Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2012
Владимир Алейников
Святая гора
Словно узел
Необычным пусть вам приснитсяЭтот вечер,— его ли нет,
Если страсти тесны границы
И доступен желанный свет?
Ненасытный и неминучий,
До чего ж ощутим простор! —
То-то щедр для обиды жгучей,
То-то скрытен и впрямь хитёр.
Навестил я сторон немало,
Навидался такого там,
Что единожды въявь бывало —
А потом разбирался сам.
Нарекли меня так — владею
Миром, созданным только мной,—
Не о нём ли ещё радею
Посреди темноты степной?
Щурит очи судьба-неясыть —
Знать, премудрости вдоволь в ней,
Чтобы удаль могла не сглазить
И на убыль уйти грозней.
Через годы по тихим водам
Твой челнок проплывёт, мечта,
Чтоб забытым искали бродом
То, что складкой лежит у рта.
Не о том говорю, что зримо,
Не о том, что на ощупь спит,—
Оттого-то оно даримо
Только тем, чьи сердца скрепит.
Удержу ли я, одержимый
Постиженьем любви в веках,
Символ связи нерасторжимой,
Словно узел, в своих руках?
* * *
Не думай, что никто тебе не внял,—Ты слышал сам и вздохи, и рыданья,—
Но сколько лет продлится ожиданье,
Кто может знать? — того никто не знал!
А годы шли ступенями морщин,
Беседуя с тобой необъяснимо,—
И если был всегда ты рядом с ними,
Корить грешно — и нет тому причин.
Что сделать мне, чтоб, песни вам отдав,
Открыть вам всё? — и, душу растревожа,
Пусть будете и приняты, и вхожи
Туда, где я давно был сердцем прав.
Так соловей весеннею порой
Вдруг замолчит и слушает молчанье —
Не ищет в нём хвалы иль обещанья,
Но, как слепой, прощупывает строй,
Но, как немой, разглядывает звук,
Чтоб выразить, дыша невыразимым,
Всё то, что в мире невообразимом
Чуть ближе к тайне,— там сердечный стук,
Лишь там она, Божественная глубь,
И высота чем дале, тем светлее,—
И он поёт, желая и жалея,—
И песнь его с твоих слетает губ.
Там светло
Там светло от лампы полусонной,С непривычки режущей зрачки,
Позабытой в гуще невесомой,
Чтобы сад заполнили сверчки.
Там темнот разбросана проказа —
И следит без отзвуков мольбы
Хризопраз прищуренного глаза
За капризом странницы-судьбы.
Там на хорах, эхом наделённых,
Отоспаться птахам не дано,
Потому что в шорохах зелёных
Им, пернатым, счастье суждено.
Позади оставлено былое,
Впереди забрезжило ещё,
Точно полночь вязкою смолою
Пропитала зябкое плечо.
В полумгле, расплёснутой угрюмо,
Окажусь — и, словно сам не свой,
Удивлюсь египетскому Хнуму,
Человеку с козьей головой.
Ты откуда взялся издалече,
Не истлевший образ божества?
Без тебя в заоблачье не легче,
А в заречье грезишься едва.
Ты ответь, запутаннее листьев,
Отчего, как руки ни тяни,
Бьётся сердце, горести исчислив,
И ненастье прячется в тени.
Ты открой папирусов сиротство
Над иссохшей схемою пустынь —
И, вкусив напиток превосходства,
В безысходной скорби не покинь.
И поверь, что в муках окаянных,
Где источник страсти не затих,
Будет запах лилий безымянных
Средоточьем таинств золотых.
И скажи мне: что такое слава —
И дождёшься ль в мире похвалы,
Если ветер жестом костоправа
Выпрямляет гибкие стволы?
Слышен хруст пред осенью, спешащей
На поруки искреннее взять,
Пронизавшей тропкою шуршащей
Голубого лада благодать.
Там тепло — на то и полыханье
В деревах, растущих у дорог.
Там светло — на то и осыпанье,
Чтобы свет дыханию помог.
Воскресая в огне
I.
Многих дней облака проводив,Поначалу не дрогнет рука —
Но почудится новый мотив
И затронет, коснувшись слегка,
Чтобы в музыке зримой опять
Находить предугаданный ключ,—
А лета не умеем считать:
Весь их путь — точно солнечный луч.
II.
Многих обликов помня черты,Не рассеяньем живы сердца
Посреди мировой темноты,
Где в колодце не сыщешь лица,—
Но проклюнется слово-птенец,
Уподоблено юной звезде,—
И, как эхо венчальных колец,
Отзовутся венки на воде.
III.
Многих взоров храня волшебство,Мы смиреннее были не раз,
Чем теперь, осознав торжество
Осязаемых розами глаз,—
И в слезах, закипевших рекой,
Столько будет ещё доброты,
Что приди и меня успокой
Посреди роковой красоты.
IV.
Многих песен постигнув залог,До скончания века щедры,
Мы судьбе не стирали порог,
Но зажгли в неизбежном костры,
Чтобы, вещим простором дыша
У реки, что и впрямь глубока,
Пить, как равные, лишь из Ковша,
Провожая на юг облака.
V.
