33 рассказа про враньё
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
Мой друг Дракула
Когда я учился в третьем классе, я сказал своей однокласснице Светке Однолько, что у меня дома живёт ёж. Просто чтобы она согласилась прийти и посмотреть на него. И она согласилась. А ежа у меня дома никогда не было, и я всё шёл и думал, что я ей скажу. Светке. Когда придём.
На моё счастье, дома стояла тишина. Папа с мамой ещё не пришли с работы, и я долго звал ежа в этой тишине.
— Кузя, Кузя,— кричал я, заглядывая под диван и под шкаф.
Светка стояла, не выпуская портфеля, и лицо у неё становилось недоверчивым.
— Не понимаю, куда он делся,— развёл я руками.— Давай подождём, может быть, он сам выйдет.
— Нет у тебя никакого ежа! — сказала Светка и ушла, хлопнув за собой дверью.
— Ну что, нашёл своего ежа? — насмешливо спросила Светка на другой день.
— Нет,— сказал я очень серьёзно.— Его родители выбросили.
— Как? — отшатнулась Светка.
— А так. Он умер. Когда я был в школе. Вот родители его и выбросили.
Два дня я носил траур по своему ежу и был лучшим другом Светки Однолько. Мы вместе стояли у окна на переменах, пока все вокруг бегали и орали. Светка говорила мне:
— Ничего, Слава…
А я печально кивал ей в ответ.
А на третий день мы с Мишкой Прохоровым кидались на перемене мокрой тряпкой, которой вытирают с доски. Света увидела, подошла ко мне и сказала:
— Я с тобой больше не общаюсь. Ты предал память своего ежа.
И больше не разговаривала со мной.
А летом, уезжая с родителями навсегда из нашего города, Светка пришла со мной попрощаться и протянула мне кулёк обёрточной бумаги. В нём копошился ёж.
— Вот, береги его,— сказала Светка и навсегда исчезла из моей жизни.
Родители сначала нахмурились, а потом обрадовались.
— Теперь ты не будешь просить собаку! — сказала мама.
«Проклятый ёж! — подумал я.— Ты разрушил мою жизнь!»
Ежа я назвал Дракулой. Он действительно вёл ночную жизнь, а днём где-то отсыпался. Зато ночью не давал никому покоя. Он шуршал и носился по квартире, как слон. Громко топал своими маленькими ногами. Папа не выдержал, вскочил и зажёг свет. Ёж затих под кроватью. Папа взял из ванны швабру и хотел шваброй достать ежа из-под кровати. Он лёг на пол и подтаскивал ежа, как лопаткой, всё ближе. Но, приближаясь к освещённому люстрой полу, ёж чувствовал неладное, перепрыгивал через деревяшку швабры и снова забивался в угол. Так повторялось раз десять подряд, и я просто катался по полу от смеха, а папа чуть не сломал в ярости швабру.
Постепенно мы привыкли к ежу. Привыкли недосыпать. А ёж вдруг исчез. Я уж подумал, не повторилась ли та история, которую я выдумал тогда для Светки. Я сидел и грустил по своему Дракуле. Всё-таки он был последним подарком Светки. Можно сказать, единственным её подарком. И вдруг я услышал, как мама закричала на кухне и уронила что-то на пол, судя по звуку — крышку от кастрюли. Я побежал на кухню, опрокинув по дороге стул.
Случилось невероятное. Я не поверил своим глазам.
Дело в том, что несколько дней назад мама варила холодец. Когда он застыл, кастрюлю вынули из холодильника, чтобы не занимала столько места, и поставили на пол. Ночью ёж, видимо, учуял холодец, приподнял носом крышку, пролез внутрь, крышка перевернулась над ним обратной стороной, ручкой вниз. Ёж выел в холодце яму размером со своё тело и уснул. Так, спящим в холодце, и обнаружила его мама.
— Пока не настала зима, ты должен отпустить его на волю,— стала говорить мне мама.— Он дикое животное. Ему там будет хорошо.
Я сомневался — успел привыкнуть к ежу.
Война машин
Папа у меня очень рассеянный. Особенно когда он работает. Когда сидит и пишет какую-нибудь статью. Он тогда на все мои вопросы отвечает не думая. А потом удивляется или сердится.
— Папа, мы скоро пойдём в парк? — спрашиваю я.
— Да,— говорит папа.
— А в кино пойдём?
— Да,— говорит папа.
— Папа, ты ведь в школе очень плохо учился?
— Да.
— Папа, а ты мне купишь квадроцикл?
— Да.
И тогда я понимаю, что ни в какое кино мы не пойдём, а если выйдем гулять, то не скоро.
Однажды я видел, как папа по рассеянности наливал чай в подстаканник, в котором не было стакана. Я уже не говорю про то, что папа часто забывает сделать покупки, о которых его просит мама.
И вот однажды я решил сделать для папы компьютер, который бы ему напоминал про всё, что нужно. Я вырвал из школьной тетради в клеточку один листок, согнул его пополам. На нижней стороне листка я нарисовал клавиатуру с кнопками и цифрами, а на верхней экран. На экране я сделал надпись карандашом: «Купить маме цветы завтра!» Я показал свой компьютер папе. Папа посмотрел, прочитал, улыбнулся и спросил:
— Так ведь завтра не Восьмое марта и не мамин день рождения?
— Да,— сказал я,— завтра просто годовщина вашей свадьбы.
Папа испугался и всплеснул руками. Он сразу вспомнил, как он забыл в прошлом году поздравить маму с днём их бракосочетания.
— Видишь, папа? Работает! — сказал я.
— Да, ты молодец! — похвалил меня папа.
Теперь я каждый раз стирал старую надпись и делал другую. Только я всё время не знал, что же ещё написать, и спрашивал у всех подсказки — у мамы, у дедушки, даже у маминого брата дяди Пети.
— Забрать вещи из химчистки,— сказала мама.
— Привезти мне новый электросчётчик,— сказал дед.
— Поехать со мной на рыбалку,— сказал дядя Петя.
Я всё это охотно записывал.
— Играть со мной в настольный хоккей по вечерам,— добавил я от себя.
Теперь мне приходилось писать напоминания мелкими буквами, чтобы они все уместились на экране моего бумажного компьютера напоминаний. Я заметил, что папа стал как-то тревожно следить за моими действиями.
— Это всё нужно, папа. Это ведь не я, это компьютер напоминаний тебе подсказывает,— сочувственно говорил я.
Папа вздыхал и подчинялся. Он всегда уважал технику.
И вот однажды я увидел у себя на столе другой компьютер напоминаний. Тоже из бумаги, но сделанный папой. Я узнал его почерк.
На экране была надпись: «Прибрать за ежом».
На другой день появилась надпись: «Исправить двойку по математике, прибрать на своём столе. И прибрать за ежом ХОРОШО».
Так и было написано крупными буквами.
И с тех пор началось. Мне стало казаться, что чем больше я стараюсь для папы, чтобы он ничего не забыл, чтобы всё успел, тем он нарочно больше заставляет меня делать и сильнее придирается.
Однажды я увидел экран своего компьютера почти полностью исписанным самым мелким и аккуратным папиным почерком. Я кинулся и схватил свой бумажный компьютер, чтобы разорвать его от злости на кусочки. Но в последний момент что-то как бы щёлкнуло у меня в голове. Ничего, конечно, не щёлкало, просто я слышал, что так принято говорить.
Я побежал в папину комнату и изорвал его бумажный компьютер на мелкие кусочки. А чтобы как-то объяснить, когда он придёт, оставил для него записку: «Атака вирусов».
Потом я сделал то же самое со своим компьютером. И даже нарисовал на бумажке злого вируса. Он вышел похожим на нашего ежа.
Вечером, осмотрев крохотные обрывочки и записку на своём столе, папа пришёл в мою комнату. Вирус, похожий на ежа, ему очень понравился.
— Как же так?! — сокрушался папа.— Уничтожил оба наших компьютера! Что же теперь делать? Может быть, ты, Славка, починишь мой компьютер, а я твой?
— Нет,— сказал я.— Они не подлежат восстановлению.
— Понятно,— сказал папа и добавил: — Если что, среди взрослых это называется «социальный контракт».
— Нет, пап, это непонятно и не прикольно. Лучше пусть называется «война машин».
— Пусть,— сказал папа.
Синяя земляника
Летом я поехал в спортивный лагерь. Потому что меня записали в секцию гребли на байдарках и каноэ. У этой секции был лагерь за городом, на берегу моря. Возле спальных корпусов был ангар, в котором стояли жёлтые байдарки, и от них приятно пахло каким-то смолистым клеем. Тренер был весёлый дядька, говорил:
— Как перевернёшься, держись за байдарку и плыви к берегу.
Ещё там был один пацан — Дима Хорошилов. Он всё время хвастался. Рассказывал, где он побывал со своими родителями.
А спальня там была на пятнадцать человек. И после отбоя все начинали, кто во что горазд, рассказывать. Про вампиров, полтергейстов, колдунов. Я пока был новенький, помалкивал. Я ведь ещё даже ни разу не перевернулся на байдарке, потому что меня сажали на четвёрку — самую большую байдарку — вместе с другими тремя пацанами. Четвёрку трудно перевернуть. А скользит она быстро, как будто летишь по воде. У меня в первый раз аж дух захватило, так это было здорово. Я теперь решил, что точно стану спортсменом.
И вот однажды вечером я расхрабрился и рассказал историю, как один мальчик поехал летом в гости к бабушке. В деревню. Это была такая маленькая совсем деревня, далеко от железной дороги. И добраться туда можно было только на автобусе, который ходил один раз в день. А рядом с этой глухой деревней была военная часть. Но теперь там стояли пустые казармы. Все солдаты и офицеры давно уехали. И в этот военный городок местные жители из деревни никогда не ходили. «А почему?» — спросил этот мальчик у бабушки. «Там нехорошо»,— ответила бабушка. А он взял не послушался и пошёл один раз с другим пацаном из этой деревни.
— Они днём пошли или ночью? — спросил меня тот самый Дима Хорошилов.
— Днём,— сказал я.
— Днём ерунда, неинтересно,— сказал он.
— Не мешай, дай послушать,— крикнули ему другие пацаны со своих кроватей.
— Ну вот. Пришли они. Ничего особенного. Просто пустые дома стоят, казармы, и всё травой и кустарником заросло. Они там походили везде. Ничего интересного. Вдруг смотрят — земляника растёт за одним домом.
— Ой, как страшно! — засмеялся тот же Дима Хорошилов.
И все тоже заржали.
— Но земляника необычная. Синего цвета вся. Этот мальчик, который приехал, говорит другому: «Не трогай её, она, наверное, заражённая». А тот не послушался и взял несколько ягод. Попробовал, говорит: «Какая сладкая!» И они вернулись в деревню, а на следующий день тот пацан, который землянику ел, исчез. Нигде найти его не могли. А тот, первый, проболтался бабушке, что они ходили к военным. Бабушка как всплеснёт руками! Говорит, что ты, там военные опыты проводили с радиацией. И однажды все до одного исчезли. Только животные остались, которые у них на ферме жили,— куры. Ноги у этих кур вытянулись, и стали они ростом со страусов, а во рту острые загнутые зубы выросли, и стали они по лесу охотиться.
— На кого? — спросил кто-то.
— На волков,— ответил я,— и на людей. А потом тоже исчезли.
— Все у тебя исчезли! — сказал Дима.
— Нет. Когда этот мальчик уезжал, пошёл он на автобус садиться. А автобуса долго нет. Стало смеркаться. Он уже хотел назад идти, смотрит — едет автобус. Ну, он обрадовался, хотел домой. Автобус пришёл, открыл двери, а из него выходит тот самый пацан, который тогда землянику съел и пропал, и говорит: «Садись, поехали». А автобус внутри совсем пустой. Только за рулём военный в форме сидит. Военный обернулся, а у него половина лица вся чёрная. Ну, этот пацан испугался и побежал назад к бабушке. Только на следующее утро уехал в город на нормальном автобусе. Приехал домой, смотрит — а у него руки синие, потому что он тоже землянику трогал. И с тех пор открылись у него сверхспособности. Стал он угадывать будущее и сквозь стены видеть.
— Фигня,— сказал Дима Хорошилов и стал сам рассказывать про вампира, который жил в чёрном замке.
Потом кто-то рассказал ещё одну историю про ожившую мумию. Но я вроде такого уже много слышал, и меня клонило в сон. Помню, что занавесок у нас на окнах не было, я видел, как в небе взошла луна. И уснул.
А наутро оказалось, что сосед мой по койке — Дима Хорошилов — исчез. Какой тут начался переполох! Все бросились искать его. Тренер построил нас цепочкой, и мы прочёсывали окрестный лес и кричали:
— Дима! Дима!
Только я не кричал.
Знаете почему?
Потому что я и был тот самый мальчик со сверхспособностями.
Поверили? Правда, прикольно?..
А насчёт сверхспособностей — имейте в виду, что, может быть, я и не пошутил…
Соревнование
А в другой раз мы с пацанами спорили, у кого родители круче. Опять же больше всех выступал этот Дима Хорошилов. Типа, был он с родителями везде. В Таиланде, в Японии, в Малайзии, в Меланезии какой-то… Дальше я забыл. Он так долго рассказывал, что у него аж рот пересох, и он схватил стакан с водой и стал пить. А потом вдруг выплюнул всю эту воду фонтаном, мы еле успели отскочить, и то не все. А он кривится и говорит:
— Там муха была!
Все засмеялись. А он плюнул на землю несколько раз и стал продолжать снова.
Потом другой мальчик, Вова Потапов, хвастался, какой крутой джип у его отца, почти что как «Хаммер», и старался показать его руками.
А я молчал, потому что я был только в Китае. А Китай у нас не считается. В Китае все были, потому что он близко и некоторые ездят туда просто на выходные или вообще пообедать с друзьями.
И про машину я тоже молчал, потому что лучше молчать, если твой папка ездит на старенькой «Тойоте Камри» с потресканным лобовым стеклом.
Я подумал, что вообще ничего не буду говорить.
— А у моего папки пистолет есть настоящий, вот такой,— сам не знаю, как это вдруг у меня выскочило.
— Он чё у тебя, милиционер? — спросил, презрительно кривясь, Дима Хорошилов.
— Нет,— ответил я. Потому что не знал, что сказать.
— Значит, бандюган.
— Нет, он командир спецназа, десантник,— сказал я.
Я видел, что пацаны примолкли.
— И чё, он воевал? — спросил Вова Потапов.
— Конечно,— ответил я.
— А где?
Я чувствовал, что мне не стоит говорить, но, видя, что меня слушают, говорил и говорил. И чего только не понарассказал. И про захват террористов, и про освобождение заложников, и про ранения, и про то, что отец у меня мастер спорта по всем единоборствам и знает секретную борьбу, которой учат только в спецназе, и может выжить без еды в тайге двадцать дней, умеет стрелять в полной темноте на слух, разбивает ребром ладони три кирпича…
— Ну-ну,— сказал Дима Хорошилов,— надо будет посмотреть на него, когда он за тобой приедет.
И тут меня прямо в жар бросило, потому что я не подумал и только сейчас понял, что в эту субботу приезжают родители всех мальчиков смотреть наше показательное соревнование на байдарках. И я должен грести третьим номером на четвёрке. У меня пот выступил на лбу, и я кинулся с кулаками на Хорошилова. И вот тогда-то все пацаны точно поверили, что папка у меня действительно крутой мужик. Они решили, что я за него обиделся. А значит, это правда.
Я, по правде сказать, очень встревожился. Но потом вспомнил, что мой папа журналист, и у него всегда много дел, и никогда ни на что не хватает времени. Я вытащил телефон и позвонил маме. Спросил:
— Ты приедешь в субботу, мам?
— Как ты там питаешься? — спросила мама.
— Нормально. А ты в субботу…
— А самочувствие как?
— Нормально.
— Ты смотри там, не переохлаждайся!
— Хорошо. Я хочу спросить. Мама, ты в субботу…
— Что тебе привезти?
— Да ничего не надо. Мама, ты в субботу приедешь?
— Нет, отец приедет, я не смогу…
Это была катастрофа…
Оставшиеся до приезда родителей три дня я ходил как во сне, отвечал невпопад, на тренировках грёб вразнобой с остальными.
— Может, ты заболел? — спросил тренер.
Я посмотрел на него с надеждой и сказал:
— Может быть…
Но в медпункте меня послушали, посмотрели горло, даже измеряли давление, и потом незлая полная тётечка-доктор сказала, что я совсем здоров. А тренеру сказала:
— Бывает, дети по дому скучают, по маме с папой.
— Ничего, Славка! Завтра уже суббота, приедут твои папа с мамой,— ободрил меня тренер.
Я улыбнулся, изображая радость.
Папа у меня журналист и совсем не похож на военного. Он среднего роста, щуплый и в очках. «Ну почему же он такой?! — думал я в отчаянье все эти дни.— Почему он не занимался с детства спортом, как я, например? Почему не делает зарядку? Почему не ходит качаться в спортзал? Вот, полюбуйтесь, что теперь из этого всего вышло! Какие у меня теперь «грандиозные неприятности», как говорит иногда мой папа».
В ночь на субботу, после отбоя, я тихонько вышел и сел на деревянное крыльцо. Мне не спалось. Я смотрел на маленькую луну в светло-синем небе и слушал, как кругом без умолку и как будто волнами, поднимаясь и опадая, звенят цикады. Это такие жуки. Я в городе про них не знал. Было тепло, и я подумал: «Вот бы так всё время сидеть без всяких показательных соревнований, без всяких завтра… Вообще, зачем завтра? Если уже есть сегодня. Чтобы опять всё сначала: чистить зубы, умываться, если не лето, то — в школу каждый раз. Завтра нужно для того, чтобы стать взрослым, и тогда уже всё станет нормально насовсем». И я снова вспомнил про своё дурацкое завтра и даже зажмурился. И поклялся, что буду всегда говорить правду, а врать не буду, если завтра всё каким-то чудом сойдёт гладко.
И вот наступило чудо.
С утра пацаны больше обычного галдели в столовой. Все ждали соревнований. Тренер с полотенцем и секундомером на шее поторапливал нас. Так что в суматохе никто не заметил, что я ничего не ел. Потом вытаскивали байдарки из ангара, проверяли снаряжение. Я баковый гребец, то есть весло я держу слева. А наш загребной Толик Зайчук сказал мне:
— Ты сильно не старайся толкать, главное — на зацеп вместе с нами входи, одновременно.
Он всегда был такой серьёзный. На три года старше меня. Но доброжелательный. Пацаны его уважали. А сегодня он улыбался и совсем не нервничал, как другие. Ему вроде было как бы даже всё равно. Он отряхивал мокрые волосы, смеялся, обмахиваясь своим веслом, как веером, в то время как другие сосредоточенно разминались, делали отжимания и приседания.
И я спросил его:
— А твой отец приедет?
— Вряд ли,— улыбнулся Толик.
— А почему?
— Он в тюрьме сидит.
«Ого,— подумал я — и потом с досадой: — Ну вот всем везёт!»
— Ну что, утрём сегодня нос Бандане? — спросил Толик, весело щурясь.
Бандана — это Костя Литовкин. Он классный гребец. Давно занимается. Может быть, даже самый лучший. Но такой всегда выступалистый. И любит покрасоваться. Обожает накручивать себе на голову красную бандану с чёрными черепами — типа, он всех круче.
А потом заиграла музыка, и мы пошли на торжественное построение. Это значило, что родители уже приехали. Их запускали организованно всех сразу и пешком. Машины они оставили вокруг забора лагеря, кто как сумел. А были и те, кто просто приехал на автобусе или на электричке. Я молился, чтобы мои родители приехали на электричке. Это ещё можно было бы как-то объяснить. А вот старую «Тойоту Камри» с ржавыми крыльями объяснить было нельзя.
Я сразу увидел в толпе родителей свою маму в платье в горошек и с чёрной сумочкой, а рядом с ней, в камуфляжной куртке, расстёгнутой на могучей груди, шагал, широко улыбаясь, дядя Петя — мамин брат. Это было настоящее чудо! Отца я заметил не сразу, он подотстал и брёл в толчее, протирая очки носовым платком.
Нам дали время поздороваться с родителями, и я, подбежав, кинулся на шею дяде Пете. Он весело удивился и закричал:
— Привет, племяш!
(К счастью, никто вокруг этого не услышал.) Потом я обнял маму. И нерешительно косился на отца, который стоял тут же, сунув очки в нагрудный карман рубашки, и улыбался, ожидая меня.
— Ну, мне уже надо строиться,— быстро сказал я и убежал в толпу мальчишек.
Папа крикнул мне вслед:
— Слава…— а дальше я не расслышал.
На какое-то время я успокоился. А потом и вовсе обо всём забыл, когда мы стали рассаживаться в байдарки и выходить на стартовую линию. Она была отмечена буйками. Всего было семь экипажей. Наша байдарка стояла крайней. До берега было недалеко, и я слышал, как щёлкают на ветру флаги над трибуной. Толик, старший в нашем экипаже, обернулся и кивнул, указывая влево. Там Бандана, натянув свою бандану на самые глаза и надев тёмные очки, «накачивал» свою команду, кричал им что-то, но ветер уносил слова и смешивал их с обрывками музыки. Потом Бандана поднял согнутую в локте руку со сжатым кулаком и три раза как будто дёрнул за невидимый провод. Это у них знак был такой. На удачу. Толик Зайчук приподнял своё весло от воды, плюнул на лопасть и растёр ладонью. А это у него такой был знак. Музыка оборвалась, и мы все смотрели на тренера, который стоял на пирсе с флажком в руке. С того момента, как упал флажок, я мало что запомнил, потому что смотрел только на вёсла, стараясь попадать «в зацеп» вместе со всеми, и два раза подряд не попал, так что байдарку завихляло, и я подумал, что мы перевернёмся из-за меня.
— Не смотри на вёсла! Смотри вперёд! — крикнул мне Толик.
А впереди я видел только его спину. Удивительное дело: смотрел я вроде Толику прямо между лопаток, но слева видел ритмично налегающего на весло Бандану, а справа трибуну, так чётко, будто она была нарисована, и я её не спеша разглядывал; я разглядел дядя Петю, который махал над головой фуражкой и что-то кричал, разглядел своего отца, который весь подался вперёд и так замер. А потом меня стукнули по голове и сказали:
— Хорош веслом махать, мы уже финиш прошли!
Потом ещё были соревнования двоек и одиночек, и я сидел и болел вместе со всеми и кричал, но мне как будто что-то всё время мешало. Потом вручали награды. В командном зачёте мы заняли второе место. И Бандана с ухмылкой смотрел на нас. Они заняли первое. А мне ещё дали отдельно грамоту, как участвовавшему первый раз в соревнованиях. И тренер пожал мне руку. Сказал:
— Молодец.
А мне всё равно было не по себе, и я понял почему, только когда подошёл к родителям. Они собиралась уезжать. Мама и дядя Петя улыбались. Дядя Петя хотел обнять меня, но я спросил, уворачиваясь:
— А где папа?
— Уехал, у него работа срочная,— сказала мама.
У меня на глаза навернулись слёзы.
— Ну вот, говорила я ему, что Славка расстроится,— в сердцах сказала мама.
— Нет. Он не виноват,— и я заплакал, кусая себя за губу, чтобы быстрей прошло и никто не увидел.
После отбоя все пацаны ещё долго обсуждали сегодняшние гонки. А потом, когда все уже устали и начали засыпать, Дима Хорошилов сказал мне:
— Видел твоего батю. Здоровенный такой шкаф. В камуфляже. Круто,— добавил он с уважением.
— Да,— сказал я и, помолчав, добавил: — Только это не он.
— А кто?
— Это дядя Петя… его заместитель. Мой батя на нём приёмы отрабатывает.
Так я нарушил свою вчерашнюю клятву никогда не врать. Выходит, что я выпросил чудо, а потом обманул. И я стал ждать, когда чудо мне отомстит.
Правда о Дракуле
И оно мне отомстило за нарушенное обещание. Когда я вернулся домой в конце августа, оказалось, что мой Дракула уже переселился в лес. Я загрустил. Почему-то я ждал встречи с ним. Но мама рассказала мне, как весело в лесу встретили его другие ежи. Как он тоже обрадовался встрече с ними. И что один из ежей, по виду самый старший, уступил ему свой домик, то есть норку. Мама очень весело рассказывала эту историю. А мне что-то показалось не так, показалось, что так не бывает. Но я ничего не сказал и старался думать, что так оно всё и было. Потом я пошёл гулять во двор и про всё забыл. Рассказывал пацанам про свой спортивный лагерь, а они мне рассказывали, где они были. Потом мы лазили по гаражам, играли в войну. А вечером, после ужина, я сидел и смотрел телевизор. Мама мыла посуду, папа что-то писал. По телику показывали программу про выдр. Было не очень интересно. А потом ведущий программы сказал, что выдры, воспитанные в питомнике, не могут больше жить в естественной природе, ну то есть в лесу. Они не привыкли и погибают. Я сидел и уже не слушал дальше, а потом заплакал. Папа обернулся, посмотрел на меня, потом на телевизор. Потом подошёл ко мне, обнял и сказал тихо:
— Не бойся, он не погиб. Мама его в зоомагазин сдала. Ему хорошо.
Но я всё равно плакал.
— Ну хочешь, заведём нового? — не выдержав, спросил папа.
— Нет,— сказал я и отвернулся.
У дедушки
До конца каникул оставалась ещё неделя. Последняя.
А меня отправили к деду, помогать ему клеить обои.
Это странно: я обои никогда раньше не клеил. А как же я буду помогать, если я сам не умею?
— Вот и научишься заодно,— сказали мне родители.
Я, когда вырасту, обязательно научусь так говорить, что со мной будет бесполезно спорить. А пока стал собираться.
— С ночёвкой! — крикнули мне вдогонку, и у меня аж рот задрожал от обиды.
Вообще-то дед Данил (отец моего отца) у нас в семье самый прикольный. Поэтому его никто не любит. Дед Данил, когда немножко выпьет, кричит на всех родственников: «Смирна-а!» Он бывший военный, полковник в отставке. У него есть медали на кителе в шкафу. Вообще, у него много чего есть. Например, пластинки из пластмассы и проигрыватель. Он их иногда включает. Странная музыка.
— Это что, военная? — спросил я как-то.
— Олух,— крикнул дед,— это джаз!
Потом подозвал меня, погладил по голове и сказал:
— Папаша твой — остолоп, ничему тебя не учит.
Когда я был ещё во втором классе, дед выучил меня играть в шахматы. Когда мы с ним играем, он всегда убирает с доски своего ферзя и одну ладью, даёт мне фору. Раньше он убирал две ладьи. Но я всё равно всегда проигрываю. Правда, теперь мы играем долго. А раньше я проигрывал за одну минуту. Это называется киндермат.
Ещё дедушка Данил пишет стихи. Стихи у него такие сложные, что сам Пушкин так бы не смог написать.
В общем, я приехал к деду и позвонил в дверь. Дед открыл и уставился на меня.
— А где мамка твоя? — спросил он.
— Дома.
— А кто ж обои клеить будет?
— Я… ну, когда ты меня научишь.
Дед пнул ногой связку с рулонами обоев, что стояла в коридоре, и сказал что-то ужасно длинное и непонятное. А потом сказал:
— Заходи, помощник…
Но вместо того, чтобы клеить обои, мы сели играть в шахматы. Потом обедали. Дед у меня сам готовит себе обед. На первое борщ, на второе макароны по-флотски. И салат, где было очень много лука.
— Ешь, ешь — зимой болеть не будешь! — сказал он, видя, что я поморщился.
За обедом дед налил себе из графинчика жидкость, похожую на чай, но не чай. Я знаю, это настойка. Выпил и сидел улыбаясь. Потом ему захотелось почитать мне свои стихи.
— Слушай! Вот недавно написал…
Я выпрямился. У нас все родственники напрягаются, когда дедушка читает стихи, потому что он одним глазом зорко поглядывает на слушателей, и не дай Бог кому-нибудь из них зевнуть или почесаться.
Дед откашлялся и надел очки.
С победою глупость вновь к власти пришла,
За шлагбаум народы она развела.
Уж Рузвельта нет, а наследник далёк
От мыслей Франклина. И Черчилль завлёк
Его Фултонским планом — Восток обуздать,
Агрессивный блок НАТО в Европе создать.
Но двойственна палка — и вот уж ответ:
ВОС из Варшавы шлёт НАТО привет.
Запад и «Сэм» не сумели понять,
Что буфер хлыстом не должно заменять.
Советский Союз играл важную роль.
Для них это было — как на рану соль.
Совсем очевиден стал давний их план:
Рассеять в пространстве всю расу славян,
Блок братских народов развеять, как пух,
Впитавших давно героический дух…
«Вот даёт дед,— думаю,— ничего не понятно! Так бы даже Пушкин с Лермонтовым вдвоём не сумели, а деда мой — запросто!» Я хоть и не понимал, но слушал с гордостью за деда.
— Деда, это тебя в армии научили такие стихи писать? — спросил я.
— Нет, это Божий дар,— ответил дед, снимая очки.
— Классно,— сказал я.
— Что классно?! — закричал дед.— Ты же не понял ни черта!
Но потом успокоился и сказал:
— Вот подрастёшь, подучишься и тогда поймёшь…
Обед и чтение стихов утомили деда, и он задремал на диване, укрывши лицо газетой. А я от нечего делать пускал по квартире самолётики. У деда на столе лежала стопка бумаги. И я сделал много самолётиков. На одних нарисовал звёзды, на других немецкие кресты и пускал. Один из самолётиков летал лучше других. А потом он застрял на шкафу. Я тихонько взял стул, приставил его к шкафу, встал и потянулся за самолётиком. Там я нащупал ещё деревянную шкатулку. Я взял её тоже. Посмотреть. В шкатулке было несколько писем, перетянутых резинкой, золотое кольцо и завиток золотистых волос, завёрнутый в бумажку, и ещё монета с орлом на одной стороне и каким-то дядькой в профиль на другой. Тяжёленькая. В общем, ничего интересного. Солнце уже стало отражаться в старом трёхстворчатом зеркале, и я совсем заскучал, пуская самолётики, когда один из них клюнул носом газету, которой дед покрыл лицо. Дед заворочался и проснулся, посмотрел на меня строго.
— А ты что здесь делаешь? Ах да…— сказал он.— Долго я спал?
— Ты спал, деда, как египетский фараон, целую вечность,— сказал я.
Дед взял со стола пачку папирос и стал искать спички.
— Деда, вредно курить, ты же сам доктор, понимать должен…— сказал я.
— Да, ты прав,— сказал дед.
— А почему куришь?
— Дурак, вот и курю. А ты будь умнее, не начинай.
Дед чиркнул спичкой и вышел на балкон.
— А ты на войне ведь был? — спросил я его.
— На какой? — ответил он, не оборачиваясь.
— Ну, на той, с фашистами.
— Господи! Мне семьдесят лет будет. Посчитай сам, мог ли я быть на той войне. Или теперь в школе и арифметику не учат уже?
— Ну а на какой же ты был?
— На разных. Ты и стран таких не знаешь.
— И ты людей убивал?
— Да ты что, Славка, очумел? Я же доктор. Я раненых оперировал.
Потом мы с дедом пошли в магазин покупать торт. Дед покупает торт, только когда я к нему приезжаю. Я просил ещё купить мне жвачку и сникерс, но дед посмотрел на меня сверху, нахмурив брови. Мы ужинали, потом пили чай с тортом. Потом сели опять играть в шахматы. Я спросил:
— А когда же обои клеить будем?
— Не отвлекайся,— сказал дед,— тебе шах! Молодец,— похвалил он, когда я положил своего короля на доску,— на сорок втором ходу.
— Ты что, считал?!
— Не нарочно, само отложилось…— сказал дед.— А зачем ты шкатулку трогал? — спросил он, только сейчас заметив на столе деревянную коробочку, которую я снял со шкафа.
— У меня самолётик на шкафу застрял, вот я и снял его вместе с ней.
Дед кивнул; видно было, что он не сердится.
— А что там за монета?
— Монета? — дед открыл шкатулку.— А… это золотой червонец, николаевский.
— Что, правда из золота?
Я взял подержать и заново стал рассматривать монету. Я никогда не видел золотых монет.
— А это кто?
— Ну там же написано: император Николай Второй.
— Русский?
— О Господи… Японский!
— А можно мне её взять себе?
— Чего захотел,— усмехнулся дед. А потом сказал: — Подарю, когда ты у меня в шахматы хоть раз выиграешь.
— У тебя выиграешь…
— А ты постарайся. Поучись.
Дед встал, подошёл к шкафу, открыл дверцу и достал книжку.
— Вот когда прочитаешь всю — выиграешь у меня.
Книжка была старая, автор — иностранец какой-то, Левенвиш, но с русским именем Григорий Яковлевич. А напечатана аж в 1957 году. Наверное, ещё при этом императоре Николае Втором.
Потом мы стали готовиться ко сну.
— Иди в коридор, вычисти хорошенько ботинки себе и мне, потом в ванную — чистить зубы,— велел дед.
Перед сном дед читал мне вслух книжку про следователя, какого-то комиссара Мигрень, как он по жёлтым перчаткам нашёл преступника. А потом я уснул.
Смертельная болезнь
— Ну что, поклеили обои? — спросила мама, когда я на следующий день вернулся домой.
— Дед не захотел,— сказал я.
— Я же говорил,— сказал папа маме.
— Ну а что мне, всё бросить и в свой единственный выходной…— стала говорить мама.
— У тебя половина недели выходных,— выговорил папа чётко.
— Нет, это ты все дни сидишь дома!
— Я дома работаю!
— Ох, скажите, пожалуйста! — воскликнула мама.
— А когда жил Николай Второй? — быстро спросил я, видя, что они начинают ссориться.
Я думал, что смогу их отвлечь.
— Что? При чём здесь?! — крикнул на меня папа.
— Ты где это брюки вымазал? — крикнула мама.
А я правда поиграл немного в футбол с пацанами, прежде чем идти домой.
— Это я в футбол чуть-чуть…— честно сказал я.
— Кто тебе разрешал? Ты стал неуправляем!
В результате у мамы разболелась голова, и меня отправили в аптеку.
Я зажал деньги в кулаке и стоял на перекрёстке, дожидаясь, когда зажжётся зелёный сигнал светофора. Всё было как-то всё равно. Вообще.
В аптеке было пусто и светло от белых прилавков.
— Дайте мне что-нибудь от болезни Крейцфельда — Якобса,— сказал я, высыпав горсть монет.
— Что?! — уставилась на меня аптекарша.
— Да всё равно. Что у вас есть?
— Мальчик, кто тебя послал за лекарством?
— Никто,— сказал я.— У нас в детском доме было обследование, я слышал, как они сказали, что у меня болезнь Крейцфельда — Якобса.
— Как?!
Я пожал плечами и улыбнулся. Аптекарша оглядела меня, задержавшись взглядом на выпачканных брюках.
— Завтра нас отправляют в больницу, но я хотел уже сегодня купить что-нибудь, чтобы быстрее поправиться,— сказал я.
— А сколько вас заболело?
— Да всего трое,— ответил я.— Это ерунда, не то что зимой, когда у нас все гриппом болели.
Я снова посмотрел на деньги, высыпанные горстью на блюдечко в полукруглом окошке.
Аптекарша пождала губы.
— В нашей аптеке нет такого лекарства,— сказала она.
— Ну ничего,— сказал я,— тогда дайте что-нибудь от головы, ужасно болит по ночам.
Аптекарша дала мне красную коробочку с таблетками. Я сунул её в карман.
— Подожди,— сказала она,— вот возьми ещё,— протянула мне клубничные леденцы.
— Спасибо, у меня больше денег нет,— сказал я.
— Бери-бери,— ответила она.
— Я стану спортсменом,— сказал я аптекарше на прощанье.
А она только смотрела, не отрываясь, как я шёл к двери.
Я вышел из аптеки и положил в рот два леденца. Светофор опять горел красным. Я улыбнулся. У папы есть диск, сериал про врачей, я оттуда много слов запомнил.
А это было самое лёгкое, потому что у нас в классе учится Борька Крейцфельд, страшный драчун, кстати.
Вечный двигатель
Теперь я читаю две книги! Не знаю, есть ли такой второй человек в мире. Раньше я читал в год, может быть, одну, а ещё раньше мне читали сказки родители. А сейчас я сам читаю две одновременно. Папа с мамой думают: не заболел ли я? Это шутка, так всегда говорят, когда кто-то делает что-то необыкновенное. Я чувствую, что и сам стал немного необыкновенным. Недаром я всегда подозревал, что у меня должны быть сверхспособности. Вот они, похоже, и открылись. Одну книжку я читаю про шахматы, чтобы выиграть у деда золотую монету. А вторая — это секрет. Она техническая или научная, ну, в общем, не детская. Её читать сложно, но я надеюсь, что она изменит мою жизнь и моё имя станет известно каждому школьнику. Я нашёл её случайно. Проходил мимо одного дома. А это была библиотека, и оттуда выбросили целую гору книг на улицу. Старьё всякое. «Наверное, решили новеньких купить вместо этого хлама»,— подумал я. А потом, вечером, по телику говорили, что эти книги просто увезли на свалку, а в здании вместо библиотеки теперь будет… ну вот только я забыл, что там будет теперь. Так решили депутаты. Слово «депутаты», я тоже хорошо знаю, мой папа с ними часто встречается и пишет про них хорошие статьи. И вот я просто так, от нечего делать, подошёл и разглядывал эту кучу. Взял одну книгу. Она была раскрыта на странной картинке. Какие-то лучи, трубы, облака и два человека внизу, но всё как-то очень плохо нарисовано, так что ничего толком не понять. И непонятная подпись: «Гравюра 17 века». Начало у книги было оторвано, и конец тоже. Короче, вы не поверите, какие они дураки, что выкинули эту книгу! Я поглядел и понял, что там написано, как сделать вечный двигатель. Сначала я не понял, зачем его делать самому, если можно купить. А потом начал врубаться. Оказывается, их не продают нигде. А они очень ценные, потому что работают без бензина и вообще без ничего. Ну, чтоб вы хоть немного поняли, скажу, что на один такой двигатель можно спокойно выменять новенький «Феррари», а если чуток приборзеть, то даже два. Я там полистал бегло, смотрю — детали несложные, у нас такого хлама в гараже и на даче полно. Всякие шестерёнки, гирьки, колёса со спицами, как от велика… Я сунул книгу под куртку, принёс домой и спрятал у себя в столе.
Больше всего я боялся, что не пойму эту книгу и мне придётся спрашивать про всё непонятное у папы. Он вообще любит отвечать на мои вопросы. Даже когда работает над какой-нибудь статьёй, с удовольствием отвлекается и подробно мне рассказывает, как это было, например, когда я его спросил, что такое таблица Пифагора, в смысле, почему так называется таблица умножения. Папа рассказал мне всё про этого Пифагора: как он жил в древности, какие открытия сделал и как потом от горя уморил себя голодом. И после этого, как мне показалось, папа даже с неохотой вернулся к своей статье. А я подумал про себя: «Да, таблица умножения ещё никого не сделала счастливым».
Но сейчас мне спрашивать не хотелось, мне хотелось сделать сюрприз. Представляете? Захожу я однажды домой и улыбаюсь так загадочно. А меня спрашивают: «Славка, ты чего улыбаешься? Небось, набедокурил что-нибудь?» А я говорю: «Пап, тебе там один депутат «Феррари» подогнал в подарок». Папа смеётся и говорит: «Славка, не валяй дурака…» А я говорю: «Ну, не веришь — сам посмотри». И он злится, но выходит со мной на улицу посмотреть. А там сверкает новенький «Феррари». Папа удивляется: «Что это такое?!» А я делаю такое лицо обычное и говорю: «Да так… Ничего. Выменял вот на вечный двигатель». Тут начинаются охи, ахи: дескать, Славка, да как ты сумел, как ты это сам всё понял и смастерил?! А я говорю: «А чё тут? По книжке разобрался…» Ну, тут вообще я не знаю что начинается. Но что-то очень хорошее. Даже такое хорошее, какого никогда ещё со мной не было. Я бросаю школу, потому что это теперь уже не нужно, и вечно собираю вечные двигатели, пока мне не надоест. А надоест мне, когда у меня появятся все вещи, которые я хочу. Конечно, пару-тройку вечных двигателей я соберу на подарок, например тёте Зое, потому что она подарила мне приставку «PlayStation», которую папа с мамой не хотели мне покупать. Деду вечный двигатель не нужен, он всё новое ругает. Я бы подарил Светке Однолько в благодарность за ежа, но она уехала.
В общем, я решил, что каждый день буду читать один час книгу по шахматам и два часа — про вечный двигатель. Но вместо этого два дня подряд читал только про вечный двигатель и прочёл её всю. Ну, до того места, где страницы оборваны. И тут я испугался: наверное, кто-то нарочно вырвал эти страницы и уже сделал этот perpetuum mobile — так это по науке называется. Но тогда бы про это передали по телику. Я смотрел телик весь день и немного успокоился. Пока тихо.
