Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2012
Александр Матвеичев
Две жены матадора
К 80-летию со дня рождения
Величавость движения айсберга в том, что он
только на одну восьмую возвышается над водой.
Эрнест Хемингуэй. Смерть после полудня
Самолёт из Москвы прилетал рано — в восьмом часу утра. Поэтому, чтобы помыться, побриться, одеться и попить чая, пришлось встать затемно — в полшестого. Задрипанный «уазик», купленный кирпичным заводом в брежневские застойные времена как ветеринарная скорая помощь, прикатил за мной, вполне здоровым переводчиком из породы хомо сапиенс, и просигналил под окном перед восходом солнца. От шофёра неаппетитно разило перегаром, и я попросил у жены для его высокой персоны закуски — квашеной капусты, солёных помидор, а также недавно заслужившей высокий авторитет жвачки «Антиполицай». Шофёр, начинающий алкоголик, вернувшийся осенью со службы в армии откуда-то из-под Норильска, чистосердечно признался, что вчера набрался с коллегами в гараже музыкального шведского спиртяги «Рояль». Его, правда, уже стремительно вытесняла с рынка водка-палёнка с экзотическими наименованиями и смертельно опасным химсоставом.
Пост ГАИ на выезде из города Красноенисейска через Северо-Западный микрорайон мы проскочили на рассвете без приключений. На втором посту, перед райцентром Емелькино, шофёр откупился от гаишника мелочью — вложил, приоткрыв дверку, в загребущую лапу, как и в советские времена, на бутылку. А в аэропорту, чтобы не платить за стоянку вблизи аэровокзала, водила остался ждать гостей и меня в ветеринарном лимузине на обочине, метрах в двухстах от багажного отделения.
Посланцев фирмы «Ажемак», имевшей представительство в Москве, прилетало трое. Факс выдал их имена: Антонио Ауньон, Мигель Перес и Карлос Градос. Самолёт подрулил совсем близко к выходу с лётного поля. Я без труда выделил моих клиентов в толпе пассажиров, когда они друг за другом спускались по трапу из Ту-154. Середина марта, холодина, тайга искрится густым инеем, сугробы и не думали таять. А кабальерос, видите ли, вырядились в болоньевые курточки и вязаные шапочки с порами, как на решете. Они тоже узнали меня — по надписи синим маркером «Agemác» на развёрнутом куске ватмана на моей груди. Я сунул им бумагу под нос, как только они вышли с аэродрома через распахнутую калитку с торца здания багажного отделения.
— Mucho frío (Очень холодно),— первое, что произнёс самый крупный из них, с животом на четвёртом месяце беременности и искусно сконструированной чёрной бородкой и усами.— Me llamo Miguel Pérez.
— Миша,— перевёл я, и Мигель радостно засмеялся, показав под усами великолепные зубы, а глазами высветив добрую душу и открытость.
— Grados,— коротко отрекомендовался худой рослый мужчина с седеющими сталинскими усами под крупным горбатым носом.
От этого Градоса веяло холодком высокомерия и самовлюблённости, как от истинно испанского гранда.
Третий, маленький и плотный, с загорелым красивым лицом, одетый, в отличие от других, вполне по сезону — в пуховик и шерстяную вязаную шапку,— не спешил представляться. Он стоял в трёх шагах от меня и словно прицеливался синими беспощадными глазами в моё наиболее слабо защищённое место.
«Глаза убийцы,— как-то само собой подумалось мне.— С этим будет непросто наладить контакт».
Однако, как ни странно, именно с ним, с Антонио Ауньоном, я сдружился больше, чем с другими испанцами. А за пять лет работы переводчиком мне довелось познакомиться не с одним десятком инженеров и техников разных специальностей из легендарных провинций: Каталонии, Валенсии, Мурсии, Гранады. Как и с янки из разных штатов США, поскольку нужда заставила недавнего инженера и директора предприятия подвизаться переводчиком и с английского языка.
Позднее Антонио признался, что всегда старался заводить дружбу с переводчиками: так ему было легче проникаться жизнью людей других стран, узнавать их обычаи. Он работал на Кубе, во Франции, Португалии, Марокко, Алжире, ещё в каких-то странах. На постсоветском раздробленном пространстве он успел поработать в Тольятти, Краснотуринске и где-то на Украине — то ли в Донецке, то ли в Луганске. И везде оставлял о себе память в добрых сердцах славянских красавиц.
«Las mujeres más bonitas están en Rusia (Самые красивые женщины находятся в России)»,— многократно повторял он в присутствии своих соотечественников мне, прежде находившему не менее привлекательных особ и в других странах мира. И более всего — на Кубе.
Соотечественники соглашались с Антонио без комментариев. Знали: спорить с ним бесполезно по любому поводу. Без излишних аргументов несогласных с его доводами он называл «кабронами», то есть тупыми козлами, «локами» и «тонтами» — сумасшедшими и дураками. Вероятно, кровавые игры на арене в молодости с коровами и быками заразили бывшего матадора их бодливым характером. Говорю это к тому, что в отношении убийственного взгляда Антонио Ауньона я не ошибся. Начиная с восемнадцати лет, он выходил на арену родного города Картахена дразнить и колоть шпагой коров и быков, мечтая в недалёком будущем покорить всю Испанию своим мастерством тореро. И уже выступал как тореадор-любитель на профессиональной арене, получая, как говорят теперь, «серую зарплату из чёрной кассы» дельцов от корриды. Для начала он поражал своей «эспадой» коров. Потом выходил на арену убивать молодых быков. И уже дошёл до главной ступени в карьере матадора — поединков с toros bravos — разъярёнными быками, не знающими страха, выращенными специально для корриды по многовековым методам селекции и традиций.
Возможно, прежде среди русских он сталкивался не с одним Фомой неверующим, в чьих глазах выглядел хвастуном или трепачом, когда говорил, что сражался с быками на арене как тореро. Может, чтобы и у меня не возникло сомнений в его героическом прошлом, он подарил мне две афишки с изображениями страшенных быков и с приглашениями зрителей на Plaza de Toros de Cartagena — площадь для боя с быками в Картахене. На первой из них, пожелтевшей от времени, улыбается юный Antonio Auñón, по прозвищу El Queco, из пригорода los Juncos. Эль Кеко выйдет на арену 1 июля (неизвестного года), в субботу, в 11 часов ночи, под патронажем компании из тринадцати друзей из бара «Maupe», в числе других четырёх смелых новичков.
Судя по второй, зелёненькой, афишке, El Queco поражал шпагой молодых быков из стада скотовода Томаса Санчеса Кахо из Альбасеты в 11 ночи, тоже в субботу, 31 июля 1971 года. Значит, происходила эта забава за четыре года до смерти мятежного каудильо Франко, когда тореро Антонио Ауньон был преданным его фашистскому правлению двадцатитрёхлетним фалангистом. За спонсорские деньги компания «Валенсия» предоставляла возможность ему, матадору Эль Кеко, стать знаменитостью. Храбрости, решимости и честолюбия у Антонио было с избытком. А вот ростом он не вышел и надолго оставался инвалидом от страшного удара рогом под его ключицу. Стянутую хирургическим швом кожу на месте прокола он мне тоже продемонстрировал.
— Такой раны могло и не быть,— сказал он,— если бы быку специально, как предписывают правила, затупили рога. Но организаторы корриды часто этим пренебрегают. Чем кровавей зрелище и больше смертельных финалов, тем больше зрителей и прибыли хозяевам…
Иногда, во время наших частых выпивок в компании с русскими, Кеко, дурачась, просил желающего сыграть роль быка, а сам брал палку вместо шпаги и полотенце вместо мулеты и показывал приёмы тореро на арене.
Однако тогда, на Пласа де Торос в Картахене, ему крупно не повезло: разозлённый бандерильями и пиками бык не стал ждать со склонённой головой, пока Антонио засадит ему эспаду по самую рукоять в загривок. Пятисоткилограммовый бычара опередил полутораметрового матадора, поддел его пониже ключицы на острый рог, как кильку, и подбросил в воздух. Повезло, что бык, удовлетворённый этим ударом и эффектным броском, увлёкся погоней за другим участником шоу и не успел растоптать благородного юношу.
Костяной штык бравого быка вошёл в тело Антонио на двенадцать сантиметров и при броске разворотил рану до размеров снарядной воронки. К этому добавилось сотрясение мозга, так что унесли Антонио с арены на носилках, увезли на амбулансии в госпиталь, долго лечили, и о возвращении на арену не могло быть и речи. Как и денежного возмещения за ущерб здоровью: добровольных любителей экстрима не страховали; попал на рога — страдай молча, дабы корридная мафия тебя не доконала.
— Стать известным тореро мне бы всё равно не удалось,— признался мне Антонио.— Видишь, какой у меня маленький рост? Всем тореро присваивается кличка. Моя, Кеко, означает «малыш»…
Так что после окончания технического института, подобия нашего техникума, мечту о матадорстве Антонио Ауньону из-за ранения и малорослости оставалось лелеять как светлую память в горячем сердце. А хлеб насущный он зарабатывал сначала на верфи — освоил сварку под водой пробоин и трещин на стальных корпусах субмарин и боевых надводных кораблей. На этом занятии подорвал здоровье, вышел, как некогда стегоцефал, на сушу и закрепился в качестве профессионала механиком высокого класса на монтаже и наладке технологического оборудования по производству кирпича и керамической плитки. Эта специальность открыла перед ним просторы всей планеты: кирпичные и керамические фабрики с испанским оборудованием строятся во многих странах мира, независимо от политических и экономических систем. По своим убеждениям Антонио при каудильо Франко был фалангистом, а после его смерти стал коммунистом. На мой вопрос, почему он так резко перекрасился, Антонио ответил предельно кратко:
— Es igual. (Это одно и то же.)