Многим звёздам подвержены въявь,Очевидцами славными быв,
За венками не ринемся вплавь —
Кто из нас не сгорал, горделив! —
Но всегда, воскресая в огне
И в любви обретая приют,
Жил, как Ангел, в родной стороне,
Пел, как птицы пред утром поют.
Из Витаутаса Брянцюса
Ода рябиновой крови
Славословья начального слогивашей крови горячими каплями
в эту оду с высот упадут;
ваши гроздья — мониста багряные —
обожгут, пробудят, растревожат
целомудренной девы грудь,
прикасания этого ждущей,
как рождения своего.
Ветры Севера кронам вашим
дикий звон принесут издалёка,
что, подобно закатному зареву,
до зари в наших взорах блуждает…
О рябины, неужто вы родились
из блаженного ожидания?
Да, поистине свято цветенье
в дни, когда на ветвях дружелюбных
защебечут вовсю свиристели,
как и вы, румяно-пестры,
прилетевшие именно к вам
на весёлые празднества свадеб;
и тогда упадают вниз
ваши ягоды буквами алыми
и на песни, и на вино,
чьё броженье пьянит погреба,—
им цыганки, ведуньи лукавые,
грудь пронзившее чувство свободы
по глоточку разделят на всех
в час обряда сплетения рук…
О рябины, неужто вы родились
из реки с именами любви?
Ваши корни каждою ночью
воскресенья надеждой живы,
ибо надо к цветенью грядущему
хоть устами во сне дотянуться
перед самым затменьем очей,
что окажется столь же мучительно-ярким,
как любое из многих начал,
или, может, не будет уже никаким,—
отпылав безмерною страстью
и засыпана пеплом холодным,
наша кровь, сгущаясь, твердеет
в сердцевине древесных жил.
О рябины, смогли бы родиться вы вновь
из поющего сердца людского?
Защитное слово ветрам
О мои молчаливые ветры —вы, пассаты, бризы, муссоны,
и сирокко, и все другие,—
вы, рождённые в небывалых,
первозданных своих страданьях
иль тугим крылом буревестника,
или смерчем, сверлящим небо,
где из поднятого над миром
золотого венка бытия
осыпаются лепестками
световые годы-скитальцы,—
бесконечные отголоски
непостижной сознанью вечности,
что раскаялась так нежданно.
Пусть сгорают в ней без остатка
все моря изумрудно-жемчужные,
имена позабывшие наши,
но зато уж в который раз
целовавшие лица до боли;
о попутчики наши добрые,
о лазутчики чьи-то злые,
о разбойники страшные,— все,
по морям безудержно гнавшие
можжевельника запах смолистый,
отдалённый младенческий смех,
в исступленье защекотавшие
небольшой кораблик надежды,
петли страха с маху набросившие
на поникшую сразу же шею
задохнувшейся птицы моей,
трепетавшей недавно в полёте,
в грозной бездне мольбу о помощи
утопившие бессердечно,—
о, скажите мне: будет ли вас
кто-нибудь, хоть один человек,
так любить, как люблю вас я,
днесь застывший на притягательном,
презираемом берегу,
где таится в свежих следах
плач седеющего ребёнка?..
* * *
Временами, порывшись как следуетв трезвой собственной памяти,
удивляешься несказанно
поведению странному жизни,
убеждаясь, насколько права она,
сразу всё человеку вручая:
целомудренное касание
робкой первой любви,
заставляющее уверовать
в бесконечную тайну
красоты, пронзающей сердце,
навсегда, покуда ты жив,
разъярённые штормы, SOS,
обречённость кораблекрушений,
голубеющих карт широты,
по которым вприпрыжку
босиком пробежишься,
боль неизведанную мужскую,
что стекает с тебя постепенно,
словно кровь по стенкам мензурки;
но зачем же потом
забывает она человека,
уступая его невозможной рутине,
так разительно схожей с цветущей
сонной августовской водой
в зарастающем ряской пруду
невозвратного детства,
из которого вряд ли поднимутся
колобками памяти нашей
доводящие нынче до слёз
симпатичные головы
мокрых котят?
Полуночный блюз
Руки твои белые отныне,словно корни редкостных растений,
берега реки соединяют —
ненависть и вечную любовь;
пыльной тайной ящиков почтовых
до сих пор жива на свете моль —
люди же, по чудесам тоскуя,
в треснувших находят зеркалах
отраженья грустных лиц своих,
свечи в изумлении роняя,
ждут, покуда возвратится свет,
выгнанный порогом в щель дверную
иль сквозь прорезь скважины замочной,—
и, синоним имени любви,
сядет в кресло рядом с утешеньем.
Запрудить, быть может, реку мыслей,
мечущуюся в мирской пустыне
в поисках единственного слова,
осудившего знакомых и друзей;
оправдать, быть может, темноту
и людей, что в ней спокойно дремлют,
с трепетом недавно лишь глядевших
в щель чужих расшатанных дверей,
что отгородились в огорченье
от того, что всё-таки узрели,
странствующей зыбкою стеною
предрассветного тумана — сна,
к сожаленью, так и не увидев,
как пред именем бессмертным на коленях
одиночество дежурит их.