И вот что интересно: пока я читал книгу, мне было «ни черта не понятно», как говорит папа, за что его всегда ругает мама. А когда прочёл — всё стало понятно. Просто надо, чтобы всё время крутилось колесо и не останавливалось. Я даже удивился, зачем вообще было писать такую длинную книгу, если всё так просто. Там было, конечно, много всяких рассуждений — например, про внешние источники энергии и всякие начала термодинамики. Но я это пропускал. Я знаю, книжки полагается писать так, чтобы обязательно было скучно, поэтому в них вставляют всякие описания природы. Я их всегда тоже пропускал, когда нас в школе заставляли. Да и зачем мне всякие начала этой термодинамики, когда самое важное — конец, результат? Конец — делу венец. Вот поэтому у этой книжки и не было конца. Таинственно пропал. Это меня больше всего беспокоило, потому что вечный двигатель я планировал собрать только к концу недели. Я мог бы и раньше. Но знал, что не уговорю родителей поехать на дачу до субботы. А ну как до субботы объявится тот, кто вырвал последние страницы? Это меня тревожило, и чтобы успокоиться, я решал шахматные задачи из дедовской книжки. Я сначала путался во всех этих словах и особенно в цифрах, когда обозначаются ходы фигур, но потом привык. Отец ходил на цыпочках и шикал на маму, когда она звала меня ужинать. «То ли ещё будет, когда я в субботу построю вечный двигатель!» — думал я, ликуя.
И вот в субботу наступило долгожданное событие. Мы сели на электричку и поехали на дачу. Мои родители не могли понять, что со мной. Я не люблю дачу, там нет телевизора, компьютера. Дачу любит моя сестрёнка Маша. А её как раз не брали, потому что она простудилась. Я про неё раньше ничего не говорил, потому что про детей всегда сложно рассказывать. Что про них вообще скажешь? Что сказать про человека, который стоит час возле бочки под водостоком, смотрит на головастиков и разговаривает с ними?
Она очень просилась на дачу, даже плакала, но её оставили дома. И я вдруг подумал. Как же это я подумал тогда? Когда думал — было ясно, а сейчас сказать трудно. В общем, я подумал, что всё всегда происходит наоборот. Я это уже не в первый раз замечал. Я не люблю, а всегда езжу на дачу, а Маша любит, но её часто не берут. Надеюсь, что это кончится, когда пройдёт детство.
На дачу мы ехали почти час, и я всё время смотрел в окно на эту самую природу, которую так часто описывают в книжках. Природа состояла из деревьев, названия которых я не знал, и полей, где росла трава, разная по цвету и тоже без названия. Ну и всё. Ещё попадались всякие домики, в основном развалюхи.
На даче я улучил момент и незаметно шмыгнул в сарай. В сарае я отвинтил от старого велосипеда переднее колесо, навязал на спицы у обода гайки, потому что гирек, как показано на картинке, у меня не было. Я немного переживал, что гайки неодинаковые. И разноцветные верёвочки, которыми я привязывал, были тоже какие попало, какие нашлись, одни длиннее, другие короче. Пара верёвочек сползала со спиц, и я перевязал их на обод. Отошёл в сторонку, поглядел, подумал: добавлю ещё парочку — и порядок. Ну да, конечно, я торопился, мне не терпелось. Эту свою конструкцию я насадил на штырь, торчавший из верстака, и отошёл полюбоваться. Колесо было похоже на индейца с разноцветными перьями.
А когда оно завертелось, стало похоже на пожар с музыкой, потому что гайки звонко ударяли по спицам. Я просто сильно его толкнул и смотрел.
Когда мне надоело смотреть, как оно крутится, я решил бросить секретничать и сказать папе, что изобрёл вечный двигатель.
Папа чистил на веранде картошку, когда я ему это сказал. Мама собирала в огороде помидоры.
— Молодец,— сказал мне папа.
Так, будто я получил пятёрку в школе. И я тогда понял, что папа не понял.
— Он работает,— сказал я.
Папа бросил картофелину в миску, вытер руки о полотенце.
— Понимаешь,— сказал папа.
Я ждал.
— Человечество издавна стремилось изобрести дешёвый, а лучше — совсем бесплатный источник энергии. Но когда ты начнёшь изучать физику, ты поймёшь, что это невозможно.
— Вот хорошо, что я изобрёл его до того, как начал изучать эту физику,— сказал я.
Папа засмеялся, и мы пошли в сарай смотреть, как он работает. Папа по дороге улыбался и говорил мне:
— Ты не расстраивайся, над этим великие умы голову ломали — и всё без толку.
Я так и не понял, почему я должен расстраиваться.
А потом папа перестал улыбаться и смотрел на колесо.
Оно вертелось так же бодро, несмотря на то что одна из гаек с верёвочкой отвязалась и валялась на полу. Папа посмотрел на часы, а потом опять на колесо.
— Странно, тут какой-то фокус. Как ты это делаешь, Славка? — спросил папа растерянно.
— Никак. Само вертится,— сказал я.
Папа совсем растерялся и снова посмотрел на часы.
— И что же теперь делать? — спросил он.
— Ничего, пойдём ужинать,— говорю.
Папа шёл, понурившись, и бормотал:
— Противодействующая сила… действующая сила… равно длине, делённой на высоту,— при этом чертил пальцем в воздухе и потом вздохнул.— Совсем я физику забыл.
Ужинал папа без аппетита, и мама даже спросила, не заболел ли он. После ужина мы снова пошли в сарай смотреть на вечный двигатель. Маме пока не говорили. Колесо крутилось по-прежнему ровно и ходко. Мы смотрели десять минут. Мне было странно, что папа совсем не радуется.
— Это меняет всю картину мира,— сказал он.
Я оглянулся вокруг и даже выглянул за открытую дверь сарая. Папа зря волновался, всё оставалось по-прежнему, только темнее, потому что солнце садилось. Мы вернулись в дом, и я лёг спать с каким-то непонятным чувством. Вроде бы всё удалось, колесо вертится, а папа не рад. Среди ночи я проснулся и слышал, как папа ходит по веранде, видел, как он зажигает спички и прикуривает. А ведь он давно бросил курить. Мне стало тоскливо.
Утром папа мне сказал:
— Через неделю приедем и проверим. Если будет крутиться…— тут он покачал головой, не зная, что сказать.
— Папа, хочешь, я разберу его? Только ты не нервничай,— сказал я.
— Теперь уже поздно,— ответил папа.
Несколько дней папа просидел за школьным учебником физики и не отвечал на телефонные звонки с работы. Я даже дал ему ту свою книжку, и он внимательно её читал, делая выписки. Решал какие-то уравнения и перестал бриться.
В среду вечером папа не выдержал и сказал мне:
— Поехали!
— Куда?
— Посмотрим,— сказал папа, и я сразу всё понял.
Мы сели в нашу старенькую машину и поехали. Всю дорогу папа объяснял мне про вечный двигатель. Начал с Архимеда и Галилея, дальше про какого-то епископа Уилкинса, про термодинамику, про которую я уже слышал, но всё равно не понимал, про всякие законы и вычисления. Потом папа посмотрел на меня и сказал:
— Ты представляешь, что будет, если всё это окажется неправдой, все законы физики?
— И что будет? — спросил я осторожно.
— Ну, во-первых, прекратит существование вся современная промышленность. Большинство изобретений человечества окажутся ненужными, потому что они работают на дорогом топливе. А зачем, если есть вечное движение? Все фабрики закроют постепенно. Способ получения энергии окажется так прост, что большинство людей останется без работы. Рухнет финансовый рынок, начнутся хаос и анархия.
— Это плохо? — спросил я.
— В сущности, это — конец света!
— Ого! — сказал я.
Теперь я начинал понимать, что я наделал, и вспомнил из книжки, что изобретателей вечных двигателей порой отдавали под суд. Теперь я понял почему.
— А школы тоже закроют? — спросил я.
— Школы?! — папа даже ударил ладонями по рулю.— Да какие школы?! Чему учить, если вся наука летит к чёрту? Пение и рисование оставят…
Я даже засмеялся от радости. Со школой было покончено! — как я и предполагал. Кроме того, с папиных слов выходило, что старые машины будут никому не нужны, и я смогу набрать их сколько захочу. А остальные пускай себе ездят на этих вечных двигателях с велосипедными колёсами и гаечками на шнурочках.
Мы подъехали к даче уже в сумерках.
Мы оставили машину у забора, прошли в калитку и пошли по дорожке.
— Смотри-ка, кто-то ободрал наши помидоры,— сказал папа, проходя по дорожке.
«И в такую минуту он думает о помидорах! — подумал я.— Всё-таки взрослые…» Но эту мысль я не успел додумать, потому что остановился: дверь сарая была распахнута настежь! Мы бросились внутрь — колесо исчезло. Пока я стоял, разинув рот, папа уже метался по сараю. А я и не пробовал искать. Я понял, что всё пропало.
— Пропали только металлические вещи,— сказал папа,— лопата, кирка, грабли, гвоздодёр. Это бомжи забрались и на металлолом утащили.
Назад мы ехали уже в темноте, мимо придорожных огней, и молчали. Я не знаю, о чём думал папа, а я думал, что если бомжи не дураки, то они не сдали мой вечный двигатель на металлолом, а может быть, наоборот — сдали, потому что они не знают, какая это уникальная вещь.
— Не расстраивайся, ведь ты можешь собрать другой,— сказал папа неуверенно.
И я, конечно, собрал, примерно через месяц. Но — вот странное дело — он не работал. Как я ни привязывал гайки, колесо всё равно останавливалось рано или поздно. Я не мог понять, в чём дело. И приходили на ум только папины мудрёные объяснения, что это невозможно по всяким там законам. Я понял только одно: что теперь все эти законы работали как положено, потому что я про них знал, а раньше, когда я не знал, они не работали, а колесо моё, наоборот, работало, крутилось. Я поделился с папой своими мыслями. Он выслушал меня серьёзно и сказал:
— Это, брат, субъективизм махровый.
Я хотел спросить папу, что такое «субъективизм», но спохватился и промолчал. А то из-за этого ещё что-нибудь работать перестанет, что я, может быть, изобрету.
Аркаша и золотая рыбка
Считается, что всем детям очень нравятся другие дети. Что им вместе ужасно весело. Так думают взрослые. Поэтому, пока я не стал взрослым, хочу сказать, что это неправда. Это собакам всегда нравятся другие собаки, и они обязательно играют или дерутся.
Ну вот, главное сказано.
А вообще эта история так начиналась:
— Надо на морского червя,— сказал папа, когда мы собирались на рыбалку.
Он затачивал о брусок наши рыболовные крючки.
— Я помню, как мы в семьдесят втором году на плавленый сырок «Дружба» краснопёрку ловили,— сказал дедушка, выражая своё презрение к нынешней краснопёрке, которой вот подавай теперь морского червя.
— Смотри, Славка, завтра катер в шесть утра,— сказал мне папа, поглядывая на часы.— Поедем с тобой на мыс Песчаный, там, говорят, хорошо клюёт.
— Ох ты… ближний свет,— сказал дедушка.— Я помню, как она на Спортивной гавани в центре клевала, по двадцати штук за полчаса, ещё когда там рыбоконсервный завод стоял; а сейчас и на Песчаном без толку просидите.
— Да что ты каркаешь?! — рассердился папа.
— Ну ладно, ладно,— смирился дед,— хоть проветритесь, и то толк.
И мы поехали. Я очень люблю ездить на катере. Если бы я не решил стать спортсменом, я бы решил стать матросом. Я за свою жизнь путешествовал на поезде, на самолёте, на автобусе, конечно. Но катер лучше всего. И на катере лучше всего пахнет. Нет, не морем, а самим катером. Я не знаю, откуда у него берётся такой особенный запах. И капитан даже простого катера — это не то что водитель автобуса или машинист. Капитан может взять и уплыть куда хочет. Если ему всё надоест…
И вот мы встали утром, пришли на причал, взяли билеты и поехали. И всё было бы хорошо, если бы папа не пригласил с собой приятеля, дядю Геру. Я его давно знаю. Гера — значит Герман. Он нормальный. А в этот раз дядя Гера взял своего сына — Аркашу, которому было шесть лет, и он поэтому считал себя страшно взрослым и вёл себя выступонисто, прямо как избалованный ребёнок. Про всё-то он рассуждал, всё-то он знает. И взрослые, даже с соседних мест, слушали его, смеялись от удовольствия и хвалили его, хотя он нёс полную чепуху. Я даже в три года не был таким дураком, как этот Аркаша. Но всё было ещё нормально, пока он не начал приставать ко мне с разными вопросами. А в каком я классе? а умею ли я считать? а сколько будет миллион прибавить миллион?
— Два миллиона,— сказал я.
И он удивился, что я так быстро посчитал, и говорит:
— Ты врёшь, это будет сиксиллиард триллиардов, правда, пап? — посмотрел он на своего папу Геру, и тот, смеясь, ответил:
— Правда.
Я хотел сказать, он у вас и так дурной, а вы из него совсем дурака сделаете… Но не сказал. Потом Аркаша уронил мне на брюки своё талое мороженое и смеялся аж до хрюканья.
Наконец катер стал причаливать, и мы сошли по трапу на пирс. Толпа грибников, похожих на бродяг, в спортивных костюмах, с корзинами и рюкзаками, прошла мимо нас, и мы остались одни. Стали расчехлять удочки. Аркаша носился вокруг и чуть не запутал мою леску. Я молча вздохнул, и мой папа сочувственно улыбнулся, глядя на меня.
— Не кричи так, ты всю рыбу распугаешь,— сказал дядя Гера своему Аркаше.
Но он всё равно носился и орал:
— Рыба, рыба — я иду тебя ловить!
Дед был прав, поклёвки долго не было. Потом у меня клюнула у первого крупная краснопёрка, я стал тащить и успел увидеть её, сверкнувшую в воздухе, как лезвие, когда она сорвалась с крючка и шлёпнулась в воду.
— Ты не умеешь ловить! — кричал Аркаша так, что мне хотелось столкнуть его с пирса.
Потом одну краснопёрку поймал мой папа. И я за него очень обрадовался. Потом поймал дядя Гера. Потом опять мой папа, а только потом я. Пойманных рыб мы клали в садок и спускали на верёвке в воду, привязав верёвку к большому ржавому кнехту на пирсе, за который швартовался катер. Дядя Гера и мой папа в ожидании поклёвки негромко разговаривали о чём-то мне не очень понятном, о делах. Аркаша не мог сидеть спокойно со своей удочкой и всё время лез ко мне:
— Дай подержать!
— У тебя своя есть,— отвечал я.
— Моя не клюёт.
— Это рыба не клюёт, а не удочка, удочка не может клевать,— говорил я.
— Ну всё равно — дай.
И я уступил, так было проще. Я сел на кнехт и стал, скучая, глядеть, чтобы Аркаша не упустил мою удочку в воду. И очень правильно сделал. Удилище стало гнуться, Аркаша вздрогнул, выпустил его из рук, но я успел перехватить, и он тоже уцепился своими ручонками, мешая мне правильно тащить, но всё же мы вытащили, и он всё кричал:
— Это моя рыба!
Боялся, что я заберу у него, когда я просто снимал её с крючка.
— Дай, моя!
И я уже знал, что произойдёт, когда дал ему в руки рыбу. Она согнулась пополам, разогнулась, выскользнула, упала на пирс и через секунду — в воду. Аркаша стоял, открыв рот, и мы все смотрели на него и ждали, как в кино смотрят — взорвётся или не взорвётся что-нибудь взрывоопасное. А дальше произошло необыкновенное: Аркаша улыбнулся и стал смеяться. Нам всем стало легче.
С этого момента Аркаша, кажется, совсем утратил интерес к рыбалке. Он сидел на краю пирса, болтая ногами, и улыбался, время от времени надувая щёки и изображая всякие звуки. То ли поезд, то ли самолёт, то ли взрывы, то ли музыку…
Мы наловили не слишком много. Солнце уже стояло высоко, и папа сказал:
— Шабаш, больше клевать не будет.
Дожидаясь обратного катера, мы пошли искупаться. Аркаша бегал и брызгался на мелководье. А я нарочно уплыл подальше от него, и он мне завидовал, что сам так не может, и кидался мокрым песком, но не мог докинуть до меня. А я нырял и снова долго плавал. Лежал, раскинув руки, на спине и смотрел на облака. И всё показалось очень хорошо. И даже Аркаша больше не злил меня, потому что я перестал на него злиться. Я заметил: от купанья в море у меня всегда хорошее настроение.
Когда я выбрался на берег и лёг животом на тёплый песок, Аркаша, шевеля пальцами ног и улыбаясь, сказал:
— А мне зефир в шоколаде купят.
Там, правда, был магазинчик неподалёку. И дядя Гера как раз туда отправился.
— Зефир в шоколаде только девчонки любят,— сказал я.
Аркаша подумал и спросил:
— А мальчишки что любят?
— Я тоже подумал и сказал:
— Чипсы сырные и кока-колу.
Аркаша наклонил голову и стал щепочкой водить по песку, шевеля губами. «Дети любят делать что-нибудь бессмысленное,— подумал я,— им это интересно». Я подумал так и испугался: вдруг я уже вырос? Потому что я не сильно хотел взрослеть. Так только, перед Аркашей показать себя старшим. Я тоже взял щепочку, совсем белую, вымытую морем и сухую, и стал рисовать ею по песку. Я раньше мог сидеть и часами медленно рвать бумагу, слушая и глядя, как она рвётся. И мне было хорошо. Я ни о чём не думал, только иногда удивлялся, как это я так сижу и ни о чём не думаю.
Тут я вздрогнул, потому что к нам сзади подошёл дядя Гера, я его как-то не услышал.
— Зефира не было, Аркадий! Купил тебе чипсов и кока-колы… Только ты маме не проболтайся, что я тебе эту химию покупал.
— А какие чипсы? — спросил Аркаша.
Дядя Гера, щурясь, посмотрел на пачку и сказал:
— Сырные.
Я сам не понял, но что-то показалось мне странным во всём этом.
Аркаша, очень довольный, стал хрустеть чипсами и пить колу из бутылки. Поглядев на меня и на бутылку, он спросил:
— Хочешь?
— Нет,— сказал я,— ты туда слюней напускал.
— Это я у рыбки попросил, чтобы папа купил чипсов и колы,— сказал он между делом.
— У какой рыбки?
— У той, которую я отпустил. Она золотая.
— Это краснопёрка была,— сказал я.
— Нет,— убеждённо ответил Аркаша.— Золотая.
Я задумался и сказал:
— Ну попроси у неё ещё что-нибудь.
Аркаша задумался:
— А что?
— Ну,— сказал я,— пусть… настанет ночь!
— Зачем? — спросил Аркаша.
— Ну просто, чтобы проверить.
— Я ночь не люблю,— сказал Аркаша,— меня спать заставят.
— Хорошо,— сказал я,— пусть эта бутылка колы не кончается.
В бутылке было ещё наполовину колы.
— Я больше не хочу,— ответил Аркаша.
— Ладно, подожди, сейчас… Вот! — сказал я.— Пусть за нами обратный катер не придёт.
— А зачем?
— Ну как? Тогда мы будем купаться до самого вечера, пока не придёт последний катер, или вообще останемся здесь и ещё завтра будем купаться и загорать.
— Ладно,— согласился Аркаша и стал снова шевелить губами и рисовать палочкой на песке.
Заметив, что я смотрю, он отвернулся.
— Нельзя смотреть,— сказал он,— рыбка не разрешает.
Я тоже отвернулся.
А через полчаса мой папа скомандовал:
— Подъём, ребята! Пошли на пирс, а то грибники все места на катере займут.
Мы стали собираться. И пока шли к пристани, уже был виден подходивший катер с толпой народа на корме. Я шёл, тихонько улыбаясь. А Аркаша канючил, что у него песок и камушки в сандалиях и ему плохо идти. Грибники с полными корзинами уже так плотно обступили край пирса, что сквозь них было не пробиться. Даже тем, кто высаживался с катера, они с трудом уступали дорогу.
Но тут над всеми зазвучал голос из капитанской рубки:
— Граждане пассажиры. На «Муссон» посадки нет.
И потом ещё раз:
— Катер неисправен, посадки нет.
В толпе поднялся возмущённый шум. А я даже удочку уронил.
— Так не бывает! — говорю.
А папа услышал и говорит:
— Бывает. Эти катера уже тридцать лет без капремонта ходят. У нас ещё и не такое бывает…
Короче, мы остались до вечера. Но погода испортилась, поднялся ветер, и купаться нам не разрешили. Почти всё время мы просидели под широким навесом местного магазина. Папа с дядей Герой разговаривали, и им было не скучно.
Я согласился поиграть с Аркашей в пятнашки и даже нарочно ему всё время проигрывал. Только для того, чтобы он согласился загадать ещё одно желание. Но Аркаша отказывался.
— Нет,— говорил он,— не буду. Это же последнее, третье осталось.
— Ну ты ведь всё равно два на ерунду истратил! — убеждал его я.
— Ладно,— наконец согласился Аркаша,— только не смотри.
Я с готовностью отвернулся и ждал, пока он что-то бормотал и чертил палочкой на песке.
— Всё,— сказал он.
Я обернулся.
— Ну?
— Что? — спросил он.
— Что ты загадал? — волнуясь, спросил я.— Ты обещал мне сказать.
— Я загадал всегда поступать правильно,— серьёзно, как взрослый, ответил Аркаша.
— Чего?..— растерялся я.
Он повторил.
После этого я перестал с ним играть. И вообще почти всю дорогу до дома молчал. Но когда наш катер уже почти причалил к городскому пирсу, меня осенило, и я спросил Аркашу:
— Сколько будет один миллион прибавить один миллион?
Аркаша бойко ответил:
— Шесть сискиллиардов тысяч.
— М-гу,— говорю я.
А дома я первым делом, даже не раздеваясь, побежал, схватил калькулятор и набрал: «1 000 000 + 1 000 000 =». Тут же высветился ответ: «2 000 000».
Я облегчённо вздохнул.
Обман
Иногда мне кажется, что папа любит меня больше, чем мама. Он редко проверяет у меня уроки, не ходит в школу на родительские собрания и не гонит спать в половине десятого. Мама говорит ему, что он совсем не воспитывает ребёнка. А мне это как раз и нравится. Мама, конечно, не жалеет сил для моего воспитания и жалуется, что меня воспитывать трудно, а папе говорит, что он самоустранился. С папой мы только рисуем, играем и гуляем. Я уже стесняюсь, когда он по старой привычке хочет взять меня на улице за руку. Ведь я уже не маленький. Папа не обижается, он мне многое прощает, и, кажется, я знаю почему. Потому что однажды я спас папу от медведя. На самом деле этого не было, но папа думает, что было. Вернее, он тоже знает, что медведя никакого не было, но он не знает, что я об этом знал. Короче, сложная история. Лучше я расскажу её по порядку.
Однажды, когда я был маленький, я заболел. Я тогда ещё не ходил в школу. Ходил в детский сад, в подготовительную группу. То есть это, значит, был последний год перед школой. И вот я заболел какой-то странной болезнью. У меня вроде ничего не болело, но всё было ужасно неинтересно, ничего не хотелось и иногда рвало. Я почти не ел. Меня повели к доктору, и доктор сказал, что у меня болезнь Боткина. Хоть мне и было всё неинтересно, я немного насторожился: как это может быть, чтобы у одного человека была болезнь другого человека, да ещё незнакомого? Никакого Боткина я не знал. У нас в садике был мальчик Бобрин Витя, а Боткина не было. И меня повезли в больницу. Я до этого лежал в больнице, но так давно, что уже не помнил этого. И вот я понял, что меня оставят в больнице одного, и старался не плакать. Всю мою одежду забрали, и я сидел в пустом коридоре на длинной деревянной лавке и ждал, когда санитарка принесёт мне пижаму. Было холодно, но я считал, что это уже не важно. А потом в этой мешком сидевшей и почти не сгибавшейся на мне пижаме и тапочках с номером пошёл в палату. В палате было пять мальчиков и высокое узкое окно, из которого было видно пустырь за больницей. Мальчики все были старше меня, и в первый же вечер я подрался с одним из них. Не помню из-за чего. Он сказал что-то обидное. Вообще, они говорили много такого, что я не понимал совсем или только догадывался. Но точно чувствовал, что это обидное, и мы подрались, он же первый и начал. А тут как раз в палату вошла медсестра, и драка наша закончилась вничью, потому что мне пришли ставить капельницу. Я раньше никогда не думал, что в больницах детям запросто втыкают иголки в руку и заставляют с этой иголкой лежать целый час. Потом я привык и понял, что это почти не больно. Но тогда сильно испугался и не заплакал только потому, что вокруг на меня, улыбаясь, смотрели мои новые враги.
А через пару дней мы почти подружились. Но держать себя надо было настороже, потому что когда я засыпал, кто-нибудь из пацанов, набрав воды в рот, подкрадывался и выплёвывал эту воду мне в ухо. Это была просто шутка, они и друг с другом так шутили. Тырили друг у друга сладости, а у меня забирали банановый сок, если я не успевал его сразу выпить.
Родителей к нам не пускали, потому что больница была инфекционная. Родители только приносили передачу и подходили к окошку с улицы, чтобы поговорить недолго.
— Это что? К тебе дедушка приходил? — спросили пацаны, когда папа пришёл проведать меня.
— Нет, папа,— сказал я.
А они стали смеяться, почему он такой старый.
— Он не старый,— обиделся я.
Папа у меня действительно старше моей мамы лет на десять, кажется, но он совсем не старый.
По вечерам пацаны рассказывали, как водится, страшилки. И один мальчик выдумал, что вокруг больницы по вечерам ходит медведь. Все слушали, но никто ему не поверил, конечно.
А я стал стесняться, когда ко мне приходил папа. Вернее, я даже не стеснялся, а боялся, что пацаны как-нибудь его обидят, назовут старым или дедушкой. Поэтому я всё время торопил папу и просил его уже идти домой. Папа даже стал немного обижаться. Он подумал, что я не хочу с ним разговаривать, а это было совсем неправда, и тогда я выдумал другую неправду: я сказал ему, что пацаны говорят, что здесь по вечерам ходит медведь. Пацаны были счастливы, что я такой глупый — поверил в медведя, и не мешали мне говорить с папой, наслаждаясь, что я такой дурак. А папа был растроган моей заботой и действительно уходил раньше, чтобы я за него не тревожился так сильно, а он видел, что я по правде тревожусь.
Так папа до сих пор и думает, что я тогда спасал его от медведя. А я так и не рассказал ему правду. И вот странно: я думаю, что это правильно. Хотя все говорят, что быть лгуном нехорошо.
Свитерок
Папа с мамой собирались в гости. Мама надела длинное платье, сделала причёску, потому что они шли в ресторан. А папа ничего не сделал. Он даже не оделся, а только сидел на стуле в расстёгнутой рубашке и повторял:
— Что же ему подарить?
Они шли на юбилей одного папиного друга, дяди Геры.
— Я не могу подарить ему ручку «Монблан»,— говорил папа.— Во-первых, она ему не нужна, он всё печатает на компьютере, а во-вторых, она у него уже есть, а в-третьих, у меня нет на неё денег.
— Третьего достаточно,— улыбнулась мама.
— Ну а если подарить ему диктофон? Ему же нужен для работы? — спросила мама.
— Нет,— сказал папа,— у него есть.
— Подарите ему свитерок,— сказал я.
Родители посмотрели на меня, а я сидел с невинным, как говорят про детей, лицом, даже без улыбки.
«Неужели так и не вспомнят?» — подумал я.
Это был полтора года назад, на мой день рождения. Мамина подруга, тётя Полина, ещё за месяц до этого сказала мне:
— Я подарю тебе нечто необыкновенное!
— А что? — сразу спросил я.
— Это секрет,— сказала она.— Подожди.
И я ждал. Я до того дождался, что мне по ночам снилось «нечто необыкновенное». Я старался узнать у мамы побольше о тёте Полине. Я спрашивал невзначай, где она живёт, кто её муж, сколько лет её сыну или дочке. Мама любит поболтать про своих подруг, поэтому как-то раз, за глажкой белья, рассказала мне всё про тётю Полину. Я уже всё понял, и мне стало неинтересно, а мама всё продолжала рассказывать, переключившись уже на воспоминания о том, как они с тётей Полиной учились в институте на одном курсе. А узнал я главное: муж у тёти Полины — большой начальник в пароходстве, а детей у них вообще нет. Вывод из этого мог быть только один: мне подарят квадроцикл. У меня сердце так билось, как будто я совершил великое открытие. «Где же я буду его держать? — перепугался я.— Ведь у папы в гараже так мало места».
Во дворе я стал держаться по-другому. И, не выдержав, сказал приятелю Пашке, что скоро у меня будет квадроцикл. Пашка не поверил, но я ему рассказал, в чём дело, и Пашка перестал сомневаться. Правда, ему я сказал, что тётя Поля мне уже прямо пообещала. Мне самому так казалось. И тогда Пашка поверил. И все пацаны уже просили у меня покататься и заискивали передо мной.
И вот настал мой день рождения. Тётя Полина пришла с букетом роз, про которые я подумал, что это уже лишнее. Но так положено у взрослых. Розы она подарила моей маме, поздравив её с «новорождённым». Потом тётя Поля, улыбаясь, посмотрела на меня. Правую руку она держала за спиной. Я уже знал, что в ней ключи от квадроцикла. Но почему-то вместо них оказался целлофановый пакет, а в пакете свитер. Я не мог понять ничего. А моя мама стала восхищаться, разглядывая подарок:
— Какой дивный свитерок!
— Из ангорской шерсти,— сказала тётя Полина.
А когда гости разошлись, был скандал. Оказывается, я даже не поблагодарил тётю Полину за её подарок; оказывается, я надулся и весь вечер сидел как сыч; оказывается, тётя Полина очень из-за меня расстроилась, она так старалась, сама вязала этот свитерок, у неё нет детей, и ей хотелось связать этот свитер, может, как будто собственному ребёнку, с такой же любовью, а я отнёсся к её подарку так неблагодарно. Всё это мне высказала мама, а потом меня даже поставили в угол. В день рождения — и как маленького! Я стоял в углу и думал, что простою в нём нарочно всю ночь; даже когда мне скажут идти спать, всё равно буду стоять в углу, пока не упаду и не умру. А потом я вспомнил, что завтра я выйду во двор и все пацаны будут ждать, где же мой квадроцикл. И тогда я не выдержал и заплакал. Услышав, что я плачу, мама подошла ко мне и сказала:
— Ну вот, теперь ты осознал, как больно ты сделал тёте Полине…
А я только плакал и дал маме отвести себя в кровать.
Я уснул, и мне, как назло, приснился квадроцикл. Приснилось, что всё это был сон, и на самом деле, мне, конечно, подарили квадроцикл, и я катаюсь на нём по двору. Только он почему-то без мотора, и мне нужно крутить педали…
И вот сегодня я сказал:
— Подарите ему свитерок.
Папа и мама посмотрели на меня, потом друг на друга, как бы ища подсказки. Они не вспомнили, они ничего не вспомнили — ни про свитерок, ни про тётю Полину, ни про моё наказание. «Значит, всё это было не важно?!» — удивился и одновременно обиделся я. То есть, значит, то, что прошло, оно уже не важно? Я растерялся: так это или не так?
А папа с мамой ещё долго решали, что же подарить дяде Гере, а времени у них оставалось всё меньше, и они оба нервничали, когда папа вдруг просиял, хлопнул себя ладонью по лбу и сказал:
— А давай подарим ему альбом репродукций Рериха!
— Какой альбом? — спросила мама.
— Ну тот, такой большой,— сказал папа и кинулся искать его на книжных полках.
Наконец он вытащил с самого верха большой тяжёлый альбом и сдул с него пыль, взвившуюся, как пудра.
Мама посмотрела на альбом и сказала:
— Да. Но ведь это ты мне его подарил.
— Да? — сказал папа и нерешительно добавил: — Но ведь он тебе, кажется, больше не нужен…
— Ну почему? Нужен,— сказала мама обиженно.
— Ну ты ведь даже не помнила о нём,— сказал папа.
— Нет, я помню, это было на годовщину свадьбы, я просила подарить мне серьги с сапфиром, а ты сказал тогда, что даришь мне вещь, в которой есть и сапфиры, и яхонты, и бирюза, и горный хрусталь… что-то в этом роде.
Папа как-то поник, и отвернулся, и почесал себе ухо.
В общем, они чуть не поссорились и так ушли, не выбрав подарка. А книга осталась лежать на столе. Я пролистал её от нечего делать. Мужик умел рисовать только горы, а это самое лёгкое, и потом их раскрашивал. Людей тоже рисовал, но люди у него получались хуже.
Я взял лист ватмана и тоже нарисовал, а потом раскрасил, пока подогревал себе бульон, который мама для меня оставила на плитке.
Мама с папой вернулись поздно, когда я уже спал, они пришли весёлые, вспоминали что-то и оба смеялись. Мне принесли кусок торта, и утром, когда я ел этот торт на завтрак с чаем, я спросил папу:
— Ну так и что вы всё-таки ему подарили?
— Да те маски африканские, что лежали в гараже,— мимоходом ответил папа, и они с мамой снова стали смеяться, вспоминая прошедший вечер и кого-то из гостей.
Бурунди-Суся
А я вспомнил эти маски. Я ведь вам ещё не говорил про дядю Витольда, папиного приятеля. Дядя Витольд — моряк. Он очень большой и всегда разговаривает громко. Сначала я его даже боялся.
— Что, Славка, много двоек получил? — спрашивал он меня и, даже не дождавшись моего ответа, кричал: — Ремня ему надо по попе! Как нас воспитывали? — обращался он к папе и, не дав ему ответить, продолжал: — У меня отец контуженый с войны вернулся, я его как огня боялся, ну и учился, не дай Бог тройку получить!
Но при этом дядя Витольд всегда приносил мне полные карманы конфет и ещё какую-нибудь игрушку — машинку или самолёт, или мультфильм на диске. Так, скоро я понял, что он совсем не злой, а просто говорит громко. Главное, что мне по-прежнему не нравится в дяде Витольде, это то, что он сажает меня к себе на колени. Он говорит моему папе:
— Какой у тебя пацан! Я всю жизнь хотел пацана, а у меня одни девчонки…
Это он про своих детей, ну и я как бы его прощаю, но всё равно мне не нравится сидеть у него на коленях, как будто бы мне пять лет.
Ну, в общем, это всё долго; я только хотел сказать, что дядя Витольд подарил нам эти маски, потому что его жена из дому выгнала. Взрослые вообще такие темы при мне не обсуждают, но я случайно услышал.
Дядя Витольд купил в Африке маски «ручной работы», как он повторил раз десять, а его жена сказала, что они «дьявольские», а он не любит, когда ему говорят что-то против, и они поссорились, но жену он любит, поэтому пообещал ей маски сжечь. Но у него «рука не поднимается», говорил он, потому что искусство, особенно народное, он всегда уважал. И тогда мой папа сказал: ну, принеси их мне,— и дядя Витольд очень обрадовался и принёс. Когда моя мама увидела эти маски, она уронила на пол заварной чайник и закричала, чтобы папа унёс их поскорее. Но папа стал говорить, что это мещанство и бабские страхи и ещё много слов, которые я не знал и на которые мама обижалась, и они оба уже кричали друг на друга, и папа вместо того, чтобы повесить их, эти маски, в гостиной, унёс к себе в кабинет.
— Все женщины одинаковы,— сказал папа.
Что особенно обидело маму.
— Видишь, с того дня начались наши несчастья! — потом говорила мама.— Неужели ты не слышал про ужасных колдунов Африки? Даже фильм такой есть!
Папа только утомлённо закрывал глаза и отвечал:
— Да. Так проще. Свалить все наши неприятности на колдунов Африки. Замечательно.
Узнав, что эти маски настолько колдовские, что в это даже верят взрослые, я очень обрадовался и почти каждый день просил у этих масок что-нибудь. Маски были из дерева, с прорезанными ртом и глазами, на голове у одной маски сидел ещё вдобавок маленький человечек. Видно, её сын. Эту маску мама считала особенно ужасной. Поэтому я решил, что она надёжней, и обращался именно к ней.
Сначала я попросил просто так, я даже сам не верил. Я попросил, чтобы меня не спросили по русскому языку стихотворение, которое я не выучил. И меня точно не спросили. Я решил попробовать что-нибудь более сложное и попросил, чтобы меня не спросили ещё раз. И меня опять не спросили. Тогда я попросил, чтобы отменили контрольную по математике. И наша училка заболела в тот день.
Моя сестрёнка Маша заметила, что я разговариваю с маской.
— А о чём ты говоришь с Сусей? — спросила она.
— С каким ещё «сусей»? — спросил я.
— Я его так называю, этого деревянного человечка.
Странно, но я тоже придумал маске имя: по-моему маску звали — Бурунди.
— Мама молится Богу и называет его Иисусе, а у меня мой, детский бог — Суся,— сказала Маша, показывая на маску.
— Ладно, ты называй как хочешь, а для меня он Бурунди,— ответил я.
— Как бурундучок? — засмеялась она.
— Да, да…— отмахнулся я.
— А зачем ты ему в рот суёшь бумажку? — спросила она.
А я всегда для верности писал свои пожелания на бумажке, свёртывал трубочкой и толкал в круглый рот маски, пока бумажка не провалится внутрь — там было много места между полой внутри маской и стеной.
— А я не умею писать,— сказала Маша, когда я объяснил ей про свои желания на бумажках,— вот, дай ему!
Она держала в руках карамельку.
— Сунь ему в рот.
— Зачем? — спросил я.
— Чтобы он лучше исполнял желания,— сказала Маша.
— Думаешь, он любит конфеты? — усмехнулся я.
— Их все любят,— ответила Маша уверенно.
— Ладно, давай,— сказал я, протолкнул в круглый рот конфету и услышал, как она там стукнула внутри.
Так у нас и пошло. Теперь мы с Машей по очереди говорили свои желания. Иногда я писал Машины желания на записках, ей тоже так хотелось. Кроме конфет, мы бросали в маску ещё пластики жвачки, мелкие монетки. Бурунди работал неплохо. Были, конечно, осечки. Но у кого их не бывает? Я чувствовал давно, что Бурунди нельзя просить о чём-нибудь большом и по-настоящему прекрасном — например, о том, чтобы сгорела наша школа. А когда Маша убедила меня, что Бурунди любит карамельки, я понял, что так оно и есть,— Бурунди может выполнять только маленькие просьбы. Видно, он действительно детский бог. Иногда он уставал, и тогда мы с Машей давали ему передышку. И вообще, мы договорились загадывать ему желания по очереди. Так выходило надёжней. Мои дни были — понедельник, среда, пятница, а Машины — вторник, четверг, суббота. По воскресеньям у Бурунди-Суси был выходной.
— А когда у него день рождения? — спросила однажды Маша.
— Этого мы уже никогда не узнаем,— сказал я.
В самом деле, не можем же мы взять и поехать в Африку, найти мастера, который выточил нашего Бурунди, и спросить у него, какого числа это было.
— Тогда пусть будет сегодня,— сказала Маша.
— Почему сегодня?
— Потому что у меня есть для него подарок. Я подарю ему свои бусики. И ты тоже что-нибудь подари.
Я думаю, день рождения нашего деревянного друга мог пройти хорошо, если бы Маша не сказала нашей маме, что «сегодня у Суси день рождения».
Мама, естественно, спросила, кто такой этот Пуся или Суся.
А вот того, что будет дальше, никто из нас предположить не мог. Маша испугалась, и даже я испугался. Особенно когда мама руками стала отрывать маску от стены и наружу посыпались все эти конфеты, монеты и прочие подношения. А мама плакала и кричала, что её дети — идолопоклонники. Раньше меня называли лодырем, иногда лгуном, двоечником. Но идолопоклонником я ещё не был. И чувствовал, что это страшно. Маму буквально трясло от негодования, и я боялся, что ей придётся вызвать врача. И врач, может быть, защитит нас, потому что когда мама сорвёт, наконец, со стены маску, она примется за нас с Машей. Маша плакала, хватала сзади маму за платье и тоже кричала ей со слезами:
— Не трогай Сусю, он хороший, ему же больно!
Мама, обернувшись, так глянула на Машу, что я испугался ещё сильнее и подумал, не убежать ли нам с Машей во двор. Я до этого смотрел как-то ужастик про бесноватых родителей, которые хотели убить своих детей и гонялись за ними по дому с топорами. В них там вселился какой-то дух. Но в жизни ведь так не бывает, успокаивал себя я и не мог успокоить. Тут за моей спиной хлопнула входная дверь, и я вздрогнул от этого так, что ударился головой об косяк. Я подумал… уже не знаю что. Но это, оказывается, пришёл с работы папа.
Папа не любит, когда хозяйничают в его кабинете. Он даже снял очки от изумления. А потом крикнул на нас с Машей:
— Ну-ка марш отсюда!
Мы обрадовались, что можно убежать, и убежали. А папа вошёл в комнату и захлопнул за собой дверь. Мы даже подслушивать боялись и сидели на кухне.
В тот же вечер Бурунди-Суся и другая маска, без имени, отправились в гараж. Мы с Машей боялись задавать родителям вопросы. Даже друг с другом об этом не говорили.
Только через месяц Маша, узнав, что мы с папой идём в гараж мыть машину, отозвала меня в сторонку и тихонько сказала:
— Вот, передай там нашему другу…
Она протянула мне украдкой две карамельки и свои детские голубенькие бусики. «Какому другу?» — хотел спросить я, потому что уже почти забыл про Бурунди. Но сейчас же вспомнил и не спросил. Я кивнул и спрятал её подарки в карман. Да, думал я по дороге, фигово, когда ты приехал из самой Африки и тебя никто не любит, а тем, кто любит, запрещают это делать. Наверное, одиноко.