Мне, из коммуниста переквалифицировавшемуся в демократы, это было понятно, но хотелось услышать мнение иностранного эксперта. Антонио подвёл под своё заявление неожиданно рациональное экономическое объяснение:
— Когда я был молодым фалангистом, нас бесплатно собирали в лагеря, возили и кормили бесплатно по всей Испании. А теперь то же делают наши коммунисты. Правда, в «Ажемаке» всего пять комми, и на нас никто внимания не обращает, кроме профсоюза. Там нас уважают и привлекают к разным акциям. Администрация опасается нас сократить или уволить: суд может признать это как преследование по политическим мотивам…
Фашистам, коммунистам, демократам, так же как и аполитичным гражданам разных стран и народов, как убедил меня жизненный и переводческий опыт, ничто человеческое не чуждо. Моих клиентов-иностранцев, например, не тревожили заботы о еде, выпивке, жилье. Тем более — о работе. Единственное, что их нестерпимо донимало,— это проблемы развлечения после трудового дня и в выходные. Но более всего — непреходящая острая и трудно разрешимая для них, при полном незнании русского языка, сексуальная докука. При этом на мои тревоги, связанные, в частности, с моей семьёй, они, как говорится, клали с прибором: «Веди, традуктор, в кабак и склей для нас по бабе». Возмущало их и отсутствие борделей в нашей стране, вступившей на путь свободы и демократических реформ в условиях развитого бандитизма. Надо было видеть, какими долгими тоскующими взглядами они провожали сибирячек, разных по возрасту, телосложению и телодвижению. Потом громко, наперебой, обсуждали их достоинства. И, как истинные кабальерос, замалчивали недостатки.
Антонио Ауньону тогда шёл пятидесятый год. Дирекция «Ажемака» на время загранкомандировки назначила его старшим группы. Своих коллег, Мигеля и Градоса, экс-матадор держал в строгости, как армейский «дед» новобранцев. В заводской гостинице из двух номеров он занял самую большую комнату, устланную коврами, а Градос и Мигель смиренно довольствовались второй, тоже в коврах, но тесной и не очень уютной, с видом на грязный двор с мусорными баками под окном, издающими русский дух конца двадцатого столетия.
Для меня было загадкой, почему Антонио объектом своих придирок и злословья выбрал красивого, несмотря на полноту, доброго, улыбчивого и трудолюбивого сорокалетнего Мигеля из Гранады. По-видимому, психология экс-тореро требовала постоянного наличия быка, чтобы дразнить его и поддерживать в себе боевой настрой. Но, пожалуй, ближе к истине другая версия. Одно появление Мигеля в обществе женщин вызывало в них некое преображение, словно в стае появился павлин: они ему призывно улыбались, просили меня переводить каждую его фразу. Мигель, похоже, давно привык к такому поклонению и ни одной из них не отдавал предпочтения, лаская милашек блестящим бархатом очей гранадского мачо. А его временный начальник, отважный быкоубийца Антонио, выглядел непородистым campecino — крестьянином, который выпустил на арену боевого быка и терпит бескровное поражение.
Официантка Полина, весьма аппетитная молодая особа с серебристыми длинными волосами, большими серыми глазами и ярко выраженными женскими прелестями, она же повар и горничная заводского постоялого двора, настолько запала на Мигеля, что попросила меня по секрету заманить испанца к ней в гости. Недавно она разбежалась с мужем, безработным инженером, запившим от безделья и безысходности, а пятилетнюю дочку сплавила своим старикам. Её квартира находилась в удобном для свидания месте — тоже в микрорайоне «Северный», напротив гостиницы, на шестом этаже девятиэтажки. Я привёл Мигеля по указанному адресу, стол на кухне был накрыт, мы выпили по единой. После чего я удалился, как мавр, сделавший своё дело, оставив двух мычащих бессловесных существ из разных миров в хрущёвской пещерке для отправления естественных надобностей, без забот о воспроизведении себе подобных.
По правде сказать, на работе переводилы — недавно с американцами, а теперь вот с испанцами — я иногда чувствовал себя подручным Мефистофеля, сводником фаустишек с маргаритками. Человеческая природа открывалась мне не с самой лучшей стороны. Только, искренне каюсь, и самому мне когда-то доводилось жить больше инстинктами, чем умственно-духовным багажом.
На следующее утро, когда служебный «москвич» доставил меня к клиентам, Мигель мурлыкал, как напитый и наетый кот, не обращая внимания на ехидные реплики своего jefe — начальника, и благодарно улыбался мне. А я придуривался: изображал из себя олуха, не ведающего ни ухом ни рылом о вылазке Мигеля в запретную зону. Ибо, как меня с самого начала поставил в известность Антонио, всем испанцам, посещающим криминогенную Россию, строго воспрещалось ходить куда-либо в одиночку. Но если такое случится, то оповещать руководителя группы о своём местонахождении. Мигель такую успокоительную информацию для Антонио из квартиры Полины при мне предоставил по телефону, лишив его приятной возможности свезти на распутного подчинённого «телегу» в «Ажемак».
— Вот cabrón! — высказывал мне наедине своё начальственное возмущение экс-матадор уже в цехе керамической плитки.— Как он смог без твоего участия найти шлюху? Два месяца назад жена едва не выгнала его из дома. У них четверо детей — две девочки и двое пацанов. По нашим законам, он бы остался без дома и платил бы алименты до конца своей жизни. У нас многодетным семьям выдаются очень большие денежные пособия, обучение бесплатное, поэтому жена у него никогда не работала. А он её боится, как ведьмы. Ты заметил, что он просит тебя связаться с Гранадой после обеда, не раньше трёх часов? Потому что здесь с Испанией разница во времени шесть часов, и он боится её побеспокоить до девяти утра. И вот её два месяца назад разбудил среди ночи звонок из Малайзии. Там, в Куала-Лумпуре, Мигель тоже был в командировке на кирпичном или плиточном заводе и занимался любовью с переводчицей при гостинице. Сказал ей, что развёлся с женой, детей нет. Приедет в Испанию, сделает переводчице приглашение и женится на ней. ¡Es tan un hijo de puta madre! (Вот такой он сукин сын!)
Эту трагикомедию с коварной малайкой в главной роли я уже слышал из первых уст — от самого Мигеля, когда он приглашал меня в операторскую кабину над обжиговой печью. В этом уютном помещении с искусственным микроклиматом, откуда был виден весь громадный цех, Мигель, электрик и электроник, доводил до ума монтаж и наладку компьютерного управления технологической линией производства керамической плитки.
Действительно, он жил с малайкой в любви и согласии месяца два, жениться, по его словам, не обещал, о жене и детях рассказал. Только телефон ей оставил неверный, чтобы не нарушить семейную идиллию. Однако упустил одну деталь: в регистратуре сохранились его паспортные данные и запоздалое письмо жены с обратным домашним адресом. Малайка этим успешно воспользовалась. Однако Мигель сумел выкрутиться: своей ревнивой Эрминье сказал, что переводчица его домогалась, но он с негодованием отверг её любовь. Вот и последовала такая мелкая месть от красавицы Востока.
Меня, признаться, разозлило, что всё же Мигель, скорее всего из желания уколоть самолюбие вредного начальничка, не сдержался и похвастался Антонио и Градосу своей победой над Полиной.
Экс-матадора признание электроника-сердцееда привело в бешенство, и он возмущённо сетовал мне:
— Чего хорошего в нём, этом козле, находят женщины? Solamente la barbilla de un pederasta y la barriga de una puta embarrasada. (Только педерастическая бородка да пузо беременной потаскухи.)
— Наверное,— урезонивал я брызгавшего завистливой слюной тореро,— ниже живота у Мигеля притаилась стальная эспада. У женщин на это дело — особое чутьё. С её помощью он произвёл столько же детей, сколько мы с тобой вдвоём. Не будем ему завидовать.
— Они с женой их настряпали из выгоды, чтобы ей не работать и жить всей семье на пособия по многодетности. У нас в Испании таких презирают: они существуют, как паразиты, за счёт налогов, которые с нас дерёт государство. А мы платим налоги, да ещё и тратимся на контрацептивы.
До этого тореро Полине улыбался и отпускал комплименты, а тут начал придираться: не умеет готовить, замучила однообразием блюд из заморских куриных «ножек Буша», плохо убирает его номер — на подоконнике и люстре пыль, в ванной комнате сифак. Напрямую, да ещё и в присутствии Мигеля и Градоса, эти надуманные претензии я переводить отказался. Переговорил с Полиной наедине.
— А что я могу сделать? — беспомощно пожала она плечами.— Мне директор, Алла Борисовна, денег даёт только на эти ножки. И в обрез — на овощи и фрукты… Чего этому Антонио от меня нужно? Это он, конечно, запретил Мигелю со мной встречаться? Пусть он об этом Алле не говорит: она предупредила, что за шашни с жильцами с работы сразу выгонит. А у меня хоть и высшее образование — инженер-технолог, но экскаваторный завод развалился, почти всех разогнали без зарплаты. Как мне с дочкой жить, если и отсюда уволят?
В её серых умных глазах стояли слёзы.
— До этого не дойдёт,— успокоил я.— С Аллой и Антонио поговорю сам.
Алла, спесивая тридцатичетырёхлетняя дочь генерального директора фирмы, меня поняла правильно, питание стало разнообразней, и Антонио больше не возникал.
А не возникал он, думается, ещё и потому, что вскоре случай помог снять с тореро его нервозную сексуальную напряжённость.
