Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
* * *
Тёмный омут, берег тинный…
Там, под ивами, в тиши
Кукол делала из глины, из травинок — шалаши.
Помню, мнёшь в руке да гладишь маслянистый катышок,
С зеленцою мокрый мякиш — вот и кукла-голышок.
Светлый лес покойно дремлет. И светло, покойно мне.
И казалось, что и время спит на омутовом дне.
Но клонился день к закату, и просились в шалаши
Мои славные ребята — глиняные голыши.
Но взаправдашно-живыми были дочки и сынки.
Как я плакала над ними, сиротинками моими,
У темнеющей реки!
Уходила в слёзы сила. Сон всё ближе, боль — слабей.
И я Боженьку просила: «Деда, деток пожалей».
До неба
До самого неба бежать
спозаранку!
Не слыша зазывных охранных молитв,
С угора сигать в световое пространство,
Нырять в запредельность озёрных мокитр1.
Теряться в распластанном мире бесследно.
Какую-то тайну пытаться постичь,
Пугая стрекоз и кузнечиков медных,
Пугаясь внезапности утренних птиц.
Качаться от ветра, как жиденький стебель,
Не чуя ни корня, ни мокрой земли,—
И таять взаправдашним облаком в небе —
Ни зов, ни молитвы достать не могли!
А бабка стращала змеиною кочкой,
Цыганами, порчей, лесным лешачьём.
Но беленький крестик на тёмном шнурочке
Отважно попрыгивал: всё нипочём!
А бабка крепила сухими перстами,
От сна отгоняя и туки, и гнёт:
«Как к хлебу и соли ничто не пристанет,
Так к нашей Маринке ничто не прильнёт».
* * *
Что осталось, мой друг, нам с
тобою?
Ворох листьев да груды песка…
Да вечерние гуды гобоя,
На котором играет тоска.
Эти долгие низкие гуды
Из безлюдных скалистых миров —
Нестерпимей слезливой простуды,
Неотвязней нытья комаров.
Скука марта… ах, как всё знакомо:
Небо жидкое, клейкий снежок.
И гудит над весенним погромом
Этот сиплый английский рожок.
Как роднит он с бездонным сиротством,
С миром брошенным, с небом ничьим.
Что ещё нам с тобой остаётся?
И сидим, и молчим. И молчим.
* * *
Я любила запах лилий,
Омут с белою звездой.
Мы в краю небесном жили
Над коричневой водой.
Был наш дом высок и тёмен,
Полон шорохов ночных.
Тишиной шуршали в доме
Тёплый Дох и мягкий Дых.
Под окошком шастал кто-то —
Пело скрипами крыльцо,
И стучало о ворота
Сердцевидное кольцо.
— Кто там?..— кто-то был — и сгинул.
За окошком — горстка звёзд.
Только Васька горбит спину,
Всё шипит и дыбит хвост.
* * *
Давай уйдём, куда-нибудь
уйдём —
В леса лучей и платиновых лезвий,
Пока слюдится дождь под фонарём
И пёс бездомный греется в подъезде,
За семь небес, за тридевять созвездий
Давай уйдём —
Куда глаза глядят. Глаза глядят
В лицо твоё. В лицо вселенских бедствий.
В слюде дождя младенчество маслят.
Давай уйдём, и тоже станет греться
В добре желательств, душий и соседствий,
В добре дождя.
Окно в дожде, и в раме белый свет.
Какой пустяк: любить и всё отсрочить.
Приникнуть детством к скважине замочной,
Чтоб разгадать пергаментный секрет.
Тебя узнать в далёкой чёрной точке
И ждать сто лет.
И ждать, и трогать крашеный косяк,
Пучок хвоща и ягоды в корзине.
И посекундно видеть каждый шаг,
Как мокрый мостик под тобой пружинит
И липнут к брюкам катышки полыни.
Какой пустяк!
Уснуть в лесах созвездья Близнецов,
И в тридесятом царстве двуединства
Смотреть вселенской радости в лицо,
И никуда уже не торопиться.
Легонько гладить кончиком мизинца
Твоё лицо.
* * *
И ларчик расписной захлопнул
крышку,
Похоронил сокровище своё.
Шершавый ветерок проворной мышкой
Обнюхивает жалкое жильё.
Снега сошли. Билибинские сини
В сырые подворотни уползли.
Колокола сиреневых глоксиний
Заглохли в нафталиновой пыли.
И ты стоишь средь неба и бурьяна,
К дверям закрытым прислонив батог…
Скрипит песок в суставах деревянных,
Мой низколобый, дряхлый городок.
И что тебе — мои любовь и память?
Их ливни смыли, с корнем выжег зной.
Чернеют под дождём резные ставни,
Захлопнул крышку ларчик расписной.
Варвара
Сугробов ветрами надуло до
крыш.
В замёрзшем пруду спит лягушка-царевна.
Здесь нет благодати да глади. Но тишь
И глушь здесь такие, что страшно. Деревня.
Пылятся в чулане хомут и узда.
Каурка издохла, заглох колоколец.
Лишь торит тропинку в сугробах нужда —
Седая Варвара бредёт на колодец.
Искусно её было сшито пальто,
Да нынче изношено, молью побито.
А ей всё едино — что воля, а что…
Старик на погосте, разбито корыто.
Что дождик, что вёдро, что колкий снежок…
Ей всё неотвратной бедой отзовётся.
И снова скрипуче и хрипло: «Дол-жо-ок!» —
Со скрипом бадейки ползёт из колодца.
Бесстрастного страх не изменит лица —
Все лиха, все грозы стряслись над Варварой:
Уж ей ли страшиться той сказочки старой?
Добраться бы с ношей живой до крыльца!
Да Муське, душе разъединой-одной
На всём белом свете,—
Тех щец, что прокисли…
А небо смеркается над головой,
А снег всё летит, неотвязный, как мысли.
И горбят заботы, как вёдра с водой
На чёрном от века её коромысле.
Сосна
Это было когда-то — не помню когда:
Я ходила на ключ за водой.
И была ледянее январского льда
Та вода под сосною седой.
Волосами свисали косматые мхи.
На стволе каменела слюда.
Смоляные лодчонки сухой шелухи
Уносила беглянка-вода.
Всей дремучестью хвойной от хвори и зла
Свой родник укрывала она.
Я такой же дремучей и верной была,
Как и эта седая сосна.
Молчаливость моя ей была по душе.
И, хрустя муравьиной трухой,
Я несла в золотом берестя́ном ковше
Ледяное питьё с шелухой.
1. Мокитры — лешачихи, кикиморы, шишиги (сев.).