— Ничего, чувак,— сказал я, отыскав в гараже маску.
Она валялась в углу и маленько потемнела от сырости.
— Они просто считают, что ты идол. Не расстраивайся, меня, бывает, в школе ещё похлеще обзывают,— сказал я и отдал ему подарки.— Держи, это без всяких желаний, по-корефански…
Три розовых свиньи и скворечник
У нас в школе объявили конкурс поделок. А я не знал, что это такое, и немного испугался. Оказалось — ерунда. Просто нужно что-нибудь сделать. Ну там, из дерева, картона или даже из пластилина. Узнав, что всё так просто, я спросил:
— А можно ничего не делать?
И, конечно, сказали, что нельзя. Сказали, это ваш «технологический проект», и я опять не понял. Но мне объяснили, что «технологический проект» и поделка — это одно и то же. Это потому, что труды, в смысле — уроки труда, у нас называются «технология» Я сразу посчитал и смекнул, что можно купить в магазине швабру и сказать, что я её сделал, тем более что до этого на трудах мы делали швабры. Но папа и мама сказали, что это обман и так нельзя поступать.
— Ты должен развить своё творчество,— кажется, так мне сказали.
Я лежал вечером в кровати и думал: «Лепить я не люблю, вырезать из бумаги тоже, склеивать ровно у меня не получается. И главное, я не могу даже придумать, что мне лепить, вырезать и склеивать». И тут меня осенило! Я вспомнил, что в прошлом году у моей сестрёнки Маши был конкурс, типа такого же, в детском саду, и Маша заняла первое место. Она сделала свинью. Свинья была из яйца. Снизу к яйцу были прилеплены пластилиновые ножки, спереди пятачок и два уха, а сзади хвостик. «Работы на пять минут! И первое место обеспечено»,— подумал я и уснул довольный. А если я сделаю двух или даже трёх свиней, причём из пасхальных яиц, ну, в смысле, покрашу их, как на Пасху, розовой краской, свиньи же розовые, то вообще займу все первые места. На технологический проект надо было подать заявку, и на следующий день я её подал, написал: «Три розовых свиньи». Наш учитель по трудам, Валерий Павлович, прочитав, сам сделался розовым и закричал:
— Это что такое, Щукин?!
— Это будут такие свиньи из яиц,— робко ответил я.
И тогда уже весь класс заржал.
Тут уже я покраснел, как сто свиней.
— Нет. Ты будешь делать скворечник,— сказал наш учитель труда.
Дома папа сказал мне:
— Это хорошо. И куда полезней, чем какая-нибудь игрушка. Птицы будут жить.
— Нужно представить технологический проект,— сказал я.
— Чего? — не понял папа.
— Скворечника.
— Сделай этот скворечник им, и всё,— отмахнулся папа.
— Я не умею,— сказал я.
— Чему тебя на трудах учат?!
— Швабру делать,— отвечаю.
— Всё, отстань! — сказал папа,— у меня срочная работа, разберись как-нибудь сам со своим скворечником.
Я расстроился и пошёл к маме. Мама у меня любит шить, умеет кроить, а это почти как чертить. Вместе с мамой мы начертили скворечник, указали размеры, ну там, длина высота и всё такое. Дырка для птиц получилась особенно хорошо, идеально круглая. Мама ещё красиво нарисовала весёлую птичку, которая уже летит в этот скворечник, и я, тоже весёлый, понёс свой проект в школу.
Учитель труда зачеркнул красным карандашом нашу весёлую птичку и внизу нарисовал двойку. А под ней написал свои замечания: «Нет списка материалов и экономического расчёта» Моя мама так обиделась, что сама пошла в школу и вернулась совсем растерянная. Она принесла с собой образец «проекта». Оказывается, там нужно было всё-всё перечислить, доски какого размера, из какой древесины, какие использовать шурупы, указать порядок сборки материалов, их цены, а кроме этого, все используемые инструменты.
— Ого! — сказал папа.
— От этого конкурса зависит годовая оценка по труду,— сказал я.
— Да что у вас за гимназия?! — воскликнул папа.
— Номер один,— робко подсказал я.
— Так,— сказал папа,— отправляйтесь в магазин «Садовод», купите там этот чёртов скворечник, а я напишу к нему этот чёртов «проект».
— А можно не ругаться при этом? — спросила мама укоризненно, и мы с ней поехали в магазин.
— Да, слишком хорошо он сделан,— сказал папа, хмуро оглядывая новенький скворечник,— не поверят, что это наш Славка его смастерил. Сейчас поправим,— сказал папа, бросил скворечник на пол и несколько раз сильно пнул по нему ногой.
— Правда — крепкий! — удивился папа.— Несите-ка молоток.
— Ну к чему это правдоподобие?! — восклицала мама, схватившись за виски, пока папа лупасил молотком по скворечнику.
— Ну вот… Так уже лучше…— сказал папа, разглядывая слегка покривевший домик для птиц.— А вот тут шкуркой вмятины от молотка зачисть — типа, ты старался,— сказал мне напоследок папа.
На другой день я отнёс свою поделку в школу, и все мы ждали, что из этого выйдет. Через два дня учитель труда возвратил мне мою работу.
— Сделано нормально, вижу — старался, на четыре с минусом,— сказал он.— Но нет дневника сборки. Чем ты слушал? Я же всем говорил, что нужно вести дневник сборки!
Когда я появился на пороге со скворечником под мышкой, родители замерли.
— Что это ещё за «дневник сборки»? — спросила мама.
Я объяснил, как делали другие дети. Их родители фотографировали от начала до конца, как эти старательные дети, чертили, пилили, строгали, привинчивали и так далее. И эти фото приклеивали в специальный альбом.
Я надел фартук, взял в руки ножовку, молоток. Мама принесла из чулана какие-то досточки, которые остались от наших старых полок, и папа фотографировал меня. А за ужином мы все хохотали, представляя, что на самом деле надо было фотографировать, как мы с мамой покупаем скворечник в магазине «Садовод», и особенно над тем, как выглядел бы папа на фото, где он пинает наш купленный скворечник и лупит по нему молотком. Было очень весело. И тогда я понял, что совместный труд действительно сближает людей. Хотя папа и сказал, что это называется «фальсификация истории».
Но папа зря переживал, потому что наш учитель труда нечаянно уронил на мой скворечник тяжеленные тиски, досточки, из которых он был собран, рассыпались, и на одной из них оказалась фабричная печать.
— Так что правда всё равно всегда торжествует,— сказала мама, хотя ей пришлось ходить объясняться с учителем труда, и, вернувшись, она сказала, что наш учитель труда вполне приятный мужчина, на что папа ничего не сказал, только несколько раз пощёлкал зажигалкой, но не закурил, потому что он бросил курить…
Шпион
Иду как-то раз по улице, в центре города, часов примерно в шесть вечера,— меня послали в книжный магазин, купить тетради. Народу кругом много. И вдруг чувствую: что-то не так. И не сразу могу понять — что. Какой-то странный человек идёт, и я на него смотрю, и мне от этого вроде странно. А он на меня не смотрит. Он смотрит куда-то вперёд. Я пригляделся и вижу, что это ведь Владимир Николаевич, наш физрук. Наш физрук всегда ходит в спортивном костюме, а тут я его прямо не узнал. Идёт в пиджаке! Рубашка на нём белая и галстук. Вместо кроссовок — ботинки. Вот это да! — думаю. Зачем он переоделся? Я тут же решил, что Владимир Николаевич — шпион. Он только для виду работает физруком. Вот почему он так хорошо по канату лазает, это его всему в шпионской школе научили. Ещё и тёмные очки надел, чтобы его не узнали.
Я в душе понимал, что это неправда. Но мне было жалко, что это неправда, и хотелось, чтобы это было правдой. Я решил проследить за Владимиром Николаевичем. Вдруг мне повезёт и он действительно шпион или хотя бы опасный преступник. Я шёл за ним в толпе прохожих.
Видимо, Владимир Николаевич был опытный шпион, потому что вёл себя осторожно. Для начала взял и купил цветы. Хитрый лис! — подумал я. В цветах наверняка секретный передатчик. Недаром эта цветочница так на него посмотрела и улыбалась, когда он отдавал ей деньги, и ещё что-то сказала тихо. Они в сговоре. Потом Владимир Николаевич поймал такси и уехал. Неужели заметил, что за ним «хвост»? Теперь я стал приглядываться к нему повнимательней во время уроков. А он, видимо, нарочно придирался ко мне, говорил, что я неправильно отжимаюсь, плохо подтягиваюсь, неправильно бросаю мяч в кольцо.
Однажды я снова встретил его в городе. И опять в тёмных очках! Но к тому времени я уже не удивился. Я уже знал многое. Я знал, что Владимир Николаевич окончил секретную шпионскую школу, знает в совершенстве десять языков, владеет гипнозом, в голове у него специальный чип, который позволяет ему считывать информацию с удалённых компьютеров и даже может их перепрограммировать. То есть я знал, что мир в опасности. Это всё мне как-то само собой открылось, когда я размышлял. Самое страшное было то, что Владимир Николаевич умел читать мысли. Поэтому я не подходил к нему близко, а прятался за других прохожих, чтобы их обрывочные мысли накладывались на мои и невозможно было бы ничего прочитать. Несколько раз до этого Владимир Николаевич мне снился. Вернее, приходил ко мне, чтобы убить меня во сне. И я убегал от него по длинным узким коридорам, запутанным, как лабиринт. Во сне у него было шесть конечностей, и он мог гнаться за мной по стенам и по потолку, как паук. Но во сне у меня тоже появлялись сверхспособности. Например, я умел летать. Надо было только выбраться из лабиринта, и тогда надо мной распахивалось небо, такое большое и звёздное, что становилось страшно. Я управлял собственным телом, как ракетой, мчался свободно и далеко, так что Земля оставалась позади и скоро сливалась с другими светящимися, как рассыпанные бусы, зёрнышками Вселенной.
Так вот, стоит он в тёмных очках на ступеньках перед кинотеатром. И подходит потом к нему какая-то девушка. Я её не сразу узнал. А потом вспомнил. Это практикантка, она у нас в прошлой четверти несколько уроков вела. Юлия Петровна, кажется. Она ещё всегда говорила: «А теперь повтóрим этот параграф».
Ну и я сразу разочаровался во Владимире Николаевиче. У суперагентов не бывает таких девушек. Она рыжая с веснушками и вообще вся какая-то как пацан. У суперагентов девушки совсем другие. Я видел про Джеймса Бонда три фильма.
И вот с тех пор, как я разочаровался во Владимире Николаевиче, он мне, как нарочно стал всюду встречаться. Раньше я мечтал его выследить, хотел даже составить карту его шпионских маршрутов, но он мне нигде не встречался. А тут чуть не через день видел его, и всегда с этой рыжей практиканткой. Но мне уже это было не важно.
А потом он исчез. Совсем. В школе три недели не было физкультуры. Ну, то есть его, Владимира Николаевича, замещал трудовик Валерий Павлович, с которым мы просто играли в баскетбол, и всё.
А потом однажды я узнал всё. Вернее, узнал не я, а Борька Денисов. У него мама — училка в нашей школе, преподаёт географию. Так вот Борька услышал, как его мама с кем-то по телефону обсуждала Владимира Николаевича. Оказывается, Владимира Николаевича арестовали за то, что он буянил и дрался пьяный в ресторане, разбил зеркало, разогнал оркестр, а когда пришла милиция, он в них кинул барабан со сцены. Я слушал с ужасом и с каким-то восхищением, пока Борька не сказал, что всё это из-за того, что Владимира Николаевича бросила эта рыжая практикантка.
— Помнишь, которая у нас была в той четверти? — сказал Борька.
— Да, помню,— сказал я и хотел рассказать Борьке, что видел их вместе возле кино и ещё несколько раз потом, но передумал и не стал рассказывать.
Мне было жалко Владимира Николаевича. Хоть он и преследовал меня, когда был шпионом, но это была честная мужская борьба. И мне теперь было жаль, что с ним так вышло. Вот если бы он (я чуть не подумал «слушался меня») был шпионом, с ним бы такого не случилось никогда. Шпионы не раскисают из-за женщин. И я решил про себя считать, что его арестовали за шпионаж. А рыжая — это так, прикрытие. Это было единственное, что я мог для него по-товарищески сделать.
Авторитет
Раньше я думал, что авторитеты — это такие бандиты, но заслуженные, вроде нашей учительницы математики, которую все уважают и поэтому говорят, что она пользуется авторитетом. Я не мог понять, как она пользуется этим, но что-то опасное я чувствовал, и все мы её побаивались.
Я как-то спросил об этом у папы, и папа, раздражённый, крикнул:
— С чего ты взял эту глупость?! Мой сын не знает русского языка!
— Так по телевизору говорят,— ответил я,— уголовный авторитет, ну, в смысле, значит, бандит, короче.
— Что это за «короче»? Что это за «в смысле»?
Папа иногда бывает вспыльчив из-за ерунды. Потом он немного успокоился и стал объяснять, хотя я уже обиделся на него и не хотел слушать; у нас так часто бывает.
— «Авторитет» — значит «уважение», «авторитетный» — «уважаемый», «авторитет» — значит «власть»,— объяснял папа.
— Понятно,— сказал я.
Теперь многие слова открылись мне. «Автомобиль» — властный мобиль, «автопортрет» — портрет властей, «автостоп» — когда приказывают остановиться.
— Что за чушь! — сказал папа.— Не путай корни «автор» и «авто».
И я тут же запутался.
— «Автор» — это как бы «хозяин», «властитель», а «авто» — это значит «сам» или «само». «Автомобиль» — значит самодвижущийся, «автопортрет» — портрет самого себя,— говорил папа.
— «Автосервис» — сам-себе-сервис,— сказал я.
— Нет,— затрясся папа,— «автосервис» — это значит «обслуживание и ремонт автомобилей», здесь корень «авто» — это сокращение от слова «автомобиль».
— Папа, ты становишься автозлой, когда объясняешь,— сказал я.
Папа рассмеялся и повторил «автозлой» уже другим, добрым голосом.
— Молодец, по правилам словообразования. А какие ещё словообразующие приставки ты знаешь?
При слове «приставки» мне стало скучно, но потом оказалось, что это прикольно.
Их, оказывается, была целая куча, и все такие странные: «архи», «мега», «псевдо», «квази», «амфи», «мета», «пара», «про» — похожие на старые монеты из дедушкиной коллекции, которыми больше не платят, так и этими словами больше не говорят.
— Говорят,— сказал папа.
— Ну тогда скажи чего-нибудь…
— Мегафон,— сказал папа.
— Точно! — сказал я.
— А что это значит?
— Ну, это как МТС, только «Мегафон».
— Да, компания сотовой связи, но название себе она взяла от прибора, усиливающего звук. «Мега» — значит «большой», «фон» — «звук».
Мало-помалу я стал для прикола придумывать всякие слова с этими приставками.
«Амфиотстой, квазикруто, метатормоз, мегатролль, гипербеспонтово…»
В классе я приобрёл некоторый авторитет, хотя никто не мог понять меня толком. Но я заметил, что когда тебя не понимают, это верный путь к авторитетности. Вот, например, у нас в классе есть хулиган Пятыров, он пользуется авторитетом. Он стал хулиганом случайно. Его не поняли однажды. Раньше его просто считали за придурка, потому что он любил дурачиться. И вот однажды на перемене он плясал и пел перед окном песню, которую сам придумал, а слово там было всего одно, но неприличное: «говно». Он пел его и плясал перед окном. А класс у нас тогда был на первом этаже, и окна были открыты. Дворничиха под окном подумала, что это он ей строит рожи и обзывает её. Пришла и нажаловалась учительнице. Родителей Пятырова вызвали в школу. Ну а дальше как-то само пошло.
И математику у нас тоже полкласса не понимает, а учительницу уважают. Загадочная штука авторитет, и чем больше загадочности, тем больше авторитет.
Домик в деревне
На каникулах я гостил у своей двоюродной бабушки. У неё был домик в деревне. Сначала было скучно, но в сарае я нашёл древний велосипед «Орлёнок» и поехал кататься. Цепь у него была вся ржавая, но ездил нормально. Я давно не катался и теперь плавно летел на велосипеде, а рядом со мной летела стрекоза, а навстречу — тополиный пух. И шмель пролетел, гудя и ни капли не удивляясь, что я, такой тяжёлый и большой, тоже лечу рядом. Я ездил по узким, ныряющим тропинкам, высокая трава и цветы приятно ударяли меня по рукам, оставляя пятна пыльцы, и с музыкальным звуком цеплялись за спицы велосипеда, а впереди на тропинке столбиком стоял суслик. Мне понравилось кататься, и я ездил каждый день, да и делать больше было нечего. Однажды я заехал далеко, до самой реки. Погода испортилась. Прошёл сильный дождь. А за дождём опустился туман. Меня прямо накрыло туманом, который шёл по реке ровной белой стеной высотой с дом. И всё стало как во сне — другим. Неба не было, и реки не было, и деревья были видны лишь вблизи и только до половины. Еловая хвоя казалась чёрной. Я подошёл близко к воде, она была такого цвета, что казалось — по ней можно ходить. Издали шёл непонятный гул. Нарастал, тревожа меня и захватывая всё вокруг. Мне одновременно хотелось убежать, но куда? И дождаться: что это? И вдруг раздался такой резкий рыдающий хрип, что у меня сердце оборвалось, и тут же в молочной пелене я увидел смутные огни проходящего совсем близко парохода.
Я вернулся и хотел об этом рассказать бабушке, но не знал как. Ну подумаешь, видел пароход в тумане… И тогда я сказал, что видел пароход-призрак. Бабушка не удивилась и даже не сказала мне, что я сочиняю.
— Может, и призрак,— спокойно сказала она.— Здесь тридцать лет назад пароход с пассажирами затонул, в таком же тумане.
«Ого!» — подумал я.
В деревне, конечно, не было Интернета, игропарка, кино, у бабушки даже телевизора не было, только радио. И событий никаких никогда не было. Только один раз было событие — похороны. Умер один дедушка. Я его до этого видел ещё живым. Он был такой полный, бородатый и всегда какой-то сердитый, строгий на вид. Он всегда стоял в своём огороде, опершись на лопату, когда я проезжал мимо на велосипеде. Копнёт пару раз землю и стоит, отдыхает. А в сарае у него, как я узнал потом, стоял гроб. Он сам его себе сделал ещё лет десять назад, а умереть всё не мог.
Когда его хоронили — это был как праздник. Все собрались. Гроб везли на тракторе в прицепе. Вернувшись с кладбища, накрыли длинный деревянный стол во дворе под большим деревом. Края скатерти поднимались на ветерке, и солнце остро кололо глаза через шелестящую листву. Понаставили закусок, графинчиков такой диковинной формы, каких я никогда не видел у нас дома. Два щенка соседской собаки играли в сторонке на влажно блестевшей траве у крыльца. И, глядя, как все эти старички и старушки чокаются и закусывают, я подумал, что смерть — это, оказывается, совсем не страшно. И дедушка Степан тоже теперь доволен там, и ему хорошо смотреть оттуда, как его здесь поминают.
А ночью, выйдя на крыльцо, чтобы пройти всего-то двадцать шагов до деревянной уборной, я вспомнил эту свою мысль, как бы для проверки: точно ли всё так хорошо? Чёрная дверь сарая стояла приоткрытой, и жутко было представить то самое земляное «там», где сейчас находится совсем один дедушка Степан.
Но утром опять всё прошло и казалось лёгким.
Катаясь на велосипеде, я воображал себя всадником — например, индейцем. Я ехал себе, такой спокойный, прямой, воображая, что за мной из засады наблюдают бледнолицые. Потом спускался к узкой речной протоке, как будто напоить коня, и шёл в высокой траве, так что меня было даже не видно. Протока была узкая, я мог перейти её вброд, но течение быстрое, и пена бурлила вокруг двух острых камней на середине. И там, на другом берегу, я поехал по тропинке, которая становилась всё шире и превратилась в настоящую грунтовую дорогу, по которой очень давно никто не ездил. Я уже, как настоящий следопыт, мог это понимать: не было следов от покрышек, и упавшее поперёк дороги деревце успело покрыться мхом. Мне пришлось слезть с велосипеда и обойти его. По всему выходило, что по этой дороге очень давно никто не ездил. Она шла немного в гору и всё время прямо. Потом был поворот. Сразу за поворотом я увидел дом и остановился. Это был всего лишь двухэтажный дом, но в лесу он показался мне высоким. Стены белые, а окна чёрные, без стёкол и даже без рам. Двери тоже не было, можно было запросто войти внутрь и посмотреть, но мне стало как-то не по себе. Я осторожно подошёл ближе и увидел, что на некоторых окнах сохранились ржавые железные решётки. Справа от дома была пристройка с провалившейся крышей и каменной печной трубой, на которой уже рос бурьян. «Что же здесь было?» — подумал я, осторожно обходя дом. Веточка хрустнула под колесом велосипеда, и я испугался этой ерунды. «Чего здесь бояться? — подумал я.— Просто пустой дом… Что я, пустых домов не видел?..» Для проверки я поднял камень и швырнул его внутрь дома через дверной проём. Камень стукнул там обо что-то внутри, и всё. «Здесь просто много деревьев, и дом стоит как-то в тени, от этого он и кажется мне немного страшным»,— думал я. Я обходил дом слева, он постепенно скрывался за деревьями, а дорожка, немного сузившись, шла прямо и слегка под гору, в низину между двумя невысокими холмами. Потом дорожка превратилось совсем в тропинку, я запнулся о какую-то проволоку. «Откуда здесь проволока?» — подумал я и потянул за неё, чтобы посмотреть. Из высокой травы на небольшом холмике я вытащил чёрную ленту, которой была обмотана проволока, и, приглядевшись, увидел на ленте наполовину стёртые золотисто-грязные буквы. Разбирая, что там написано, я почувствовал, как у меня похолодела спина. «Покойся с миром»,— было написано на чёрной ленте. Я огляделся и понял, что стою в самом центре заброшенного кладбища. А холмик рядом — это чья-то могила. Я развернулся и побежал назад, постоянно оглядываясь. Выбежал на дорогу и сел на велосипед. Теперь самым страшным было проехать мимо того дома. Вот он показался за поворотом, страшно сверкнув своими чёрными окнами. Я ещё поднажал, и когда проносился совсем близко от него, кто-то крикнул мне изнутри таким странным, нечеловеческим голосом, что дальше я уже полетел, не оглядываясь, и на всей скорости въехал в протоку, слыша, как гремит речная галька под колёсами. Велосипед завяз, я соскочил, выбрался на другой берег и только тогда обернулся. Солнце приветливо играло в протоке и на листьях низко склонённых ветвей. Я огляделся по сторонам и поспешил домой в деревню.
Дома я рассказал бабушке о странном доме в лесу.
— Что это за дом? — спросил я.
— Больница,— ответила бабушка, вытирая тарелки.
— А почему там решётки на окнах?
— Ну, больные ведь разные бывают…
— Какие разные? — не понял я.
— Там был дом-интернат для психохроников,— сказала бабушка и, видя, что я не понимаю, пояснила: — Больница для неизлечимых сумасшедших. А за ней больничное кладбище. Наши деревенские туда не любят ходить.
— Почему? — спросил я.
— Страдали эти люди много. Сами они ушли, а страдание их там осталось.
— Как это?
Бабушка пожала плечами:
— Как тут объяснишь? Может, и оно теперь скоро уйдёт, после того как мы Степана Петровича схоронили?
— Это вот этого старичка? — спросил я.
Бабушка кивнула.
— Он там главным врачом был. Как больницу закрыли, он здесь остался жить. Только одного просил — похоронить его на деревенском кладбище. А того кладбища сильно боялся. Говорил: нельзя мне с ними рядом лежать.
— Почему? — спросил я.
— Ему видней было,— ответила бабушка и добавила: — Всякое про него говорили, но не нам его судить…
— Знаешь, бабушка, там кто-то крикнул из дома, когда я проезжал,— сказал я.
— Наверное, птица, а тебе с перепугу показалось, что человек,— отвечала бабушка, уже расставив все тарелки по полкам.
Мне казалось, что бабушка как-то не всё мне говорит, а это вроде как обманывать, но я ничего не сказал.
Больше я в ту сторону не ездил. Ездил туда, где был элеватор. Туда приходили грузовики и становились в очередь; летела белая пыль с элеватора и садилась на кабины машин. Там была столовая, в которой обедали шофёры, и я там покупал себе компот в стакане и пил его, сидя на крылечке столовой возле своего велосипеда. Там было спокойно. Я там познакомился с одним пацаном — Костей. Его мама, или, как он говорил, «мамка», работала на элеваторе. Он был такой щуплый, белобрысый, а, протягивая мне руку, представился солидно:
— Костян.
Мне стало смешно, и я сказал, протягивая руку:
— Славян.
— Ты чё, из Семёновки? — спросил он насмешливо.
Семёновка (так называлась бабушкина деревня) очень маленькая, а Костян был из Ракитного, это большое село, там есть два магазина и раньше был даже кинотеатр.
Я сказал ему, что я из города и только на полмесяца приехал к бабушке в Семёновку.
Тогда его презрение не исчезло, но как бы съехало на другую сторону.
— Из города? — сказал он с высокомерным унынием. И оглядел мой велосипед.— И чё, у вас такие барахлянские велики в городе продают?
— Нет, это я у бабушки в сарае нашёл.
— Ну-ка, дай прокатиться,— сказал он.
— Бери,— сказал я небрежно, и он был разочарован, думал, что я буду дрожать за этот велик, не давать, и он, может, даже сможет подраться со мной за него.— Да правда — бери,— сказал я.— Буду уезжать — могу тебе насовсем подарить.
Костя посмотрел на меня и сказал:
— Мне брат мотоцикл свой старый подарит в следующем году.
Потом выяснилось, что он не умеет кататься на велосипеде, и я его учил; мы подружились.
— Жалко, что ты скоро уезжаешь,— часто говорил он.
Но я видел, что он так говорит, чтобы я не забыл о своём обещании подарить ему велик.
— Ну, зато велик у тебя останется,— говорил я, и он успокаивался, улыбался, приглашал приезжать на следующее лето, звал на рыбалку.
До сумерек я возвращался домой, ужинал, а когда бабушка засыпала, слушал стук часов и всё равно думал про тех людей из того дома и про страшного доктора, дедушку Степана.
А перед самым моим отъездом с дедушкой Степаном случилось ещё одно событие, хотя он и был уже мёртвый. Его могила провалилась.
— Девять дней прошло — и провалилась,— рассказывал шёпотом дедушка Кузьма моей бабушке.
Я видел, как бабушка изменилась в лице и спросила его:
— Как так?
— А вот так, просела вся, в землю ушла, вглубь,— говорил дедушка Кузьма, бабушкин сосед.— И крест повалился… Видно, он туда, на то кладбище, к «своим» ушёл…
Я видел, что бабушку очень огорчила эта новость. Она весь день ходила растерянная, собирая меня в дорогу в город. Потом приехал папа, который, как всегда, спешил, беспокоился, что мы не успеем в город до темноты, что до ближайшей заправки далеко, что у него не дописана срочная статья.
Мы собрались. Я обнял бабушку и поцеловал. Она тоже поцеловала меня, утирая слёзы. Мне стало грустно, но мы уже скоро поехали, и я, сидя на заднем сиденье, махал бабушке рукой, видя, как она одиноко стоит у ворот своего домика и машет мне рукой. Папа вёл машину, спрашивал, как мне было в деревне, но когда я начинал рассказывать, ему звонили, и он отвечал по сотовому, потом снова спрашивал.
— Жалко бабушку,— сказал я.— А кем она раньше работала, крестьянкой?
— Нет, медсестрой. Там у них больница была недалеко от деревни,— ответил папа.
У меня аж сердце стукнуло — точно как в тот раз, когда я услышал крик из того страшного заброшенного дома в лесу.
Бизнес
— Тебе уже двенадцать лет будет!
— Ты уже большой!
— Совсем взрослый!
— Как он у вас вымахал, как возмужал!
— Славка, да тебе в армию пора!
Так говорят мне взрослые, знакомые моих родителей.
Я до сих пор не уверен, хорошо ли это — быть взрослым. И ещё я уверен, что они меня не считают взрослым, а просто так говорят.
— Да, только вот почерк у него — пишет как курица лапой,— жалуется мама.
— Как же так? — сокрушённо качает головой какая-нибудь тётенька, мамина подруга.— Как же тебя в армию возьмут с таким почерком? С плохим почерком тебя в армию не примут.
Я смотрю вниз, изображая, что мне стыдно за мой почерк и жалко, что я не попаду в армию.
Раз я такой взрослый, дай, думаю, займусь серьёзным делом, начну свой бизнес. Только вот какой? У папы я нашёл в шкафу книгу, которая называлась «Как стать богатым». Там говорилось про всё на свете, и про бизнес тоже. Я иногда отвлекался от чтения и думал: почему мой папа не стал богатым? Не прочёл эту книжку или она ему не помогла? И я снова читал, пропуская всякие графики и таблицы. Иногда я подбегал к папе и спрашивал у него, например, что такое «инвестиция». Папа откидывался на спинку кресла и говорил:
— Это вложение. Когда ты вкладываешь деньги, а извлекаешь прибыль. Например, мы с мамой вкладываем деньги в твоё образования, надеясь, что ты станешь развитым человеком.
— А какая от этого прибыль? — спросил я.
— Ты устроишься на хорошую работу, станешь хорошо зарабатывать.
— А ты сам развитый человек, папа?
— Думаю, что да…
— А почему тебе платят мало?
— Мне достаточно платят.
— А мама говорит, что мало.
— Ей ещё меньше платят! — сказал папа.
— Это потому что она человек неразвитый?
— Так! Всё! Ты спросил про инвестицию — я тебе ответил. Иди, я занят!
Я уходил и снова прибегал через полчаса:
— Папа, а что такое маркетинг?
— «Маркет» — это «рынок» по-английски. Маркетинг — это всё, что связано с продажей товаров на рынке.
— В смысле, весы, продавцы, прилавки? — спросил я.
— Нет, это продвижение товара на рынке. Ну, в общем, это наука о том, как заставить покупателя купить именно твой товар.
Через пять минут я снова появлялся в папином кабинете и спрашивал:
— А что такое консалтинг?
— Консалтинг,— отвечал папа, уже порядком раздражённый,— это то, чем я занимаюсь с тобой уже час, вместо того чтобы работать. Консультирую тебя по вопросам бизнеса. «Консалт» — это от английского «консультировать».
— Не сердись папа, я всё понял. Только самый последний вопрос: а что такое «консультировать»?..
— Тьфу ты! — кричал папа, и я убегал.
Консультировать — это, оказывается, просто объяснять.
Я читал дальше, уже боясь отвлекать папу, и мне стало скучно. Я стал вспоминать знакомых бизнесменов. Самым крутым бизнесменом у нас в школе был Генка Малюга из одиннадцатого класса. Он некоторым пацанам из старших классов продавал кирпичи. За пятьсот рублей один кирпич. А кто не хотел покупать, тот ходил потом с фингалами под обоими глазами и убеждал своих родителей, что он упал. Все боялись Генку, так я думал раньше, а теперь понял, что у него был хорошо налажен маркетинг.
И ещё я вспомнил другого бизнесмена, во втором классе был у нас мальчишка — Кеша Тарапатов, он сделал свой бизнес. У нас тогда в классе была мода на жуков. Все просто помешались на этих жуках. Ловили их в траве, сажали в коробки, давали им имена, пытались дрессировать. Но жуки долго не выдерживали, умирали или убегали. А потом пришла осень, выпал снег, и жуков было не сыскать днём с огнём. И вот тогда Кеша стал приносить в школу жуков и продавать их сначала по десять, а потом по двадцать рублей. Мы спрашивали, где он их берёт, а Кеша говорил, что у него папа — какой-то там учёный, вроде микробиолог, изучает всё маленькое, и у него там, в лаборатории, есть лишние жуки. Некоторые пытались меняться, но Кеша признавал только деньги. Я и ещё несколько пацанов в нашем классе не покупали у Кеши жуков, нам не нравилось, что они такие маленькие. Зато девчонкам, наоборот, нравилось. «Какие лапусечки!» — визжали девчонки, когда Кеша приносил своих питомцев в спичечной коробке. «А есть у тебя синенькие или зелёненькие?» — спрашивали Кешу. «Нет, только такие»,— отвечал он строго. «А что они кушают?» Кеша задумчиво отводил глаза и говорил: «Просто водичку». Некоторые девчонки давали своим любимцам имена. Правда, эти любимцы часто терялись, и тогда вместо них покупали новых, ведь отличить одного от другого было невозможно. Бизнес у него шёл очень хорошо, но быстро кончился, когда мама одной девочки прибежала в школу и стала кричать, что её дочка натаскала домой клопов. А у нас в классе никто не знал, что эти красивые красные жучки — клопы.
Папа смеялся, выслушав эту историю, мама — всплеснула руками. Папа, по своему обыкновению, сказал что-то непонятное:
— То, что никто в вашем классе не видел клопов, это положительный санитарно-социальный индикатор.
Но, услышав это незнакомое слово, я вспомнил, что сам знаю теперь много мудрёных слов, и среди них вспомнил одно: «автограф». Оно-то и натолкнуло меня на мысль. Я решил продавать открытки. Но не простые, а с автографами знаменитостей. У нас была куча всяких открыток, сам не знаю, откуда они взялись,— несколько пачек. А вот знаменитости вокруг не было ни одной. Я спросил у папы, есть ли у него знаменитые знакомые. Он задумался и почти сразу ответил:
— Конечно!
Я так и подскочил на стуле:
— А кто?!
Папа снял очки и отвернулся от компьютера, довольный, что у него образовался перерыв.
— Ну, вот возьмём хотя бы дядю Германа.
— Дядю Геру, что ли? — удивился я.— Какая же он знаменитость?
— Не скажи,— ответил папа.— Лучше него никто во всём мире маринад для шашлыка сделать не сумеет.
— Папа! Я серьёзно…— обиделся я.
— А я что — шучу?!
— Это не то…
— Хорошо,— сказал папа.— Есть у нас на работе Эдик Бабаев, я его с института знаю, он за пять лет ни одного экзамена сдать не мог, его за пять лет пять раз отчисляли.
— Какие примеры ты ребёнку даёшь?! — возмутилась мама.
— А что? Хороший пример упорства. Доучился ведь, получил диплом,— сказал папа.
— Нет, это не те примеры, этих людей никто не знает,— сказал я уныло.
— Ну прямо никто? Его весь институт знал… Ну хорошо, а вот ещё был у меня один знакомый, он каждый месяц после получки попадал в вытрезвитель или в реанимацию. Его вся милиция и все врачи по имени знали.
— Да что же это у тебя за знакомые такие?! — всплеснула руками мама; у неё даже голос задрожал от огорчения.
— Нормальные знакомые. Теперь он спортивный журналист в Москве, со всеми звёздами футбола знаком.
— Правда? — спросил я.
— Конечно,— ответил папа.
— И хоккеистов знает?
— Да всех,— отмахнулся папа, увлечённый новой мыслью.— А был у нас ещё Вадик Полуэктов, так он вообще…— папа засмеялся, но, поймав строгий мамин взгляд, осёкся и замолчал.
Я понял, что стану продавать открытки с автографами знаменитых футболистов и хоккеистов. Я надеялся, что папин друг сможет мне их прислать. Папа ответил неопределённо, сказал, что попробует у него спросить. А я пока уже провёл в классе рекламную кампанию, и нашлось довольно много желающих. Я не знал, какую цену назначить за автограф, и стал рассуждать: Если жук, который на самом деле, как потом выяснилось, ещё и клоп, стоил у нас в классе двадцать рублей, а клоп — это даже не человек и тем более никакая не знаменитость, то роспись знаменитости должна стоить, по сравнению с клопом, ну миллион, наверное. Но миллиона ни у кого в нашем классе нет. И я решил сбросить цену до ста рублей. Это можно накопить из карманных денег за два-три дня.
Время шло, а папин друг, спортивный журналист, ничего до сих пор не прислал. Я каждый день спрашивал у папы и надоел ему своими вопросами так, что папа не выдержал и накричал на меня, что никаких автографов мне не будет, что всё это был несерьёзный разговор.
И как вести с такими людьми бизнес? Это по-взрослому, я вас спрашиваю? У меня уже заказчиков набралось полкласса. Пришлось мне как-то выкручиваться самому. Я стал искать в Интернете, как выглядят росписи знаменитых спортсменов. Теперь надо было перенести их на открытку. Можно было просто сунуть открытку в принтер и распечатать роспись. Но это было бы не то. Я ведь обещал, что это будет настоящая роспись, а не распечатка. Я взял тетрадь и весь вечер копировал автограф Овечкина. Лучше всего у меня получалась восьмёрка, которую он всегда ставит после своей росписи. Остальное никак не получалось, было видно, что криво, и рука дрожит, как будто Овечкин расписывался во время землетрясения. На третий день я научился. И взялся за роспись Аршавина, у него после росписи идёт цифра «десять», иногда похожая на букву «и». Так постепенно я освоил росписи нескольких спортивных звёзд и аккуратно перенёс их на открытки. Открытки эти все были с картинками природы, собранные в один продолговатый альбом, из которого они легко выдирались, и подписаны были все не по-русски.
Теперь я был готов к своему бизнесу. Но в первый же день случилось то, чего я не учёл. Когда пацаны сгрудились на перемене, толкаясь головами и разглядывая открытку, на одной стороне которой были нарисованы жёлтый домик без окон и дерево без листьев, а на другой стояла уверенная роспись Овечкина, к нам подошёл Пашка Курносов, хулиган из девятого «А» класса, и одним движением выхватил открытку. Я первый бросился и повис на его руке с криком:
— Отдай!
Но он шутя, без усилия, стряхнул меня. Я упал на пол, а он остановился и смотрел на меня сверху так, что я не решался встать. А потом медленно пошёл по коридору. Пацаны из нашего класса побоялись вступаться за меня и только смотрели. Я поднялся, отряхивая брюки, и не знал, куда смотреть и что делать, боялся заплакать.
— Родителям скажи,— посоветовал мне шёпотом во время урока мой сосед Борька Крейцфельд,— вещь ведь ценная.
Но что я мог сказать родителям — что из-за их безответственности мне пришлось самому рисовать обещанные мне автографы?
— Такая у коллекционеров стоит,— Борька задумался,— ну, как айпэд…
«Ого! — подумал я.— Надо поднять цену».
А на следующей перемене случилась ещё более удивительная вещь. Ко мне опять подошёл Пашка Курносов. Только вид у него был совсем другой. Растерянный и трусливый. А рядом с ним шёл сам Генка Малюга — здоровенный сутулый парнище, вечно державший в карманах свои огромные кулаки. Хриплым, как бы растресканным голосом Генка спросил у семенившего рядом Курносова:
— Этот?
Пашка кивнул.
— Отдай,— велел Генка и потом сказал Пашке: — Вали отсюда.
Пашка отдал мне открытку и моментально скрылся в толпе выбежавших на перемену ребят. Генка посмотрел на меня сверху и спросил:
— Где взял?
Я рассказал ему историю про папиного друга, спортивного журналиста, который дружит со всеми звёздами. Генка слушал молча, внимательно глядя на меня сверху.
— А ещё есть? — спросил он.
— Могу достать,— сказал я.
— Кого?
— Аршавина.
Генка вздохнул и посмотрел в сторону.
— Сколько хочешь за эту? — спросил он.
Я вспомнил совет из книжки «Как стать богатым»: «Говорите всегда уверенно и прямо глядя в глаза».
— Триста,— сказал я.
— Хорошо,— ответил Малюга, так что я даже удивился, как это у меня всё так быстро получилось.
Вот что значит книга! Он взял у меня открытку, сунул её в карман и пошёл.
— Деньги потом. Надо всё проверить,— сказал Генка через плечо.
И у меня упало сердце. Я подумал, что Генка не знаю как, но как-нибудь обязательно всё узнает; узнает, что подписи не настоящие, и тогда… Тогда я решил, что мне нужно срочно заболеть, чтобы хотя бы неделю не ходить в школу, и по дороге домой я купил на все деньги мороженого и стал его есть. Я сел на лавочку в сквере и ел быстро, чтобы оставшиеся три порции не успели растаять. И тут, как назло, подскочили два пацана из параллельного класса, Стасик и Дёма. Не то чтобы они были хулиганы, а просто какие-то придурки. То начнут изображать из себя роботов, говорят, типа, как роботы, ходят как роботы и при этом нарочно бьют всех кулаками или пинают и говорят механическим голосом: «С-бой про-грам-мы». А потом ржут. То подскакивают сзади и надевают всем на голову пакеты из супермаркета, то ещё что-нибудь… А тут они подкрались незаметно сзади, перескочили через скамейку и схватили моё мороженое. Все три оставшиеся порции. Стали кривляться, танцевать и петь в мороженое, как в микрофон.
— Ну-ка положи на место! — сказал я, поднявшись.
Но их было двое, и они меня не боялись. Я погнался за Стасиком, а Дёма в это время схватил и последнее, вернее, самое первое моё мороженое, которое я оставил на лавке. Потом они, улюлюкая, вместе убежали, а я остался, как дурак, и пошёл домой в самом ужасном настроении. Вдобавок Дёма сбил с лавки мой портфель прямо в лужу.