По его признанию, с женой, для поддержания боевого тонуса, он упражнялся ежедневно перед сном и после него. Моя прежняя жизнь была связана с частыми и длительными командировками, поэтому страдания темпераментного испанца я воспринимал как свои собственные. Ему же даже алкоголь мало помогал: он жаловался на бессонницу из-за неудовлетворённого желания. За завтраком Антонио, чтобы очухаться и отогнать ночные эротические кошмары, каждый раз разливал граммов по семьдесят водки или коньяка Градосу, Мигелю и, конечно, себе. Да и мне, если я успевал добраться из противоположного конца города к испанскому завтраку. По контракту, кстати, еда в компании с ними для меня была халявной.
Кто-то мог и отказаться от регулярной выпивки, как поступал по утрам и в обед Мигель, только не я. Дружба с тореро мне нравилась так же, как дядюшке Хэму с его знаменитыми королями и жертвами корриды. За обедом мы тоже весьма умеренно начинали и заканчивали вином или пивом. А после работы, дело святое, в мои обязанности переводчика с ненормированным рабочим днём входило сопровождение троицы в злачные места — казино, пивные, рестораны. И каждый раз Антонио ставил передо мной сутенёрскую задачу: свести его с русской женщиной. Только не с проституткой — с ними его прежние друзья крепко залетали. Лишались денег, документов, авиабилетов, а после возвращения в «Ажемак», случалось, и работы. А если приезжали в Испанию с венерическим наваром и делились им с женой, то оставались без неё, дома и детей.
В тот вечер после работы мы попросили разбитного шофёра Володю завезти нас в гостиницу умыться, переодеться и доставить на том же ветеринарном «уазике» в ресторан при гостинице «Красноенисейск».
Многим красноенисейцам и гостям нашего города, полагаю, помнится этот громадный однообразно-белый безвкусный сарай с неплохой для того времени кухней и музыкальной группой. А испанцев после выпивки обязательно тянет на танец — пусть не это самое, так хоть подержать даму за талию, прижать как бы случайно, понюхать, растравить душу и растопить сердце несбыточной надеждой: а вдруг?!.. Как заметил однажды великий русский стилист: «Человек всегда живёт мечтой о счастливой встрече…»
Сидим, потихоньку сосём армянский коньяк под лимончик, хрумкаем зелёный салат, ждём приготовления бифштекса с яйцом и картофелем фри и выхода на эстраду музыкантов. Зал постепенно заполняет разношёрстная публика. За столик наискосок, у окна с видом на подёрнутый холодным паром Енисей,— через проход, застланный красной ковровой дорожкой,— приземлились три разнокалиберных птички, лет по двадцать семь — тридцать каждой, и возбуждённо зачирикали. Официантка принесла им закуску и две бутылки — шампанское и водку.
— Buenas chavalas, señor traductor (Классные чувихи, господин переводчик),— прозрачно намекнул Антонио, нацеливая меня на сводничество.
Все ресторанные счета за испанских специалистов и переводчика по контракту оплачивала русская сторона, так что я, в общем-то, не был в долгу перед моими клиентами. Да и свои миллионы рублей мне полагалось получать не в «Ажемаке», а в заводской кассе. Но вместо денег приходилось отовариваться по бартеру консервированными продуктами, включая водку и коньяк, мебелью и разным китайским ширпотребом.
Я убедил Антонио не пороть горячку, не кидаться слепо на сибирских тёлок. В трезвых девочках пока дремлют сексуальные инстинкты. А когда выпьют, начнутся танцы — тогда и у них кое-что там захлопает в ладоши…
Оркестр, после нудной настройки инструментов, ударил в полную силу, и я подсел к красавицам на свободный стул. Не один, а с бутылкой «Советского шампанского».
— Вашему столу — от нашего стола,— начал я бодренько с шаблонного приветствия.— Я переводчик. Мои клиенты-испанцы приглашают вас на танец.
— А кто им мешает? Пусть сами подходят,— попыталась отшить меня, опытного парламентёра, самая маленькая и бойкая девица со вставными золотыми клыками в широком напомаженном зеве.
— Язык мешает. На русском они ни бе, ни ме, ни кукареку.
— А на кой они нам, если с ними и побазарить нельзя?
Словом, сибирячки дали понять, что советская эпоха преклонения перед иностранцами быстро забылась. И снова меня выручил опыт работы с отечественными кадрами: несколько тёплых фраз об укреплении интернациональной любви и дружбы, а также персональных комплиментов — и лёд тронулся! Каждому испанцу досталось по русской мучаче — девушке. А как уж кабальерос сумеют их охмурить — зависит отнюдь не от меня.
Через несколько танцев мы, с разрешения администратора, сдвинули столики, и с моей помощью состоялось нечто похожее на пресс-конференцию: я переводил вопросы и ответы с двух языков. Оказалось, что подруги в ресторан пришли из детского садика — там после разбора детишек по домам директриса, воспитательницы и нянечки отметили день рождения Ольги, одной из присутствующих здесь дам. Самой маленькой, бойкой, золотозубой и, как я заметил, покорившей сердце матадора. Он не отпускал её от себя и после танца — усаживал рядом и не выпускал её ладонь из своей ладошки. У него даже дар русской речи прорезался.
— Я тэба лублу, Олга! — публично признался он.
Почти как полтора века назад пушкинский Ленский своей зазнобе перед роковой дуэлью.
В одиннадцать, как и было условлено, перед нашим застольем выросла фигура шофёра, одетого в солдатский бушлат.
— Всё, поехали! — скомандовал гегемон.— Я замёрз, а мне в пять завтра нужно вставать — в гараж бежать, вас на работу везти.
Изрядно захмелевший Антонио всё понял. Сунул ладонь в брючный карман и протянул шофёру несколько мятых банкнот.
— ¡Díle qué espere! Quince minutos, no más. (Скажи ему, пусть подождёт! Пятнадцать минут, не больше.)
Я перевёл. Шофёр неохотно, явно стесняясь женщин, взял деньги и быстро удалился. А ресторан гудел, пьяное веселье достигло апогея, оркестр и публика наяривали «цыганочку» и «барыню». Всем, кроме меня, не хотелось прерывать русско-испанский диалог в кульминационный момент расцвета национального фольклора.
— А нас до дома не подбросите? — потребовала Ольга.— Мы с Леной далеко живём — в Петровке, на горе, недалеко от часовни. А Катя рядом, на Диктатуры, пешком дойдёт.
Антонио, конечно, дал согласие, но с условием, что девушки сначала должны поехать с испанцами в гостиницу. Я придал его ультиматуму более обтекаемую форму:
— Мне и шофёру с вами почти по пути. Сначала завезём испанцев, а потом вас. Идёт?
Девчонки пошушукались и согласились. Антонио оплатил оба счёта — и за нас, и за дам. Но когда на холодной улице, с ветром с незамерзающего Енисея, подруги увидели «уазик» с надписью на борту «Ветеринарная помощь», то бросились убегать. Антонио нагнал Ольгу и заключил в цепкие объятия. Крупная миловидная Лена, предназначавшаяся усатому угрюмому Градосу, тормознула и вернулась к подруге. Мигель остался не при делах: его рыженькая веснушчатая пампушка убежала домой, к мужу и ребёнку.
После того как протиснулись в салон, освещённый тусклым плафоном, расселись на клеёнчатые диванчики и тронулись, Ольга прижалась ко мне и с непритворным ужасом стала горячо шептать мне на ухо: куда, мол, и с каким намерениями их везут?
— А вы что, Оленька, не догадываетесь, чего от вас хотят в таких случаях пьяные мужики?
— Так они что, нас ещё и трахнуть хотят?
— Очень хотят. Но не по голове же! И только с вашего согласия.
— А мы не хотим! Нас мужья ждут. Мой Вовка, если не напился и не уснул, мне такой пинды вломит! Свекровь уж точно не спит, на страже стоит и завтра меня с говном ему выдаст.
— Мой совет: вы одна домой не появляйтесь — Антонио с собой пригласите. Он тореадор, быков на арене штабелями укладывал. Твоего Вовчика, коль пикнет, мигом успокоит.
Антонио, услышав своё имя, повернулся ко мне и закекекал:
— ¿Qué, qué dices? (О чём ты говоришь?)
— Сказал, что ты тореро, что защитишь её от ревнивого мужа и свекрови.
— ¡Estoy listo! (Я готов!) — воскликнул бесстрашный Кеко.
Шофёр, простимулированный дополнительными рублёвыми банкнотами и бутылкой водки из холодильника готовым на безумные расходы матадором, согласился ждать меня и девушек до полного завершения операции. Только они, Ольга и Елена, протрезвели и заупрямились. Вспомнили вдруг о супругах, свекровях и детишках, умирающих от тревожной бессонницы и жажды обнять душенек, слегка запамятовавших о своих любимых, родных и близких.
Только благодаря настырности Антонио молодок удалось удержать от немедленного побега из гостиницы. Он, наверное, не носился с такой скоростью по арене с эспадой и красной мулетой, спасаясь от разъярённого окровавленного торо. Пока женщины, в моём сопровождении, осматривали недавно отделанные под европейские гостиничные апартаменты и ахали и охали при виде зарубежных вещичек и безделушек, привезённых испанцами, тореро уже сгоношил стол на русско-испанский лад. Особое восхищение вызвал испанский коньяк в живописной бутылке, сохранённый Антонио, по-видимому, для столь долгожданного случая. После него девушки начали кликать матадора на российский манер — Антошкой. Для него это не стало неожиданностью, и он даже пропел две строчки из популярной ещё недавно пионерской песенки: «Антошка, Антошка, пойдём копать картошку…» Сказал, что выучил её, пока работал на такой же, как здесь, фабрике в Тольятти.