На следующий день я шёл в школу как на казнь. Проклиная свой бизнес. Тогда я снова вспомнил книжку «Как стать богатым» и решил думать про своё положение по книжке. Получилось, что в свой бизнес-проект я инвестировал пока что одну открытку (ноль рублей ноль копеек затрат) и несколько часов своего труда (я не знал, как его оценивать); вспомнил только, что слышал, что детский труд ценится страшно дёшево (ладно, пусть будет пятьдесят рублей), и ожидал сегодня пятьсот процентов прибыли. В уме выходило неплохо. Но, вспоминая кулаки Генки Малюги, я опасался, что отдача от моих инвестиций может выйти неприятная.
Ну и не успел я дойти до школы, как ко мне подбежал Пашка Курносов и сказал:
— Пойдём, тебя Генка зовёт.
Мы свернули за угол, не доходя до школы. Генка стоял там и курил.
— Закуришь? — сказал он мне.
Я засмеялся, но не потому, что мне было смешно, а потому, что неловко. Генка тоже смеялся своим потресканным смехом, и я вдруг понял, что не хочу больше заниматься бизнесом. И я сказал ему:
— Давай назад автограф, я его больше не продаю.
У Генки сигарета повисла на губе.
— Чего? — сказал он.
А Пашка рядом с нами аж замер. У меня столько страха накопилось за прошлый и этот день, что теперь он кончился.
— А если не отдам? — спросил Генка, сам немного удивлённый.
— Ну тогда оставь себе и гордись, что отобрал картинку у пацана из шестого класса. Дарю — если ты такой бедный. У меня их ещё до фига.
Я подумал: «Ну даст он мне по морде один раз, ну изобьёт, но не убьёт ведь, наверное…» Но Генка не дал мне по морде, он сунул руку в карман и протянул мне сложенные вчетверо пятьдесят рублей.
— Больше с собой нету. Но потом отдам,— сказал он твёрдо.
Я не хотел и эти деньги брать, но всё-таки взял — не из жадности, а потому что всё-таки боялся его ещё и этим разозлить, если не возьму.
Если мне так будут даваться каждые пятьдесят рублей, то лучше я стану учёным или врачом, чем идти в этот самый бизнес, подумал я.
Но в книге «Как стать богатым» было напечатано крупными буквами: «Не останавливайтесь перед первыми трудностями». И я решил не останавливаться. Просто из принципа. Выражаясь по-учёному, я решил сменить рынок сбыта продукции. Не продавать больше в школе. А где? Я слышал, что у нас в парке собираются люди, которые меняются, продают и покупают старые монеты, марки, значки. Я решил пойти туда. Там всё-таки взрослые дядьки, а не всякие бандиты вроде Генки.
Да, ещё забыл сказать про Генку: он мне отдал ещё пятьдесят рублей, а остальные так и зажал. Да и эти-то пятьдесят рублей были не его, как я потом узнал от Пашки Курносова. Пашка меня сильно зауважал после того случая, ну, в смысле, после того моего разговора с Генкой. Он мне и рассказал, что видел, как после школы Стасик с Дёмой утащили моё мороженое, и потом просто ради прикола пересказал это Генке, а Генка уже велел ему поймать Стасика с Дёмой и стрясти с них деньги за моё мороженое.
— Они перепугались оба, аж побелели, когда я к ним подошёл, и заикались уже по-настоящему, а не как роботы,— рассказывал Пашка, очень довольный и гордый тем, что нагнал столько страху.
Мне стало немного жалко этих двух дураков — Стасика и Дёму. А они с тех пор стали обходить меня десятой дорогой. Такой у них случился «сбой программы».
И вот однажды в воскресенье я с утра настроился психологически. В книге «Как стать богатым» написано, что нужно настроиться на богатство психологически. Я не знал точно, как это делать. Это, типа, думать о хорошем, и быть уверенным в себе, и вызывать у людей доверие и симпатию, когда на самом деле чувствуешь себя плохо, неуверенно и никого видеть не хочешь. Я сидел и думал про всё это, и мне стало грустно. Я сунул в конверт свою открытку с замечательным, хоть и ненастоящим автографом Овечкина и побрёл в парк. Я ещё никогда не обманывал незнакомых мне взрослых, иногда только маму с папой. И ни разу в жизни не обманывал ради денег. Я шёл и подумал, что от этой мысли мне станет стыдно, но мне стало от неё интересно, и я пошёл бодрее. Я прошёл по подземному переходу, в котором у стены стояли двое парней, один с длинными волосами, а второй бритый наголо. Длинноволосый играл на гитаре и пел, а лысый подходил к прохожим и протягивал им шапку. А мне он не протянул, потому что дети не подают музыкантам в переходах. Я прошёл мимо и вышел с другой стороны, уже у ворот парка. Там в центре была круглая клумба, а вокруг клумбы расставлены скамейки, и там собирались эти дядьки со своими значками и монетами. Я ужасно стеснялся, что мне надо к ним подойти и спросить, кому нужен автограф спортивной звезды. Поэтому я очень обрадовался, когда увидел, что в парке никого нет. И тут же сообразил, что с утра шёл дождь и сейчас ещё пасмурно, вот они и не пришли, наверное. Я пошёл по лужам вокруг клумбы и увидел, что на одной лавочке всё-таки сидит какой-то старичок и рядом с ним лежат альбомы. Такие специальные большие альбомы для монет и марок. Старичок был не очень старый, в квадратных очках, голова лысая, только по бокам головы у него стояли волосы, как у клоуна. Его ботинки со шнурками отражались в луже. Я подошёл к нему и спросил:
— Вы монетки продаёте?
Он посмотрел на меня через очки и сказал:
— Монеты, а не монетки, юноша.
— А вам не нужен, случайно, автограф Овечкина? — спросил я.
Он посмотрел на меня, и я понял, что он не знает, кто такой Овечкин.
— Это хоккеист знаменитый,— сказал я и добавил: — Очень.
Старичок взял открытку и долго на неё смотрел. А я смотрел на него и ждал, когда же он догадается её перевернуть. «Ну, совсем тормоз»,— подумал я.
— Автограф на оборотной стороне,— наконец не выдержал я.
Он как-то без интереса перевернул, посмотрел на автограф и спросил:
— Сколько вы, молодой человек, просите?
— Что? — не сразу понял я.— Да всего за сто пятьдесят рублей отдам.
Он поднял на меня глаза, покачал головой, улыбнулся и протянул мне сто рублей одной бумажкой.
«Вот это другое дело,— подумал я, шагая домой,— спокойно пришёл и заработал. Надо ему ещё принести». И в скором времени я стал богат, потому что перетаскал этому старичку ещё двадцать открыток с разными автографами. У меня до этого никогда не было собственных двух тысяч, мной самим заработанных, и я очень гордился. А старичок мой сделался прямо спортивным фанатом. В нём прямо проснулось увлечение спортом. Как увидит меня — сам бежит навстречу, чтобы другие коллекционеры меня не перехватили, отводит в сторонку:
— Ну, чем порадуете, молодой человек?
Правда, он всё время путал хоккеистов с футболистами. «Ну он ведь старенький,— думаю,— у него память уже плохая». Я ему Ковальчука, Брызгалова, Лактионова, Анисимова автографы приносил. Он всё говорил: «Да, да…» А сам, я чувствую, не врубается ни капли. Я даже один раз спросил его:
— А зачем вы их покупаете, если вам про хоккей неинтересно?
— Для внучка своего, для внука,— торопливо закивал он, улыбаясь доброй улыбкой.
— Понятно,— говорю,— через неделю ещё принесу, внучок ваш будет доволен.
— Приноси,— говорит,— я всегда здесь.
Я стал каждую субботу туда ходить или в воскресенье, и с некоторыми даже здоровался уже, как со знакомыми. Там были разные люди. Мне запомнился один старичок, который всё время улыбался. Я сначала думал, что у него всегда хорошее настроение. А потом оказалось, что у него болезнь какая-то, ему вроде как мышцы на лице зажало, и он теперь всегда улыбается, даже когда спорит с кем-то или сердится. От этого мне как-то не по себе делалось, но другие коллекционеры привыкли и называли этого дедушку между собой — Компрачикос. Я не знал, что это такое, а спросить не решался.
А другой всегда ходил с палочкой, согнувшись чуть не под прямым углом. Этого называли Чарли Чаплин. Я даже удивился: у них там у всех почти были прозвища, как у нас в школе. Со мной здоровался за руку молодой дядя, такой высокий, худощавый, в очках, у него тоже была кличка — братец Кролик, потому что он был действительно похож на Кролика из русского мультика про Винни-Пуха.
И вот приношу я однажды своему старичку с клоунскими волосами четыре новых автографа, всю неделю над ними просидел, учился правильно рисовать, зато вышло классно. Тут тебе и Павел Буре, и…
…А он посмотрел, повертел в руках и отдаёт мне назад.
— Спасибо,— говорит,— молодой человек, больше не надо.
— А как же внучок?
— Уехал,— говорит,— совсем, назад к родителям.
— Ну, может быть, вы ему теперь по почте посылать будете? — неуверенно спросил я.
— По почте? Это хорошая мысль. Только если вы мне автографы на открытках приносить будете, как раньше.
А надо сказать, что это было первый раз, когда я ему принёс автографы не на тех открытках, а просто на листочках, открытки у меня кончились уже.
— Открытки у меня кончились, но я могу новых купить,— проболтался я.
А он и не заметил. Он говорит:
— Вообще-то пока не надо. Может быть, потом…
И я ушёл. «Ладно,— думаю,— придётся искать новые «рынки сбыта продукции». Или начать новое дело. «Стартовый капитал» у меня уже есть». И я пришёл домой. А дома гости. Вернее, один гость. Папин приятель дядя Лёва. Он необычный человек: он носит бороду, курит трубку и всегда объясняет моему папе какие-нибудь необыкновенные вещи. Например, как правильно закусывать коньяк.
— Что ты делаешь? Ты что, директор завода? Кто же закусывает коньяк лимоном? Это убивает букет послевкусия. Это же натуральный «Мартель». К нему хорошо китайский рыбный суп,— говорил дядя Лёва моему папе, а папа смеялся и говорил:
— Давай я тебе шпроты открою, супа нет.
Ещё дядя Лёва объяснял, как и где правильно ловить форель, почему он перестал покупать сигары «Корохо» и ещё много всякой никому не нужной ерунды. Но моему папе почему-то нравится слушать дядю Лёву. И в этот раз дядя Лёва говорил о какой-то очередной ерунде. О масле. Потом я понял, что они говорят даже не про настоящее масло, а про масляные краски и вообще про художников. Мне было интересно смотреть, как они говорят, хоть я и мало что понимал, но со стороны мой папа и дядя Лёва были сейчас как два пацана, которые, перебивая друг друга, торопятся похвастаться своими игрушками, только вместо игрушек у них были фамилии художников. И мой папа вдруг вскочил и сказал:
— А у меня ведь есть изумительный Сезанн! Ты оценишь.
Он начал возбуждённо рыться в шкафу, на тех полках, куда давно уже не заглядывал. Одновременно он через плечо объяснял дяде Лёве:
— Это удивительное по изяществу издание и уже антикварное, тридцать пятый год, музей «Метрополитен» выпустил серию «Сезанн в Провансе» в формате почтовых открыток.
И тут меня что-то кольнуло, мне стало беспокойно. Мне даже показалось, что в комнате потемнело, и как будто бы я уснул и во сне вдруг оказался на краю огромной пропасти, так у меня захватило сердце. А папа вытащил, наконец, из шкафа жалкую похудевшую обложечку этого альбомчика, из которого были выдраны все до единой открытки, и стоял, глядя то на дядю Лёву, то на меня, совсем не злой, а только очень удивлённый. Ему почему-то сразу пришла в голову мысль, что это моя сестрёнка Маша сделала. Девчонки любят всякие картинки, тем более что однажды Маша уже вырезала ножницами репродукцию из одного альбома: ей там понравилась женщина на чёрной лошади, и Маша решила её вырезать, но не успела, подбежали папа с мамой, отняли у неё ножницы, Маша испугалась и заплакала, хотя её даже не ругали. И теперь папа закричал и направился в её комнату, но я шагнул ему навстречу и быстро негромко сказал:
— Не надо, это я. Я одному мальчику отнёс в школе, мы с ним менялись открытками,— торопливо врал я.
Дядя Лёва засмеялся, и это меня немножко спасло.
— Не кипятись так, вспомни об утраченных шедеврах, вспомни храм Артемиды Эфесской.
Папа подавил негодование и страшно прошептал мне:
— Я с тобой потом поговорю.
Вообще, я папу не боюсь, даже когда он сильно сердится, мне скорее смешно, но сейчас мне было грустно, потому что было жалко его. Я же не знал, что эти открытки были ему нужны, что он их любил. Я думал, он о них совсем не помнит, и не знал, что мне теперь делать. И, наверное, для того, чтобы утешить папу, я сказал, что всё верну, заберу у этого мальчика, поменяюсь назад. Зачем я это говорил? Ведь я знал, что вру. Но мне хотелось как-то утешить папу, так что врал я не от страха перед ним, а от жалости к нему.
— Ну и где? — спросил папа на другой день, когда я только появился на пороге, вернувшись из школы.
Я, конечно, сразу понял, что он спрашивает про открытки. Он смотрел на меня прямо и вертел в пальцах карандаш.
— Этот мальчик заболел, его сегодня не было в школе.
— И долго он будет болеть? — спросил папа.— Может быть, тебе сходить к нему домой?
Когда папа это говорил, я понял, что он мне не верит, не верит в историю про мальчика, но пока ещё делает вид, что верит, и хочет посмотреть, что я буду делать.
— Хорошо, я схожу,— согласился я сразу.
Папа прищурился, но ничего не сказал.
На другой день была суббота, и я отправился как будто бы к этому мальчику за открытками, а на самом деле я пошёл к дедушке. Ночью я придумал такой план: я прихожу к деду, сажусь играть с ним в шахматы, выигрываю у него ту золотую монету с царём, которую он мне ещё тогда, давно, обещал. Эту монету я несу в парк тому хитрому нестарому старичку с клоунскими волосами. Он ведь собирает монеты. Я ему даю монету с условием, что он вернёт мне назад все открытки. Главное теперь было — выиграть у деда в шахматы. Я прочёл его книжку, этот шахматный учебник, но всё равно мне казалось, что я не всё там усвоил. Но выбора у меня не было. Это был единственный мой план.
У деда двор лучше, чем у нас. Дед живёт тоже в старом доме с высокими подъездами, в которых всегда сыро и прохладно. Там широкие подоконники на площадках, и выщербленный кафель на полу украшен какими-то завитушками. А вверху по углам паутина чёрного цвета. Я люблю играть у деда во дворе и знаю здешних пацанов, но сегодня мне было не до них. Дед не ждал меня и удивился.
— Что, из дому выгнали? — спросил он сердито по своей всегдашней привычке, но было видно, что он не сердится, а, наоборот, рад.
— Дедушка, я пришёл выиграть у тебя монету.
— Ага! Официальный вызов,— дед, улыбаясь, отступил вперёд, пропуская меня в свою прихожую.— Это серьёзно… Чаю хочешь? — спросил он мимоходом.
— Нет.
— Ну и правильно. К чему время тратить, к чему?..— повторял он, уже доставая доску и расставляя фигуры.
Дед не забыл и про монету, он достал её и торжественно положил на середину стола между нами, потом вытянул вперёд два кулака, я ударил его по левому, в левом оказалась белая пешка, и я сделал первый ход. Но только сейчас я заметил, что дед не убрал своего ферзя и ладью, как он это делал обычно, а собрался играть против меня всеми фигурами.
Раньше у меня бы сразу пропало настроение, я бы накуксился, стал клянчить, чтобы дед убрал ферзя и ладью, а сейчас, когда вроде бы это было важнее всего, я ничего не сказал. Дедушка Данил обычно разговаривает или даже поёт, когда играет со мной, а тут он играл молча. Только смотрел на меня и на доску. И разгромил меня уже на двадцатом ходу.
— Реванш хочешь? — спросил он.
— Что?
— Отыграться.
Я подумал и сказал:
— Нет.
— Тогда давай чай пить.
— Спасибо, дедушка, я пойду,— сказал я.
— Ты чего, расстроился?
— Нет,— пожал я плечами.
Дед внимательно посмотрел на меня и спросил:
— А зачем тебе монета — хвастаться перед пацанами?
— Нет,— сказал я и неожиданно легко, ничего не скрывая и не стесняясь, рассказал деду всю историю с открытками.
Дедушка Данил слушал меня очень серьёзно. А потом вдруг стал хохотать так, что не мог остановиться. Я сам стал невольно хмыкать, чувствуя, что сейчас засмеюсь.
— А ты-то чего смеёшься? Тебе, Славка, плакать надо!
Но скоро и дедушка Данил стал очень серьёзным. Я его отговаривал, даже не пускал, тянул назад за руку, когда мы подходили к парку. Мне было и стыдно, и страшно одновременно. Я думал: «Хоть бы не было сегодня моего старичка, хитрого коллекционера монет с клоунскими волосами на висках». Но он, как назло, был тут как тут!
Увидев нас с дедом Данилом, он изменился в лице, встал и хотел куда-то идти, но его удерживал другой дяденька, что-то увлечённо ему объяснял и не давал уйти.
— Подожди меня здесь,— сказал дедушка, и я остался стоять в сторонке.
Я видел, как вскоре моего деда помаленьку обступили все коллекционеры, и он возвышался среди них один, как второгодник, оставшийся на третий год среди новых одноклассников-малышей. Мне стало стыдно стоять в сторонке, и я нарушил дедушкин приказ, подошёл. А там уже собрались все — и Чарли Чаплин, и Компрачикос, и Кролик, и все остальные. Начало разговора я пропустил. Взрослые, особенно когда их несколько, спорят так непонятно, что только стоишь и чувствуешь, как пот выступает на лбу.
— Ну если мальчик вам врал (раньше дедушка никогда не называл меня мальчиком, и я успел мельком удивиться этому), почему вы вместо того, чтобы пристыдить его, врали ему сами и использовали его ложь в своих корыстных целях?!
— У меня нет этих открыток! — запальчиво и пугливо отвечал мой коллекционер.
Тут дед нагнулся, как бы перегибаясь через них всех, и взял со скамейки альбом с монетами. Высоко поднял и сказал:
— Вот когда будут — получишь назад! — и страшным военным голосом прокричал: — Вопросы есть?!
Потом мы зашагали обратно. Я шёл не оглядываясь, и мне хотелось идти ещё быстрее. Из дому дед сам позвонил моему папе и всё ему рассказал. А через неделю, уже без меня, дедушка Данил забрал мои открытки и вернул старичку его альбом и две тысячи рублей. Эти деньги дедушка заплатил сам. Я принёс ему свои. Я потратил из них только двести рублей, уже не помню на что. Дедушка посмотрел и сказал:
— Оставь на память о своём бизнесе…
Я ждал, когда он скажет мне, что нельзя обманывать, нельзя подделывать ничьи подписи, нельзя брать без спросу чужие вещи и продавать их незнакомым людям, что нужно зарабатывать честным трудом, чтобы потом не было так стыдно… Но дедушка Данил ничего этого не сказал мне. Он сказал:
— Когда опять задумаешь какую-нибудь ерунду — посмотри на эти деньги.
Но долго смотреть на них мне не пришлось, потому что в тот же вечер я принёс их своему папе.
— Это что? За моральный ущерб? — спросил папа и тоже не взял.
А мама сказала:
— Давай их сюда, на хозяйство пойдут, сестрёнке твоей надо сапожки новые купить.
Я отдал, не жалея. Потому что мне и так уже было много о чём жалеть.
Чуть не забыл! Была во всей этой истории и хорошая сторона. Правда, маленькая.
Теперь у меня лучший почерк во всём классе (это я на автографах так натренировался). Даже учительница удивлялась и спрашивала мою маму:
— Как вы этого добились?
— Ну, он… много трудился,— выговорила мама, смутившись.
— Молодец, Славик! Так держать! — сказала учительница, улыбаясь.
Сибуй
Тётю Люсю я помню хорошо, потому что в детстве она читала мне книжки. Она делала такие странные ударения и умела произносить с таким звонким «е» имена героев, вроде — Питер Пен, Мери Поппинс, что я, ещё не зная, кто это такие, заранее представлял каких-то придурков.
Хотя тётя Люся и считает, что я до сих пор ещё в детстве, но книжек уже мне не читает. Она и себе их не читает. Видимо, она думает, что книжки пишут только для маленьких, а у больших есть дела посерьёзнее чтения. Вообще-то все так думают, кроме школьных учителей литературы и моего папы. Но это другой разговор.
Так вот, у тёти Люси есть муж, дядя Боря. Очень большой и очень добрый. Свою жену дядя Боря называет «Люсиена» и часто смотрит на неё с восхищением, как будто в первый раз увидел. Они вместе уже давно, я не знаю сколько, но я ещё тогда не родился. Они так любят друг друга, что иногда прогуливаются по улице, держась за руки. Мои папа и мама добродушно посмеиваются над ними и иногда нет-нет да и вспомнят какую-нибудь смешную историю из их жизни.
Вот, например, недавно они вспоминали историю о том, как дядя Боря ездил в отпуск. Вообще, тётя Люся и дядя Боря всегда ездили в отпуск вместе. К себе на дачу. Им очень нравилось. А однажды дяде Боре пришлось ехать одному. Ему на работе вручили в подарок туристическую путёвку. Ну, за то, что он всегда хорошо работает, и если надо, выходит на работу даже в выходные или праздники. Дядя Боря растерялся и хотел отнести путёвку назад, но тётя Люся сказала ему, что это будет невежливо и что ничего страшного, если он, дядя Боря, один разок съездит на недельку самостоятельно, без неё, без тёти Люси. Тем более что Япония — интересная страна, и дядя Боря там ещё не был, как и во всех других странах. И тогда дядя Боря развеселился и начал с воодушевлением готовиться. Купил себе самоучитель японского языка, прочёл книжку «Ветка сакуры», научился говорить «коничева» и «аригато», правда, всё время путал их значения.
Приближался день отъезда, и дядя Боря стал тревожиться.
— Чего это ты вздыхаешь? — спрашивала его тётя Люся.
— Да так, ничего,— отвечал дядя Боря.— Думаю…
Когда мой папа изображал в лицах эту сцену, он всегда старался, чтобы у него губы не дрожали от смеха, но иногда у него это не получалось, и он смеялся. А я думал: ну чего в этом смешного? — пока сам не привык к этой истории и тоже начал смеяться вместе с папой и мамой, а моя младшая сестрёнка Маша смотрит на нас и думает: чему они смеются? Она ещё маленькая для юмора.
— О чём же ты думаешь? — участливо спрашивала тётя Люся.
— Да вот, думаю, как я поеду.
— Что же тут думать? Как все,— разводила руками тётя Люся.— Сядешь на пароход и поедешь. Это пускай уже капитан думает, как ему пароход вести. Тебе-то чего?
— Хорошо тебе говорить, тебе не надо никуда ехать,— отвечал ей дядя Боря.
— Тебе что же, не хочется ехать? — удивлялась тётя Люся.
— Ну почему?.. Хочется. Только я бы лучше на дачу, с тобой, как обычно,— говорил дядя Боря и в надежде глядел на тётю Люсю.
— Ты на даче миллион раз был. А в Японии — нет.
— Это конечно…— отвечал дядя Боря и вздыхал, не зная, что ещё сказать.
День отъезда приближался, и тётя Люся уже не обращала внимания на вздохи дяди Бори и нарочно отворачивалась и начинала бодро говорить о чём-нибудь постороннем, только бы не дать дяде Боре заглянуть ей в глаза своим жалостным взглядом. Но сама однажды чуть не прослезилась, нечаянно услышав, как дядя Боря на кухне разговаривает с кошкой и жалуется кошке на свою судьбу. Но она — в смысле, тётя Люся, а не кошка,— решила быть твёрдой и настоять на своём, то есть, в смысле, на его, дяди Бори, поездке.
За неделю до отъезда дядя Боря по рассеянности забыл закрыть на ключ сейф у себя на работе и получил первый в жизни выговор. И что самое удивительное — не придал этому, кажется, никакого значения.
И вот настал уже последний день, когда дядя Боря, выдохнув, подтянул ремень, зачесал назад мокрые волосы, взял в руку чемодан и, поглядев в зеркало, как бы для того, чтобы запомнить самого себя и не забыть на чужбине, обнял тётю Люсю и быстро, чтобы не дать воли чувствам, побежал по ступенькам к выходу из подъезда, где его уже ожидал шофёр такси, скучно глядевший на облака. И дядя Боря, заметив этот скучающий взгляд, позавидовал таксисту, который может вот так спокойно смотреть и скучать. (Я всегда думал: откуда папа знает, о чём думал тогда дядя Боря? Но потом перестал морочить себе этим голову. Так выходило интересней. Я сам, бывает, что-нибудь присочиняю, когда рассказываю.)
— А чего он боялся? — всегда спрашивал я раньше, когда слышал эту историю.— Утонуть в море?
Оказывается, дядя Боря боялся ерунды: он опасался, что ему попадутся какие-нибудь неприятные соседи по каюте и по гостинице. Он привык общаться только с тётей Люсей и сослуживцами на работе. Я, когда узнал об этом, очень удивился. Я думал, что такое бывает только у детей. Я помню, что когда я лежал в больнице, мне было не страшно, что я болен, а вот соседей по палате, пацанов постарше меня, нахальных и задиристых, я побаивался. Я и взрослым-то хотел стать только потому, что у взрослых, я думал, такого не бывает. Тем более что дядя Боря такой большой, он одной рукой человека может поднять и на пять метров бросить. А вот ведь — боялся ехать из-за соседей по каюте. Но вышло так, что соседи ему попались очень хорошие. Один был агроном-рисовод, другой — кинооператор, а третий — я не помню уже кто, про него мало говорили, но тоже хороший. И все были весёлые дядьки, так что дядя Боря потом ещё целый год пересказывал тёте Люсе их шутки. И тётя Люся смеялась, пока уже не выучила их наизусть и не устала немного от рассказов про Японию, которые начались с того самого момента, как дядя Боря, в японской шляпе, с японскими значками на пиджаке, сошёл по трапу с теплохода, и не прекращались, наверное, полгода. Он и к нам приходил и долго показывал фотографии, которые сделал в Японии, и рассказывал про каждый город и про каждую гостиницу, где он жил, так что все уже немного устали, а он был такой радостный, что не замечал этого. На даче у себя дядя Боря выкопал маленький японский прудик и сам построил маленький японский мостик через него. Он хотел ещё сделать японский сад камней, чтобы смотреть на него, но тётя Люся ему не позволила и сказала, что на этом месте они будут, как и прежде, выращивать помидоры, а не какие-то камни. Тёте Люсе он привёз веер и настоящее кимоно, которое она стеснялась надевать. На некоторое время дядя Боря даже хотел ввести у себя японские обычаи. Например, он убрал стол из гостиной, вместо стульев разложил на полу подушки, а в центре поставил чёрный лакированный поднос. Тётя Люся терпела несколько дней эти «чайные церемонии», как она выражалась, из любви к дяде Боре, а потом наотрез отказалась «есть с полу, как собачонка». Дядя Боря немного обиделся, но уступил своей «Люсиене» и просто ставил чёрный лакированный поднос на стол и хватал тётю Люсю за руки, не позволяя ей сразу приниматься за еду, пока она не полюбуется некоторое время красотой блюд, как велит японская традиция. Тётя Люся всё терпела и даже старалась научиться есть палочками, как настоящая японка.
— Расскажи, расскажи про вазу,— просила мама моего папу, сдерживая смех.
Да, приближалось Восьмое марта, и дядя Боря хотел сделать тёте Люсе подарок. Он помнил, что тётя Люся давно намекала, что хочет красивую вазу для цветов. Они были уже давно женаты, но дядя Боря по-прежнему часто покупал тёте Люсе цветы. И вот на Восьмое марта он торжественно внёс в комнату нечто, завёрнутое в белую бумагу. Тётя Люся заранее расцвела, как роза, готовясь увидеть хрустальное чудо. Но постепенно выражение её лица менялось. Дядя Боря держал в руках шершавый глиняный кувшин, вдобавок сделанный очень грубо и даже немного кривой. А возле самого горлышка даже проглядывала какая-то зеленца, вроде плесени. Так что тёте Люсе даже показалось, будто бы дядя Боря нашёл этот кувшин где-нибудь на мусорке, на свалке и притащил в дом, даже не вымыв. Она всплеснула руками и расплакалась. Дядя Боря был страшно обеспокоен, он не мог выносить слёз тёти Люси, виновато утешал её и пытался объяснить, что этот кувшин — просто образец красоты в стиле сибуй.
— Какой ещё сибуй? — сквозь слёзы стонала тётя Люся.
— Это один из самых высоко ценимых типов красоты у японцев,— рассказывал ей взволнованный дядя Боря.— В нём главное — простота, как в природе. Никаких украшений. Естественность, сдержанность и внутренняя сила…
Но тёте Люсе хотелось украшений. Ей хотелось вазу из хрусталя, самую обычную, высокую, большую. Ей не хотелось сибуй. И дядя Боря вынужден был уступить и купить ей именно такую вазу, огромную, как ледяная скульптура. Этим он надеялся загладить свою вину. И загладил. А кувшин в стиле сибуй дядя Боря поставил на шкаф и любовался им, лёжа на диване, под звон японских колокольчиков, которые он привязал к люстре и нарочно открывал везде форточки, чтобы колокольчики звенели от сквозняка, пока, наконец, не простудился.
Вообще, я любил слушать рассказы про тётю Люсю и дядю Борю. Мне становилось как-то уютно и очень спокойно от этих историй. И мои мама с папой становились как-то дружнее, когда рассказывали эти истории. Я иногда думал, почему мои мама с папой не любят друг друга так, как дядя Боря с тётей Люсей. А потом догадался: они тратят эту любовь на нас с Машей, и на самих себя им меньше остаётся. А у дяди Бори с тётей Люсей детей не было. И я почему-то с жалостью вспомнил, как видел их недавно гуляющими по бульвару, держащимися за руки.
Театр
В школе сказали, что в следующую субботу мы всем классом идём в театр. Все очень обрадовались. Пятыров даже закричал:
— Ура!
Не потому что он любит театр, а потому что уроки отменяются.
— Мы идём в театр вместо уроков?
Это он специально уточнил у нашей учительницы и только после этого уже закричал «ура». И все остальные подхватили. Но Пятыров кричал громче всех, потому что он двоечник и особенно не любит школу. Театр он тоже не любит. У нас в классе вообще все больше любят кино. Есть даже такие, которые ни разу в театре не были за всю жизнь. А я был. Аж три раза! Поэтому смотрел на всех немного свысока, как уже бывалый.
В первый раз меня повели в театр, когда я был очень маленьким. Я плакал и хотел идти на ёлку и кататься там на пони вокруг ёлки. Но мама с папой говорили мне, что театр лучше, а я не верил. Я первым делом стал искать, где там этот пони, который лучше. Видимо, я неверно понял родителей и думал, что театр — это такое место, где пони ещё лучше, чем возле ёлки на городской площади. Меня успокаивали и говорили:
— Подожди.
Зачем-то нужно было сесть в зале, где кругом галдели дети и совсем не было места, где мог бы развернуться даже небольшой пони. Наконец мне показали, куда смотреть. Там была такая большая синяя тряпка, а на ней нарисованы снежинки. Потом стало тревожно темнеть, тряпка разделилась на две части и уползла в стороны. Я раскрыл рот и забыл про пони. За тряпкой открылось настоящее небо, а на нём настоящая звезда, из которой светил тонкий луч, и играла музыка. Вдруг из луча появился человечек. Игрушечный, но живой. Я знал, что такое бывает по телевизору, в мультфильмах, но чтобы по-настоящему! Такого я представить не мог. Мне родители заранее не сказали, что в театре кукол будут куклы, или я как-то не обратил на это внимания. Что там было дальше и про что была сказка, я уже не помню. Но появились другие человечки. Они пели, плясали, иногда смешно ссорились. Я вышел вдохновлённый и, придя домой, тут же принялся делать из бумаги свой кукольный театр. Мама мне помогала, потому что я торопился всё сделать поскорее и неровно вырезал ножницами. У меня потом среди игрушек ещё долго валялись этот выцветший синий замок из картона и картонные человечки. Но я не мог сделать звезду с лучом и придумать таких человечков, чтобы у них двигались руки и ноги, поэтому быстро охладел к своей затее. Но когда я просто смотрел на них, то вспоминал тех, настоящих человечков, и мне становилось весело. Потом я приделал к ним бумажные, тоже плоские, парашютики и пускал из окна. После этого дворничиха ругала мою маму, что я мусорю. И мама почему-то обиделась на меня больше, чем дворничиха. Наверное, потому что мама вырезала каждого человечка отдельно, а дворничиха просто смела их метлой всех вместе. А дальше я совсем ничего не помню про тот первый раз.
Второй раз я был в театре, который назывался ТЮЗ. В первом классе, кажется. Этот спектакль я уже запомнил, но, честно говоря, не понял, хотя все говорили, что он для детей, и папа говорил, что я обязательно должен знать это произведение. Называлось «Маленький принц». До этого папа читал мне на ночь книжку про одного маленького принца, которого перепутали с другим мальчишкой, очень на него похожим, но только не принцем, а нищим. И вот я думал, что мы идём смотреть про это спектакль. Оказалось совсем не то. Там было про пилота, который потерпел аварию в пустыне, и у него начались видения. Маленького принца, который ему привиделся, играла тётенька, невысокого роста и с таким звонким-звонким голосом. Она любила другую тётеньку с другой планеты, которую называла Цветок. Женщина-цветок была покрупнее и ещё больше похожа на женщину, чем маленький принц. А на цветок совсем не похожа. Была ещё куча другого народу: говорящие лисы и змеи, не похожие на лис и змей. Папа даже расстроился, когда я рассказал ему эти свои впечатления. И тогда папа сказал, что это взрослая, философская сказка и что я ещё не дорос. Тогда уже я обиделся и подумал: зачем же он повёл меня в театр на этот взрослый спектакль, который, видимо, по ошибке показывали в детском театре?
Но если из этого спектакля я хоть что-то понял, то в третий раз я не понял вообще ничего. Зато как понравилось! Меня не хотели брать. И я не хотел идти. Так случилось, что родители купили два билета, а у папы, как назло, оказалась срочная работа, и он не мог пойти. Мама позвонила двум своим подругам, но те тоже не могли пойти. Тогда мама взяла с собой меня. Хотя папа предупредил её. Папа сказал, усмехнувшись:
— Славка там уснёт.
В этом театре я до этого не был. Он мне понравился сразу, ещё издали. Белый, очень большой, со стеклянными окнами в несколько этажей и ступеньками перед входом, такими длинными, что от одного конца ступеньки до другого можно было бы выстроить в ряд весь наш «А» класс и «Б» тоже. Внутри были колонны, люстры и гардероб, большой, как лес, в котором растут шубы и пальто вместо деревьев. Мама положила себе в сумочку два наших номерка, а мне дала программку, которую купила у билетёрши в форменном жакете. Мы поднялись на второй этаж и стали гулять по жёлтому полу от одного буфета к другому, отражаясь в зеркалах и обходя других гуляющих, которые тоже вежливо обходили нас. Все были нарядные, как на празднике. Детей почти не было, и мне это понравилось. Я чувствовал себя тоже взрослым. Иногда я чувствовал запах духов и ещё того напитка, который иногда пьёт мой дедушка. Потом все пошли в большой красный зал. Там все кресла были красные и очень мягкие. И занавес был красный, но другого цвета, с золотым рисунком. А перед занавесом была такая тумбочка с лампочкой. Мама объяснила мне, что это дирижёрский пульт. Я раньше видел только пульт от телевизора и подумал: «Ничего себе!» Рассаживаясь, никто не визжал и не кричал, как это было в прошлом театре для юных зрителей. Потом всё стихло, и, пошарив в карманах, я понял, что потерял программку.
— Ничего,— сказала мама,— я тебе сейчас всё быстро объясню. Две девушки, Одиллия и Одетта, и принц Зигфрид, который влюблён…
Но тут началась музыка, я увидел старичка за дирижёрским пультом, в очках и с тонкой палочкой.
— А где музыканты? — успел спросить я.
— В яме,— ответила мама, и я подумал, что ослышался.
Сначала была просто музыка. А потом вышли артисты и начали танцевать. Девушки были в таких стоячих белых юбках, как лепестки ромашек, и перестраивались на сцене, как цветочки на торте или клумбе. А парни были в трико, только не таких, как у нашего физрука, без лампасов. Я сразу понял, кто из них принц. Все остальные были в таких жёлтых куртках типа толстовок, но без капюшона, а он был в синей и всегда танцевал отдельно. Похоже, там был какой-то праздник, потому что он танцевал со стаканом в руке, вернее, с кубком. И когда он его поднял вверх, то все остальные тоже подняли и закружились вокруг своих девушек. Потом девушки построились, как мы строились у нас на зарядке в спортивном лагере, и стали по очереди поднимать и опускать руки. Очень красиво, и ни одна не ошиблась, сколько я ни ждал. А может, я не заметил. А потом заиграла такая знакомая музыка, что я вздрогнул, подумал, что это звонит бабушкин телефон. У бабушки точно такая музыка, только я раньше не знал, что она из балета. А дальше появился такой парень в маске Зорро, как Антонио Бандерас. Я сначала так решил, а потом пригляделся и увидел, что просто это у него так брови густо нарисованы и глаза подведены, что похоже на Зорро. Он ходил по сцене с поднятыми руками и на полусогнутых ногах, хотел всех напугать. Было совсем не страшно, но его всё равно все боялись, кроме принца Зигфрида.
Потом я устал приглядываться ко всему этому и стал просто смотреть. Иногда я поглядывал по сторонам на взрослых, как они смотрят. Все сидели и смотрели, как будто бы всё понимают. И я тоже так сидел. А потом, как и предсказал папа, меня стало клонить в сон. Я почувствовал сладкое тепло, опустился поглубже в кресло, и даже глаза у меня стали слипаться. И вот тогда вдруг музыка показалась мне такой красивой, как раньше со мной никогда не бывало наяву. Это длилось, может быть, недолго, но было удивительно хорошо, и мне не хотелось просыпаться, потому что я боялся, что тогда музыка уже не будет такой, но и заснуть совсем, полностью мне не хотелось, потому что тогда я ничего не услышу. Не знаю, сколько я так просидел. Но потом вдруг все захлопали, и я пришёл в себя.
— Антракт,— сказала мама и негромко засмеялась, глядя на меня.— Ты спал?
— Нет,— смутившись, ответил я.
Мы вышли из зала, и мама купила мне в буфете кофе и пирожное.
Я не знал, как рассказать про свои чувства, и после театра ответил на мамин вопрос просто:
— Да. Понравилось.
Она, наверное, подумала, что я так сказал, только чтобы ей было приятно, но я действительно не знал, как мне про всё это рассказать.
В этот раз всё было не так. Мы шли всем классом, но не из школы. Встречались у театра, где нас ждала учительница Маргарита Васильевна. Всех поразил Пятыров, который пришёл в клетчатом пиджаке и красном галстуке, розовый от смущения, что родители заставили его так вырядиться. Девчонки тоже пришли нарядные не по-школьному и всё время о чём-то хихикали, сбившись в кучку. Пацаны в основном бесились, гоняясь друг за другом между колоннами у входа в театр. Пашка с Витькой — типа, самые умные,— стояли в сторонке и разговаривали про игроков НХЛ, обсуждая, кто из них сколько стоит и на какой машине ездит. Сашка Глотов стоял спокойно и щёлкал семечки, поднося ко рту кулак и сплёвывая на ступеньки. Я подошёл к нему, как к самому приличному и не такому воображалистому, как Пашка с Витькой. Пятыров вынул из кармана клетчатого пиджака трубочку и плюнул из неё жёваной бумажкой в одну из девчонок. Побежала Маргарита Васильевна и стала отбирать у Сашки Глотова семечки, чтобы он всё вокруг не заплевал. «Да, хорошая у нас компания…— подумал я.— С такими в зоопарк идти и то стыдно». Но тут Серёжка Порфирьев ударил меня сзади по затылку, я обернулся и погнался, петляя, вслед за ним между колоннами, догнал и дал ему такого классного пинка, что он побежал, выставив руки вперёд, и чуть не врезался в пожилую пару в тот самый момент, когда раскрасневшаяся Маргарита Васильевна уже держала меня за шиворот. Так я и вошёл в фойе. Мне всегда достаётся ни за что!
В зале было много пустых мест — может быть, потому, что спектакль шёл днём. Можно было садиться куда хочешь. Но мы сели на свои места по билетам, как велела Маргарита Васильевна. Кроме нас, пришёл ещё какой-то класс из другой школы. Тоже с учительницей. И я заметил, как наша Маргарита Васильевна обменялась с ней взглядом и улыбкой. Не очень весёлой. Сзади меня опять сел Серёжка Порфирьев и стал дуть мне в затылок. Я показал ему кулак. Наконец, заиграла музыка, и поднялся занавес. На сцене появился дяденька в длинном пальто и круглой шляпе. Не успел он рта раскрыть, как наши пацаны уже заржали.
— Валерий Палыч! Валерий Палыч! — корчась, стонали они и показывали пальцем.