После коньяка и закуски анчоусами и мидиями подруги стали сговорчивыми и разошлись по «нумерам»: Антонио — с безобразно матерящейся Ольгой, Градос — с Еленой.
Шофёр, напитавшись с нами, ушёл подремать в «уазике», а мы с Мигелем остались вдвоём. Разлили из бутылки остатки дорогой жидкости. Я, вспомнив Кубу, где мне довелось поработать более двух лет, произнёс, думается, самый популярный кубинский brindis:
— ¿Vamos o no vamos?
В вольном переводе — нечто похожее на наш тост: «Пьём или глазки будем строить?» Однако рюмки донести до рта не успели, зато довелось нам увидеть кое-что совершенно непредвиденное.
Дверь в комнату, где, по нашему разумению, развивалось кульминационное таинство любви между прекрасной Еленой и кабальеро Градосом, с грохотом распахнулась. Оттуда, в разорванной белой кофточке с колышущимися налитыми грудями и кружевным бюстгальтером на шее, с дикими, вытаращенными, словно слепыми, глазами и истошным воплем, вылетела Лена. А за ней возник сталиноподобный усатый Градос со спущенными штанами и торчащим, весьма солидным по размерам, возбуждённым фаллосом. Почти одновременно, с интервалом в пять секунд, из соседней двери в столовой возникли совершенно голые испуганные Антонио и Ольга.
— ¿Qué, qué pasa? — растерянно повторял матадор-механик, словно потеряв разум и зрение.
Картины всех эротических художников мира меркнут перед этой, запечатлённой, к сожалению, только в моей и Мигеля памяти. Через мгновение всё исчезло: Градос закрылся в своей комнате. А прекрасная Елена с криком: «Сволочь, маньяк!» — проскочила между Антонио и Ольгой в их номер, и дверь захлопнулась.
Признаться, после довольно гадкой развязки той достопамятной мартовской ночи о продолжении романа между матадором и воспитательницей детсада было нечего и думать. В «уазике», по заснеженной дороге в спящую Петровку, где в частных домах неподалёку друг от друга жили Ольга и Елена, происшествие мы не обсуждали: не приведи Бог, если об этом узнает шофёр! И даже когда Оля при прощании шепнула мне, что придёт к Антонио в гостиницу в следующую субботу к четырём, я не поверил. Да и сам Антонио, судя по его нервозному поведению и надоедливому домогательству ко мне, словно что-то зависело от меня, выполнит она обещание или обманет, тоже мало верил в удачу. Градосу за некорректное поведение с сеньорой, без предварительного сговора между мной, Антонио и Мигелем, был объявлен бытовой бойкот. По рабочим вопросам испанцы общались между собой, а для Градоса, по его просьбе, я делал переводы при его контактах с русским персоналом.
По субботам и воскресеньям, если не обязывали поработать языком на культурно-увеселительных мероприятиях для испанцев, я отдыхал. Но в ту решающую субботу Антонио попросил меня выручить его лично. Он сам приготовит своё коронное испанское блюдо — фасоль с копчёностями, язык проглотишь! А без меня как ему объясниться с Ольгой? Она поцеловала его в сердце — и ей надо это довести в соответствующее место. Кроме того, ему необходимо бы узнать, что сотворил с Еленой этот violador — насильник — Градос…
И скольким русским бабам, замечу, приходилось мне, как посреднику-переводиле, объясняться в любви от имени кубинцев, американцев, испанцев, филиппинцев, чилийцев, эквадорцев! Пожалуй, не меньше, чем от себя лично…
Фасоль с копчёностями издавала неповторимый иберийский аромат, ледяная водка с этой закусью заползала в чрево действительно как зелёная змея. Но матадора ничто не радовало: после четырёх часов пополудни время стало тянуться как замедленная пытка. Уровень напитка в бутылке приближался ко дну, когда Ольга, с опозданием на полтора часа, всё же подкатила на такси к дверям гостиницы на наших глазах и попросила шофёра подождать. Была она не одна, а с пёстро одетой дочкой Дашей — застенчиво улыбающейся, с золотистыми бантами в косичках. Мигель и Градос за час до этого отправились врозь на главпочтамт позвонить жёнам. Сотовых телефонов в то время в ходу ещё не было, и я написал операторам записки, как Мигелю дозвониться до Гранады, а Градосу — до Игуалады, города на берегу Средиземного моря, в шестидесяти километрах к югу от Барселоны.
Переводить мне почти не пришлось: у влюблённых всё было написано на лицах, в глазах и движениях. Они удалились в гостиницу, оставив девочку на моё попечение, дав возможность на неопределённое время почувствовать себя молодым папашей.
Погода была славная, солнечная, весенняя, с крыш свисали сверкающие радостными ледяными слезами сосульки. С Дашей мы легко нашли общий язык. В ответ на моё приглашение прогуляться до соседнего магазина за мороженым и конфетами она захлопала в ладоши. Потом дошли до базара на улице 9 Мая, и я купил ей плюшевого пупсика и собачку. Даша напоминала мне мою дочь Таню, давно уже взрослую экономистку, пятый год работающую в Германии. Когда мы вернулись, такси перед гостиницей не было. Антонио и Ольга как ни в чём не бывало сидели на кухне за столом, пили кофе. Только их раскрасневшиеся лица с лихорадочно блестящими глазами не могли скрыть, чем они до этого занимались.
Мать увела девочку в комнату Антонио, оставила её там забавляться с пупсиком и собачкой, а сама пришла к нам. После той ночи, поведала Ольга, она вышла у мужа и свекрови из доверия. Сегодня ей только обманом удалось вырваться из дома на пару часов якобы к Лениной дочке Злате, чтобы Дашка могла с ней поиграть.
— Антонио попросил узнать: что Градос сотворил с Леной? — спросил я.
Счастливое лицо матадора Кеко помрачнело и напряглось: он понял мой вопрос без перевода.
— Так он набросился на неё, как зверюга! — закричала Оля так, словно это совершалось с ней лично в данный момент.— Повалил Ленку на пол и, сами видели, блузку зачем-то порвал, бюстгальтер рванул. Да ещё и за грудь укусил. Знаешь, как её Колька, муж, допрашивал! Он же петровский бандюган. Если бы она правду ему сказала, этого маньяка уже в живых бы не было. Наврала, что мы на выходе из ресторана случайно под раздачу попали.
После моего мягкого, без Олиных эпитетов, перевода Антонио пришёл в бешенство:
— Завтра же позвоню Бéрлину, шведу, он заместитель директора «Ажемака» по производству, чтобы этого каброна вызвали и уволили с предприятия.
С Бéрлином, заместителем директора «Ажемака» по производству, мне несколько раз доводилось говорить по телефону, когда он звонил из Игуалады или наш директор обращался к нему по разным вопросам, в основном по посылке испанских специалистов и оборудования на строящийся объект и взаиморасчётам. Швед по национальности с двойным гражданством, миллионер, Бéрлин был женат на испанке, владел большой долей акций «Ажемака» и уже более десятка лет жил в Испании.
Ольга, выслушав мой перевод, вскочила со стула и обвила шею тореро тоненькими ручками ласковой мартышки, привыкшей укрощать капризных детсадовских сорванцов:
— Ой, не надо, миленький, любименький, тореадорчик мой чокнутый, сладенький! Хер с ним, пусть живёт этот Градос и кусает титьки тем, кому это нравится! А нам с тобой хорошо будет. Ты меня любишь?
— Лублу! — мгновенно размяк гроза быков и подчинённых.
Я вышел на улицу, поймал частника на белых «Жигулях», отвёз Ольгу и Дашку в Петровку. По дороге спросил:
— Ну и как, не зря съездила? Успели?
— Спасибо, всё о’кей! Благодаря тебе, конечно. Маловато, но на первый раз и на это не рассчитывала.
— Как он тебе?
— Настоящий тореадор!
Ольга попросила высадить их на соседней улице, чтобы забежать к Лене, обозначить визит, а Даше немного поиграть с подружкой.
С чувством выполненного долга я поспешил к жене, радуясь, что моя эпоха похожих адюльтеров миновала и жизнь очертила круг более продуктивных интересов.
В понедельник Антонио после обеда пригласил меня из столовой в свой номер и во всех подробностях поведал о сексуальной корриде, в субботу имевшей место здесь,— на широкой, но скрипучей кровати, с перекатом на напольный ковёр, перепархиванием с него в кресло и даже на подоконник. После красочного репортажа, чуть не плача, взмолился:
— Позвони, ради святой Марии, Ольге. Пусть она с работы приедет прямо ко мне. Всего на час! За такси я, конечно, заплачу. Я ей уже приготовил подарки. Без этого я не смогу спать. Помоги, пожалуйста!
Завод строился на пустыре далеко за городом. Связывала его с цивилизацией единственная пара телефонных проводов, непрерывно нагруженных деловыми разговорами. За болтовню по этой линии на личные темы директор и главный инженер виновных наказывали лишением премий, которых, в общем-то, на моей памяти никто не получал. Но секретарше Эмме, контролировавшей аппарат и допустившей к нему кого-то без личной санкции директора или главинжа, грозило увольнение.
Благо, рыжеволосая голубоглазая Эмма, немка по отцу и внешне стандартная арийка, мне благоволила. Только почему-то мне одному она призналась, что втайне от директора и всех заводчан подала документы на эмиграцию в Германию. Выезд задерживался из-за того, что по закону этой страны немцами признаются особи по материнской линии, а матерью ей стала украинка. Но Эмма надежды не теряла и посещала курсы немецкого языка при центральной библиотеке. А я был давним членом Английского литературного клуба в той же библиотеке. Поэтому мы иногда по четвергам вечером сталкивались там, на втором этаже, в отделе иностранной литературы, и беседовали на житейские темы. Муж у неё, коренной сибиряк, слесарь или токарь, наотрез отказывался покидать любимую родину. И тогда, страдала она, как им разделить дочку-первоклашку, если и та не хотела бросать любимого папочку?..
А Эмма была в России обижена с пелёнок. Девичья фамилия от отца ей досталась громкая: Геринг. И если бы только знал отравившийся в тюрьме во время Нюрнбергского процесса жирный фельдмаршал Герман Геринг, сколько бедной Эммочке выпало на долю перестрадать из-за этой одиозной фамилии!.. А теперь родственники, недавно ставшие германскими гражданами, зазывают её на историческую родину гамбургским колбасками и всякими льготами.
Да что там советские немцы! Моя дочь после возвращения из Германии в разваленный Советский Союз больше года не могла прийти в себя после той чистоты и порядка, изобилия товаров и доброжелательной человеческой атмосферы…
Короче, Эмма не могла мне отказать. По местной телефонной и громкоговорящей связи — в отсутствие начальства — она вызывала меня и Антонио в директорскую приёмную якобы для срочных переговоров с «Ажемаком». Иногда мне удавалось связываться с Олей из гостиницы. Бывало, что она являлась к Антонио без предупреждения, одна или с Дашей, не расстававшейся с матерью ни дома, ни в детском саду. В шутку или всерьёз говорила, что проверяет тореро на вшивость: вдруг, мол, у него, по её прямолинейному выражению, создан «блядский гарем»? Уж очень он ретивый в интимной сфере, ему всегда недостаёт!..
Женское сердце — к тому же влюблённое — не обманешь. Через три-четыре дня этой аксиоме жизнь подкинула яркое подтверждение. Заодно и развеяла миф о верном сердце матадора.
Полувековой юбилей Антонио, помнится, пришёлся на воскресенье, когда попавшая под колпак мужа и свекрови Ольга поздравить не могла его даже с телефона-автомата: он бы всё равно ничего не понял. А русской обслуги и переводчика по воскресеньям в гостинице не было.
Неделей раньше Антонио и Мигель — и я, как обязательное приложение при них,— побывали в ресторане «Ноябрь». Не прощённый за попытку изнасилования российской гражданки, Градос по-прежнему находился в изоляции от всего мира. После ужина он уходил гулять по унылому микрорайону поблизости от гостиницы, а потом валялся в номере, читая привезённый из дома какой-то толстый роман. Телевизор в комнате был, но что можно было понять в мерцании цветных картинок без знания русского языка?
В «Ноябре» за соседним столиком сидела четвёрка крутых молодых мужиков, одетых в кожанки и плечистые пиджаки. Услышав чужую речь, они поинтересовались, откуда мы. Весть о том, что в Красноенисейске водятся испанцы, их почему-то потрясла не меньше, чем иностранцев миф о бродячих медведях на наших улицах. Кто-то из парней начитался Хемингуэя, поэтому Антонио тут же превратился в одного из матадоров из «Смерти после полудня» или Мануэля Гарсиа из «Непобеждённого». Как из рога изобилия, посыпались вопросы, и на меня вместо отдыха обрушилась переводческая рутина. Наши столики воссоединились, русские по широте душевной взяли все расходы на себя и вызвались отметить юбилей матадора, тоже на халяву, с сибирским размахом — в берёзовой роще за агроуниверситетом, с шашлыком, с пивом-водочкой. А если надо — и с девочками.
Мы с женой жили неподалёку от обусловленного места встречи. Она поехала к сыну, невестке и внуку, а я обречённо отправился с водкой и продуктами в пакетах в заснеженный лес. Перефразируя поэта, я для веселья мало оборудован; должностные пьянки меня весьма утомили. Радовала погода: было солнечно, по-весеннему свежо, безветренно и чисто — снег подтаял, но не почернел, а сиял белизной и хрустел под ботинками, как дроблёное стекло. Я немного припозднился и застал компанию наших ребят и юбиляра на опушке берёзовой рощи уже махнувшими по рюмке у пылающего мангала. Баранина на шампурах ожидала своей участи в цинковом ведре, а на складном столике красовалась незатейливая закусь: банка солёных помидоров и огурцов, селёдка, нарезанный пластами бекон и нашинкованный лук.
На пирушку парни привезли только именинника. Причина бойкотирования юбилея начальника Градосом и Мигелем мне была известна. Накануне Антонио при мне из-за мелочи набросился на Мигеля, осыпал его оскорблениями, обвинив в рассеянности, неорганизованности, раздолбайстве, да ещё и в скупости. Мигель, видите ли, забыл привезти с собой одеколон и попросил у него разрешения вспрыснуться после подбривания своей бородки из флакона матадора. Ошарашенный Мигель обиженно сузил бархатные глаза и молча удалился ненадушенным из столовой в свой номер. А на работе мне сказал, что будет общаться с этим bruto — хамом и скотиной — только формально. Теперь все мои клиенты из-за Лениного соска и Антошиного парфюма друг от друга самоизолировались и на территории России обитали как бы каждый в своём анклаве: Градос — в Каталонии, Мигель — в Гранаде, Антонио — в Мурсии.
Кажется, матадора такая атмосфера в коллективе не расстраивала. Похоже, существование в конфликтном мире для него давно стало нормой. Сегодня его радовала сибирская экзотика: берёзовый лес, мангал, запах шашлыка. А когда один из парней воткнул в берёзу нож, повесил на него на лямке эмалированную кастрюльку и в неё закапал сок, тореро пришёл в неописуемый восторг:
— В Испании мне не поверят, что я так чудесно отметил свой день рождения. ¡Caramba! Abedules, abedules…
— Из-за чего этот хмырь испанский так прикольно балдеет? — приблатнённо поинтересовался один из парней, высокий, с белобрысыми длинными волосами, торчащими из-под норковой шапки.
Немного странно, только ни одного имени и особых примет из этой брательной компании в моей памяти не отпечаталось. И кто они были по профилю деятельности — бандиты, менты или фээсбэшники — интересоваться посчитал излишним. Чтобы успокоить Антонио, сказал ему, что полицейские. А белобрысому знатоку географии пояснил:
— От берёз, снега, от нашей весны, наверное, торчит,— для установления душевного контакта перешёл и я на молодёжный сленг.— Там, где он в Испании живёт, ничего этого нет. Тёплое море, пальмы, апельсины, лимоны. Снег — только в телевизоре.
— Охренеть! Разве так бывает? Вот от чего надо балдеть!.. А берёзы на что годятся? На сок, на дрова да на веники.
После заздравных тостов и шашлыка властный глава великолепной четвёрки решительно сказал:
— Вы гуляйте сколько влезет, а я отвалю. Меня любовница ждёт неподалёку отсюда. Машину оставляю вам. Не нажирайтесь, а то гаишники вас отловят, машину отберут или иностранца замочите. Хотя с моими номерами вас не тормознут. Пока!..
Я понял, что про номера он сказал для меня: мол, знай наших!..
Без руководителя стало вольготней, выпили и поели от души. Антонио впервые в жизни пил берёзовый сок — чистый и разбавленный водкой. А парней потащило на подвиги. Предложили Антонио посетить большой номер в недавно отремонтированной под «мини-Сандуны» бане на Урицкого. Уже пьяненький матадор заплясал от восторга.
В бане ребят уже знали. Им сразу предоставили резервный номер и всё, что к нему полагалось: полотенца, простыни, мочалки, шампунь, пару берёзовых веников. Они здесь же, в фойе, пополнили запас спиртного баночным и бутылочным пивом, и второй этап юбилея проходил в рекреации сауны — за длинным столом, на диване и в мягких креслах. После выпивки, парилки с веником, помывки и заправки пивом голые мужики предложили юбиляру заказать для него, в качестве юбилейного презента, девочку. Я думал, что при наличии двух жён — испанской Чопы и русской Оли — раздухарившийся тореро от проститутки откажется. А он только справился, найдутся ли у парней презервативы, и, получив гарантию, сразу согласился на публичную секс-сессию.
— У меня есть одна нуждающаяся, всегда готовая дрючка. Студентка, диплом в июне будет защищать,— сказал, пошарив в мозгах, белёсый.— Если договорится, с кем оставить ребёнка,— прискочит. Пойду позвоню ей. Заодно заплачу в кассу за лишний час в этом номере.
Ждать прибытия дамы пришлось довольно долго. Время коротали продуктивно: кто-то ходил в парилку, а я, не любитель бани,— просто под душ. И пили — с вялыми тостами и без них.
Проститутку, оставившую верхнюю одежду в гардеробе, встретили сдержанно, без смеха и пошлых комментариев. Она при нас ловко скинула джинсы и полосатую блузку. Осталась, как на пляже, в чёрном бикини и в принесённых с собой чёрных тапках. На вид лет двадцать шесть. Невысокая девчушка, хорошо сложённая, с широкими бёдрами и полным бюстом. Простое курносое русское личико с накрашенными пурпуром губками. И очень озабоченный вид — как дипломницы перед защитой проекта. Я старался не смотреть на неё и чувствовал себя статистом из ненаписанной главы купринской «Ямы».
— Идите! — скомандовал белобрысый сутенёр, дёрнув острым подбородком в сторону Антонио.