Артист был действительно сильно похож на нашего учителя по труду. Я тоже засмеялся. Было смешно увидеть нашего трудовика в такой дурацкой шляпе. Дальше они уже ржали просто так надо всем. Чаще и громче всех — Пятыров. Маргарите Васильевне пришлось схватить его за руку и вывести из зала. В это время Порфирьев опять принялся дуть мне в затылок, и я решил пересесть на другой ряд, пока Маргарита Васильевна не видит. Я пробирался, запинаясь о коленки своих одноклассников, и думал, куда мне сесть подальше от всех. Тут я поднял голову и увидел над собой балкон и ложи. Пойду туда, решил я. Потихоньку выбравшись в фойе, я пробежал по боковой лестнице на второй этаж, а потом на третий и оказался на самом-самом верху. Здесь вообще все места были пустые. И сцена хорошо видна. И там, внизу, наш класс. Я усмехнулся от удовольствия. Сейчас бы кинуть сверху Порфирьеву по башке огрызком яблока! Но у меня не было яблока, и я расселся там, наверху, как король, и стал смотреть спектакль. Начало я немного пропустил, но дальше становилось понятно. Тот, в смешной шляпе, был профессор. А девушка в шляпе с перьями — Элиза — у него училась. Эта Элиза напомнила мне тётю Люсю, жену дяди Бори. Не то чтобы она была на неё хоть каплю похожа, нет, она просто делала часто неправильные ударения и неграмотно говорила слова, вроде: «польта», «туфлей», «ложить»… А профессор и его друг во фраке и перчатках её учили говорить правильно. А когда пришёл папа этой девушки Элизы, весь такой бомж, они все запели и затанцевали. Мне было интересно, что я тут наверху совсем один, и захотелось походить; я пошёл по этому балкону направо до самого конца и увидел там открытую дверь. Я остановился, а потом решил-таки заглянуть, просто из любопытства. Там была маленькая комнатка, почти вся занятая прожекторами, направленными на сцену, а под прожекторами сидел в кресле мальчик моего возраста и чистил мандарин. Увидев меня, он положил дольку мандарина в рот и, жуя, спросил меня:
— Чё ты тут делаешь? Это служебное помещение, осветительская.
Я пожал плечами и сказал:
— Ничего. Просто с классом в театр пришли…
— Это вот эти, что ли? — спросил мальчишка, сплюнув косточкой от мандарина в ту сторону, где внизу сидел наш класс. Я кивнул.
— Я бы таких зрителей к театру на пушечный выстрел не подпускал,— сказал загадочный мальчик,— они же работать артистам не дают.
— А ты что тут делаешь? — немного осмелев, спросил я.
— Не видишь? Мандарины ем…— он достал откуда-то и протянул мне ещё один мандарин.— Хочешь? Заходи. А то мне одному тут скучно.
Оказалось, что этот мальчик был сын той самой актрисы, которая играла ту девушку, которая не могла правильно говорить.
— А папа твой кого играет? — спросил я.
— Папа никого не играет, он режиссёр,— ответил пацан.
— А ты, типа, прожекторами управляешь? — спросил я с улыбкой.
— Нет, дядя Валера, осветитель, попросил меня посидеть на всякий случай, пока он в магазин сбегает,— ответил мальчик.
Мы познакомились, этого мальчика звали Валька (дурацкое имя, но я ему, конечно, этого не сказал), и он рассказал мне, что родители наказали его за двойку по математике и не пустили в кино, сказали, чтобы он сидел и занимался, а он вместо этого забрался сюда и ест мандарины. А я рассказал ему, что мне неохота было сидеть с классом, потому что мне мешали смотреть спектакль, и я забрался сюда, наверх.
— Я этот спектакль раз сто видел,— ответил Валька небрежно.
А когда наступил антракт, он предложил мне:
— Хочешь, отведу тебя за кулисы, посмотришь на актёров?
— Куда? — не понял я.
Мы спустились по боковой лесенке и юркнули в узкую дверку, над которой был зелёный, запачканный извёсткой фонарик с надписью «Служебный вход», потом свернули и сразу оказались в полной темноте.
— Дай руку! — прошептал мне Валька и повёл меня вперёд.
Мы оказались за сценой. Сбоку я увидел её, ярко освещённую, но пустую. На сцене также стоял стол, на столе графин, и рядом лежали белые перчатки. А зала не было видно, потому что занавес был закрыт.
— Ого! — сказал я.
— Хочешь, походи тут,— радуясь моему изумлению, предложил Валька.
Я осторожно, как на лёд, вышел на сцену, подошёл к столу и с глупой улыбкой потрогал графин.
— Пойдём дальше! — торопил меня Валька.
Мы быстро пошли по коридорам, таким запутанным, что я бы один тут заблудился и назад не выбрался. Но Валька чувствовал себя как рыба в воде. Вдруг на пути нам попался тот самый бомж, который играл отца той девушки. Он стоял в коридоре, пил кефир и говорил по сотовому телефону.
— Здрасьте, дядя Юра,— бросил ему на ходу Валька.
Потом он открыл какую-то дверь, и мы оказались в небольшой комнате с зеркалами, и над каждым зеркалом были включённые лампочки, поэтому всё казалось очень ярким. За столиком перед одним из зеркал сидела эта девушка, Элиза. Но я узнал её только по платью, потому что рыжие волосы она сняла и вытирала ваткой веки. А настоящие волосы у неё были чёрные. Она вполоборота посмотрела на нас и сказала:
— Валя, в гримуборную нельзя входить без стука, я могла переодеваться. А кто этот мальчик?
Я бы испугался, но она спросила совсем не сердито.
— Мама у нас ещё сок остался? — спросил Валька, не обращая внимания на её слова, но потом, как бы опомнившись, быстро ответил: — Один мой друг, мечтает стать артистом.
Я покраснел. Мама-Элиза улыбнулась и бросила на меня ещё один взгляд. Валька налил стакан сока. Из маленького радио, висевшего на стене, раздался голос: «Внимание! Даём первый звонок». Мама-Элиза достала тоненькую сигарету, щёлкнула зажигалкой и, откинувшись на спинку кресла, выпустила вверх струйку дыма и тут же затушила сигарету о блюдце.
— Мама! Ты обещала…— укоризненно сказал Валька.
— Хорошо-хорошо,— сказала мама-Элиза.
— Пойдём, ещё кое-что покажу,— дёрнул меня за рукав Валька.
Я сказал:
— До свидания.
— Пока,— ответила мама-Элиза, и мы уже снова почти бежали по коридору, пока не добежали до какой-то лестницы, идущей вниз, в темноту.
Я стал осторожно спускаться следом за своим новым приятелем.
— Где это мы? — спросил я шёпотом.
— Под сценой,— ответил Валька.
Глаза мои привыкли к темноте, и Валька показал мне большой и малый поворотный круг.
— Это чтобы быстро менять декорации на сцене,— объяснял он мне.
— А кто же его крутит?
— Машинист сцены,— ответил Валька,— но не сам, конечно, там электромотор стоит. Хочешь, посидим здесь, после первой картины будет смена декораций, увидишь, как он работает.
Мы просидели минут пятнадцать под сценой, слыша голоса актёров из такого же радио, какое висело в гримуборной. Машинист сцены, дядя Лёня, как его называл Валька, пил чай и разгадывал кроссворд. Потом он нажал кнопку, и пол над нами стал вращаться, как небо в планетарии, только без звёзд. После этого мы вернулись в осветительскую ложу и уже там досматривали спектакль.
В конце оказалось, что Элиза — герцогиня, а её папа — богач из Америки, который раньше был бомжем. А может, я что-то опять упустил. Но все снова стали танцевать и петь. И спектакль закончился.
— Приходи ещё,— сказал мне на прощание Валька.— Заходи со служебного входа и спроси на вахте Валентина Пилявского. Это моя фамилия. Если захочешь, можешь предков своих на спектакль привести. Я проведу. Бесплатно. Ну, или просто, сам.
— Спасибо,— сказал я,— как-нибудь заскочу.
Это ещё хорошо, что я хоть что-то запомнил из этого спектакля, потому что наша учительница потеряла меня и решила, что я сбежал из театра. Я встретился со своим классом только возле гардероба, и Маргарита Васильевна даже слушать не хотела моих оправданий и вместо этого заставила меня одного из всего класса писать доклад про эту пьесу. А пьесу-то я и не запомнил толком. Вот так и получается, что теперь я знаю о театре больше всех, может быть, даже больше, чем мои родители, а доклад всё равно пришлось скачивать из Интернета. Зато когда теперь мне случается проходить мимо театральной афиши, где под названием спектакля крупными буквами написано: «Режиссёр: Герман Пилявский»,— я горжусь, и мне хочется рассказать приятелям о своём театральном приключении. Но я не рассказываю, им это неинтересно. Они не такие театралы, как я.
Грипп
Больше всего я люблю каникулы, запах костра, купаться в море, отдирать клей, когда он присохнет к пальцам, и болеть гриппом. Особенно зимой. Но не на каникулах.
Я помню все разы, когда я болел. Ещё когда был маленьким, ходил в детский сад и боялся. А теперь я не боюсь. Я знаю, что грипп хорошо лечится.
Я знаю, как он начинается, когда вдруг в школе накатит на тебя лень, но не такая, как всегда, а другая. И на перемене неохота бегать, ходишь как под водой и слышишь как сквозь вату, а глаза начинают болеть, если посмотришь в сторону, не поворачивая головы. И докторша в медпункте встряхивает градусником, который кажется таким холодным под мышкой, что мурашки бегут по спине. А потом она смотрит на градусник, ахает или качает головой и пишет записку учительнице. И после этого я иду домой по снегу, медленно, останавливаюсь, нагибаюсь, чтобы зачерпнуть снега, и прикладываю его ко лбу. На секунду становится так ясно, и холодные струйки начинают бежать по лицу. А дома мама сразу пугается и начинает помогать мне расшнуровывать ботинки. А я иду, волоча за собой портфель, и падаю на кровать, лицом вверх, чтобы найти знакомую полоску на потолке, трещинку в извёстке, похожую на скрюченного человечка. Я заметил, что замечаю этого человечка, только когда болею. Мне дают чай с лимоном и пульт от телевизора и вызывают по телефону врача. Приезжает тётенька в белом халате под зимней шубой. И я, уже переодетый в пижаму, встаю лицом к окну, чтобы она могла посмотреть мне горло, надавив ложечкой на язык. А потом она долго пишет и объясняет маме, что покупать в аптеке и как давать. Меня пытаются кормить бульоном, но я не хочу есть и засыпаю. А когда просыпаюсь ближе к вечеру, на меня наваливается жар. Уже не тридцать семь и семь, как было в школе, а тридцать восемь и девять. И папа садится рядом и говорит мне, чтобы успокоить, что это хорошо, значит, организм борется с болезнью, раз высокая температура, но я вижу, что он сам волнуется. И они с мамой вечно спорят, какое жаропонижающее мне давать — аспирин или парацетамол. И потом что-нибудь дают и кладут мне на лоб холодный мокрый платок, от которого ударяет в нос уксусом, но он мгновенно высыхает, и мне снится сон, что я встал и намочил платок под холодным краном. Но когда я просыпаюсь, платок сухой и горячий, и мне снова так лень встать и даже просто попросить, чтобы мне намочили платок, что я опять засыпаю, и мне снова снится этот сон. А ночью мне становится так холодно, хотя я и лежу под толстым одеялом, что я весь дрожу и при свете ночника смотрю на потолок, на знакомого человечка, который начинает расплываться и двигаться. И я всё смотрю и жду, когда он доберётся до рисунка обоев на стене, но он никак не может добраться; зато сами обои расцветают, узор на них меняется и кажется мне то масками, то диковинными зверями, то буквами, завитушки которых временами отливают золотым или малиновым цветом.
Утром я просыпаюсь с мокрыми волосами, в мокрой от пота пижаме, но чувствую, что жар прошёл. И вот тогда начинается самое хорошее. Я ещё неделю валяюсь в постели, смотрю телевизор или играю в компьютерные игры, пью чай с малиновым вареньем и с лимоном и смотрю, как на улице падает снег. Рано утром мне даже хочется специально встать и посмотреть в окно, как идут в школу другие ребята, чтобы сильнее обрадоваться, что я остаюсь дома. Но мне лень выбираться из тёплой постели, и я просто представляю себе синюю улицу, по которой идут под фонарями чёрные фигурки.
Почти все книги в своей жизни я прочёл благодаря болезням. Вернее, мне их читали — мама, бабушка, но больше всех папа. Он совсем не уставал, читая, говорил, что, наоборот, отдыхает за этим занятием, и мог читать мне час и два, не замечая, что я уже сплю.
И вот это случилось опять. Я заболел. Всё начиналось как обычно. И я знал, что нужно перетерпеть только первый тяжёлый день. Но, проснувшись на второе утро, я почувствовал, что температура у меня не прошла, и приуныл. Я, конечно, смотрел телевизор, но мне было невесело. Глаза болели, и я быстро устал. Я уже начал засыпать, когда мне позвонил мой школьный приятель Лёшка:
— Ты чего в школе не был?
— У меня грипп,— ответил я.
— Птичий? — спросил он.
А я не знал тогда ещё про птичий грипп и не понял.
— Да есть такой,— сказал он.
И мы стали говорить уже про другое. Он мне рассказывал, что наш одноклассник Пятыров, оказывается, сводил стиральным порошком двойки в дневнике и переправлял их на четвёрки. Он хотел, чтобы родители купили ему новую игровую приставку. И вот теперь всё это открылось. А Пятыров так расстроился, что взял и забросил свой школьный портфель на козырёк подъезда, как раз под окном кабинета директора, а сам ушёл в неизвестном направлении, и теперь его будут искать вместе с милицией, потому что боятся, что вдруг у него нервный срыв и он пойдёт и бросится с пирса в море из-за своей несчастной игровой приставки.
— Во дурак! — сказал я восхищённо.
— Ну! — весело подтвердил Лёшка.
Я даже про температуру забыл на какое-то время, лежал, вспоминал наш разговор с Лёшкой и смеялся. «Птичий грипп,— наконец вспомнил я, смеясь.— Если бы у меня был птичий грипп, я бы уже давно выздоровел. Что я, воробей какой-нибудь, или курица, или канарейка? У меня тело в сто раз больше и сильнее». Я вспомнил жёлтенькую канарейку, которую недавно кормил с руки хлебными крошками в зоомагазине, пока продавщица меня не прогнала. Там запрещают кормить птиц. А я люблю заходить в этот магазин по дороге из школы. Там стоят огромные аквариумы, а в них стоят, выпучив глаза, рыбы телескопы. Только плавники едва колышутся. А маленькие рыбки летают, как ракеты, по всему аквариуму. И компрессоры выдувают серебряные пузырьки воздуха. Красиво. Только долго стоять жарко. Я снимаю шапку, расстёгиваю куртку и иду посмотреть на хомячков и на кроликов. Я бы завёл себе хомячка, но не хочу. Они мало живут, и мне будет грустно, когда мой хомяк умрёт. А вот черепахи живут долго, но черепаху я не хочу. Черепахе всё всё равно. У неё глаза такие. Древние. Как сказал бы Пятыров, им всё «до балды». Они, наверное, уже устали столько жить со времен динозавров, им ничего не интересно. А вот живут. И мозга у них в голове, говорят, всего со спичечную головку. И то у самых умных. Птицы веселее. Там был один такой попугай с синим пером на голове и таким клювом, что я боялся его кормить. А канарейку не боялся. Хотя в этот раз она меня немного больно клюнула. У меня была незажившая ссадина на руке, и так получилось, что когда я её кормил, она меня как раз туда клюнула. Нечаянно, конечно, но до крови.
Я решил рассказать папе историю про Пашку Пятырова. Папа смеялся и сказал:
— Хороший парень.
Я давно заметил, что папа и мама по-разному реагируют на одно и то же. Мама бы покачала головой и сказала: «Какой кошмар…»
— А бывает птичий грипп? — спросил я у папы.
— Да. Очень опасное заболевание с высокой смертностью. Самые опасные типы — аш пять эн один и аш семь эн девять.
Папа у меня всегда отвечает, как справочник, и я горжусь за него. Но на этот раз у меня в глазах поплыло.
Папа ушёл на работу. А я решил как-то лечиться. Какие пить таблетки от птичьего гриппа, я не знал. Вспомнил, что бабушка всегда во время болезни уговаривала меня поесть, говорила, что это придаёт силы для борьбы с болезнью. Есть мне совсем не хотелось, но я пошёл на кухню и налил себе тарелку супа. Взял ложку и начал есть, жмурясь от неохоты. Я доел всё до последней ложки, так что даже вспотел. А потом меня вырвало. Теперь я понял, что у меня точно птичий грипп, потому что никогда раньше меня при гриппе не рвало. Значит, это другой грипп. Тот самый. Я сидел, упёршись локтем в колено, а лбом в ладонь, и у меня всё дрожало — и нога, и рука. «Надо разобраться. Может быть, всё и не так, как я думаю,— решил я.— Надо найти птицу и посмотреть, что с ней. Если она ещё не умерла, то и я, может быть, не умру». Дома как раз никого не было. Я стал одеваться, и одежда казалась мне такой тяжёлой и неровной, никак не налазила. Одевшись, я очень устал, но надо было идти.
На улице я ободрился от свежего морозного воздуха. Кругом были нормальные, весёлые люди и машины. «Всё это ерунда,— подумал я.— Вот ведь никто не болеет, значит, и я тоже. Не может быть, чтобы мне одному из всех так не повезло и я один заболел этим страшным гриппом. Но ведь только тебя клюнула в руку канарейка,— тут же подумал я.— Ну и что?! Других собаки кусают, и ничего. Это потому что нет собачьего гриппа». Так я рассуждал, шагая по снегу и дыша ртом.
Возле магазина я остановился и боялся войти. В дверь входили и выходили разные весёлые люди с детьми. «Они скоро встретят Новый год, а я умру»,— подумал я. Наконец я решился и вошёл внутрь; нарочно не глядя пока в ту сторону, где стояла клетка с моей заразной канарейкой, я прошёл мимо кроликов, хомяков, черепах и аквариумов и остановился перед той самой клеткой. Клетка была пуста. Канарейки не было. «Всё. Сдохла»,— подумал я. Но решил убедиться и подошёл к продавщице.
— У вас там канареечка была, жёлтенькая такая,— робко спросил я.
— Поздно пришёл,— ответила продавщица печально.
— Умерла?
— Продали! — засмеялась продавщица.— Купи другую, зелёненькую,— предложила она.
— Давно продали? — спросил я.
— Дня три назад,— сказала продавщица.
Пот лился с меня так, что даже брови промокли.
— А у вас есть гарантия на животных и птиц? — неожиданно додумался спросить я.
— Что?
— Ну, вот если животное или птицу купили и эта птица вдруг умрёт, её можно вернуть в магазин по гарантийному талону?
Продавщица даже кашлянула, а потом, смеясь, отвечала:
— Нет, мальчик, гарантию на животных никто не даёт, это тебе не пылесос.
Уже другие покупатели стояли у прилавка и ждали, когда я прекращу свои глупые расспросы, и сама тётенька продавец стала смотреть на меня немного раздражённо.
— Что вам, мужчина? — обратилась она к одному дяденьке в дублёнке нараспашку.
Этот дяденька долго выбирал ошейник для собаки. Видно, хотел сделать на Новый год подарок своему четвероногому другу. После него подошла тётенька и покупала разные корма для своей кошки. А после неё старичок с внучкой выбирали хомячка. А я всё стоял, не зная, но чувствуя, что мне надо ещё о чём-то порасспросить продавщицу. Иногда мне казалось, что я сейчас упаду от жары. И тут мне пришла в голову мысль. Я вытер шапкой лицо и пошёл твёрдо, как будто я взрослый, прямо в дверь с надписью «Служебный вход». Никто даже не заметил, что я туда вошёл. Там, внутри, ещё сильнее пахло кормом для животных, стояла очень большая, но поломанная клетка, и нигде не было никаких надписей или указателей. Так что я просто открыл первую попавшуюся дверь.
Женщина в белом, как у доктора, халате посмотрела на меня удивлённо. Она до этого что-то писала, а теперь подняла на меня глаза.
— Вы директор? — спросил я, от волнения забыв поздороваться.
— Нет. Я заведующая,— ответила она и отложила ручку.
— У меня к вам один вопрос,— начал я со слов, которые часто слышал от взрослых по телевизору.
Заведующая улыбнулась, как будто я сказал что-то смешное.
— Скажите, у птицы из вашего магазина может быть птичий грипп?
У заведующей глаза как-то вздрогнули, она посмотрела на меня внимательно, вышла из-за стола и, подойдя ко мне, спросила:
— Какую птицу ты у нас купил?
— Никакую,— ответил я.— Просто я кормил одну вашу канарейку, и она меня нечаянно клюнула.
— И ты думаешь, что у тебя птичий грипп? — рассмеялась она.— Нет. Этого быть не может. Основные переносчики птичьего гриппа — дикие перелётные птицы, например утки. А к нам все животные поступают с ветеринарными свидетельствами. Без этого мы и в магазин их не примем.
— Правда?
— Конечно.
— Ну, то есть точно? — спросил я.
— Абсолютно!
Не помню, как я вышел из магазина, как дошёл домой, помню только, что мне было так легко дышать, что я просто шёл и дышал с таким удовольствием, как никогда раньше. Хорошо, что я успел вернуться до прихода родителей, раздеться и лечь в постель. Но одежду я бросил в коридоре, и с моих зимних ботинок натекла лужа. Мама с папой, придя домой, пришли в ужас. Они решили, что я бегал гулять на улицу. И значит, я не только болен гриппом, но ещё и безумен. А к вечеру у меня поднялась такая температура, что родители были уже в панике и звонили в скорую помощь. Зато я был абсолютно спокоен и даже весел. И это ещё сильнее пугало моих родителей. Теперь они думали, что я ошалел и помешался от температуры. Но доктор из скорой помощи сказал им, что такого быть не может.
— Просто дети, бывает, легче переносят температуру,— сказал он.
— Тем более это ведь не какой-нибудь там птичий грипп, пустяки! — сказал я.
Доктор посмотрел на меня и сказал:
— Пневмония — это не пустяк.
Потом обернулся к моим родителям и добавил:
— Завтра надо сделать рентген лёгких.
Папа с мамой очень испугались, они объяснили мне, что пневмония — это воспаление лёгких.
— Разве это страшно? — спросил я, желая их успокоить.
Но они успокоились, только когда доктор сказал им, что снимок у меня чистый и воспаления лёгких нет.
Кулинария
Как-то раз мама с папой поспорили, какие профессии женские, а какие мужские. Спор этот начался с того, что в школе нам задали написать сочинения под названием «Мужские профессии». И вот все стали писать про военных лётчиков, военных моряков, пограничников, милиционеров и капитанов кораблей. Я узнал об этом, когда обзванивал по телефону своих друзей. А папа мне сказал:
— А ты, Славка, возьми и прояви оригинальность, напиши про повара.
— Ну какая же это мужская профессия? — сказали ему мы с мамой.
— У нас в школьной столовой все повара — женщины,— сказал я.
На что папа улыбнулся и сказал:
— Это потому, что у вас просто школьная столовая. А возьми любой хороший ресторан. Там всегда шеф-повар — мужчина. Мужчины — лучшие повара и кулинары. Так повелось ещё с давних времён. И учителя, кстати, тоже,— добавил папа.
— У нас и учителя все женщины,— сказал я,— кроме физрука и трудовика.
— Это плохо,— сказал папа.
— У нас плохие учителя? — спросил я с интересом.
— Чему ты опять учишь ребёнка? Подрываешь авторитет школы! — сказала мама.
— Я не подрываю, я не говорил, что учителя плохие. Я хотел сказать, что лучшие учителя и повара — всё-таки мужчины. Вот посмотри: Ушинский, Сухомлинский, Макаренко, Песталоцци, наконец… А назови мне хоть одну великую женщину-педагога?
Мама задумалась и сказала:
— Крупская.
Папа засмеялся. А мама обиделась.
— Хорошо,— сказала она,— раз так, то вы сегодня готовите обед! Посмотрим, какие вы мастера…
— Ну я же не в том смысле говорил…— начал папа.
— А я — в том! — ответила мама и ушла в парикмахерскую.
Мы с папой переглянулись, и он сказал:
— А что, Славка? Давай постоим за честь мужчин-поваров.
И мы отправились на кухню. Папа сказал:
— Прежде всего — отойдём от стереотипов.
— От кого? — спросил я.
— Ну, от привычного образца. Что это у нас всегда суп на обед и картошка с котлетами на второе? Давай соорудим что-нибудь оригинальное, необычное.
— А что?
Папа задумался.
— Давай тащи кулинарную книгу,— скомандовал он.
Я достал с полки толстую, сильно потрёпанную книгу в твёрдой жёлтой обложке. Не успел я её раскрыть, как из неё так и посыпались всякие вырезки из журналов и газет, всякие рецепты, написанные ещё от руки бабушкиным почерком. И вдобавок выпало несколько лавровых листочков. Папа долго листал книгу. Потом вздохнул и сказал:
— Всё слишком традиционно. Не на чем блеснуть. Тефтели, ростбиф, суп-пюре — разве это интересно?
Я пожал плечами.
— Ты прав! — сказал папа, хотя я ничего ему не говорил.— Мы найдём нужный рецепт в Интернете!
В Интернете мы нашли много удивительного: суп из бычьих хвостов, суп из гнёзд ласточек, блюдо из кузнечиков в остром соусе. Но папа сказал:
— Это неверный путь. Давай исходить из того, что у нас есть в холодильнике. А блюдо придумаем сами.
Мы вернулись на кухню. Папа достал банку сгущёнки и вылил её в кастрюлю.
— И что дальше? — спросил я.
— Ещё не знаю,— сказал папа и облизал палец, испачканный в сгущёнке.
— Может, воды налить? — подсказал я.
— Идея! — ответил папа и вылил в кастрюлю полчайника воды.
А потом он открыл банку шампиньонов и побросал их в кастрюлю.
— Молочный суп с грибами — оригинально!
— Наверное,— ответил я.— А есть это можно будет?
— Ты, чем критиковать, лучше сам хоть что-нибудь придумай,— сказал папа.
Я придумал бросить туда немного сырой курицы и покрошить зелёного лука.
— Перец, перец надо добавить! — суетился папа.
Похлёбка «Фантазио по-трансильвански» — так папа назвал наш суп.
— Почему по-трансильвански? — спросил я.
— Просто так. Для экзотики,— ответил папа.
Мы попробовали похлёбку. Я сразу выплюнул. А папа всё-таки проглотил и сказал:
— Соль забыли.
Он посолил и снова попробовал.
— Ну вот! Теперь другое дело.
Я тоже попробовал и на этот раз уже удержался, чтобы не выплюнуть. Мы поставили суп остывать, а сами принялись за второе.
— Что-то меня потянуло на английскую кухню. Давай сварганим пудинг,— предложил папа.
— Это вроде запеканки?
— Совсем нет. Ты, оказывается, ничего не знаешь. Учись.
С пудингом оказалось много мороки. Сначала мы чистили яблоки. Потом папа просеивал муку и стал похож на настоящего повара: почти весь белый, даже волосы. Потом мы бросили в кастрюльку яйца, молоко, сливочное масло и стали всё это перемешивать. А перемешав, поставили в духовку и стали ждать. Пока мы ждали, папа рассказал мне, что мы готовим классический хемпширский пудинг. Хемпшир — это графство на юге Англии, столица называется Винчестер. Но ружья «винчестер» изобрели не там, а в Америке. Их придумал изобретатель Генри, но его изобретение купил один бизнесмен по имени Оливер Винчестер и стал изготавливать на своём заводе эти ружья. Там был такой рычаг для быстрой перезарядки. Мы с папой даже пошли в комнату, потому что он хотел нарисовать мне на бумаге принцип действия этого ружья. Там в магазин вставлялось пятнадцать патронов, которые опытный стрелок мог расстрелять всего за пятнадцать секунд. Не только у белых, но и у индейцев появились такие ружья.
— Ты смотрел «Хороший, плохой, злой»? Нет? — спросил меня папа.
Но тут мы почувствовали запах дыма и побежали на кухню с криками, как индейцы.
Нам удалось проветрить квартиру. А вот вынуть пудинг из формы, в которой он пёкся, мы долго не могли. Папа забыл смазать дно жиром, как это указывалось в рецепте. Наконец пудинг выпал на блюдо, почернелый, искромсанный и дымящийся. Он был похож на метеорит, упавший на Землю из космоса. Папа потыкал его вилкой. Осторожно, как сапёр в кино.
Тут мама вернулась из парикмахерской. Мы обрезали черноту с пудинга и стали сервировать стол. Вышло очень красиво. Но ещё красивее было в ресторане, куда мы пошли обедать за папин счёт. Там папа блеснул по-настоящему. Он заказал суп пармезан с профитролями, а на второе — карпа в маковой глазури со сливовым соусом. Всем нам очень понравилось. Мама каждую ложку подносила ко рту благосклонно и как-то торжественно, радуясь, что доказала нам с папой свою правоту. И папа тоже нахваливал блюда и улыбался как-то хитро. Под конец, когда нам уже принесли счёт, папа спросил официанта:
— Скажите, пожалуйста, а кто в вашем ресторане шеф-повар — мужчина или женщина?
— Мужчина,— ответил официант, и папа торжествующе посмотрел на маму.
Но это не испортило ей настроения. Она всё время смеялась, когда мы с папой рассказывали ей о наших кулинарных опытах.
А наш суп и пудинг мы отдали соседям. Они держат собаку. И собака всё съела. На что папа сказал:
— Животные плохого есть не станут.
А мама только улыбнулась.
И только вечером я вспомнил про своё сочинение и написал всё-таки про военных. У меня ведь дедушка военный.
Ёлка
Некоторые дети не верят в Деда Мороза, а я вот всегда в него верил. Зато я долго не мог поверить в Новый год. Когда я был совсем маленький, я, конечно, просто не понимал, к чему вся эта суета вокруг ёлки. А потом понял и не поверил. Как это так? До этого вечером мы гуляли с мамой во дворе. Падал частый пушистый снег. Огни светились. Бегали другие дети и за ними с лаем собачка. Я вышел первый раз в новых сапожках и с удовольствием наступал ими в снег. Дома стояла наряженная ёлка и мигала огоньками. А на следующее утро я смотрел из окна во двор и отчётливо видел вчерашние следы от своих новеньких сапожек, слегка заметённые за ночь снегом. Это было вчера. А мама с папой говорили, что это было в прошлом году. Я не мог в это поверить. Но Новый год мне всё равно нравился, хотя я и не верил в него. Оказывается, так бывает. Вот взрослые не верят ведь в Деда Мороза и Снегурочку, но они им нравятся. Я не верю в Микки Мауса и крокодила Гену, но они мне нравятся. Так же и Новый год: его придумали, чтобы он всем нравился.
Раньше к нам приходила на Новый год моя прабабушка Маргарита Фёдоровна. Кроме подарков, она всегда приносила с собой столовый набор в старой коробке, на которой было написано по-нерусски: «Krupp Berndorf». Она открывала коробку и раскладывала по столу, покрытому белой скатертью, серебряные вилки, ножи и ложки. Когда праздник заканчивался, она аккуратно собирала их, мыла отдельно от прочей посуды, вытирала полотенцем и складывала назад в бархатные выемки футляра, уже сильно протёршиеся от времени. Этот набор достался моей прабабушке от её отца, прапрадедушки Фридриха. Так что правильно было называть мою прабабушку Маргарита Фридриховна, но её упростили на Фёдоровну. Один раз, когда мы с прабабушкой сидели под ёлкой, дожидаясь Нового года, пока папа и мама принимали бесконечные поздравления по телефону и сами звонили и поздравляли своих друзей, я спросил бабушку:
— А кто был твой папа Фридрих?
Оказывается, мой прапрадедушка Фридрих Карлович был офицер, и даже немец. Но служил не в немецкой армии, а в русской, и так давно, что видел ещё царя. Бабушка рассказывала мне не спеша и говорила обо всём так, будто это случилось вчера, на её глазах.
— В июле тысяча девятьсот четвёртого года государь император Николай Второй проводил смотр войск, отправлявшихся на японский фронт, это происходило в Пензе. И на этом смотру присутствовал твой прапрадедушка, тогда он был в чине поручика… Он был кавалеристом и носил усы как у императора Вильгельма,— продолжала бабушка.— Возможно, это была дань уважения его бывшей родине — Германии. Но погиб он, воюя за Россию. Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году на австрийском фронте. Тогда он был уже в чине ротмистра. Мне потом подробно рассказывал его товарищ, Пантелей Елистратович Мигун, который был ранен в этом же бою. Это было в августе, вечером, у реки Гнилая Липа. Фридрих Карлович развернул свой эскадрон, чтобы отразить удар австрийцев с фланга. Был дождь, кони вязли. Они попали под обстрел австрийской батареи стасорокадевятимиллиметровых гаубиц «Шкода». Тяжёлый снаряд упал рядом с Фридрихом Карловичем, но не разорвался, а только забрызгал его грязью. Он улыбнулся, отирая капельки грязи с лица, что-то крикнул своему товарищу, и в ту же секунду пуля пробила лаковый козырёк его фуражки.
Я не знал, кто такой император Вильгельм и какие он носил усы, никогда не слышал про места, где протекает речка Гнилая Липа, не понимал слова «гаубица», но сидел, открыв рот, и видел всё ясно, как в кино.
А в другой раз, на другой Новый год, я запомнил, как около двенадцати, когда оставалось всего минут пятнадцать до боя курантов, папа сказал мне:
— Славка, вспомни всё хорошее, что было в уходящем году.
И мы стояли с ним вместе у окна и вспоминали молча. Каждый своё, а может быть, иногда что-то совпадало, что-то вместе вспоминали, но не знали этого, потому что не говорили друг другу ни слова. И это тоже было так хорошо.
А ещё как-то раз пришёл к нам на Новый год дядя Юра вместе со своей женой тётей Наташей. Я даже не знаю, чей дядя Юра друг, не мамин и не папин. Просто когда-то тётя Наташа работала вместе с моей мамой, они были вроде подруги. Но уже давно не виделись. И вот встретились на улице накануне Нового года, и тётя Наташа схватила маму за рукав и не отпускала её — и всё рассказывала, рассказывала, причём одно и то же: про то, как она, наконец, вышла замуж и какой замечательный, удивительный человек её муж. И вот как-то так получилось, что они пришли к нам отмечать праздник. Тётя Наташа высокая, в длинной шубе, а её муж дядя Юра, наоборот, такой невысокий, скорее круглый, в кожаной куртке и в шапке Деда Мороза. Он сразу стал смеяться и кричать:
— Я вам Снегурочку привёл!
И дальше он весь вечер говорил тосты, рассказывал анекдоты, которых я не мог понять. Сам же над ними хохотал, а мои мама с папой немного краснели и отводили глаза. Зато тётя Наташа не сводила глаз с дяди Юры и, хохоча, одной рукой прикрывала рот, а другой стучала по столу от счастья так, что под конец смахнула на пол фужер с шампанским.
— Как хорошо сидим! — часто вскрикивал дядя Юра.
Когда пробили куранты, дядя Юра кричал «ура» до хрипоты, а потом бросился всех целовать. После этого танцевал с тётей Наташей и уронил ёлку. Мой папа успел в последнюю секунду её поймать. Зато после этого дядя Юра как-то скис и всё время обращался к моему папе с одним и тем же вопросом:
— Ты где служил? Я был командиром расчёта пусковой установки на полигоне. А ты где служил?
Во втором часу ночи они уехали на такси, причём дядя Юра по ошибке надел шапку моего папы. Но папа совсем не расстроился — до того был рад, что они наконец уехали.
— Дикий амикошон,— сказал папа загадочные слова.
А мама, грустно улыбнувшись, сказала:
— Но ты заметил, они друг с другом счастливы.
И папа посмотрел на маму, но отвернулся и ничего не сказал. И я почувствовал, что это плохо, что он ничего не ответил. Мне стало не по себе. «Дурацкий Новый год,— подумал я,— всё из-за этого дяди Юры».
А вообще-то я хотел рассказать про один случай, когда мы чуть не остались на Новый год без ёлки.
Мой дедушка по папиной линии любит говорить: «Я старый солдат!» Родственники вздрагивают от этой фразы, потому что она ничего хорошего не предвещает. После этого дедушка обычно начинает всё критиковать и говорить, как на самом деле должно быть. Когда он приходит к нам в гости, моя мама старается ему во всём угодить, но ей это никогда не удаётся. Дед всем недоволен. Мой папа пытается его успокоить и переубедить. Но тогда получается ещё хуже, дедушка кричит на него:
— Смирно! Салага…
— Данил Егорович невозможный человек,— говорит моя мама чуть не со слезами на глазах после его ухода.
А папа вздыхает.
— Ну, зато он хороший врач,— виновато оправдывается папа.
— Может быть, он и хороший врач, но зачем же учить меня борщ варить? — отвечает мама.
И вот однажды под Новый год дедушка сказал:
— Что это у вас за селёдочные объедки стоят вместо ёлок на Новый год? Я вам настоящую ёлку доставлю, мне ребята из части привезут. А вы даже не вздумайте сами опять покупать.
А мама у меня очень любит, когда дома пахнет хвоей от настоящей ёлки. И вот она спрашивала папу, почему он не покупает. А папа боялся сам покупать, ждал, когда дед нам привезёт. И так мы дождались до тридцать первого декабря, когда папа уже не выдержал и позвонил дедушке.
— Какая ёлка? — переспросил дедушка по телефону, и папа побледнел.
Оказывается, дедушка забыл. Мы с папой кинулись покупать ёлку. Ёлочных базаров вокруг было множество. Но теперь был уже вечер тридцать первого числа, и все они исчезли. Валялись на снегу только ветки. Папа очень расстроился, а я даже рассердился на деда, что он нас так подвёл, и позвонил ему сам. Сказал:
— Ну, деда, ты даёшь! Сам обещал: ёлка, ёлка,— и что?
Я единственный человек во Вселенной, которому дед позволяет так свободно с ним говорить. Дед на секунду растерялся. Я понял это по молчанию в трубке.
— Значит, так. Сбор через полчаса у моего подъезда. И папку своего, недотёпу, возьми,— скомандовал он.
Дедушка живёт недалеко от нас, и мы дворами по короткой дороге отправились к нему. Начинало смеркаться. «Догорала последняя заря этого года»,— как сказал бы папа, будь он в хорошем настроении. Но теперь папа шёл нахмурившись, сунув руки в карманы, и не обращал внимания на зарю. Иногда он что-то шептал, как будто произносил заклинания. Но я знал, что это он так ругается. Мой папа всегда ругается шёпотом, если очень сердит. А так — не ругается вообще. Дед вышел в длинном, похожем на шинель пальто и барашковой шапке. Посмотрел на часы. Папа стоял и смотрел на деда с редкой независимостью, как бы спрашивая всем своим видом: «Ну?..»
— Меня ребята подвели, там у них новый начснаб. Салага,— сказал дедушка, как бы извиняясь.
— Да нам-то какая теперь разница, кто у вас там начснаб? Ёлок больше по городу нет,— резко отвечал папа.
— Ну где-то же они есть,— возразил дедушка.
— Да! Они есть везде. В каждом доме,— отвечал папа, тыча пальцем во все окна вокруг нас.
— В каждом доме,— повторил дедушка, задумчиво глядя себе под ноги.
— Кроме нашего,— добавил папа.
— Поэтому ваш не подойдёт. Поехали! — скомандовал дедушка.
— Куда? — воскликнул папа.
— На кудыкину гору! — ответил дед, энергично двинувшись вперёд, и через плечо добавил: — К тебе на работу.
Мы с папой побежали за ним.
— Зачем? — спрашивал папа почти в ярости.
— У вас на работе корпоратив новогодний был? Был. Значит, и ёлка была? Была. А сейчас она стоит никому не нужная, так? Так!
— Это безумие! — восклицал папа.— Там же вахтёр! Ты хочешь украсть ёлку?
— Это не кража, так как вещь уже никому не нужна,— быстро шагая, отвечал дед.
Мы бежали за ним до проспекта, а там взяли такси и поехали молча, как гангстеры.
Мы вышли из такси у подъезда большого дома с колоннами и высокими деревянными дверями.
— Ну! Иди. А мы с тобой,— сказал дед папе.
Папа кашлянул, склонил голову набок и энергично вошёл в дверь, мы — за ним. В просторном зале было пусто, за железной вертушкой в стеклянной будочке сидела вахтёрша. Она удивилась, узнав моего папу.
— С наступающим вас, Татьяна Ивановна! — бодро сказал папа.— А мы вот Славке подарок забыли взять от Деда Мороза.
У папы на работе под Новый год всем сотрудникам, у которых есть дети, выдавали такие подарки — кульки с конфетами, яблоками и апельсинами. И я свой кулёк уже получил и даже почти съел вместе со своей сестрёнкой Машей. Но вахтёрша ведь не могла про это знать. Папа взял на вахте ключ от своего кабинета и даже, как положено, расписался в журнале. Дедушка, проходя мимо вахтёрши, поздоровался, по-военному чётко кивнув головой, чем вызвал её улыбку. Мы поднялись по ступеням широкой лестницы, и шаги наши отдавались под потолком по всему зданию.
— Молодец, имеешь оперативную смекалку,— похвалил папу дедушка.