Матадор, ещё вчера объяснявшийся мне в неземной любви к Ольге, обречённо взглянул на меня и отправился вслед за проституткой в коридор, в один из душевых отсеков с клеёнчатыми шторками на входе. Потом с ней пошёл белобрысый, с таким, простите, до колен, чудилой, какого в своей продолжительной жизни я не видывал. Он этим жезлом мужского достоинства явно гордился и выставлял напоказ. Или, подобно былинному богатырю, куражился над маленьким испанцем: тебе ли, мол, полувековому забугорнику, с твоим болтиком позориться?.. Только Антонио в себе никогда не сомневался и пригласил русскую путану на повторный тур в душ.
Антонио донимал меня вопросом, почему эта компания, так настойчиво искавшая встреч с испанцами, вдруг навсегда исчезла из нашего поля зрения. Неоднократно он просил позвонить по единственному известному нам телефону атаману шайки, но каждый раз, узнав, вероятно, мой хрипловатый голос, недавний собутыльник молча клал трубку.
С возникновеньем дружбы на почве пьянки в России проблем нема.
Вскоре Мигелем и Антонио заинтересовались весёлые парни-спортсмены в другом ресторане — в «Волнах Енисея». Когда около полуночи испанцы в обнимку с сибиряками вывалились из прокуренного душного зала на набережную незамерзающей реки, хоккеисты пригласили нас в настоящую баню — их, спортсменскую, на другом берегу, слева от Коммунального моста, за невидимым стадионом. Было темно, ветрено, с поверхности воды, из клубов студёного пара, доносилось шевеление и шуршание шуги. Хоккеисты указывали направление, в котором находилась их баня, и уверяли нас, что в следующий выходной, не помню, в субботу или воскресенье, заедут за испанцами из Дворца спорта после тренировки.
Банная встреча с ними проходила спокойно, цивилизованно, без эксцессов и без девочек. А значит, и без секса. Парились, мылись, ели, пили. Все мои земляки — накачанные здоровяки, и ни одного пьяного. А в героях, как всегда, выступал тореро Антонио Ауньон. Он, голый и местами покрытый седеющей шерстью, повествует о корриде, показывает приёмы с воображаемой эспадой и мулетой; я перевожу его реплики.
И вдруг три могучих хоккеиста приглашают испанцев покупаться в Енисее — в апрельском, заполненном плывущими шугой и льдинами. Река хотя и не замерзает, но зимой у берегов и в протоках льда ниже плотины Красноенисейской ГЭС, воздвигнутой за городом, в нескольких десятках километров выше по течению, намерзает много. Весной его сильным течением отрывает от облюбованных мест и несёт в направлении Северного Ледовитого океана.
Мигель от купания сразу отказался: мол, родился и жил в Гранаде, в семидесяти километрах от моря, поэтому плавать не научился. К тому же за ним водилась слабость: если начал, то от души набираться спиртным. А баня его распарила, он поплыл, расплавился и выглядел бухим в сиську, пузатым и беспомощным. За нечастые переборы строгий хефе — с испанского «шеф» — Мигеля сильно и безрезультатно критиковал. «Это потому ты такой боррачон, что тебе жена дома пить не позволяет»,— клеймил тореро по утрам смущённого своей невоздержанностью гранадца.
Мои отчаянные попытки отговорить Антонио от енисейской ванны оказались безуспешными. Воскресшая в банных и винных парах слава былого тореро вскружила ему голову. Несмотря на мои уговоры отказаться от опасной затеи и напоминания о заросшей дырке в его плече и порванных сухожилиях, он уже на русском — любой мой клиент из испанцев и американцев почти в первый день легко усваивал это словосочетание — отрывисто послал меня на три буквы и последовал за парнями на волю.
В тот год мне исполнилось шестьдесят четыре. Закалку, полученную за одиннадцать лет военной службы, я бездарно разбазарил. Однако суворовское наставление: сам погибай, а товарища выручай — усвоил с поступления одиннадцатилетним пацаном в суворовское училище. В то время, может быть, мой старший брат Кирилл сражался как раз против фалангистов Голубой дивизии, посланной каудильо Франко в Россию, на Восточный фронт. А теперь мне выпало на долю спасать бывшего фашиста, а ныне коммуниста Антонио Ауньона от гибели в центре Сибири, в ледяной воде сурового Енисея. В этой ситуации было бы вообще-то сподручней послать мне, либералу, этого коричнево-красного ренегата на те самые буквы. Однако я не обладал на такой шаг моральным правом: сам семь лет назад, подав заявление, расстался с КПСС.
На уговоры пьяного матадора не стоило тратить время и нервы. Оставалось только попросить хоккеистов подготовить нас к авантюре должным образом. Для начала гурьбой пошли в парилку, чтобы там прогреться и пропотеть до предела. Строго предупредил Антонио, что течение в Енисее быстрое и чтобы он не отрывался от берега. И, как только окажется в воде, держался за что-то неподвижное. После парилки, накинув на плечи махровые полотенца, мы цепочкой, в одних трусах, выскочили на крыльцо бревенчатой или из бруса бани на ветер и стремглав кинулись по колючему снежному насту к узким длинным мосткам. Они тянулись в серое пространство над водой с торчащим из неё тальником метров на шесть.
Наставления переводчика матадор пропустил мимо ушей: бесшабашно прыгнул в воду раньше меня, и его понесло в ледяной каше. Позднее я восхищался мгновенной реакцией испанца: он развернулся и бешено замахал руками на мой призыв. Держась левой рукой за опору мостков — толстый кол, забитый в дно,— правую протягивал ему. Он вцепился в моё запястье, как в спасательный круг.
На следующий день мы наперебой в гостинице, после работы,— Антонио на испанском, а я на русском — рассказывали об этом эпизоде Ольге. Она неожиданно зарыдала и стала молотить тореро кулачками по груди:
— Дурак, дурак! Сумасшедший идиот!..
После этого Антонио дня три донимал меня повторением одной и той же самодовольной фразы:
— ¿Has visto, señor traductor? ¡Qué amor más grande! (Видел, господин переводчик? Какая сильная любовь!)
Однако настоящие, безутешные слёзы влюблённых были впереди.
С подачи Антонио или по производственной необходимости, сначала мне доверили проводить в аэропорт отозванного «Ажемаком» Карлоса Градоса. Обычной в таких случаях прощальной вечеринки не устраивалось.
После регистрации и сдачи багажа поднялись в кафе на антресолях, чтобы пропустить por un trago — по глотку — коньяка. Я пошутил, что Градос весьма похож на молодого Сталина. Испанцу было под сорок.
— Мне давно говорят об этом,— серьёзно и, как всегда с оттенком высокомерия, совсем не удивился он.— Сталина я уважаю: он уничтожил фашизм… Моего деда в самом конце гражданской войны, в марте тридцать девятого года, фалангисты взяли в плен и расстреляли. Как Гарсия Лорку в начале войны — в тридцать шестом году. Знаешь такого поэта?.. Дед, отец моей матери, воевал на стороне Народного фронта против Франко… Кстати, тебе Антонио не говорил, что состоял в Испанской фаланге, был фашистом? Фалангу после смерти Франко распустили, и теперь Антонио — коммунист. Он мой идейный противник, и я его презираю… В Россию больше не поеду — она мне не нравится. Скучно! Негде развлечься…
Походило на политическое заявление неудачливого сексуального насильника перед отлётом на родину. Вряд ли вырвавшаяся из-под него Лена пожелает нанести дружественный ответный визит в Испанию…
А в конце апреля пришёл факс с отзывом Антонио и Мигеля в Игуаладу. Билеты на самолёт от Москвы до Барселоны были у секретарши московского представительства «Ажемака» Кармен уже на руках. Как мне сообщал почти каждый из оказавшихся под моей опекой испанец, Кармен повезло родиться в СССР от папы и мамы — бежавших от Франко республиканцев.
С паспортами Мигеля и Антонио я отправился в кассу «Аэрофлота» покупать им билеты из Красноенисейска в Москву на послезавтра. Из экономии денег из бюджета «Ажемака» за проживание в гостинице Кармен встречала тружеников фирмы в Москве прямо в аэропорту, вручала им билеты на тот же день для отлёта в новый конечный пункт назначения. Лишённое комфорта путешествие испанцев из Красноенисейска в Барселону занимало более суток. Обратно — примерно столько же.
После дорожных мытарств гости в Красноенисейск, при наличии шестичасовой поясной разницы во времени с Барселоной, являлись сонными мухами. Капитализм, как и социализм, глух к человеческим страданиям. По условиям контракта, испанцам предписывалось в тот же день приступать к работе, и наша дирекция спуску иностранным наёмникам не давала. После прибытия из порта и завтрака в гостинице мы, как правило, отправлялись на завод. Бывало, правда, что ехали туда после обеда.
Матадор попросил меня не огорчать Ольгу по телефону: им будет легче вдвоём разделить муки прощания.
Однако обет молчания мне пришлось нарушить. Едва я сказал в трубку, что ей сегодня нужно обязательно быть в гостинице по важному, неотложному делу, как она заверещала:
— Знаю я его неотложное дело! Только придёшь — и сразу в койку. С другой стороны, говорить-то обоим не о чем: ни он, ни я в языках ни хрена не кумекаем. Может, хоть ты с нами всё время будешь? Мне сегодня обязательно надо после работы домой: мои родители из деревни приезжают. А Дашку куда? Она тоже в нашем саду. Не в моей — в другой группе.
Мне, припёртому к стенке её доводами, пришлось погрешить против правды: сказал, что вылет Антонио и Мигеля состоится завтра, в восемь утра.
Ужас из железа выжал стон: Ольга зарыдала и согласилась на выдвинутые жёсткие условия. Не знаю, как она там вывернулась,— возможно, Лена помогла,— но когда мы приехали с работы, она уже стояла у входа в гостиницу. Маленькая, постаревшая, очень несчастная, словно перед выносом покойника. Зато приодетая щедрым испанцем в серый плащ и лаковые туфельки, как куколка: Антонио обожал водить её по магазинам и покупать, что ей, на его взгляд, шло. Как она оправдывалась перед мужем за эти обновки, мы не интересовались.
Ольга кинулась на шею матадора с безутешными возгласами, рыданиями, и они, отказавшись от ужина, удалились в свою опочивальню. Через минуту он позвал меня на минуту и попросил перевести для неё мелодраматическую сентенцию:
— Dile que es mi esposa rusa más querida. Y que yo la amo mucho de todo mi corazón. (Скажи ей, что она — моя русская жена. И я люблю её всем сердцем.)
Отвергнутая, против его желания, Мигелем дежурившая в этот день по гостинице и кухне Полина, узнавшая от меня об отъезде испанцев ещё в обед, тоже печалилась. Она согласилась выпить с нами скорбную чашу прощания с одноразовым любовником.
— Скажите ему, когда я уйду,— сказала Полина с печалью в серых глазах, поцеловав Мигеля в покрытую бородой щёку,— он мне так нравится!.. Я, можно признаться, влюблена в него… Они что, уже больше не приедут?
— Не знаю, Полина. Как правило, они обещают вернуться, только не всё от них самих зависит. Один Градос сказал, что в Россию никогда не поедет. А пошлют — и никуда не денется! Там тоже дорожат работой. Мигель и Антонио уезжают после двух месяцев отработки за границей. У них в «Ажемаке» по договору найма так предусмотрено: два месяца работаешь в Испании, два — в загранке…
Через неделю я приступил к сотрудничеству с двумя другими клиентами — механиком Руперто и электриком Хосе-Марией. Последний мне хорошо запомнился: размерами ещё ниже, на полголовы, чем Антонио, с длинными, до плеч, кудрявыми волосами. Импульсивный малый — в движениях, на словах и в поступках. Для него не существовало авторитетов. Он тряс кудлатой головой и пронзительно кричал, забывая, что его не понимают, на наших начальников и рабочих, требуя безусловного подчинения его — нередко абсурдным — требованиям. Главный инженер завода, мужик с нордическим характером, раза три хотел свезти на него «телегу» в «Ажемак» и отправить его восвояси. Мне удавалось его отговорить: работать Хосе-Мария умел, а за дело болел как за своё собственное.
Однажды мы с Хосе заехали в однокомнатную хрущёвку на первом этаже, недавно купленную нашим женатым сыном в микрорайоне «Сосновая Роща» после долгих скитаний по арендованным квартирам. В Сосновой Роще уже давно не росло ни сосен, ни берёз — на их костях возвели панельные пяти- и девятиэтажки для трудящихся двух гигантских заводов. Сын, невестка и наш внук радовались скорому переезду в собственное жильё, как переселению из ада в рай.
А пока моя жена с подругой после работы были заняты наклейкой обоев. О визите с иностранцем я жену предупредил. Мебели пока не было никакой, поэтому шведским столом послужил широкий подоконник на кухне. Выпивка и закуска из домашних солёностей, колбасы, сыра и жареной картошки Хосе-Марии понравились. После чего он прогулялся по застланным старыми газетами апартаментам и, похрустывая огурцом, на прощание поправил сибирякам настроение:
— В таких квартирах у нас не живут даже марокканцы.
Через неделю после отъезда миниатюрного задиры и его молчаливого напарника Руперто я снова встречал Антонио и Мигеля в аэропорту жарким июльским утром. Приехал за ними не на ветеринарном «уазике», а на «Волге» главного инженера завода Николая Владимировича Валевского, высоко оценившего труды Мигеля и Антонио в их первый приезд. В телефонных разговорах с Бéрлином, вице-директором «Ажемака», которые переводил я, Валевский настоял на их возвращении в Красноенисейск. Николай Владимирович, рослый усатый красавец, певец, гитарист и беспроигрышный бабник, не преклонялся перед Западом. И, случалось, за некачественный труд крыл испанцев, непонятным, слава Богу, для них матом — его я не доводил до сознания клиентов.
За каждые сутки пребывания одного испанского спеца на заводе наши акционеры платили «Ажемаку» по триста шестьдесят долларов, из них половина выплачивалась командированному. Проживание, кормление, транспорт и увеселительные мероприятия, включая посещение злачных мест, тоже шли за счёт завода. А Валевский считал, что русские спецы сделали бы ту же работу быстрее и качественнее за каких-нибудь десять баксов в день в бартерном эквиваленте. И были бы довольны, что у них есть что-то самим похавать и прокормить семью.
Однако к Мигелю и Антонио главинж отнёсся с почтением: трудолюбие и мастерство матадора-механика и скромного компьютерщика-электрика покорило чёрствое сердце главинжа.
Матадор при упоминании имени Хосе-Марии скорчил презрительную мину, сплюнул и произнёс незабываемое:
— Lo conosco. Es un cabrón a quien madre no alumbró sino lo cagó. (Знаю его. Этого козла мать не родила, а высрала.)
Ольгу о приезде её любимого я предупредил после получения факса из московского офиса «Ажемака». Своим радостным визгом в телефонную трубку она едва не проколола мне барабанную перепонку. В день их прилёта, когда испанцы, в моём сопровождении, около шести часов вечера вернулись с завода, сибирская пташка ожидала Антонио в готовности номер один — в лёгком нарядном платьице, накрашенная, загорелая. И, конечно, все, кроме матадора, ей были по фигу: она повисла у него на шее, заскулила и засучила ножками так, что с них слетели на асфальт босоножки без пяток.
Потом я с полчаса, попивая со счастливой парочкой привезённый с Иберийского полуострова коньяк, посидел третьим лишним в той же устланной коврами комнате, что и прежде,— переводил их взаимные объяснения в любви и преданности. Он пропитал Ольгу дорогим французским парфюмом и её дочку многочисленными дарами — перечислять их не стану. Она попросила испанца временно оставить это богатство у себя из понятного опасения, что муж и свекровь потребуют объяснить их происхождение. Правда, мужа и дочки в Красноенисейске временно не было: Оля отправила их отдыхать к своим родителям в какой-то посёлок, часах в четырёх езды от города на автобусе. Это известие особенно обрадовало Антонио: значит, нет никаких препятствий для повторения первой брачной ночи!.. Однако свекрови Оля боялась пуще мужа и сказала, что в распоряжении новобрачных не больше полутора часов. Да и без этого я видел, как они, сидя на кровати, тёрлись друг о друга, целовались, облизывая друг другу лица, как два маленьких зверька, и сгорали от нетерпения. Нечто похожее я больше двух лет наблюдал на Кубе на суше и на море, на открытом воздухе и в замкнутых пространствах кафетерий и «апартаментос».
Дальнейшие международные сношения двух разноязычных персон перевода не требовали, и я отправился к своей настоящей, стабильной, последней любви сибирских кровей на хохлацком замесе.
Антонио, кстати, высоко оценил любопытство переводчика в отношении испанской корриды. К щедрым подаркам для моей жены Нины и внука Сашки он присовокупил глянцевый журнал, с картинками и пояснениями к ним, дающими полное представление о сложном ритуале этой опасной национальной забавы и распределении ролей для людей, быков и лошадей на арене. Кроме того, до сих пор я регулярно читаю подаренную мне в тот же вечер книжечку с названием «Nuevo Testamento» — «Новый Завет» — на зелёной клеёнчатой обложке, с текстами Святого Писания на тончайшей бумаге. И дополнил этот подарок моей давнишней мечтой — толстенным томом, вмещавшим в себя англо-испанский и испанско-русский словари.
После просмотра дома двух полуторачасовых видеокассет, записанных Антонио с телевизора в своём картахенском доме — при трансляции реальной пешей и конной корриды с мадридского стадиона,— я вполне мог бы стать консультантом доморощенного матадора, вздумавшего устроить корриду на нашем стадионе «Локомотив» на деньги из общака новорусской братвы.
Вскоре по-детски изворотливый разум воспитательницы нового поколения сибиряков российского капитализма нашёл выход для регулярных и длительных встреч с матадором. Детсад закрылся на летний ремонт, и она ушла в отпуск. Даша жила в деревне с дедами. Муж и свекровь оказались в информационной блокаде. Им Ольга о ремонте и отпуске ничего не сказала и продолжала уходить по утрам из дома якобы на работу.
В раскрытии обмана, впрочем, ни муж, ни свекровь не были заинтересованы. Их больше заботили проблемы опохмелки после вчерашнего и продолжения фиесты сегодня, начиная с утра,— с помощью бормотухи или водки-палёнки. Для жены и невестки теперь ничего не стоило удовлетворять их низменные запросы из своих отпускных: субсидирует их спозаранку на пару бутылок — и весь день свободна!.. Вместо работы успевала по утрянке к Антонио для ритуального моциона, оставалась в номере отдыхать, ждать его возвращений на обед и после работы — для продолжения любимого дела. Хозяйка гостиницы, Алла Борисовна, сетовала мне:
— Превращают эти двое мой отель в бардак. Скажите им…
— Только в вашем присутствии и с ваших слов.
От прямого назидания хозяйка отказалась. Тем более что бардака в русском понимании этого слова в номере не было: и Антонио, и Ольга от услуг горничной отказались и чистоту и порядок блюли идеальными. На шум обитатели соседних квартир не жаловались. Как и на музыку — а они танцевали и этим занимались, по свидетельству матадора, под томительные мелодии в исполнении Хулио Иглесиаса и других испанских маэстро, звучавшие чуть слышно, не сбивающие их с собственного двигательно-любовного ритма.