Папа только нервно улыбнулся половиной лица. Мы прошли мимо папиного кабинета и прямо направились в актовый зал, который не запирался на ключ. Здесь ещё до сих пор висел с потолка серпантин и стояли столы, сдвинутые вместе буквой «П». А дальше стояла ёлка.
— Ух ты! — ахнул я от восхищения.
Такой здоровенной ёлки у нас дома ещё никогда не было.
— Ну и как ты собираешься её тащить? — посмотрел папа на дедушку.
— Где здесь у вас столярка? Пила нужна,— сказал дед.
— Ты соображаешь? Пилить! Как я возьму ключ от столярки, зачем? Новогодний подарок распиливать? — трясся папа.
— Ладно. Я смогу выбить дверь в столярку плечом,— сказал дед.
Папа развёл руками, озираясь по сторонам, и засмеялся:
— Я в новогоднюю ночь совершаю кражу со взломом в собственном учреждении!
— Ну это ведь ночь чудес, сынок,— сказал ему дедушка.— Я на себя всё возьму, мне много не дадут, я ветеран, имею правительственные награды.
— Не надо, дедушка! — чуть не заплакал я.— Я не хочу, чтобы тебя сажали в тюрьму. Тем более из-за какой-то ёлки. Не нужна нам ёлка. Мы без неё обойдёмся, правда?
— Дед обещал — дед сделает. Будем выносить так. Целиком,— отрезал дед.
— Через вахту? — спросил папа.
Дед подошёл к высокому окну актового зала, взобрался на широкий подоконник, повернул шпингалеты и открыл окно.
— Всего второй этаж,— сказал он,— сбросим.
Мы стали вынимать ёлку из железной крестовины, в которой она была закреплена винтами.
— Мы держим, чтоб не упала, а ты, Славка, винти.
Винты были закручены плотно, так что пальцы у меня покраснели и даже посинели, прежде чем первый из винтов слегка повернулся. Потом пошло легче.
— Всё! — крикнул я.
Дедушка с папой аккуратно наклонили ёлку. Игрушки на ней зазвенели, мишура зашуршала. Они осторожно высунули её верхушкой в окно, переглянулись друг с другом, и дед скомандовал:
— Майна!
Ёлка ухнула в темноту.
— Ты тут всё закрой, а мы со Славкой побежим, чтобы никто часом не уволок её с улицы вперёд нас, вещь стоящая, особенно под Новый год! — сказал дед папе, и мы выбежали из зала и поспешили по ступенькам на первый этаж.
— А где же Пётр Данилович? — спросила нас вахтёрша про моего папу.
— В сортир забежал по нужде. Приспичило ему,— отвечал дедушка весело.
Самое удивительное, что ни одна стеклянная игрушка не разбилась, потому что ёлка упала так удачно — прямо в здоровенный сугроб. Мы втроём взяли её и понесли. Я за верхушку, папа за середину, дедушка за низ. Широкие нижние ветки мешали дедушке идти и всё время царапали ему лицо.
— Надо было подпилить! — ругался дед.
Папа шёл и смеялся. А я всё время ждал, что нас остановит милиционер. Особенно когда мы так, с ёлкой втроём, переходили дорогу. Но милиционер, наоборот, поднял палочку, чтобы машины остановились и дали нам перейти.
— Спасибо, сержант! — крикнул ему дед.
— С Новым годом! — ответил милиционер.
Мама ахнула, когда увидела нас на пороге.
— Вы что, её с центральной площади утащили?
— Почти,— ответил дед.— Для тебя, невестушка, старались.
Хорошо, что у нас дом старый и потолки высокие, а то бы нам пришлось спилить чуть не половину ёлки. А так — только чуть-чуть, внизу. За столом мы рассказали маме историю похищения ёлки. Мама у меня очень правильная, но на это раз она почему-то не сердилась, а смотрела счастливыми глазами на папу, который умеет так смешно всё рассказывать. И с дедушкой в тот вечер они ни разу не поругались. Поэтому тот Новый год запомнился мне как самый праздничный и счастливый.
А на работе у папы, вы не поверите, никто про ёлку даже не спросил. Когда все вышли после праздников, всем было уже не до неё. Зато у нас ёлка достояла аж до марта. Жалко было с ней расставаться. Щепотку иголок с той ёлки я сохранил до сих пор — на память.
Сказки
Однажды родители пошли в гости, а мы с моей сестрой Машей остались вдвоём дома. И мне было поручено уложить Машу спать. Сказали, как всегда, что я уже взрослый и справлюсь с таким несложным, но ответственным поручением. Я уже заметил: когда так говорят, тут скрыт какой-то подвох.
Вот, например, как-то летом отправили меня в магазин за рисом. Папа в очередной раз испытывал кулинарное вдохновение и свою судьбу, мечтая потрясти маму приготовлением плова. И вот я пошёл купить два килограмма риса. Пришёл, а мне говорят:
— Тебе какой рис, мальчик?
Я растерялся. А меня спрашивают:
— Тебе шлифованный, круглозёрный, японку или необрушенный?
Я ещё больше растерялся и позвонил папе. А папа тоже растерялся и кричит на меня:
— Ты что, обыкновенного риса купить не в состоянии?
— Давайте любой,— говорю.
И это ещё не самый тяжёлый случай.
Так оказалось и на этот раз. Всё не так просто. Я думал, что придётся всего-навсего сказать Маше в десять часов: «Иди спать»,— и погасить свет у неё в комнате. Нет. Сначала я должен был разогреть ей ужин и проследить, чтобы она его съела, потом проследить, чтобы она почистила зубы, а уже потом уложить спать и проследить, чтобы она не включила тайком телевизор.
Началось с того, что Маша не хотела есть кашу. Она сказала:
— Я хочу картошку. Свари мне картошку.
Варить картошку несложно. А вот чистить её я плохо умею. Медленно, криво и толсто. Но я всё-таки стал чистить, и мне повезло — я порезался. Маша испугалась, когда увидела кровь, и согласилась есть кашу. А я прижёг порез одеколоном, как всегда делает папа. И вот Маша начала есть и съела подряд две ложки, а потом сказала:
— Всё. Я больше не хочу.
— Надо доесть до конца,— сказал я.— Я обещал родителям, что покормлю тебя.
— Тогда рассказывай мне сказку! — сказала Маша.
— Я не знаю сказок,— сказал я.— Я уже взрослый и забыл все сказки.
— Ты ещё не взрослый,— сказала Маша,— а если забыл — придумай сам.
Я сел, подперев щёку и глядя на ложку в Машиной руке, задумался о том, какая сложная вещь — воспитание детей. Маша вертела ложкой, но не ела, а строила рожицы, глядя в эту ложку.
— Хорошо. Слушай,— сказал я.— Одна очень глупая маленькая девочка ползала под столом и нашла там ложку. Но она была такая дура, что даже не знала, что это ложка. Она стала стучать ложкой по кастрюле. Кастрюля звенела, и девочка подумала, что ложка — это музыка. Потом она устала стучать и посмотрела на ложку. В ложке отражалось её лицо. Но ложка была вогнутой, и девочка подумала, что она такая страшно некрасивая, с большими ушами и вогнутым лбом. Тогда она обиделась на ложку и закопала её в большом горшке с землёй. А через месяц из горшка выросла роза,— закончил я, вспомнив, что у сказочников, типа Андерсена, часто вырастают всякие розы.
— И в чём прикол? — спросила Маша.
— Это философская сказка,— сказал я, вспомнив папины слова про «Маленького принца»,— её понять нельзя.
— Тогда понятно,— сказала Маша.
Потом мы пошли в ванну, и я проверял, чтобы Маша тщательно чистила зубы.
— Мне одной скучно зубы чистить,— сказала Маша.
Тогда я тоже взял щётку, пасту и стал чистить зубы.
— И пой! — крикнула Маша, и мы вместе запели с зубными щётками во рту какую-то ерунду, но вышло смешно, весело, мне самому понравилось.
Я так долго ещё никогда не чистил зубы, даже язык стало жечь.
И вот, наконец, мы пришли в спальню, и Маша переоделась в пижаму и легла в постель, прихватив с собой любимую куклу.
— Теперь сказку на ночь! — попросила она.
Я понял, что мне не отвертеться.
— Чтобы мне было про что думать, когда я засыпаю,— сказала Маша.
— Только короткую,— выторговал у неё я.— Одной девочке подарили куклу, и эта кукла стала её лучшей подругой. Она играла с ней целыми днями и ложилась спать тоже вместе с ней. И даже во сне она тоже играла с куклой. И вот однажды случилось так, что во сне они поменялись местами. Девочка стала куклой, а кукла — девочкой. Когда девочка не хотела есть кашу, кашу ела кукла, когда девочка не хотела чистить зубы, зубы чистила кукла, когда девочка пошла в школу и не хотела делать уроки, уроки делала кукла. И вот кукла выросла и стала прекрасной девушкой, за которой приехал принц на белой лошади и увёз её, а девочка так и осталась куклой, её бросили в чулан к старым игрушкам, а потом вообще выбросили на свалку.
— Это грустная! — запротестовала Маша.
— Хорошо,— сказал я и подумал.—…Но кукла не забыла свою хозяйку и нашла её на свалке, отмыла, очистила и взяла к себе домой, а там снова поменялась с ней местами, потому что ей уже надоел её принц, и вообще надоело быть человеком и хотелось опять спокойно зажить себе просто куклой. Так лучше?
— Ладно, сойдёт…— сказала Маша.
И вот тогда с чувством исполненного долга, как говорит моя мама, я погасил свет и пошёл к себе в комнату играть в компьютерные игры. Я ведь всё хорошо и правильно сделал? Но нет, и тут мои родители остались недовольны. Они сказали, что я за один вечер умудрился разбаловать сестру. Что теперь она отказывается есть и спать без сказок и чистить зубы одна без песен. Я давно понял, что взрослым трудно угодить. Это вообще была бы какая-то сказка, если бы их всё устраивало сразу, без придирок.
Прогулка
Папа предлагал всем, но поехал с ним только я. Папа говорил:
— У меня выходной, и такая погода! Снегу сколько навалило. Красота в лесу какая!
Но мама с Машей не поехали. Мама не захотела ехать на электричке и не пустила с нами Машу.
— Вот заберёшь машину из ремонта, тогда поедем,— сказала мама.
Папа хотел что-то ответить, но промолчал, чтобы совсем не испортить воскресного настроения. И мы поехали вдвоём. Сначала на вокзал. Мне нравится, как на вокзале пахнет от пассажирских вагонов, особенно зимой. Мы сели в электричке у окна. Сначала ехали всё между разными заборами, бетонными и кирпичными стенами с яркими рисунками и колючей проволокой, мимо высоких труб, из которых шёл дым или пар. А когда город кончился, всё стало белое. Только на той стороне залива, вдалеке, синели горы, а с другой стороны бежал, как зебра, лес. Потом мы вышли на пустой перрон и пошли по дороге, прямой и тихой. Впереди она блестела, как натёртый пол. Потом мы играли в снежки, слепили снеговика, только не могли найти морковку ему для носа и сделали нос из палочки, а глаза из камешков. Я ещё выложил снеговику зубы из камешков. Правда, он стал страшноватый после этого. И мы пошли дальше. Зашли на лёд и двинулись в сторону полуострова Де-Фриз. Папа рассказал мне, кто был этот Де-Фриз, потому что я раньше думал, что это просто название, одно из тех непонятных слов, которых много у взрослых. И я спросил, откуда в наших местах французы. А папа сказал, что вообще-то он был англичанин, и стал рассказывать, как так получилось, что его занесло в наши места.
— А кто считается самый великий путешественник? — спросил я.
Папа подумал и говорит:
— Сын одного ткача и тоже ткач.
— Русский? — спросил я.
Мне казалось, ткачи все почему-то наши, русские. Правда, я не знал, кто такие ткачи и что значит ткать, но думаю, это что-то из древности и сейчас не важно.
— Нет.
— А откуда?
Папа задумался.
— Одни говорят, что из Генуи, а другие — что из Савоны. И ещё есть городов пять в Италии, где его считают земляком.
Я подумал: «Вот ведь — какой-то парнишка, сын ткача. Может, и я вырасту и стану кем-нибудь таким».
— А как его звали? — спросил я.
— Кристобаль.
— Так он был итальянец?
— Да как тебе сказать? — отвечал папа.— Город Генуя находится в Италии, но в те времена он был столицей самостоятельной Генуэзской республики, и значительную часть населения составляли испанцы. А есть ещё подозрение, что парень этот был француз.
— Как это так получается? — спросил я.
— У берегов Португалии в те далёкие времена грабил торговые суда жестокий французский пират Гийон де Куллон. Однажды схватка с генуэзскими купеческими судами закончилась гибелью для всех моряков. Только один человек спасся, выбравшись на берег. Фамилия его была Colon,— папа написал это слово палкой на снегу,— а фамилия пирата — Coullon. Похоже? Может, это и был тот самый пират Гийом де Куллон или его брат или сын.
Я даже и не понял, что папа, оказывается, рассказывает мне о Христофоре Колумбе. Я знал про Колумба. Мы в школе проходили, что он открыл Америку. Дальше папа стал рассказывать о том, как у Колумба оказалась карта, по которой он плыл в Америку, как Колумб скрывался от преследований в одном монастыре и там обнаружил ещё другие карты, принадлежавшие крестоносцам. Как, наконец, он отправился в своё плаванье на трёх маленьких судах — «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта». Каждый день Колумб отмечал на карте расстояние, которое они прошли, а своей команде всегда сообщал, что пройдено меньше, чтобы настроить их на долгое путешествие. А команда, не веря Колумбу, хотела даже поднять восстание, и ему приходилось всё время быть начеку. А когда они, наконец, добрались до Америки, то капитан «Пинты» предал Колумба. Он самовольно отправился на своём судне вместе с командой на поиски золота, чтобы ему всё досталось. А «Санта-Мария» села на мель. Осталась только «Нинья», но она была совсем крохотным судёнышком, водоизмещением всего восемьдесят тонн. Рискованно было на ней одной пускаться назад через океан. Однажды начав путешествовать, Колумб уже не останавливался и предпринял ещё несколько путешествий.
— И даже после смерти не мог успокоиться и всё продолжал скитаться,— рассказывал папа.— Умер он в бедности, раздав все деньги товарищам по путешествиям. Похоронен был в испанском городе Севилья, но потом император Карл Пятый вспомнил о нём, почти всеми забытом, и велел исполнить последнюю волю Колумба — похоронить его на тех землях, которые он открыл. Прах Колумба отвезли через океан и похоронили на острове Эспаньола, в городе Санто-Доминго. Но в девятнадцатом веке Эспаньолу захватили французы, и тогда останки Колумба перевези на Кубу. А потом испанцев изгнали с Кубы, и опять пришлось перезахоранивать Колумба обратно в Санто-Доминго. А уже в двадцатом веке его опять повезли через весь Атлантический океан, чтобы снова захоронить в Испании, в Севилье.
Выходит, что Колумб начал путешествовать в пятнадцатом веке, а закончил только в двадцатом. Этого нам ничего в школе не рассказывали.
Только сейчас я обернулся назад и прямо ахнул от удивления — так далеко мы зашли по льду от берега. Далеко-далеко виднелись столбы вдоль железной дороги, едва заметное одноэтажное здание станции, лес. И было так тихо, что всё это казалось не настоящим, а просто нарисованным вдалеке. Я даже снял шапку, чтобы было лучше слышно тишину. Обратно идти было тяжелее. Я попросил папу рассказать мне ещё что-нибудь, и он стал рассказывать мне о полярных путешественниках Нансене и Амундсене. О том, как они мужественно терпели все тяготы пути, страдали цингой и снежной слепотой, которая начинается, если человек очень долго смотрит на снег без тёмных очков, а когда они съели всех своих ездовых собак, то сами тащили тяжёлые сани… И я опять так увлёкся, что не замечал пути и только уже у берега почувствовал, что устал. Мы зашли с мороза в маленькое кафе возле станции, и я радостно сказал папе:
— У меня снежная слепота!
Действительно, сначала почти ничего не было видно, но потом глаза привыкли. Мы выпили горячего чаю, который казался с мороза особенно душистым, и ели руками жареную курицу с хрустящей корочкой.
Дома, встречая нас, мама с Машей спросили:
— Ну, где вы были?
Мне казалось, что мама чувствует себя немного виноватой, что не поехала с нами.
— Мы были в Америке и ещё на Северном и Южном полюсе! — сказал я.
— Слава,— сказала мама,— ты неисправимый выдумщик, пора уже становиться взрослее.
А я ведь ничего не выдумывал, это всё папа…
Три мушкетёра
Папа у меня спокойный, даже, как говорят, выдержанный человек. Он не хватается за голову от пустяков, как, например, мама. Если, например, я получил двойку или её вызывают в школу. Но иногда папа ведёт себя хуже мамы. Он может завестись из-за такой ерунды, из-за которой мама бы и бровью не повела. Вот недавно папа узнал, что я не читал книгу «Три мушкетёра». Ну не читал и не читал, подумаешь… А папа начал взмахивать руками, ходить по комнате, усмехаться, как он это делает, когда сердится, спрашивать меня:
— Тебе сколько лет?!
Как будто он сам не знает. В общем, ему зачем-то очень понадобилось, чтобы я прочёл эту книгу. Это потому, что в его детстве все мальчишки читали эту книгу, и папа думает, что так должно быть вечно и со всеми детьми. В общем, меня заставили читать. Книжка мне сразу не понравилась. Ещё до того, как я её открыл. Она была толстая. Но всё равно я начал читать. Читаю и ничего понять не могу. Какие-то гугеноты, бердыши, Ла-Рошель, беарнский мерин и роман о розе. Папа мне стал объяснять, но рассердился вдруг, что я качаю ногой, пока он объясняет. Я тоже обиделся на него, что он рассердился из-за такого пустяка. Я решил тогда просто посмотреть фильм и сказать папе, что прочёл книгу. Но получилось неудачно. Папа как раз вернулся с работы и запретил мне смотреть.
— Фильм — не то,— сказал он.— Читай!
Это было даже как-то странно, что он так привязался ко мне с этой книгой. Он у меня даже уроки не любит проверять. А тут прямо следил, чтобы я читал. И мне пришлось. Но постепенно я увлёкся и даже читал вместо того, чтобы делать математику, и папа только улыбнулся, увидев, как я пытался спрятать книгу под учебник, и ничего мне не сказал. Наверное, когда-то в детстве, когда не было других развлечений, кроме книг, он сам так читал. Местами было по-прежнему непонятно, но я не обращал на это внимания и так увлёкся, что, приходя из школы, первым делом хватался за книгу. Я стал жалеть, что не живу во Франции в те времена и не служу в мушкетёрах. Я даже достал свой старый пластмассовый меч, которым уже давно не играл, и стал учиться фехтовать. Вот говорят, что книги помогают набираться ума и взрослеть, а я, наоборот, впадал обратно в детство и вдобавок разбил этим мечом плафон на лампе в гостиной. Мне было стыдно сказать правду, и я вместо этого сказал, что нечаянно попал мячом по люстре. То есть я не то чтобы соврал. Меня и так за это всё время ругают. Я просто сказал неразборчиво: «Попал мечом»,— но так, что было больше похоже на: «Попал мячом». Вроде б и разницы никакой, но не так стыдно. Что я, маленький?
В школе мой приятель Лёшка сказал:
— «Три мушкетёра» — отстой. «Властелин колец» — классно!
— «Властелин колец» — отстой,— сказал другой мой приятель — Вовка.— «Сталкер» и «Ведьмак» — круто!
— Это значит — ты дурак! — сразу сказал Лёшка.
В общем, как сказал бы мой папа, у нас «развернулась дискуссия». Потом они немного подрались, а я не стал. Каждый «остался при своём мнении». Только Лёшка — с оторванной пуговицей на рубашке, а Вовка — с красным ухом.
Но однажды у нас во дворе я встретил пацана, который тоже любил «Трёх мушкетёров». Правда, он не читал книгу, он смотрел фильм. Я предложил ему сразиться на шпагах, как мушкетёры. Мы взяли две палки, и он сразу меня победил, ткнув палкой в ребро.
— Туше! — сказал он.
Я не понял. Я решил, что это случайно, и говорю:
— Давай ещё.
Он согласился и опять сразу меня победил. И потом снова. Я не успевал и глазом моргнуть, как получал несильный, но чувствительный укол палкой в грудь или в живот.
— Да не расстраивайся,— сказал этот пацан, Олег,— я фехтованием занимаюсь.
Он рассказал мне про спортивный клуб «Бастион», и я в тот же день пошёл туда записываться. Хотя родители мне сказали:
— Это хорошо, но ты ведь все спортивные кружки бросаешь. Где твоя гребля? Где бокс?
И на этот раз я точно решил, что никуда не уйду из этой секции. Из принципа, как говорит папа. Я раньше уходил не потому, что мне перестали нравиться гребля или бокс. А потому, что мне тренеры перестали нравиться. На гребле у нас сначала был прикольный тренер, весёлый и незлой. А потом пришёл другой, который сказал: «Я вашу команду подниму. Я вас выведу». И он увеличил нам тренировки на суше. Мы по часу бегали кросс, ходили гусиным шагом так, что падали уже, отжимались от пола и от скамейки. В общем, потом уже не хотелось смотреть на эту байдарку. И точно, он вывел из нашей секции человек семь. Ну а остальные, наверное, уже стали чемпионами.
А тренер на боксе ввёл правило проверять у всех школьные дневники, и если видел там двойку, то бил подошвой кед по заднице. А у одного пацана-двоечника, Вадика, был брательник-хулиган. И Вадик ему пожаловался на тренера. Брательник Вадика с дружками встретил тренера вечером. И бокс тренеру не помог, потому что они подошли сзади и их было четверо. После того, как я увидел нашего тренера с двумя фингалами под глазами, я разочаровался в боксе и ушёл. Хотя пацаны говорили, что с тех пор заниматься в секции стало намного лучше. И вот я решил, что фехтование уже не брошу точно, и даже прямо сказал об этом родителям.
Вот зря, конечно, я так решил. Это я поторопился. И незачем было родителям говорить. Если бы я не поклялся им, что буду ходить, то бросил бы сразу. Как я и ожидал, шпаги нам не дали, а начали с общей подготовки. Я хотел сказать, что я уже подготавливался и на гребле, и на боксе, но Олег дёрнул меня за руку: типа, не надо. И мы пошли по кругу уже знакомым мне гусиным шагом, потом кувыркались, потом отжимались, а потом мне показывали, как надо держать шпагу и как делать приветствие перед боем. Даже фехтовать ни с кем не дали. Тренер просто давал мне рапиру или шпагу и говорил:
— Три, пять, четыре, шестая сабельная, семь, три, восемь.
А я должен был только принимать правильную позицию, меняя положение рапиры, там у них всё по цифрам расписано. И так прошло недели четыре, пока меня не начали учить «фрапе», то есть удару шпагой. Потом — как отбивать прямой удар и удар сбоку. И так каждый раз до бесконечности я повторял одно и то же. А на соревнования меня не взяли, меня даже в пару редко ставили. А если ставили, то просто опять повторяли мне цифры, учили отбивать одиночные удары, которые повторялись без конца или неожиданно сменялись на другой удар без всякого предупреждения. И я уже решил, что это фехтование мне никогда не пригодится.
А тут ещё у меня начались проблемы в школе. Вернее, они начались у всех. С того самого момента, как наш директор решила организовать в школе хор. Раньше я после уроков шёл домой, обедал, а потом шёл в спортклуб на фехтование. А теперь после уроков всех оставляли на хор часа на полтора. Сразу после хора мне приходилось бежать на тренировку, а уже только после тренировки я приходил домой и обедал. Я был такой голодный, что съедал по две тарелки борща и полную миску второго, всё равно, что там было на второе,— картошка с котлетами, или плов, или… ну, в общем, всё равно. А делать уроки после этого я уже не мог. Я делал их, конечно, но прямо засыпал над тетрадью. Я стал получать двойки почти по всем предметам, и родители сказали:
— У тебя не получается совмещать спорт и учёбу.
— Ну почему?..— вяло возражал я.
— Потому что! Сам посмотри в свой дневник,— отвечали они.
А я отворачивался, как бы показывая, что мне грустно, но на самом деле — чтобы скрыть улыбку. И наконец — свершилось! Мне запретили ходить в секцию фехтования. Я не сам ушёл. Я доказал! Я пообещал, что не уйду, и выдержал. Родители сами мне запретили из-за двоек. А хор они запретить не могли, потому что это было распоряжение директора школы. Хуже всего было, что руководительница хора, преподавательница музыки Ангелина Антоновна меня хвалила. Говорила, что у меня хороший голос и слух. Я завидовал тем, кого на хор не взяли. Например, моего друга Лёшку. Лёшка схитрил. Когда было прослушивание и нужно было спеть немножко под пианино, Лёшка нарочно во всё горло орал так фальшиво, что его тут же забраковали. А я не смог. Я тоже так хотел сделать. Но против своей воли пел правильно. Голос не слушался меня и сам, как назло, ложился ровно на музыку. Теперь после уроков Лёшка, улыбаясь, похлопывал меня по плечу.
— Ну, не подкачай там… Стас Михайлов,— говорил он, собираясь домой.
Он теперь вечно обзывал меня именами всяких певцов. Иногда директор нашей школы приходила послушать нас и сидела, улыбаясь от счастья, одна в пустом зале. А Ангелина Антоновна, сидя за пианино и ударяя по клавишам, поворачивалась в нашу сторону и тоже открывала рот, как бы изо всех сил помогая нам получше спеть перед директрисой.
Мой папа часто говорит, что никакой труд не бывает напрасным. И вот я впервые в жизни стал убеждаться в этом на собственном опыте. Сначала пение в хоре казалось мне совсем зряшным занятием, напрасной тратой времени. Но скоро я понял, что это не так. Я полюбил хор, когда началась наша подготовка к выступлению на городском конкурсе. Директору так хотелось занять там первое место, что нас стали снимать почти со всех уроков, и мы только и делали, что пели как ненормальные. Теперь уже я показывал язык своему другу Лёшке, когда уходил с контрольной по математике.
— Не подкачай тут без меня, Пифагор! — говорил я ему.
А за несколько дней до нашего выступления на городском конкурсе я умудрился заболеть ангиной. Теперь я не то что петь — разговаривать не мог толком. А я мечтал, что если хор наш победит и займёт первое место, то всем нам, как победителям, разрешат вообще больше не учиться, ну, или просто не будут ставить двойки. И вот теперь я вылетел из числа этих избранных счастливчиков, причём вылетел по самой глупой случайности — из-за какой-то ангины. Которую я вдобавок подхватил по недоразумению, когда ел снег во дворе. Мы после школы играли сначала в снежки, потом в футбол на катке. Вместо мяча у нас была Лёшкина шапка, а потом моя, чтобы не обидно. Мне стало жарко, захотелось пить, и я поел снега. И все потом поели. Но никто не заболел, кроме меня. Несправедливо!
Я болел две недели, а когда вернулся в школу — хор исчез. Пропал совсем, как будто и не было его никогда. И табличка исчезла с двери. И даже успели все о нём забыть. Папа мне как-то говорил, что есть такой научный закон: плохое быстро забывается, чтобы человек больше радовался жизни и не уставал от неё раньше времени. Я стал расспрашивать пацанов. Оказывается, наш хор на выступлении не занял первого места.
— Второе занял? — спросил я.
— Нет. Последнее,— сказали мне пацаны.
Ангелина Антоновна утешала всех ребят, говорила, что они выступили замечательно, но что мы ещё молодой, начинающий коллектив, другие уже годами поют, а мы всего месяц репетировали. Но директрису нашу эту не утешило. Теперь вместо хора она организовала в нашей школе драматическую студию.
— Чё за студия такая? — спросил я.
— Ну, там они спектакли будут ставить. Один про снеговика. А младшие классы — про репку.
— А про снеговика старшие? — спросил я.
— Иди сам узнай, если так интересуешься,— сказали мне пацаны.
Думаете, я не пошёл? Я взял и пошёл. Я по театрам у нас в школе первый эксперт. Я под сценой в настоящем театре был, и за кулисами, и в осветительской, и всех там знаю почти.
Зашёл в кабинет с табличкой «Театральная студия» и вижу — опять там наша Ангелина Антоновна. Мне даже жалко её почему-то стало. Особенно когда я узнал, что теперь она не главная, а просто помогает с «музыкальным оформлением». Она сидела в уголке за пианино и читала журнал. А главная была другая тётенька — Зульфия Рашидовна. Она раньше была настоящей артисткой, но в цирке. Ходила по канату и делала всякие прыжки и сальто под куполом. Когда я её в первый раз увидел, то даже испугался немного и подумал, что она ненастоящая. У неё были такие большие глаза и ресницы, как бывает только в кино. Потом я понял, что это просто у неё косметика такая.
— Так! — сказала она, выстрелив в меня своим указательным пальцем с длинным красным ногтем.— Пройдись-ка…
— Я снеговика не буду,— сразу сказал я.
Зульфия Рашидовна расхохоталась так, что я опять испугался. «Ненормальная какая-то»,— подумал я. Но потом оказалось, наоборот, что она нормальная и даже прикольная. Когда я посмотрел, как она с третьеклассниками сделала спектакль про репку, то я бы согласился быть не то что снеговиком, но даже репкой. У неё, у Зульфии Рашидовны, всё было прикольно, всё под музыку, все пели прикольные песенки и плясали. Я и не представлял себе, что про репку может быть так смешно. Сам Репка был в тёмных очках, такой весь навороченный, и пел хип-хоп. Мы с пацанами ржали и аплодировали, когда этот спектакль показывали у нас в актом зале. Всем вообще понравилось. Только директриса наша сидела не очень довольная. Я по лицу её заметил. Она вообще не любит, когда шумят. Но это же театр, здесь можно.
А потом Зульфия Рашидовна стала ставить другой спектакль. И я, конечно, записался.
— Теперь надо что-нибудь серьёзное, из классики,— сказала Зульфия Рашидовна, постукивая своими длинными ногтями по полировке пианино.
«Это её, наверное, директор заставила»,— подумал я.
— Что вы читали из классики, ребята? — спросила она.
— «Муму», «Каштанка», «Тарас Бульба», «Руслан и Людмила».
Зульфия Рашидовна слушала и качала головой. Она задумалась и даже стала как будто грустной, а потом вдруг вскрикнула:
— Але-ап!
Встала, выставила ногу вперёд, сделала что-то типа «ласточки» и вдруг прошлась в сальто колесом от одной стены до другой. Мы прямо обалдели! А она, улыбаясь, поправила волосы и сказала:
— Будем ставить фантазию на тему «Трёх мушкетёров». Кто читал?
И вот тут я второй раз вспомнил слова своего папы о том, что никакой труд не бывает напрасным.
Кроме меня, записались в студию Серёга Порфирьев, Сашка Глотов, мой друг Лёшка, и даже Пятыров записался. Хотя мы его не хотели принимать и даже честно сказали Зульфие Рашидовне, что он дурак и всё испортит. Потому что он любит нарочно всегда всё портить. Но она посмотрела на нас и сказала:
— Я тоже была хулиганкой в школе. Пусть приходит.
Мы приступили к репетициям, и теперь я уже охотно оставался после уроков. Всё выходило у нас как-то странно. Но я уже заметил, что фильмы бывают мало похожи на книжки. А наш спектакль был вообще не похож на книжку Дюма. Началось с распределения ролей. Вернее, с того, что Зульфия Рашидовна велела всем прочитать этот роман. И на следующий день все как один сказали, что уже прочитали. На самом деле они просто посмотрели фильм. И я уже улыбнулся, чтобы сказать, что они все врут, но передумал. А то вышло бы как-то выпендрёжно — типа, я самый умный.
— Молодцы! — сказала доверчивая Зульфия Рашидовна.— Ну и кто кого хочет сыграть?
— Д’Артаньяна! — ответили мы все в один голос.
Только Пятыров сказал:
— А я — кардинала. Он самый крутой злодей.
— Хорошо,— согласилась Зульфия Рашидовна.— Чтобы никому было не обидно, будете играть д’Артаньяна по очереди.
Это она, конечно, здорово придумала, чтобы сразу все не перессорились. Но только у неё ничего не вышло, потому что каждый хотел играть д’Артаньяна первым. И тогда она спросила:
— А кто из вас умеет фехтовать?
И все тут же подняли руку. Я даже растерялся и тоже поднял руку. Последним.
— Хорошо,— улыбнулась Зульфия Рашидовна,— сейчас проверим.
Она расстегнула молнию на своей длинной спортивной сумке, и мы все замерли. Она держала в руках две настоящие рапиры. Тренировочные, конечно, я это сразу понял. А пацаны ахнули:
— Шпаги! Настоящие?
Они даже не знали, чем рапира отличается от шпаги.
— Ну, кто первый покажет своё мастерство, господа мушкетёры? — спросила Зульфия Рашидовна, выйдя на середину.
Она стояла, держа рапиру перед собой, одной рукой за рукоять, а другой за скруглённый наконечник, и сгибала упругий клинок то вверх, то вниз.
— Я! — крикнул Пятыров.
— Ты же кардинал! — крикнули ему пацаны.
— Ну и что? — он уже выскочил вперёд и схватил со стула вторую рапиру.
Он схватил её как саблю и ринулся вперёд, рубя сверху. Но тут же рапира была выбита у него из рук один лёгким движением нашей режиссёрши.
— Не, это не в счёт! — закричал он, подхватил рапиру, ринулся второй раз и тут же получил лёгкий укол в грудь.
— Убит! Убит! — радостно закричали пацаны.— Теперь я!
Они все выходили по очереди, и никто не продержался дольше пяти секунд. А я не спешил. Сидел и смотрел. Я заметил, что Зульфия Рашидовна повторяет со всеми один и тот же приём. Он называется «фруассе». Она подставляет остриё своей рапиры под рапиру нападающего, а потом резко по всей длине скользящим движением до самой гарды противника переводит её в положение третьей защиты, и рапира нападающего летит вниз.
Я остался последним и сидел, пока меня не окликнули:
— А ты не будешь?
Тогда я как бы нехотя поднялся.
— Даже не пытайся! — смеялись пацаны.
Я вышел и тут же выдал себя. Я по привычке, как нас учили в секции, отсалютовал. Чёрные глаза Зульфии Рашидовны весело дрогнули, и она ответила мне таким же салютом-приветствием. Я встал в позицию, и пацаны заржали:
— Чё ты из себя изображаешь, Славка?!
Но я не обращал внимания, глядя, как учил тренер, в глаза противнику, а не на его оружие.
Она пошла вперёд, я навстречу, мы соприкоснулись рапирами и отошли по шагу назад, потом снова. Потом она провела атаку, я ушёл в четвёртую защиту и провёл атаку в третий сектор; она ушла в седьмую защиту и пошла из неё в прямую атаку; я ответил второй защитой, из неё развернулся на полный оборот вокруг себя и прямым ударом поверх её рапиры нанёс укол. Мы оба так и замерли в этой позиции.
— Туше,— сказал я.
Это был мой миг славы. Пацаны сидели раскрывши рты, а Зульфия Рашидовна плавно упала на пол и, выпустив рапиру, захлопала в ладоши.
Так я стал первым д’Артаньяном. А остальных нам с Зульфиёй Рашидовной пришлось вдвоём обучать с самого начала. Лёшка стал Атосом, Серёжка — Арамисом, а Сашка — Портосом.
Я всё время думал о том, что книжка такая толстая, и как же мы всё это запомним наизусть. Но Зульфия Рашидовна сказала, что она сократит книжку и что запоминать вообще будет ничего не надо. «Как это?» — думал я. Была ещё другая проблема — к нам в студию не хотели записываться девчонки. Они видели, что там одни пацаны, и вдобавок с хулиганом Пятыровым. Девчонки только пожимали плечами и криво улыбались, когда им предлагали записаться. Но Зульфия Рашидовна показала им рисунки платьев, в которых они будут выходить на сцену, и сказала всем, что они будут играть королев. И после этого к нам записались Танька Донская и Ирка Волкова.
Спектакль
Будет очень долго рассказывать, как мы ставили и репетировали пьесу. Поэтому я лучше сразу расскажу, как мы её сыграли в актовом зале, перед всей школой, и как закрылся занавес, и наша директриса простонала, приложив пальцы к вискам и как бы проверяя, на месте ли у неё голова:
— Какой ужас!
Хотя рассказывать всё это бесполезно. Надо было видеть. Все заржали, когда увидели нас с Лёшкой в париках. Хоть парики и были сделаны из бумаги, нарезанной мочалом, как хвост у воздушного змея, но смотрелись прикольно. Лёшка временно изображал моего отца старика д’Артаньяна. Он жарил над камином шашлык, используя шпагу вместо шампура, и думал, что сынуля хочет отобрать у него шашлык. Мы боролись. Наконец, шпага оказывалась у меня, а шашлык у него. И всё это было без слов, как и обещала Зульфия Рашидовна. Это было под музыку. Но не как балет, а как раньше в чёрно-белом кино без звука. За пианино сидела Ангелина Анатольевна и играла такие забавные мелодии. Перед спектаклем она открыла крышку пианино и подсунула под струны фольгу, так что звук у пианино получился такой забавный, несерьёзный. Я под эту музыку скакал на палке с резиновой головой лошади и зелёной гривой из крашенной зелёнкой тряпки.
Зато все девчонки ахнули, когда Танька Донская появилась посреди сцены в чёрном бархатном платье до пола, на котором, как звёзды, горели большие драгоценные камни. А лицо её наполовину прикрывал веер. И причёска тоже была такая большая, высокая, почти как у нашей директрисы, только рыжего цвета. Они с королём, которого временно играл Серёжка, танцевали танец под старинную музыку. Это их Зульфия Рашидовна научила танцевать менуэт. А сбоку появлялся Пятыров в чёрном плаще, чёрном берете и со здоровенным крестом на толстой белой цепи от собачьего поводка. Пятыров делал страшные глаза, скалился и подносил к губам руку, как бы кусая ногти от зависти и чёрных планов. Глаза у него были подведены чёрным, так что его тоже не сразу узнали, зато когда узнали, в зале поднялся просто вой, некоторые вскочили со своих мест и, указывая пальцами, кричали:
— Пятыров, жги!
(После спектакля Пятыров очень этим гордился и говорил важно: «Я популярен!»)
Но больше всего всем, конечно, понравилось, как мы сражались на шпагах. Ну, я так думаю, потому что нам самим это больше всего нравилось. Сначала мы с Лёшкой, который уже был Атосом, сражались против Серёжки и Сашки, которые были временно гвардейцами кардинала и надели чёрные безрукавки с белыми бумажными крестами. Потом Серёжка с Сашкой, переодевшись Арамисом и Портосом, сражались против нас с Лёшкой, когда мы временно изображали гвардейцев, надев эти же чёрные безрукавки. Поединки эти никогда не заканчивались победой, потому что всегда выбегал Пятыров со своим крестом и свистел в милицейский свисток. И тогда мы все разбегались и прятались за кулисами.
У Пятырова, в смысле у кардинала, была злая помощница, Миледи. Её играла Ирка Волкова. Они тоже танцевали, как и король с королевой, но совсем другой танец, танго. При этом Ирка пела под фонограмму песню: «А я не знаю почему, но ты мне нравишься. Сама не знаю почему, но ты мне нравишься». Они, сцепив вытянутые вперёд руки, прижавшись друг к другу щеками, лодочкой ходили по сцене, поднимая ноги, как цапли, и проделывали всякие смешные движения одновременно под музыку. А в конце, повторяя: «Сама не знаю почему, но ты мне нравишься»,— Миледи, гладя кардинала по голове, снимала с него как бы нечаянно берет, и оказывалось, что кардинал лысый. Зульфия Рашидовна принесла такой специальный парик без волос и немного ушила его по голове Пятырова, чтобы был плотно в обтяжку. Увидев лысого Пятырова, публика стонала от хохота, многие били ногами в пол от восторга.
Вообще, это было даже странно. Я думал, что вся слава достанется мне, потому что д’Артаньян ведь главный герой. А вышло, что больше всего запомнили Пятырова, который даже ни разу ни с кем на шпагах не дрался. Он так вошёл в образ кардинала, что даже получил пятёрку по истории. И вообще стал лучше учиться. Тоже прочитал «Трёх мушкетёров» и очень любил, когда к нему в шутку обращались: «Ваше преосвященство». Все, кто был в нашей студии, прочитали «Трёх мушкетёров» и мечтали снова что-нибудь сыграть. Да вот только студию нашу закрыли. Директор сказала Зульфие Рашидовне, что это не студия, а безобразие и бесовство, что ей чуть актовый зал не разнесли из-за этого спектакля.
Зульфия Рашидовна собирала свои вещи, а мы пришли с ней попрощаться и сидели грустные на стульях, не зная, что сказать. Огромная сумка на молнии стояла посреди пустой студии, и скучный серый свет лился в окно. Зульфия Рашидовна посмотрела на нас, хлопнула в ладони и сделала сальто без рук через свою сумку: «Але-ап!»
— Кто хочет участвовать в следующем спектакле?! — спросила она, блестя глазами.
Мы все изумлённо посмотрели на неё.
— Приходите во Дворец культуры моряков. Теперь у меня там будет студия. Ну, если опять не выгонят,— добавила она весело.
Тут начались радостные крики, Лёшка пронзительно засвистел, девчонки завизжали, хлопая в ладоши, а Пятыров вскочил и, танцуя, запел: «А я не знаю, почему она мне нравится!»
Мы всей командой тащили тяжёлую сумку до такси и расстались с Зульфиёй Рашидовной в хорошем настроении, надеясь на скорую встречу и новый спектакль.
Карт-бланш
Перед моим днём рождения папа спросил:
— Что ты хочешь получить в подарок?
Я задумался и сказал:
— Я хочу две новых видеоигры.
— А ещё что? — спросил папа.
— Ну и ещё одну новую видеоигру.
— А что-нибудь, кроме этих твоих игр, тебя интересует?
— Ну, чтобы мне разрешали играть в них больше одного часа в день. Всем разрешают,— пожаловался я.
— Может быть, завтра всем разрешат на голове ходить,— сказал папа.
— На голове ходить нельзя,— сказал я.
— Ну, это в переносном смысле.
— Это как?
Я знал только переносы, которым нас учили в школе, когда слово не умещается в строчку и его переносят на другую.
Папа задумался.
— Ну, это, например, когда ваш учитель называет кого-нибудь безголовым или безмозглым, он не хочет сказать, что у человека буквально нет головы или мозга, а хочет сказать, что тот не умеет думать. А ходить на голове — это значит вытворять что кому захочется.
— Я хочу ходить на голове! — тут же выпалил я.
— Хорошо,— сказал папа,— в твой день рождения я разрешаю тебе делать всё, что захочется. Посмотрим…
— Весь день?!
— Весь день,— сказал папа.
И вот наступил мой день рождения. Утро выдалось замечательное. Ещё сквозь сон я слышал, как щебетали птицы за окном, а когда открыл глаза, увидел, что вся комната залита солнцем, а перед кроватью на стуле лежат коробки с подарками. Там была радиоуправляемая машина, кроссовки, конструктор «Лего», две видеоигры, походный набор с фонариком и раскладным ножом, в котором были даже ложка с вилкой, футболка, новый футбольный мяч и какая-то книга. Я всё это разглядывал и даже нюхал — новенькие вещи всегда так особенно хорошо пахнут. Потом пошёл умываться и чистить зубы, а после этого чуть было не начал делать зарядку. Это меня дед приучил. Но я вовремя вспомнил: какой же я дурак! — сегодня мне всё можно. Раз всё можно делать, значит, и не делать тоже можно всё! Я, счастливый, сел на кровать и задумался. А что, если не завтракать? Вернее, завтракать одним только мороженым и тортом. Я знаю, много мороженого припасено на мой день рождения в холодильнике, а торт мама испекла вчера вечером, и он тоже стоит в холодильнике. Когда мама увидела, что я вытащил из холодильника торт и занёс над ним нож, у неё сделалось точно такое же лицо, какое было лет шесть назад, когда они увидела, что я собираюсь засунуть её шпильку для волос в электрическую розетку.
— Мне папа разрешил делать всё,— сказал я.
— Вот пусть папа испечёт торт, а потом разрешает! — сказала мама.
Торт пришлось «отставить», как сказал бы дед. Мама хотела и мороженое мне запретить, но папа её удержал, сказал:
— Пускай, одни день всего, пусть попробует свободы, я даю ему карт-бланш!
Оказывается, так называется, когда всё можно делать. Это в переводе с французского — белая карта, или чистый лист, на котором можно написать всё, что хочешь. В общем, так говорят. Вернее, никто так не говорит, кроме моего папы, который любит всякие непонятные вещи.
Я съел одно кофейное и одно клубничное мороженое, и когда я по привычке решил выпить чаю, у меня зубы заломило после холодного так, что я зажмурился. Думал, что они у меня сейчас потрескаются и выпадут, как это бывает в мультиках про Тома и Джерри.
После завтрака я сразу же включил компьютер, чтобы установить на него новые игры и поскорее начать играть. Но тут вдруг я подумал: ведь это я смогу сделать и в любой другой день. А сегодня надо спешить делать то, что в другие дни уже не разрешат. Я снова задумался. Хотелось сию же минуту куда-то бежать, но я не знал куда. Долго не знал. Минуты три сидел. А потом понял, что пойду в игропарк. Прямо с утра. Мне всегда в день рождения дают деньги на игропарк, и мы идём туда с пацанами. Я стал звонить своим друзьям. Лёшка сказал:
— Нет, я сейчас не могу, я квартиру прибираю.
Вовка сказал:
— У меня с утра тренировка.
Димка сказал:
— Мы же на вечер договаривались, я сейчас с мамой на базар иду.
«Ну и ладно! — подумал я.— Пойду один». И пошёл. Игропарк от нас недалеко, две остановки на автобусе. Было ещё утро, и в зале никого не было. Я попрыгал на батуте, поиграл в 5-D «Трансфорс», бил молотком по силомеру. Но понял скоро, что одному скучно. В аэрохоккей вообще один не поиграешь, и в боулинг, и в настольный теннис. Ерунда какая-то получается. Дяденька в костюме человека-паука оглядел пустой зал, вышел на балкон и закурил там, облокотившись о перила. Мне стало скучно.
В кино! — решил я. Но, выйдя на улицу, вспомнил, что перед кино мы с пацанами всегда идём в кафе, набираем попкорн, играем в аэрохоккей или фотографируемся вместе в специальной кабине, строим рожи и подставляем друг другу рожки — и мне расхотелось идти одному.
Я побрёл по улице, разглядывая витрины, зашёл в пиццерию. Мне захотелось пиццы, но там была очередь, а стоять одному так скучно. В зале было много детей, и все в компании, всем весело. Я посмотрел и ушёл. Надеясь встретить хоть кого-нибудь из своих знакомых, я пошёл дворами. Это были старые дома. Во дворах было много кошек и сушилось на верёвках бельё. Но я так никого и не встретил. Незаметно для себя я вышел к нашей школе. Необычно было смотреть на школу, зная, что там никого нет. Я даже обошёл её вокруг по пустому двору. Все окна и двери были закрыты. Только сбоку, там, где высокое крыльцо в мастерскую, дверь была открыта, и на ступеньках, подставив лицо солнцу, сидел наш учитель труда Валерий Павлович. Он удивился, увидев меня, и сказал:
— Привет, Щукин!
— Здравствуйте, Валерий Павлович,— сказал я.
— Ты что тут делаешь?
— Гуляю,— сказал я.
— А чего один гуляешь?
Я пожал плечами.
— А вы разве и по воскресеньям работаете? — спросил я.
— Да нет. Так. Зашёл просто кое-что подремонтировать.
— А у меня сегодня день рождения,— сказал я.
— Да ну? Поздравляю. А чего не отмечаешь?
— Ещё рано, гости только в четыре придут.
Валерий Павлович кивнул. Потом сказал:
— Хочешь, покажу, как на токарном станке работать?
На станках у нас работают только старшеклассники, и я сказал:
— Хочу.
Мы вошли внутрь, здесь было прохладно, пахло краской, столярным клеем, машинным маслом.
Токарный станок был большой, как пианино, только пониже. Валерий Павлович объяснил мне, что такое передняя и задняя бабка, подручник, шпиндель; показал мне, как правильно закрепить заготовку и как правильно держать резец. Потом я нажал красную кнопку, и станок красиво загудел, завращалась ременная передача, и тёмное пятнышко на деревянной заготовке стало неразличимо, так она быстро крутилась.
— А что вытачивать? — спросил я.
— А что хочешь!
— Я не знаю, Валерий Павлович, чего я хочу,— сказал я, вспомнив своё сегодняшнее утро.
— Хорошо. Сделай толкушку для картошки. Это самое простое. Маме подаришь. У неё ведь тоже сегодня праздник,— сказал Валерий Павлович.
Толкушка для картошки похожа по форме на ручную гранату, только ручка у неё округлая и тоньше, и заготовка у меня всё время трескалась, когда я вытачивал ручку.
— Здесь надо плавно, фигурно, не спеша,— говорил Валерий Павлович, и по голосу чувствовалось, что ему очень нравится самому делать вещи плавно, фигурно.
Он брал новую заготовку, и я снова включал станок.
С третьего раза у меня получилось, и я бережно снял новенькую, ещё тёплую от резца толкушку со станка.
— Теперь зашкурим аккуратно,— сказал Валерий Павлович, довольный моей работой, как будто он сам никогда не делал толкушек, а вот сегодня научился.
Пока я зашкуривал, то есть тёр мелкой наждачкой, Валерий Павлович поставил чайник на маленькой плитке и высыпал из кулька пряники:
— Угощайся.
Мы поели пряников с чаем, и я сказал:
— Ну, я пойду.
— Давай,— сказал Валерий Павлович.
Странно, но теперь мне не было скучно. Я думал, как обрадуется мама, что я принёс ей подарок, и как удивится папа, узнав, что я сам сегодня работал на станке.
Когда ко мне пришли вечером пацаны и захотели посмотреть, какие подарки мне подарили на день рождения, я всем им первым делом толкал под нос толкушку для картошки и рассказывал, что я её сам вытачивал на станке. А они всё торопились посмотреть мои новые видеоигры, конструктор, кроссовки.
— У меня такой был!.. Я в такую игру играл!.. У моего брата такие же кроссовки!..— кричали они.
Но никто не сказал, что у него есть такая толкушка для картошки или что он работал на станке. И я понял, что они не понимают, в чём тут кайф. А как объяснить, я не знал.
— Ты чё, так картошку любишь? — только и спросил меня Лёшка.
А папа наблюдал за мной и моими друзьями и иногда улыбался, но так, чтобы никто не заметил.
Вечером, когда гости уже разошлись, когда мама вместе с Машей прибрала со стола и вымыла посуду, а мы с папой вытерли и разложили её по полкам в буфете, когда скучно было смотреть на остатки торта, папа меня спросил, доволен ли я своим днём рождения. Я сказал, что да, я доволен.
— Вот ты делал всё, что ты хотел. А что тебе больше всего запомнилось? — спросил папа.
Я посмотрел на папу. А он со сдержанной улыбкой смотрел на меня, будто уже зная что-то.
— Мне запомнилось… как я завтракал мороженым.
Я видел, что это не то, что ожидал услышать папа. Поэтому я так и сказал, нарочно. Чтобы взрослые не думали, что они всегда всё знают. А потом я пожалел, что так сказал. Выходит, что я хоть один раз, да опять соврал. Но ведь папа мне дал карт-бланш, а день рождения ведь ещё не кончился.
Витамины
У нас в семье все пьют. Папа, мама, моя младшая сестра Маша — все пьют каждый день витамины. Мама пьёт от похудения, папа — от зрения, Маша — «Растишку» от детства, а я иногда пью таблетки от головы. Только дедушка Данил не пьёт. Он доктор и военный, поэтому вместо витаминов он принимает коньяк. Он привык ко всему, чтобы было как в армии, и до сих пор делает утреннюю зарядку на балконе с гантелями, даже зимой. В детстве я пил рыбий жир. И думал, что от него заболел желтухой, потому что он такой жёлтый. Но потом мне сказали, что это не от рыбьего жира, а от какого-то Боткина.
А ещё в детстве я любил смотреть сквозь цветные стёкла. У нас в серванте стояло много разноцветных бокалов — синих, красных, зелёных, жёлтых. Я брал эти бокалы и по очереди смотрел сквозь них. И почему-то это называлось у меня — витамины. Мне становилась хорошо, весело и как-то загадочно. Потом родители опять мне сказали, что витамины — это другое, и показали такие весёлые жёлтые шарики, сначала сладкие, а потом такие кисленькие. И я в первый же день, пока родители были на работе, съел почти весь пузырёк, меня затошнило, и я снова пожелтел и думал, что у меня опять началась желтуха. С тех пор я не очень люблю витамины и не пью их. А все остальные у нас пьют. Но помогают они только маленькой сестрёнке Маше, потому что она хоть и медленно, но взрослеет. Папа всё так же носит очки, а мама всё так же ходит на аквааэробику — плавает в бассейне, чтобы не полнеть. Видимо, витамины на взрослых не действуют. Но они — взрослые — этого почему-то ещё не поняли.
А я открыл для себя другие витамины. Они такие особые, что я ещё никому о них не рассказывал. Потому что если рассказывать, то люди подумают, что я какой-то ненормальный. В первый раз это было, когда мы с пацанами играли на стройке. Недалеко от нашего дома был завод. Там что-то раньше делали. А потом перестали, и даже в окнах выросла трава. Мы часто там играли в войну. А потом кто-то купил эти развалины и начал там всё заново делать — в смысле, строить супермаркет. Но мы всё равно там играли, хотя нас гонял сторож, но так было ещё интересней. Нам нравилось от сторожа убегать. И там стояла бочка с известью. Я однажды спрятался за ней, и мне вдруг так стало приятно от запаха извести, что я потом нарочно приходил к этой бочке, и мне всегда становилось хорошо. Я даже спросил у мамы, почему так. И она сказала, что мне не хватает кальция, и купила мне какие-то таблетки. Я их пил, но это было совсем не то, что та бочка с известью, никакого удовольствия.
Потом однажды у нас на улице клали асфальт, и от этого запаха тоже было как-то особенно хорошо. Я не стал говорить маме, а то вдруг она скажет, что мне асфальта не хватает, и заставить пить такие чёрные таблетки, которые даёт моей сестре, когда у неё болит живот.
Ещё мне нравится, как пахнут рельсы, когда мы приезжаем на дачу и идём вдоль железной дороги.
Но самое странное было однажды, когда я шёл домой из магазина. Меня попросили купить хлеб. Я купил в булочной одну булку белого и одну чёрного хлеба и шёл домой. Было пасмурно и как-то скучно. Всё вокруг было такое обыкновенное. И небо такого цвета, как алюминиевая миска, что стоит у нас на даче. В неё складывают остатки после обеда и оставляют возле крыльца, чтобы бездомные кошки или собаки могли поесть. Накрапывал мелкий дождь. А когда я вышел из булочной, дождь уже лил вовсю, и я побежал домой, прыгая через лужи. Я, чтобы срезать расстояние, побежал через сквер, пригибаясь и задевая за мокрые ветки, с которых мне за шиворот лилась вода. Не помню, зачем я остановился, поглядел вниз с небольшого откоса, туда, где под козырьком подъезда военной части стояли два офицера и какая-то женщина с красным зонтиком. И мне вдруг стало так удивительно, будто я раньше всё видел сквозь какую-то плёнку или целлофан, а сейчас её сняли, и я видел всё необыкновенно чётко. Даже капли, которые висели на железной узорной решётке, поддерживающей козырёк подъезда. Я не мог понять, в чём дело, и только смотрел, удивляясь от незнакомой свежести.
Так вот до сих пор и не понял и никому не рассказывал. Просто не знаю — что это. Может быть, что-то ещё никем не открытое, и я, когда вырасту, открою, что это такое. Вот это и будут настоящие витамины!
Зоопарк
— Нет, я с дедом не пойду! — закричал я так, что родители замолчали и посмотрели на меня.
— Почему? — спросил папа.
А я не знал, что сказать, и поэтому сказал:
— Он ужасный человек!
Ляпнул я первое, что пришло в голову. А пришло это в голову потому, что так говорит иногда моя мама про дедушку Данила, папиного папу.
Теперь папа молча посмотрел на маму. А мама посмотрела в сторону.
— Что случилось? — спросили меня и мама, и папа по очереди.
А я не знал, как рассказать. Хоть дед Данил и ужасный человек, но мне всё-таки не хотелось его выдавать.
Дело было так. В прошлый выходной поехали мы с дедом в зоопарк. Моя сестрёнка Маша была у бабушки — у маминой мамы — на даче. В зоопарке всё было нормально. Не считая того, что я не люблю зоопарки. Там всегда ужасно пахнет, и жалко зверей. У них бывают такие глаза, что хочется выпустить их из клетки. Но дедушка вёл себя нормально — я это хотел сказать. Дедушка у меня любит делать всем замечания. А я этого не люблю, я стесняюсь, когда дедушка начинает лезть к людям со своими замечаниями или даже скандалит. Но сегодня он был спокойный, в миролюбивом настроении. Он купил нам по порции мороженого; правда, своё почти сразу выбросил в урну:
— Тьфу, вода с сахаром! Разучились делать…
Но у меня забирать и выбрасывать не стал. Мы долго стояли возле вольера с верблюдами.
— Ох и нагляделся я на них в своё время,— сказал дедушка,— а сейчас даже как-то приятно вспомнить.
Если бы я был зверем и попал в зоопарк, то я бы, наверное, убежал. И куда бы я побежал, если бы был слоном или львом? Поймали бы снова. Тогда бы я стал что-нибудь изучать. Но звери не могут изучать науки. И переписываться со своими родственниками и друзьями тоже не могут. А как бы я ждал письма из Африки, если бы был слоном и умел читать и писать! И дружить здесь мне было бы не с кем, потому что все в клетках и не могут переговариваться друг с другом. Если у зверей и есть язык, то у всех, наверное, разный, не может слон разговаривать с буйволом, леопардом, тюленем или обезьяной. Тогда бы я только спал и видел во сне свою родину. Больше мне бы ничего не осталось, как только спать и ждать, когда я умру. Мне бы хотелось умереть поскорее, чтобы стать свободным; может быть, я потом снова бы родился свободным слоном или медведем и больше бы сюда не попадался.
Я смотрел на разных зверей в разных клетках и думал: вот они сидят каждый в своей клетке, мирно смотрят, едят свой корм. Все хорошие, и всех их жалко. Каждому хочется помочь, с каждым поговорить и приласкать. И кажется, что каждый зверь тебя обязательно поймёт. А если их выпустить из клеток, они начнут охотиться и убивать друг друга. И бесполезно будет им что-то говорить. Они не послушают. И прав будет каждый из них, а самый сильный будет самым правым.
— О чём задумался, Славка? — спросил меня дед.
Я сказал ему, что мне жалко зверей в неволе.
— Да,— сказал дед,— но животное, в том числе и человек, ко всему привыкает и начинает дорожить той жизнью, которой живёт.
— Это хорошо? — спросил я.
Дедушка пожал плечами.
— Если бы ты мог освободить одного зверя, кого бы выбрал? — спросил я.
— Слона,— сказал дедушка.— Ездил бы на нём за пенсией, как падишах.
— Я серьёзно! — сказал я.
Но вместо ответа дедушка стал рассказывать мне одну книжку; он всё время что-нибудь читает, но в основном про войну. А эта была про одного человека, который ходил в зоопарк, и там ему очень понравился молодой тигр. И вот, это было в Италии или во Франции, этот человек решил выкрасть этого тигра, чтобы дать ему свободу. Он тщательно готовился, купил фургон для перевозки, медикаменты, чтобы усыпить тигра, инструменты, чтобы ночью сломать замок клетки. Он подкупил ночного сторожа. На подготовку он потратил все свои деньги. И ему удалось. Сначала он провёз тигра через границу и в порту погрузился со своим фургоном на паром, идущий в Африку.
Потом он снова долго ехал и, наконец, выпустил тигра в джунглях. И уехал обратно. Но на обратном пути его арестовали. За ним уже до этого гнались как за похитителем. А ему, конечно, было досадно, что его арестовали, но сильно он не расстроился. Ему было хорошо и легко на сердце оттого, что он спас живое существо, дал ему свободу, и поэтому он теперь был уверен, что будет чувствовать эту свободу даже в тюрьме. И он сидел в полицейском участке и улыбался. Пока один офицер не сказал ему, что тигры в Африке не живут.
— Вот как важно учить географию, ну и вообще,— сказал дедушка.
А у меня даже настроение испортилось от жалости к этому человеку и тому тигру. Я не люблю книги с плохим концом. Где их только дедушка находит? Но это ещё было не самое плохое и вообще не то, про что я хотел рассказать, вернее, не то, про что я не хотел рассказывать родителям.
Мы ещё немного погуляли в зоопарке. Потом, когда вышли, я вспомнил, что мне надо купить тетради в клеточку и пару ручек. И мы зашли в книжный магазин. Пока я выбирал ручки и тетради с прикольными обложками, дедушка разглядывал книжные полки. Он пробегал по ним глазами без интереса, со скучным и насмешливым выражением. Как вдруг остановился и выхватил одну книгу с полки. Он раскрыл её, стал листать, потом замер, а потом двумя руками швырнул её на пол так, что на звук обернулись покупатели и продавцы. Я испугался и поскорее поднял книжку, стараясь сделать лицом такое выражение, что мой дедушка нечаянно обронил, а я вот поднял, и всё… Дед уже шагал к выходу, а я, прежде чем поставить книгу на полку, успел только прочитать на обложке: «С. О. Рокин └Ленин-Цы“». Ерунда какая-то… Я даже забыл про свои ручки и тетради. Дед широко шагал к остановке, а я скакал за ним вприпрыжку, чтобы не отстать. На ходу дедушка немного успокоился, а потом мы ещё долго ждали автобуса, и я боялся его о чём-нибудь спрашивать. Но вот он совсем остыл, вытащил папиросу, покрутил её в пальцах, понюхал и выбросил в урну. Дедушка у меня волевой, бросает курить.
Маршрут, который идёт до зоопарка, ходит редко. Ему надо проехать через весь город. Потом через пригород, где много деревянных одноэтажных домов, есть огороды, собаки в будках, и даже есть во дворах ещё деревянные туалеты. Иногда мне хочется, чтобы мы жили в таком доме, потому что в таких домах есть чердаки с полукруглым окошком. И я бы там сделал себе комнату, а ночью мог бы выходить прямо на крышу… Ну и вообще, жить в таких домах как-то интересней. Мне кажется, что там даже могут водиться домовые, хотя я в них не верю.
Наконец, автобус пришёл и долго стоял на конечной остановке, ожидая пассажиров. Я сидел у окна и рисовал пальцем по стеклу, хотя рисунка не было видно; дедушка протирал от скуки очки уже в третий раз. Пассажиры, многие с детьми, постепенно наполняли автобус. Я так долго сегодня смотрел на разных зверей, что теперь мне уже и люди в автобусе стали казаться на них похожими. Вот эта тётенька с узким лицом и длинными глазами казалась похожей на лань, а другая, нахмуренная, с завитыми волосами, спадавшими на лицо, напоминала овцебыка. Третья, с широким удивлённым лицом и близко поставленными круглыми глазами, была похожа на сову. Сутулый дядечка в клетчатом шарфе смахивал на доброго жирафа. А другой, небольшого роста, но носатый и очень важный, напоминал верблюда. Возле женщины-лани вертелись двое её детей, мальчик и девочка, но похожие не на маму-лань, а на лисят с острыми мордочками. А вот сынуля женщины-овцебыка был вылитая мама, тоже серьёзный, нахмуренный, и ел булку. Маленькая старушка с серыми от седины волосами смотрела вперёд добродушной мордочкой мишки коала, а её внучка держала двумя руками конфету и откусывала от неё, как белочка. А потом появились эти две гиены, два взрослых хулигана. На них были пятнистые камуфляжные штаны. И лица такие… не знаю. Они сели на заднее сиденье, щёлкали там семечки, пили пиво, громко, противно смеялись и ругались. Я, даже если бы захотел, не мог бы пересказать родителям те слова, которые они говорили. Пассажиры стали делать им замечания, особенно женщины с детьми. А я несколько раз хватал дедушку за руку и шептал ему:
— Не надо, дедушка, пожалуйста.
И дедушка терпел, смотрел в окно. А хулиганы всё громче смялись и ругались, и дяденька-жираф пытался их успокоить, но они его не послушались и даже стали его обзывать. И я видел, что он хотя и взрослый, намного старше их, а испугался и отвернулся. И женщина-овцебык нагнулась ниже, и женщина-лань обняла детей и уставилась в окно застывшим взглядом, и мужчина-верблюд закрылся журналом. Я хулиганов, конечно, и раньше видел много — у нас во дворе и в кино. В кино они часто нестрашные, иногда даже красиво поют и танцуют. Но эти были настоящие, они были даже хуже, чем наш Генка Малюга. Генка по сравнению с ними был просто добродушный озорник вроде Буратино. Из этих один был рыжий и всё время длинно так улыбался, а второй был в такой вязаной шапочке, в которых поют хип-хоп, в безрукавке, и на руках у него были синие татуировки.
Мы с дедом сидели ближе всех к ним. И вдруг рыжий положил свою ногу в грязном ботинке с присохшей к подошве глиной, из которой торчала зелёная травинка, на спинку нашего сиденья, как раз между мной и дедом. Дедушка встал и взял меня за руку, чтобы перейти отсюда подальше, в начало салона. Но отпустил мою руку, и не успел я обернуться, как дед ударил рыжего парня головой о железную спинку сиденья, на которую тот положил свою ногу. Тот парень, который был в шапке, вскочил, но дед моментально ударил его кулаком в живот так, что парень согнулся пополам. Потом дед схватил их обоих за шиворот, поднял в воздух, как будто они были не настоящие, а картонные или тряпочные, и ударил их головами друг о друга. Двери автобуса раскрылись, потому что мы подъехали к остановке, и дедушка выбросил обоих наружу. Тут в автобусе всё переменилось, и все стали возмущаться уже моим дедушкой. А хулиганов, наоборот, называть детьми, и жалеть, и кричать дедушке, что он избил детей. Но никто не посмел подойти к нему, и мы так и стояли вместе целую вечность до следующей остановки, взявшись за руки. Дед мой не ответил никому ни словом, а просто стоял и смотрел в окно, а я вообще зажмурился и дал себе самое честное в жизни слово, что больше с дедом никуда не пойду.
— Вот те и зоопарк! — повторял дед, усмехаясь, пока мы шагали по улице, уже выйдя из автобуса.— Вот уж кого надо в зоопарке держать!
И всего этого я родителям не рассказал. И они поссорились, потому что папа решил, что это мама настроила меня против дедушки, и обиделся на неё. А как я мог рассказать? Тогда бы я выдал дедушку, и они бы оба на него сердились. А это всё-таки несправедливо. И я решил не говорить правду, а это всё равно как опять соврать. Да, дедушка ужасный человек, но я подумал и решил, что это как в природе, как среди зверей: наверное, кто-то должен быть таким сильным и ужасным, чтобы его боялись даже те хулиганы.
Инопланетяне
У меня и раньше не по всем предметам оценки были хорошие. Особенно по математике и по русскому, когда диктант. Вообще, я мог получить двойку по любому предмету. Мне это было несложно. Я получал двойки и по труду, и по рисованию, и даже по пению. Родители, когда я получал двойки по этим предметам, скорее удивлялись, чем огорчались. Им казалось странно, как можно получить два по рисованию. А вот двойка по математике им совсем не казалась странной. Но если это не странно, то зачем сердиться? Я не понимал своих родителей, а они не понимали меня, когда я приносил двойки. Двойку по рисованию я получил, когда нарисовал наш город. Было такое задание. Я взял и всё закрасил чёрным карандашом. Я сказал, что это город ночью, поэтому ничего не видно. Папа, посмотрев на мой рисунок, сказал, что я, конечно, хитрец и лентяй, но всё равно двойку было ставить некорректно.
— Как? — спросил я.
Мне хотелось запомнить это слово, если оно подходит для того, чтобы критиковать оценки учителей. Папа стал объяснять.
— Корректный — это значит правильный, уместный, допустимый в данной конкретной ситуации, ну и ещё вежливый.
— А почему двойка мне некорректная? — спросил я.
— Потому что в условии поставленной задачи — изобразить город — не было оговорено, в состоянии какой видимости должно быть представлено изображение, также не оговорена творческая манера исполнителя.
— Класс! Круто! — сказал я восхищённо.
Можно сказать, что каждый раз, получая двойки, я старался чему-то научиться, как вот, например, вышло с этим словом «корректный».
Но никогда раньше я не получал столько двоек, как теперь, когда у нас начался английский язык. Этот предмет у нас вела молодая учительница — Татьяна Андреевна. Она была совсем не злая, наоборот, приветливая и улыбчивая. Вот, наверное, поэтому я с самого начала как-то расслабился и не особенно обращал внимание на то, что она там говорит. Мне вообще казалось, что иностранный язык — это то же самое, что русский, только там другие буквы. А когда мы стали учить алфавит и я увидел, что даже буквы почти одинаковые с русскими, тогда я вообще расслабился и решил, что надо выучиться записывать почти русскими буквами английские слова. Так я и выучил своё первое слово. Легко запомнил, по-русски оно называлось «тапу» и писалось именно так, а по-английски оно называлось «many» и переводилось как «много». Долгое время это было главное моё достижение. Я ещё, конечно, знал все эти «маза», «фаза», «систа», «браза», но не умел их писать. Я писал правильно: «maza», «faza», «cicta», «braza»,— а учительница всё зачёркивала и ставила мне за диктант из четырёх слов единицу. Мои родители не привыкли к единицам и старательно считали ошибки. Вышло, что в диктанте из четырёх слов я допустил восемнадцать ошибок.
— Да, брат, это ты с запасом взял,— сказал мне папа.— Восемнадцать ошибок — это хватит на три двойки и одну тройку с минусом.
И вот папа с мамой взялись учить со мной правописание слов. Я согласился учить правописание и произношение. Но и этого оказалось мало моим придирчивым родителям. Я уже хорошо выговаривал какое-нибудь слово, например, «bring», даже писал его правильно. А они не отставали и задавали мне вопрос:
— А как оно переводится?
Я готов был заплакать от досады. Потому что перевод я не учил. Мне и без перевода запомнить их было сложно. Но родители у меня очень упорные и, к сожалению, любят доводить начатое дело до конца. И вот они меня до него довели так, что мне уже ночью снились английские слова. Но по следующему диктанту я получил четыре. И ошибка у меня была всего одна. А слов уже не четыре, а двадцать! И среди них, кстати, было такое сложное и совсем ненужное слово, как «certainly». Но я даже его написал правильно. Я уже готов был решить, что английским я овладел, но тут оказалось, что, кроме слов, там ещё есть какая-то грамматика. И тут я сильно растерялся. Мне сказали, что в английском языке не три времени, как в русском, а шестнадцать. Я весь вечер сидел и старался придумать хоть одно время, кроме настоящего, прошедшего и будущего. И ни одного не выдумал. Потом я вспомнил, что когда-то читал одну фантастическую книжку. Там дело было в космосе, на одной планете, где было не три измерения, как у нас, а семь. И время там тоже могло течь в двенадцати разных направлениях одновременно. И тогда мне всё сразу стало ясно. Англичане — потомки инопланетян. Как это раньше никто не сообразил! Недаром же у них ещё этот… ну этот… ну как его?!
Я побежал к папе в комнату, взволнованный своим открытием, и с ходу выпалил:
— Папа, где находится этот… секонд-хенд?
— Какой? — спросил папа удивлённо.
— Ну этот, он же один!
— Почему один?
Мы долго не могли понять друг друга, я сердился от нетерпения, а папа от досады.
— Ну в Англии, там камни такие по кругу стоят торчком! — даже крикнул я.
— Стоунхендж?! — папа расхохотался и ударял себя по коленям, а потом даже записал себе в блокнот: «Секонд-хенд — Стоунхендж».
Теперь я знал, почему Стоунхендж находится именно в Англии! Я понял это раньше многих учёных, которые ещё и до сих пор гадают. Но понять английскую грамматику это мне не помогло.
Папа мне объяснял. Но в результате сломал карандаш от злости, когда увидел, что я не отличаю подлежащее от сказуемого, первое лицо от второго, второе от третьего и так далее… А я просто случайно перепутал.
— Тебе прежде русский надо выучить! — сказал папа гневно.
И тогда за меня взялась мама с повторением русского, и я совсем запутался между русским и английским. И теперь стал получать двойки по обоим предметам.
Диктанты я по-прежнему писал хорошо. Это меня только и спасало. Потому что за все грамматические работы я получал «два». Никто не мог объяснить мне, что значит «настоящее простое», «настоящее длительное», «настоящее продолженное», «настоящее будущее» и «настоящее прошлое»… или я опять что-то спутал? Да, они не совсем так называются. Я даже названия их дурацкие путал.
И вот после очередной двойки по полугодовой контрольной Татьяна Андреевна оставила меня после уроков. Я думал, она станет сейчас меня ругать. А она дождалась, когда все ушли, и стала мне жаловаться, что её за меня завуч ругает. Завуч говорит ей, что я способный ученик, а у неё учусь на «два», как какой-нибудь Пятыров. С ним ладно, с ним всё ясно. Но если она, Татьяна Андреевна, не может выучить нормального ученика, то, значит, она не справляется со своей работой. Мне стало жалко, что её из-за меня ругают, но что я мог поделать, если англичане инопланетяне и я их не понимаю? Татьяна Андреевна засмеялась, когда я назвал их инопланетянами, и сказала:
— Но ведь полмира говорит на английском именно потому, что у них лёгкая, очень доступная для понимания грамматика.
— Ничего себе доступная,— сказал я.
Тогда она сказала, что станет заниматься со мной дополнительно.
— Это бесполезно,— сказал я,— со мной уже и папа, и мама занимались — я не понимаю.
— Это моя задача как педагога,— сказала она.— Я и себе должна доказать, что смогу.
Я согласился, чтобы её не расстраивать.
И вот мы начали всё с самого начала. Начали так, что я вообще растерялся и ещё больше ничего не понял вначале — потому что Татьяна Андреевна стала рассказывать мне сказки.
Английские сказки
Я сидел и слушал. Татьяна Андреевна нарисовала на доске английский глагол «be».
— Жил-был король,— сказала она, указывая на этот глагол указкой,— и было у него три сына.
Она нарисовала ниже на доске трёх сыновей — это были «am», «is», «are». Сыновья эти были все разные по своему характеру. Первый сын был очень гордый и любил одиночество, у него совсем не было друзей. Он привык без них обходиться и очень любил слово «я». Второй сын любил только небольшие компании. Он любил быть только с одним своим другом, подругой или со своей собакой. А третий был очень весёлый, жизнерадостный, он любил большие компании. «I am a prince. I am strong. I am clever. I am beautiful»1,— любил говорить первый принц. Второй говорил: «He is my brother. She is my friend. It is my dog»2. А третий: «We are brothers. They are friends. You are pupils»3.
— Понятно? — спросила она.
— Ну,— кивнул я.
— Хорошо, тогда скажи мне по-английски: «Я ученик».
— I pupil,— сказал я.
— Нет, ты говоришь как по-русски, но только английскими словами. Ты забыл, какого принца надо в это предложение поставить. Какой принц любит слово «Я»?
Ну, тут я врубился, наконец, и сказал:
— I am a pupil.
— Молодец! — обрадовалась Татьяна Андреевна.— А теперь напиши без моей подсказки три предложения: «Я ученик. Она учительница. Мы друзья».
Я написал: «I am a pupil. She is a teacher. We are friends»4. И обернулся. Татьяна Андреевна улыбалась и выглядела просто счастливой. А мне стало стыдно, что я такой тупой, что не мог раньше этого понять.
— Хорошо. А теперь задай ко всем предложениям вопросы,— сказала она.
Я подумал и поставил вопросительные знаки после всех предложений.
— Нет, принц хочет быть первым во всех вопросах, он же принц! Ставь принца на первое место.
Я переписал предложения иначе: «Am I a pupil. Is she a teacher. Are we friends»5.
— Да! Молодец! А вот теперь уже поставь вопросительные знаки. Но у всех этих принцев был один недостаток,— продолжала Татьяна Андреевна.— Позвал их как-то к себе король и говорит: «Пора вам, сыновья мои, жениться. Выйдите на двор, возьмите каждый лук и пошлите стрелу. Куда стрела ваша полетит, там и ищите себе невесту».
Я сидел и удивлялся, как у неё похоже на настоящую сказку получается.
— А принцы взяли и не пошли.
— Почему? — спросил я.— Не хотели жениться?
— Потому что они ничего не хотели делать. Они были очень ленивые. Любили только смотреть в окно и замечать разные вещи. Например, что день холодный, яблоки красные, на улице осень. Попробуй сказать по-английски эти предложения.
Я стал осторожно говорить:
— Day is cold, apples are red, it is autumn6.
— Правильно!
— А что говорил первый принц, когда смотрел в окно? — спросил я.
— А первый был такой ленивый, что даже в окно не смотрел, а если и смотрел, то всё равно говорил только о себе,— ответила Татьяна Андреевна.— Например: «Мне грустно» или «Я счастлив».
Я подумал и сказал за первого принца:
— I am happy. I am sad7.
— Правильно. Но иногда он сомневался, как принц Гамлет, и спрашивал себя: «Мне весело?» — и потом сам отвечал: «Нет, мне не весело».
— Хорошо, сейчас,— ответил я и заставил принца сомневаться по-английски: — Am I happy? Am I sad? I am not happy, I am not sad…8
Получилось прямо как стихи. Я даже не знал, кто больше радуется, что у меня стало получаться,— я сам или Татьяна Андреевна.
Мне понравились эти лентяи-принцы. Хотя жизнь у них выходила не очень весёлая, и я спросил:
— Они что же, так всю жизнь и прожили?
— Да,— сказала Татьяна Андреевна,— так они и состарились. И когда стали старыми, то, конечно, как все люди, изменились. Принцы «am» и «is» стали так похожи, что их никто не мог отличить друг от друга, они оба стали «was», а принц «are» превратился в старичка «were».
Принцы вспоминали свою молодость. Первый говорил: «Я был молодым». И второй говорил: «Он был молодым». И третий говорил: «Мы были молодыми». Я с небольшой подсказкой Татьяны Андреевны перевёл всё это на английский: «I was young, he was young, we were young»9. И, оказывается, так просто получилось прошедшее время.
— А будущее, будущее?! — уже сам попросил я.
Мне хотелось освоить с ходу и настоящее, и прошедшее, и будущее. Тогда я бы стал властелином Времён в этом придуманном царстве.
— Будущее? — задумалась Татьяна Андреевна.
Мы с ней одновременно, не сговариваясь, посмотрели в окно, как будто там, за голыми ветками и серым небом, за поворотом идущей под гору дороги, тоже серой, но другого цвета,— как будто за всем этим располагалось будущее. Нормальное будущее, не серое.
— Знаешь, почему принцы были такие ленивые? — повеселев, спросила Татьяна Андреевна.— У них наследственность была плохая. Вот кто был самый главный лентяй! — и она снова указала на самую верхнюю строчку, где был написан глагол «be».— Он не помнил ничего из прошлого, не интересовался ничем в настоящем, он только и делал, что мечтал о будущем. И для этого у него был… у него был… нет, вернее так: у него была волшебная палочка, которая называлась «will». Стоило этой палочке к чему-нибудь прикоснуться, как всё становилось будущим. Только это палочку нужно было держать строго перед собой, иначе она не сработает. Ну-ка попробуй! Скажи: «Я буду королём».
Я задумался. Сначала будет слово «я», потом слово «быть», потом «король». Волшебную палку надо поставить перед королём. Значит, получается: «I be will a king».
— Подумай: кто из этих двух настоящий король, а кто нет? — сказала мне Татьяна Андреевна.— Вспомни: у кого из них три сына-принца?
— А-а! — догадался я.— «Be» настоящий король, значит, будет: «I will be a king»10.
— А как сделать вопрос? Давай волшебную палочку вперёд!
— Will I be a king?
— Молодец! Теперь отрицание: «Я не буду королём».
— Я думаю, здесь надо по-другому объяснять, Татьяна Андреевна,— сказал я и вышел к доске.— Вот, смотрите!
Я взял мел и стал рисовать.
— Вот здесь мы, а вот здесь будущее. Мы, к примеру, во Владивостоке, а будущее в Москве. И вот нам надо туда попасть. Смотрите, вот мы с вами в самолёте: «we». Но сам он не полетит, в него надо залить топливо, это и есть «will», он любой глагол будет отправлять в будущее: «will go», «will be», «will come»… Похоже?
— Да, здорово! — сказал Татьяна Андреевна.— Главное, ко всему подходит, кроме модальных глаголов.
— Кроме чего? — спросил я.
— Нет-нет, это не в счёт, про это я ещё не придумала, как в сказку вставить.
В общем, с первого нашего урока я почувствовал, что разобрался сразу во всём. Конечно, я потом ещё часто путался, пока не привык автоматически ставить все слова в нужных формах и в правильном порядке. Я уже думал, что на этом грамматика вообще закончилась. Мне даже стало немного жалко. Но Татьяна Андреевна меня успокоила. Она сказала, что, кроме трёх времён, которые мы прошли, нам осталось ещё тринадцать, и плюс ещё десять в каком-то пассивном залоге. «Ого,— подумал я,— это какую сказку сочинить надо. Ещё покруче «Гарри Поттера» выйдет!»
Английские сказки 2
Оказывается, не такие уж они и мирные, эти ребята — английские глаголы. Настоящая мафия. У них там всё поделено, расписано. У короля «be» есть заклятый враг, глагол «do», и его брат глагол «does». Это крутые парни, они не зевают, глядя в окно, как наши принцы «am», «is», «are». Они — страшно деловые пацаны. Но при этом сами предпочитают оставаться в тени, не засвечиваться без лишней необходимости. Они появляются, только если нужно разрулить какие-то вопросы. Вот, например, в предложении «Мы грабим банки каждый месяц» вы даже не найдёте ни этого «do», ни его братишку. Будет просто: «We rob banks every month». А как только возникнет вопрос, он и выскочит сразу первый со своей пушкой: «Do we rob banks every month?»11. И если нужно от всего отпереться — типа, мы все тут честные ребята и ни про какие банки ничего не знаем,— тут тоже он со свои адвокатом «not» вступает в дело: «We do not rob banks every month»12,— а сам хитро так улыбается. Со своим братом они разделили обязанности. «Does» — младший братишка, он занимается только мелочёвкой, на крупные дела не ходит, его интересуют только отдельные личности: «он», «она» или «оно». А брат «do» заведует всем остальным: «we», «you», «they», «I». Но он выпендрёжник, этот младший, этот «does». Он любит оставлять на месте преступления метку, вроде своего фирменного знака. Как я видел в одном фильме, там бандиты всегда рисовали на стене чёрную кошку. А этот «does» оставлял на месте преступления свой автограф «s» или иногда «es». Например: «He robs banks sometimes»13, «This gun shoots very fast»14, «She likes flowers and sweets»15. А когда он появлялся собственной персоной, то уже не оставлял никаких автографов: «Does this gun shoot fast?»16, «She likes only chocolate»17. Но больше всего эти парни не любят, когда какой-нибудь чужак заходит на их территорию; а уж если он начинает совать свой нос в их дела, тогда и подавно, тогда этому парню просто кранты.
Вот был такой случай. Один неплохой парнишка по имени «am» пришёл и решил, как он давно привык у себя на районе, встать после слова «I» в простеньком предложении, которое так любят все учителя: «Я хожу в школу каждый день». И вот этот «am» пришёл такой и встал — типа, он в теме. И вот он стоит, смотрите: «I am go to school every day»18. Но недолго он так стоял: не успел и глазом моргнуть, как чик по нему красной полоской — и хана парню. Только на полях тетради появилась такая красная птичка от учительской ручки, как скромный памятник на кладбище. И всем другим, кто не на своё место становился, им тоже появлялись такие памятники на полях. Вот такие были у этих ребят, «do» и «does», крутые разборки. Но если вдруг они сами заходили на чужую территорию, то и их там не щадили. Допустим, ляпнется по ошибке «do» в предложение «This do a book»19 — «is» его сразу прикончит. И правильно сделает, потому что надо: «This is a book»20. И никак иначе.
Эту сказку я сам сочинил и рассказал Татьяне Андреевне на нашем следующем дополнительном занятии. Она даже руками всплеснула и говорит:
— Да тебе надо методические пособия писать для колоний малолетних преступников! Кто у тебя родители?
— А мне так больше нравится, так прикольней,— сказал я.
— А вот я сейчас возьму и помирю их, этих твоих хулиганов.
— Они не хулиганы какие-то, они мафиози,— уточнил я, немного обидевшись за своих крутых парней.
— Всё равно помирю.
— Ну, попробуйте,— сказал я.
Мне казалось, что помирить их уже нельзя, и было интересно посмотреть, как учительница выкрутится из такой ситуации. С одной стороны, мне хотелось, чтобы у неё ничего не получилось, и тогда я бы как бы выиграл. А с другой стороны, Татьяна Андреевна — хорошая, и мне было бы жалко смотреть на её поражение. Получается, что я как-то одновременно болел и за неё, и против. Она подумала, а потом начала рассказывать. И уже по тому, как она улыбнулась, прежде чем начать, я догадался, что у неё получится и она сама это уже чувствует.
— И вот они так враждовали, как Монтекки и Капулетти.
Я уже привык не спрашивать учителей, когда слышу от них непонятные слова, вроде вот этих. Если спросить, то, во-первых, долго начинают объяснять, иногда становится ещё непонятней, потом оказывается, что это всё вообще-то и не обязательно было знать; и вдобавок ещё пристыдят, что ты этого не знал. У нас Пятыров однажды спросил у учительницы, что такое сувенир. Учительница ответила, что это какое-нибудь небольшое украшение или игрушка на память. А Пятыров тогда стал спрашивать, какая игрушка и почему называется «сувенир», а не «игрушка» или «украшение», и в конце концов его выгнали с урока, потому что решили, что это он нарочно спросил, чтобы сорвать урок. Конечно, Татьяна Андреевна была хорошая, но всё же ведь учительница, и я решил не рисковать лишний раз, не спрашивать её про этих Капулетти.
— А одна девушка из семьи «do»влюбилась в принца «am». Она очень переживала, что их семьи враждуют. Она боялась одновременно за своего возлюбленного и за своих братьев, как бы они не перебили друг друга, и решила во что бы то ни стало их помирить.
— И как же её звали? — спросил я, зная, что в наших сказках нельзя давать имена просто так, надо, чтобы они что-то значили по-английски.
— Её звали Инга,— сказала Татьяна Андреевна, и я удивился, потому что это было вроде как против правил, обычное имя, как в жизни, но не стал её перебивать и слушал дальше.— Как только кто-нибудь из семьи «be», будь то «am», «is» или «are», становился не на своё место, она тут же выбегала и хватала за руку первый попавшийся глагол в предложении, чтобы он не нападал и не звал на помощь грозных братьев «do» и «does». Вот что получалось,— сказала Татьяна Андреевна, взяла мел и написала на доске: «I am going to school»21 (я же говорил, что учителя обожают это предложение).
Татьяна Андреевна указывала на три буквы «ing», добавленные к глаголу, и говорила:
— Вот эта девушка! И теперь благодаря ей получилось новое грамматическое время — настоящее длительное. Это когда действие происходит не вообще постоянно, а именно сейчас, в данный момент, прямо у нас на глазах.
— Круто…— сказал я, признавая, что это у них, у Татьяны Андреевны и у этой Инги, здорово получилось.
Теперь до меня стало доходить, как это может быть, что настоящих времени два, а не одно, как в русском языке.
— А есть ещё два настоящих, перфектное и перфектное длительное, но я тебе потом про них расскажу,— сказала Татьяна Андреевна.
Я был рад, что стал понимать английскую грамматику, но мне было немного жаль, что англичане не потомки инопланетян. Я собирался это доказать, когда вырасту, и прославиться. Теперь я начинаю понимать, почему в древности было так много великих людей, первооткрывателей. Это потому, что они не учились в школе и всё открывали сами. А школ тогда почти и не было, а если были, то самые простые, наверное.
Ключ
Сам не знаю, как это так получилось. Родители вместе с сестрёнкой Машей поехали на дачу. А я остался дома один до следующего вечера — такое везение. Делай что хочешь, а хочешь — ничего не делай. Я, конечно, пообещал, что буду вести себя хорошо, лягу не поздно и не притащу домой целую ораву друзей. На самом деле я именно это и мечтал сделать.
Меня вообще оставили случайно. Завтра должна была вернуться бабушка из санатория. Она там отдыхала две недели. А ключ от своей квартиры на всякий случай оставляла у нас. И ещё просила, чтобы мама приходила поливать цветы. И вот завтра бабушка возвращалась рано утром. А родителям не хотелось вставать чуть свет и мчаться с дачи домой, чтобы отдать бабушке её ключ. Вот меня и оставили. Редко выпадает такое везение. Я проводил родителей и сестрёнку до машины, помогая им нести вещи и изображая на лице лёгкую грусть по поводу их отъезда. Постоял, пока они выедут со двора на улицу, и только после этого улыбнулся. А потом я побежал сразу в соседний двор, где пацаны лазили по гаражам. Они там играли в войну. Я тоже залез и сказал, что у меня родители уехали до завтра. И ещё сказал, что кто хочет вечером ко мне, пусть приносит с собой кока-колу и чипсы. Это было как входной билет на вечеринку. Но сначала мы играли во дворе на гаражах, потом полезли через забор военной части. Раньше там был контрольно-пропускной пункт, и посторонним запрещалось проходить. Нас оттуда гоняли и грозили сдать в милицию. Теперь пункт убрали, заходи кто хочешь. Но мы по привычке лазили через забор. Так было веселее, и мы надеялись, что, может, нас кто и погоняет, как в старые времена. Но никому не было дела. И вот Сашка из седьмого подъезда предложил залезть на склад.
— Вдруг мы там патронов наберём?! — сказал он.— Будем в костёр на стройке их кидать!
И вот мы полезли втроём — Сашка, Генка и я. Денис не полез.
— Слабак! — сказал ему я.
Мы залезли внутрь через крышу. Там, внутри, было темно. И только полосками проходил такой пыльный свет. Мы привыкли к темноте, огляделись и начали искать патроны. Но там были только огромные брезентовые чехлы, какие-то железные рамы и ящики. Сашка из седьмого подъезда сказал, что в ящике должны быть патроны, и предложил разбить его. А я сомневался. На склад залезть было ещё как-то ничего. А вот разбивать ящик я не решался. Это было уже похоже, как если бы мы были воры.
— Позорник! — обозвал меня Сашка и вместе с Генкой стал разбивать камнями доски.
Поднялся такой грохот, что я даже зажмурился. А они колотили себе как ни в чём не бывало. И вот одна доска треснула. Сашка с Генкой выломали её, пока я стоял в нерешительности.
— Чё это? — спросил Генка.
А Сашка вытащил какую-то брезентовую сумку, а из неё — настоящий противогаз. Они набрали себе каждый по три штуки. Ну и я тоже взял себе один. А когда мы стали вылезать со склада, собаки подняли лай. Собаки бегали на цепи вдоль проволоки и не могли нас покусать. Но на их лай вышел какой-то дядя в форме, но не солдат, а офицер, и стал кричать на нас. Мы побежали. Потом, оглянувшись, я увидел, что за нами бегут двое солдат в пятнистой форме. Я так испугался, что бросил свой противогаз в траву. Сашка с Генкой бежали быстрее, потому что оба были старше меня, и не бросали свои противогазы. Я слышал, как сзади грохочут тяжёлые солдатские ботинки, и свернул направо. Там между близко стоящими казармами была щель, в которую взрослый не пролезет. Я добежал до этой щели и втиснулся в неё. Я знал, что на другой стороне будет спортивная площадка с турником и лестницей. Там солдаты занимаются. А сразу за площадкой — ворота, через которые можно свободно выйти. Но прежде чем туда протискиваться, я выглянул и увидел, что оба солдата побежали за Сашкой и Генкой. Тогда я потихоньку вылез. Пробежал, пригибаясь, к забору и перелез его в знакомом месте. Я огляделся. Никого не было видно. Сердце у меня до сих пор колотилось, и я решил поскорее идти домой, закрыть дверь и никому не открывать. Мне теперь уже никакой вечеринки не хотелось. Я думал так: Сашку с Генкой поймали, они всё рассказали, и теперь за нами за всеми приедет милиция. А что будет дальше, я не думал. Я не знал, что бывает дальше в таких случаях. Мне и так страшно было.
Я осторожно подошёл к своему дому, а зайти в подъезд боялся. Я думал: вдруг меня там уже подкарауливают эти солдаты? Я ходил туда-сюда, не решаясь войти. Наконец я сбегал в магазин и купил там бутылку молока. У меня было с собой немного денег. Мне почему-то казалось, что если я буду идти с бутылкой молока и скажу солдатам, что я ходил в магазин за молоком, что меня мама попросила купить молока, то они мне поверят и отпустят. И вот я решился войти в подъезд. Там никого не было. Но я подозревал, вдруг солдаты спрятались и сейчас выскочат из-за угла. Я осторожно поднимался по лестнице и успокоился, только когда остановился перед дверью нашей квартиры. Я стал искать ключ. Сначала в левом, потом в правом, потом в задних карманах, потом снова в левом и правом. И стал весь мокрый, хотя никуда не бежал. Ключа не было.
Я сел на ступеньки и стал думать. Где я мог его выронить? Да хоть где! Может быть даже, этот ключ лежит сейчас там, внутри склада, в который мы залезли. А может быть, в траве на газоне. А может быть… Да где угодно. Я подошёл к двери и стал её толкать, надеясь на какое-то чудо, надеясь, что она откроется просто потому, что мне очень надо, чтобы она сейчас открылась. Может же она сделать один раз в жизни исключение ради такого безвыходного случая и открыться просто так, без ключа. Она же видит, что я свой. Но дверь не делала мне исключения. Я был готов заплакать от обиды на самого себя, дурака! Ведь как-то открывают двери в фильмах про бандитов. Суют в замок проволоку и открывают. Я снова пошарил в карманах в поисках проволоки и втайне надеясь, что, может быть, сейчас, когда я как бы не ищу ключ, он возьмёт и найдётся. Но ни ключа, ни проволоки я не нашёл. Тогда я поднял с пола бутылку молока и пошёл к выходу из подъезда.
Во дворе было всё как обычно, и поэтому казалось странно, что вот так же, как всегда, сидит у подъезда кошка, а на скамейке — бабушка Тоня из второго подъезда, солнце слепит глаза, отражаясь в луже, ходят голуби, а я не знаю, куда пойти и что делать. Я бы пошёл к дедушке, но дедушка уехал на рыбалку до вторника. Одна бабушка была в санатории, другая лежала в больнице, и я даже не знал, в какой именно. Я сообразил, что надо ехать к родителям на дачу. Электрички ведь ещё ходят. Точно! Но тут же меня как обожгло. Все деньги, что у меня были в кармане, я потратил на молоко. Я с досадой посмотрел на эту не нужную мне бутылку молока и подумал: может быть, продавец возьмёт её обратно. Я побежал в магазин и долго ждал, чтобы кассирша, к которой стояла большая очередь, отвлеклась и посмотрела на меня. Напрасно я терял время.
— Не принимаем обратно! — сказала она быстро и больше уже не смотрела в мою сторону.
«Так»,— подумал я. А что именно «так», я и не знал. Я пошёл пешком на вокзал и решил, что смогу доехать без билета, если не будет контролёров. Их ведь иногда не бывает. Я сел в электричку и сидел тихонько. И мне казалось, что все вокруг знают, что у меня нет билета, и поэтому смотрят на меня. А некоторые не смотрят, потому что им стыдно за то, что я хочу проехать зайцем. Наконец двери закрылись, и мы поехали так медленно, как никогда ещё не ехала электричка. Медленно и плавно тянулись за окном заборы, стены, трубы заводов, изредка мелькала улица. Мы проехали одну станцию. Я всё время вертел головой и смотрел, не вошли ли в вагон контролёры. Проехали вторую. Потом третью. И поезд пошёл быстрее, потому что город кончился. Теперь за одним окном мелькал лес, а за другим тянулся, изгибаясь, берег моря. Колёса стучали бодро, и я сам немного ободрился. И тут грохнула, отодвигаясь, дверь за моей спиной, и в вагон вошли контролёры. Их было двое, мужчина и женщина, в форме. А с ними ещё и милиционер. У меня сердце упало. Я встал и пошёл к другому выходу, как будто мне просто захотелось встать и пойти зачем-то в другой вагон, как будто у меня там дело и я вот вспомнил только что. Я заметил, что одновременно со мной встал ещё один дяденька и тоже пошёл в другой вагон, а потом ещё один парень в красной футболке с белой надписью и ещё одна женщина с тяжёлой сумкой на колёсиках. Милиционер смотрел прямо на нас. Я увидел это, когда обернулся. Он просто смотрел, как мы убегаем, и по тому, как он спокойно смотрел, было понятно, что он всё равно нас поймает, даже не беспокоится об этом. Я поглядел на своих новых попутчиков-безбилетников, что они будут делать. Мы все стояли в тамбуре, потому что поезд подъезжал к станции. Уже мелькали за окнами люди и скамейки на перроне. Двери открылись, и мы вчетвером выбежали наружу. Все — мужчина, парень в красной футболке и женщина с сумкой — побежали по перрону, чтобы успеть в другой вагон. И я тоже побежал. Мы не договаривались, что нам делать, а просто вместе побежали. Я уже второй раз за сегодня убегал. И мне это совсем перестало нравиться. Тут нам навстречу из другого вагона вышел другой милиционер и стал, улыбаясь, на нас смотреть. Все остановились. Сначала парень в красной футболке, потом дяденька, а потом и женщина с сумкой на колёсиках взяли и вошли в ближнюю дверь электрички. «Зачем они? Там же милиционер и контролёры опять…» — подумал я. Наверное, они решили заплатить штраф, а у меня-то денег не было. И пока я думал, что мне делать, двери закрылись, и электричка медленно ушла. Я остался стоять на перроне. «Ну вот»,— подумал я, опять не зная, что именно «ну вот». Я пошёл к маленькому белому домику с одним окошком, где были касса и расписание поездов. Я долго смотрел на это расписание, а потом всё-таки спросил у тётеньки в окошке:
— А когда следующая электричка до Сиреневки?
— До Сиреневки сегодня не будет. Опоздал ты. Последняя только что ушла.
Теперь я вообще не знал, что делать. Лучше бы я остался дома, ну, то есть в городе, у себя во дворе. А сейчас я был далеко и от города, и от нашей дачи. Я сел на скамейку и поглядел по очереди в обе стороны пустого перрона. Открыл бутылку молока и попил. Я знал эту станцию, иногда мы ездили сюда летом купаться. И сейчас было ещё тепло, я пошёл на пляж и бродил там по песку, слушая, как он хрустит, подбирая от нечего делать камешки и бросая их в море. Это меня как-то отвлекло. Я даже забросил в море палку и теперь целился в неё камешками, представляя, что это корабль и я по нему стреляю. Два раза я попал! Сел на песок и выпил ещё немного молока. Надо экономить припасы, подумал я, как путешественник. Я стал отпивать маленькими глотками, смотрел на синие горы на той стороне залива и думал: «Сашка с Генкой уже в тюрьме. Конечно, за шесть противогазов их надолго не посадят, к тому же они ещё не взрослые. Может, их даже сразу выпустят. Всего, допустим, через год. Интересно, в тюрьме есть школы? Татьяна Андреевна говорила, что есть. Там, наверное, все ужасные двоечники. Выходит, я бы мог стать там круглым отличником. Завтра приедет бабушка, а ключа у неё нет. А родители вообще не знают, где я. И никто не знает. А потом к ним придут из милиции и скажут, что я тоже в тюрьме. Это если Сашка с Генкой меня выдадут. И родители обрадуются, что я всё-таки нашелся, хотя и в тюрьме. А я вернусь через год и буду тогда самым крутым в классе пацаном…» Так я думал, но на самом деле мне этого совсем не хотелось.
Я побрёл дальше по пустому пляжу и дошёл до лодочной станции. Она была уже закрыта. Только какой-то дяденька красил перевёрнутую лодку. Ветер доносил по пляжу запах краски, и я видел, как маслянисто блестит зелёным выпуклый борт лодки. Я свернул и пошёл через парк, тоже пустой, далеко видный насквозь. Там были разные карусели, и я перелез через ограждение и забрался на спину белой лошади с поднятыми копытами. Так сидел себе, болтая ногами, и сам не заметил, как допил молоко до конца. Я слышал и видел, как за деревьями парка время от времени подходили к перрону и отправлялись в город электрички. Я знал, что мне нужно пойти и сесть на электричку, чтобы вернуться в город. Но я боялся, что опять встречусь с контролёрами, и поэтому всё время откладывал.
А потом я заметил трёх пацанов, которые стояли и смотрели на меня. Один был постарше меня, постриженный под машинку почти что налысо, а двое других, наверное, моего возраста. Лысый стоял впереди, а те двое чуть за ним и улыбались. И улыбки их мне не понравились. А лысый не улыбался. В городе я бы перешёл на другую сторону улицы, если бы заранее увидел таких пацанов. А здесь убегать мне было некуда.
— Ну и чё уставились? — сказал я и добавил: — Карусель не работает,— как будто это была моя карусель, а они пришли покататься.
Лысый даже слегка приоткрыл рот, услышав это, а те двое переглянулись.
— Ты откуда тут взялся? — спросил лысый.
Я слез с лошади, спустился по ступенькам с карусели и подошёл к лысому, всё это время придумывая, как мне ему ответить. Подойдя к нему вплотную, я увидел, что он больше чем на голову выше меня, и ещё — что у него коротковатые брюки и высоко видно носки в ромбик.
— Мы с пацанами противогазы со склада украли. Меня милиция ищет. Вот я сюда и приехал,— сказал я.
Те двое за спиной лысого перестали улыбаться, а лысый, наоборот, улыбнулся.
— Давно ищут? — спросил он.
— С утра,— сказал я.
Лысый достал из кармана пачку сигарет и, тряхнув её в руке так, что одна сигарета высунулась из пачки, протянул мне. Я взял сигарету и сказал:
— Спичек нет.
Лысый вытащил из кармана зажигалку и щёлкнул. Я прикурил, задержал дыхание и выпустил дым. Потом ещё раз. Тогда лысый тоже закурил и тем двоим — их звали Стасик и Вова — тоже дал по сигарете. Мы уселись на ступеньках, ведущих на карусель.
Я подумал: как хорошо, что я иногда воровал папиросы у моего дедушки и тайком курил их на балконе, сев на корточки, чтобы меня никто не увидел. Это была моя страшная тайна. И вот теперь это мне пригодилось. Пацаны уже не строили из себя таких грозных. Они расспрашивали меня, а я рассказывал всё по правде, как мы залезли на военный склад. Правда, я приврал, что склад этот охраняли солдаты с оружием и с собаками. Про солдат и про собак всё было почти правдой, хоть солдаты и были без оружия, а собаки на цепи. Но я чувствовал себя уверенно и видел, что мне верят.
— Да, теперь тебе домой нельзя,— уважительно сказал этот лысый, которого звали Генка.
А я как раз хотел домой, но для виду согласился, чтобы не подрывать свой авторитет.
— Ничего,— решительно сказал Генка.— Перекантуешься пока у нас, а завтра в шесть утра мы тебя на поезд до Москвы посадим. У меня там брательник проводником работает, он пустит, если я попрошу. Доедешь в их служебном купе. Ну, если чего там скажут помогать им — поможешь,— и он посмотрел на меня весело и прямо, как на нового друга, которого ему очень хочется выручить.
— Здорово! — сказал я, похолодев от ужаса.
— Есть хочешь? Пойдём! — не дожидаясь моего ответа, скомандовал Генка.
Стасик и Вовка тоже поднялись со ступенек. Мы вышли из парка, перешли через железнодорожные пути и стали подниматься вверх по асфальтированной неширокой дороге с фонарями на обочине. Потом асфальт и фонари кончились. Вовка со Стасиком начали разговор про какой-то велосипед и уже не умолкали, выясняя, кто кому и когда должен был его отдать и почему не отдал. При этом оба то и дело обращались к Генке:
— Генка! Скажи ему!
— Угу,— отвечал Генка и тому, и другому.
Потом ему, видно, надоело, и он сказал:
— Я его себе пока забрал, так надёжней.
А я шёл и думал, что мы идём куда-то что-то воровать. И я теперь уже был уверен, что на этот раз меня посадят в тюрьму, когда поймают и узнают, что я ворую по два раза в день и ещё бесплатно езжу на электричках. Но пришли мы к деревянному одноэтажному домику с кирпичной трубой. За забором на верёвке висели голубая клетчатая рубашка и большие кеды, прицепленные к верёвке прищепками за язычки. Генка открыл калитку, и мы пошли за ним гуськом по доскам, которые были проложены к дому через огород. Доски громко чвякали у нас под ногами, присасываясь к жирной грязи и снова отлипая. Я не понимал, зачем мы сюда идём. На веранде, за столом, покрытым клеёнкой, сидел толстый дядя с мутными глазами, в майке, и не мог встать. Он хотел встать, когда нас увидел, но не смог. Он только приподнялся и, покачнувшись, снова сел. Генка прошёл, не глядя в его сторону, ну и я за ним.
— О! Тимур и его команда,— сказала женщина с рыжими коротко подстриженными волосами, одетая в спортивный костюм, и засмеялась таким смехом, как будто она быстро-быстро икала.
— Здравствуйте,— сказал я и отвернулся, чтобы не смотреть на её беззубый рот.
Генка потянул меня за рукав на кухню. Кухня была маленькая, тесная, особенно когда мы вчетвером туда набились.
— Кого это ты притащил опять? — крикнула женщина.
Но Генка вместо ответа закрыл кухонную дверь. Клеёнка на столе была липкая, и вокруг летало столько мух, что мне совсем расхотелось есть. А от запаха, который стоял вокруг, даже слегка затошнило.
— Вот, бомж-пакет будешь? — спросил меня Генка.
Я сначала не понял, и он показал пачку корейской лапши, которую заваривают кипятком. Он развёл в кипятке из чайника и разделил на четверых два пакета такой лапши. Пацаны поели с жадностью, а я вообще не смог, потому что увидел тараканов, которые ползали по стене за холодильником. Тут дядечка, что сидел на веранде, стал колотить кулаком в стену и кричать:
— Э! Пацан!
Он повторил это раз десять и всё стучал. Но ни Генка, ни Вовка со Стасиком не обратили никакого внимания. А дяденька стучал всё сильнее, так что со стены упал на пол прошлогодний календарь. Я всё думал, когда же мы отсюда уйдём.
— Идёт! — громко прошептал навострившийся Стасик, и мы все услышали шум в комнате.
Генка вскочил, схватил из угла швабру и ловко просунул её в дверную ручку. И тут же кухонная дверь стала дёргаться так страшно, что я вскочил. Дяденька пришёл с веранды, дёргал дверь и ругался. Генка спокойно доел остаток лапши, открыл окно и сказал:
— Давай!
Мы все по очереди выбрались во двор, и я вздохнул с облегчением, потому что во дворе было свежо и не пахло так, как в доме. Мы прошли мимо кустов смородины, перелезли через забор и оказались на улице.
А я всё не понимал, зачем мы сюда пришли, почему эти люди нас впустили и зачем нужно было есть именно в этом ужасном месте. Мне просто не приходило в голову, что эти двое — мужчина и женщина — могут быть Генкины родители. И я это понял, только когда Стасик, обернувшись, сказал Генке:
— Твой батя швабру сломал.
Мы обернулись и увидели, как этот дядечка грозит нам из окна поломанной шваброй и ругается. Вернее, я и тогда никак не мог понять, что это могут быть Генкины родители и что вообще такие бывают. На месте Генки я бы сам срочно уехал от таких родителей не то что в Москву, а хоть куда.
Мне так захотелось домой, что никакие контролёры меня уже не пугали, и я сказал:
— Мне надо в город съездить, дело там есть.
Генка посмотрел на меня и говорит:
— Я с тобой вместе прокачусь за компанию, только сначала поможешь тут нам немного.
Он говорил это по-дружески, и я согласился, хотя мне совсем не хотелось. Мы подошли к магазину, и Генка скомандовал Вовке и Стасику:
— Ты внутрь, а ты возле окна стой. А ты подойди к кассирше и отвлеки её, спроси что-нибудь,— это он мне сказал.
— А что спросить?
— Мятную жвачку… да что хочешь! — ответил Генка.
Мы зашли в магазин. Все, кроме Стасика, который остался стоять на улице возле окна. Генка прошёл в дальний конец магазина, Вовка стал разглядывать пакеты с печеньем и пряниками, а я подошёл к кассе и каким-то чужим голосом спросил мятную жвачку. В это время Генка открыл изнутри окно и передавал что-то наружу Стасику.
— Двадцать рублей,— сказала мне кассирша и смотрела на меня, а я на неё.
— Ну, клади деньги! — сказала мне кассирша, сердясь.
Тут мимо меня прошёл Вовка, дёрнул меня за руку и сказал:
— На фига тебе жвачка? Пошли!
И я пошёл с ним. Следом за нами на улицу вышел Генка с пустыми руками, небрежно глядя по сторонам. А Стасик уже махал нам из-за кустов.
— Не беги! — сказал Генка мне.
Мы пошли медленно. А Вовка нахально достал из-под футболки две пачки печенья и улыбался.
— Ты с этим печеньем,— сказал Генка,— уже достал. Сколько я тебе говорил: бери чай!
Когда мы зашли за кусты, Стасик уже разложил на траве несколько банок сгущённого молока, пакет сухофруктов и две банки джема. Я думал, что пацаны сейчас же начнут всё это делить. Но Генка достал из кармана плотный пакет и сложил всю добычу в него.
— Ну, я пойду,— сказал я как бы нехотя.
На самом деле мне давно очень хотелось уйти.
— Куда? — сказал Генка.— До твоей электрички ещё час. Я расписание на память знаю.
Вовка всё же забрал себе одну пачку печенья, раскрыл её и протянул мне и Стасику. Генка отказался. А мне так хотелось есть, что я взял и ел это ворованное печенье. Оно само таяло во рту быстрее, чем я его прожёвывал, и казалось, что ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Когда печенье кончилось, Вовка смял в кулаке бумажную пачку и сказал Генке:
— У нас со Стасом дело есть. Вечером встретимся.
Генка кивнул, и Вовка со Стасиком ушли.
— Сейчас отнесём это — и свободны! — сказал Генка.— Тут недалеко.
Я не стал ничего спрашивать. Всё получалось как-то само собой и неправильно. А остановиться как-то не получалось. Наверное, потому что электричка была только через час.
Мы повернули обратно и вскоре прошли мимо Генкиного дома. Я узнал его по голубой рубашке и кедам, так и висевшим на верёвке. Я немного удивился: я думал, что Генка несёт всю добычу к себе домой. Но я опять ничего не спросил. Я вёл себя, как будто всё понимаю или как будто мне всё равно.
— Отнесём это деду,— сказал Генка.
Я подумал, что это кличка какого-то хулигана, которому подчиняется Генка. Но оказалось, что это его настоящий дедушка. Только он жил не с Генкой, а в Доме инвалидов, потому что был уже старый и немощный.
— Это они его туда сдали,— сказал Генка, не поясняя, кто «они», но мне было понятно, что он говорит про своих родителей.
Мы вошли, и дежурная в белом халате, которая сидела на первом этаже, пропустила нас, потому что давно знала Генку, а я был вроде с ним. Мы поднялись на второй этаж. Там был коридор и ещё зал посредине, где стоял диван, и сидели на диване старики в очках и все смотрели в одну точку, туда, где был телевизор. По телевизору шла реклама, но они всё равно не отрывали глаз, даже не переговаривались друг с другом. Я сначала не мог понять, почему мне тут так тяжело. А потом понял, что от запаха. Но я не мог понять, чем именно пахнет. Просто был такой тяжёлый, неприятный запах. Я раньше никогда такого не чувствовал и поэтому не знал, с чем его сравнить. Мы повернули по коридору ещё раз и остановились перед палатой. Дверь в неё была приоткрыта. Но Генка всё равно постучал, не в саму дверь, а в дверной косяк, и потом вошёл, а я стоял за его спиной.
— А где дед? — спросил он у старичка в очках, который сидел на своей кровати в синих больничных штанах и тапочках, на которых краской было написано «2 эт.».
Старичок поднял глаза, посмотрел на нас и тут же закрылся газетой. Генка обернулся, и лицо у него в первый раз за весь день было растерянное.
Он улыбнулся, но улыбка вышла кривой, и он почти побежал по коридору. А я за ним. Генка нагнал полную тётеньку в белом халате и схватил её за рукав:
— А где Пантелеев из тринадцатой палаты?
— Нету его,— ответила эта тётенька, не останавливаясь.
— А где он?
— Поговори с врачом!
— Где он?!
— Его больше здесь нет,— сказала, не останавливаясь и не оборачиваясь, эта сердитая медсестра.
Генка посмотрел огромными страшными глазами, губы у него задрожали.
— Перевели его, на третий этаж,— сказала какая-то добрая бабушка, проходившая медленно с палочкой по коридору.
Генка, схватив сумку под мышку, побежал на третий этаж. А я еле успевал за ним. Генка совсем забыл обо мне и не оглядывался. Я отстал и смотрел потом издали, из коридора, как Генка сидел возле кровати своего дедушки и плакал. А дедушка, жалея его, улыбался и гладил его по голове большой белой рукой. Высыпавшиеся из сумки банки со сгущёнкой и джемом лежали на полу. А сам Генка, обняв деда, сильно вздрагивал спиной, но я не слышал, как он плакал, а только видел этого седого растрёпанного дедушку с этой жалостливой улыбкой. Мне стало неудобно, я отвернулся и пошёл к выходу.
Мне как-то стало всё равно и ничего не страшно. Я шёл к станции, и мне было всё равно, если в электричке будут контролёры. Не важно было, что у меня нет ключа от нашей квартиры. Я не знал, который час, но на станции уже зажглись фонари. Я видел их из-за деревьев. Вагон был почти пустой. Я вошёл и сел посредине у окна. Когда за моей спиной время от времени хлопала раздвижная дверь вагона, я даже не оборачивался, чтобы посмотреть, не контролёры ли это. Я задумался, но не мог понять, о чём именно, и так сам не заметил, как доехал до города. На перроне было уже прохладно, пахло по-городскому, и вокруг стояла ночь. Я пошёл быстро, чтобы согреться. По привычке пошёл на остановку и только перед автобусом вспомнил, что у меня нет денег. Я вошёл с первой площадки и сказал водителю, что у меня нет денег. Он махнул рукой, и я доехал до дому бесплатно.
В подъезде было теплее, чем на улице, я сел на ступеньки и подумал, что так можно просидеть до утра, а утром всё как-нибудь уже станет нормально. Мне было хорошо уже просто оттого, что мой дом совсем рядом. Я привалился плечом к перилам, и тут что-то стало колоть мне в бедро. Я сунул руку в карман и через дырку в кармане нащупал в подкладке ключ. Оказывается, он туда через дырку провалился. Я сначала даже не поверил своему счастью.
В квартире было темно, тихо и так уютно пахло нашим домом. Слышно было, как идут настенные часы в папином кабинете. Я прошёл по всем комнатам, счастливый, включил телевизор, набрал ванну с белой пеной. А потом, после ванны, согревшись, ел, сидя в кровати, салат и пирожки, запивал апельсиновым соком и смотрел телевизор. Мне было бы вот совсем хорошо, если бы я не вспоминал про Генку и его дедушку. И я решил, что надо поехать и привезти Генке продуктов, чтобы он не воровал в магазине. А то его отправят в колонию для несовершеннолетних, и тогда они оба — и Генка, и его дедушка — останутся совсем одни, друг без друга. И неизвестно, что с ними тогда будет дальше. Твердо решив это сделать, я уснул.
Утром приехала бабушка и сидела у нас до приезда родителей, рассказывая мне, как замечательно она отдохнула, и какая у неё была замечательная соседка по палате, и какая к ней приезжала замечательная внучка, которая учится на одни пятёрки. И бабушка спрашивала меня, когда я исправлю свои оценки.
Потом приехали родители с Машей, и мама похвалила меня за то, что в доме у нас такая чистота и порядок.
— Ну вот теперь я вижу, что ты вёл себя хорошо и выполнил своё обещание никого к нам не водить из своих друзей и не устраивать тут чёрт-те что, пока мы на даче,— сказала мама.
— И ещё он обещал исправить свои оценки по математике и русскому,— добавила бабушка.
А я сидел, слушал, и почему-то всё это казалось мне немного ерундой. Но приятной. Приятно было просто сидеть дома, среди своих. Но я не забыл о своём вчерашнем решении; я думал, что можно поехать к Генке позже, например, завтра. И ещё я не знал, что я скажу, если возьму из дома продукты для Генки. Тогда мне придётся как-то объяснить, кто этот мальчик, как я с ним познакомился, и вообще, как это я оказался за городом. И я представил себе, что начнётся после этого объяснения. И еще я понял, что одного меня на этот раз не отпустят. А представить, что я приеду с продуктами к Генке на папиной машине или за руку с мамой, я просто не мог. Я чувствовал, что Генка почему-то не возьмёт тогда у меня ничего. И опять я не знал, как всё это объяснить своим родителям. «Но ведь я же ничего Генке не обещал, и его дедушке тоже!» — радостно подумал я. Но не успокоился, потому что я ведь пообещал себе. «Ну, значит, ты только самого себя и обманул. А раз так, то самому себе можешь и простить»,— говорил я в уме. И вот я говорю, что прощаю самому себе, а оно не прощается. То есть как бы во мне есть ещё кто-то, кто не слушается меня. Кто это? Как вообще кто-то, кроме меня, может существовать в моей голове? И кто тогда я сам, если я сам себе не хозяин? Ни на один из этих вопросов я не нашёл ответа, или, как говорит мой папа, «не подобрал ключа». Я просто перестал об этом думать, и всё само прошло постепенно. Значит, если о чём-то перестаёшь думать, оно перестаёт существовать! Раньше я об этом не знал! Это было интересное открытие. Но помогло оно ненадолго. Вечером я снова вспомнил всё. И я хотел снова перестать думать о своём обещании, которое дал сам себе. Но кто-то вместо меня нарочно о нём думал. И я не мог победить этого некто.
Только через неделю я вечером рассказал папе всю историю, всё по-честному, с самого начала и до самого конца. И рассказал про это обещание, о котором никто, кроме меня, не знал. Папа выслушал весь рассказ молча, хотя несколько раз — я видел — ему хотелось меня перебить, но он останавливал себя и, сцепив руки, кивал головой.
На другое утро папа сказал, что сам отвезёт меня в школу. Но мы поехали в другую сторону и скоро были на шоссе, ведущем за город. По дороге мы остановились в большом супермаркете и набрали два пакета всякой всячины.
— Ты сможешь их сам донести? — спросил папа.
Я кивнул. Мы не сразу нашли нужный поворот, а потом ещё долго искали, как проехать от станции к Генкиному дому. Я так устал за эту неделю от своего невыполненного обещания, что мне сейчас уже было всё равно — возьмёт Генка или нет эти пакеты. Не возьмёт — его дело. Мне было почти так же спокойно, как в тот раз, когда я шёл один к станции и не боялся контролёров. Я только боялся, что Генки не окажется дома, а где его искать, я не знал. Но нам повезло. Ещё не доехав до Генкиного забора, мы увидели Стасика. Он кидал камнями в консервную банку, которую повесил на ветку дерева. Правая штанина у него была короче другой. Приглядевшись, я увидел, что она просто закатана. А рядом, на земле, лежал велосипед. «Это чтобы брюки не попадали под цепь велосипеда, когда катаешься»,— сообразил я, вышел из машины и пошёл к нему. Он не сразу меня узнал и удивился. Смотрел на машину, но ничего не спросил.
— Генка из дому убежал. Он у бати сотовый телефон стащил. На лодочной станции сейчас шкерится,— сказал Стасик.
— Как туда проехать? Покажешь? — спросил я.
Стасик сел на свой велосипед. И мы с папой поехали за ним. Это оказалось совсем рядом. Я вспомнил эту лодочную станцию и как я на неё смотрел в тот день, как дяденька красил перевёрнутую лодку. Мы остановились, не доезжая. Стасик и я вышли с пакетами и пошли по песку. Стасик два раза ударил ногой в деревянную дверь и крикнул:
— Геныч, свои!
Дверь заскрипела по песку и открылась. На пороге стоял заспанный Генка и моргал глазами. Он удивился, увидев нас, и поглядел на большие пакеты.
— Деду передашь,— сказал я,— ну и себе что надо возьми. Ты же мне тогда помог. По-корефански,— добавил я.
Генка молчал. Я боялся, что он сейчас откажется, и пока он этого не сделал, я сказал:
— Ну, пока, идти надо.
Повернулся и пошёл.
— Да! Подожди,— сказал я и вернулся бегом.— Вот, возьми, может, уладишь там как-то со своим батей.
Я достал из кармана и протянул Генке свой сотовый телефон. Он не брал.
— Бери, говорю,— крикнул на него я сердито от испуга, что он не возьмёт, и сам сунул ему в руку.
— Бери, Геныч! — поддержал меня Стасик.
— Симку свою вытащи,— сказал Генка.
— Да ладно,— ответил я,— на ней ещё рублей двести, тебе пригодится.
— Позвони мне,— сказал Генка.
— Позвоню.
Я дошёл до машины, и мы поехали назад, в город.
— Я ему свой телефон отдал,— сказал я папе сразу, чтобы это уже не откладывать, пусть сразу меня отругает, если надо.
Но папа ничего не сказал, только посмотрел на меня.
— Не жалко?
— Нет,— сказал я.
— А если я тебе новый не куплю?
Я пожал плечами.
На въезде в город была ужасная пробка, мы стояли почти час и потом еле двигались вперёд. Я понял, что в школу уже не успею, и обрадовался. Но потом мне всё равно стало скучно. Я по привычке полез в карман за телефоном, чтобы поиграть в «Angry Birds», но вспомнил, что телефона у меня больше нет. Тогда я прислонился виском к стеклу и стал смотреть, как машины проносятся по встречной полосе.
— Я не знаю…— сказал папа.— Но это твой первый взрослый поступок, сын. Ты выполнил собственное обещание. Этим можно гордиться, Славка! Ты гордишься?
— Да. Горжусь,— соврал я.
1. «Я принц. Я сильный.
Я умный. Я красивый».
2. «Он мой брат. Он мой друг. Это моя
собака».
3. «Мы братья. Мы друзья. Мы ученики».
4. «Я ученик. Она учительница. Мы
друзья».
5. «Я ученик? Она учительница? Мы
друзья?»
6. «День холодный, яблоки красные,
осень».
7. «Я счастлив. Я печален».
8. «Я счастлив? Я печален?
Я не счастлив, я не печален…»
9. «Я был молод, он был молод, мы
были молоды».
10. «Я буду королём».
11. «Мы грабим банки?»
12. «Мы не грабим банки».
13. «Он иногда грабит банки».
14. «Этот пистолет стреляет быстро».
15. «Она любит цветы и конфеты».
16. «Этот пистолет стреляет быстро?»
17. «Она любит только шоколад».
18. «Я есть ходить в школу
каждый день».
19. «Это делать книга».
20. «Это книга».
21. «Я иду в школу сейчас».