Супружеская жизнь испанского мачито приобрела почти размеренный характер. Он стал добрей и меньше придирался к Мигелю, хотя по инерции не упускал случая подкусить его за какое-то мелочное упущение.
Однако и для бородатого баловня судьбы провидение имело в загашнике сюрприз, о коем он, конечно, и не помышлял.
В какой-то тёплый июльский вечер мы сидели втроём в столовой гостиницы, допивали бутылку и доедали заморские куриные окорочка. И тут перед нашими изумлёнными очами нарисовалась хохочущая Ольга в сопровождении смуглой девушки с короткой русоволосой причёской и приятным хмуроватым лицом. Она была значительно выше и крупнее Ольги, крепко сложена и сшита. Короткая юбка в обтяжку выгодно обрисовывала её крутые бёдра и позволяла видеть сильные ноги бутылочкой. А в разрезе сиреневой кофточки светилась долина с началом подъёма на вершины девственных грудей.
Я даванул косяка на Мигеля и отметил, как у него одновременно с ослепительной улыбкой плотоядно засияли бархатные глаза натасканного на дичь кобеля.
— Вот моя родная сестра Света. Сегодня приехала из Абакана — работает там в драмтеатре художницей. Со вчерашнего дня — в отпуске до начала театрального сезона.
А в жизни театральный сезон с постановкой, без нудных репетиций, тривиальной пьесы «Любовь с первого взгляда» начался в тот же вечер. Заново был накрыт стол, извлечены из заначки Антонио бутылки испанских напитков. Через час-другой, когда я, закончив свою миссию толмача, отправлялся домой, мрачноватая сначала Светлана уже светло улыбалась на коленях бородатого Мигеля перед отправкой в их «нумер». Поскольку Антонио и Ольга уже давно находились в своём обжитом гнёздышке, предоставив мне произвести стыковку двух модулей международной космической станции и дать импульс для её нормального жизнеобеспечения и функционирования.
Зато моя жизнь мигрировала, как мне с облегчением показалось, в другую, более спокойную фазу.
Однако не тут-то было!.. Полная стыковка не состоялась. Вопреки благоприятным прогнозам, Светлана от гранадского соблазнителя сбежала в космическую тьму бандитской красноенисейской ночи. Так что утром я застал троицу в комнате матадора в разгар паники: жива ли абаканская художница? Полуодетая Ольга рыдала на волосатой груди растерянного бесштанного матадора, вцепившись лапками в свои растерзанные волосы. А напуганный Мигель, развалясь в кресле с голым пузом и молитвенно воздевая руки в потолок, клялся с выпученными глазами, что действовал в нормах сексуальной этики: никакого насилия, только ласка и поцелуи. Он и удерживать Эсвету — так он произносил имя беглянки — не стал, чтобы его не осудили потом за дикое домогательство, как кабальеро Градоса.
Мне, как мудрой обезьяне, пришлось встать над схваткой.
Для начала я выстрелил в воздух матом на испанском, опираясь на кубинский сленг. Ещё в начале переводческой карьеры с испанцами мне пришлось к месту выдать несколько таких перлов, чем заслужил уважение моих клиентов: они такого не слыхивали и тут же занесли в свои рабочие блокноты. Мигель и Антонио перестали стрекотать наперебой, а Ольга оторвала лицо от шерстистых титек матадора и уставилась на меня:
— Чо, чо ты им сказал?
— Неважно!.. Лучше ты скажи, что с ней! Она замужем? Или была замужем?
— Да ты чо, охренел? Она же целка!
— Так она же у неё на лоб не наклеена! Надо было меня предупредить.
— Но не ты же с ней, а Мигель! Прости, бухая была, забыла… Она из Абакана уехала насовсем, из театра уволилась. С режиссёром разругалась из-за этого же: он к ней лез, а она не дала.
— Банальная история. Им можно об этом сказать?
— А что тут такого? Скажи, конечно… Про режиссёра не надо. На кой хрен испанцам про наши порядки знать?..
— Ладно, отправляйся на розыски. В обед приезжай или позвони на гостиницу.
Весть о том, что Светлана в такие годы оказалась virgen, испанцев чрезвычайно удивила, словно они наяву пообщались со Святой Девой. Как патриот России, я сказал им, что сексуальная революция не разрушила наших патриархальных обычаев. В этом бесспорное преимущество православия над католицизмом. Спросил их, ходят ли они в церковь. Мигель по большим праздникам с женой и детьми посещает Кафедральный собор Гранады. Матадор немедленно накинулся на соотечественника:
— ¡Eres mentiroso y hipócrita! (Обманщик и ханжа!) Я верю в Христа, но в церковь не хожу. Ты не знаешь Евангелие, а я его учил, когда был в Фаланге. Евангелие от Матфея говорит: молиться Богу надо одному, тайно, в закрытой комнате. И Он, увидев тайное, воздаст тебе явно.
И стал мне рассказывать о скандалах со служителями церкви: скольких из них осудили за финансовое мошенничество, педерастию и педофилию. Как бывший фалангист, а в настоящем — коммунист, Антонио обвинил церковь в мздоимстве, обмане, фарисействе и нарушении всех библейских заветов.
Однако Мигель, боявшийся страшных последствий свидания с русской девственницей, допросов в нашей полиции и заключения в каземат, укрепился в своей вере, когда вечером перед нами живыми, здоровыми и весёлыми появились обе сестры. Правда, он, как побитый пёс, попытался скрыться в своей комнате и наказать себя не съеденным ужином. И только после того, как Светлана сама закрылась с ним и через несколько минут вывела грешника за руку к столу, началась наша «тайная вечеря».
Когда я уходил, Ольга нагнала меня за дверью, на улице. И выдала секретное намерение сестры:
— Светка решила Мигелю дать. Влюбилась в него. Говорит, лучше уж испанцу подарить себя, чем какому-нибудь нашему бухарику, как это со мной случилось. Что толку, что он на мне женился? Дашку родила, а у него от пьянки всё атрофировалось. Раздуло всего, как борова, подохнет скоро от цирроза. А старше меня всего на четыре года. Жалко дурака, а что поделаешь, если и мать с ним пьёт?
Сколько-нибудь стоящих возражений в моих нетрезвых извилинах не нашлось: и не такая собственность, как у Светки, перепала в жадные лапы иностранцев!.. Мозги утекают, спортсмены продаются, бордели всего мира пополняются нашими красавицами.
— Пусть даёт! — наложил я устную резолюцию на добровольное решение девственной художницы.
Хотя и было мне, старому грешнику, за державу горько и обидно!.. Вот и этот, по Пушкину, «чистейшей прелести чистейший образец» достался забугорному Дантесу.
А чувство обиды и сожаления возникло не только потому, что талантливая сибирячка со светлым именем и чистой душой вот так искренне, молниеносно запала на испанца. По моей оценке, на внутренне неинтересного granadino. Из него, жаловался Антонио, каждое слово приходилось клещами вытаскивать. Да и я с ним наедине чувствовал себя неуютно, словно он чего-то ждал от тебя или хотел поскорей избавиться. А Светлана, четверть века оставаясь недотрогой, вдруг осознано легла на операцию под пузатого отца четверых детей. Или она, как художница, каким-то там третьим глазом разглядела в нём нечто, недоступное и непонятное мужскому взгляду?.. Флюиды, запахи, карма, аура, абракадабра?..
Впрочем, и мне в бескровных поединках за самку в кабаках, в гостиницах, в поездах не раз случалось терпеть поражение от тех, кого не считал за соперника. Воздействуешь на неё стихами, эрудицией, а молчун встаёт, и она следует за ним, как под гипнозом, в удобное для соития место… А тебе остаётся строчка романса: «Мы так близки, что слов не нужно…»
Примерно через неделю физическая часть их, Мигеля и Светланы, романа закончилась. Душевную составляющую выдумывать не стану: разлуки с любимыми переживать доводилось не только им, поэтому легко найти аналогии из собственного опыта…
От родителей Светлане поступило требование о немедленном приезде домой: в средней школе ей предложили место учительницы черчения и рисования. Надо немедленно оформляться и присутствовать на районной учительской конференции. В Абакане она работу потеряла, в Красноенисейске своих безработных художников навалом. Другой работы в том посёлке не найти. Родители прокормить её, конечно, не смогут, хотя и корову держат, свиней и кур. Картины у неё никто не купит. Да и откуда взять деньги на краски, кисти, полотно, рамки?..
Душераздирающая сцена прощания испанца Мигеля и русской девушки Светланы, после краткой вечеринки в столовой гостиницы, на меня подействовала сильнее, чем известный спектакль «Юнона и Авось».
Какое-то время мы втроём — Светлана, Мигель и я — сидели, словно перед выносом тела, в обжитом ими номере. Я что-то переводил, записал в Светланину книжечку телефон и гранадский адрес испанца. Они сидели на кровати, обнявшись, и, припав друг к другу головами, плакали. У меня, синхронно с ними, нарастало давление в груди, под веками закипали слёзы, и я вышел в столовую — хлопнуть рюмку с Антонио и Ольгой. Видок у них тоже был траурный: наверняка думали, что вскоре предстоит и им хлебнуть не менее горькую чашу…
На следующий день в цехе — на отладке конвейера подачи кирпичей на автоматическую укладку на поддоны — Антонио, не прекращая закручивать гайки и болты, разразился злым монологом в адрес своего коллеги. Русский язык, несмотря на свою красоту и мощь, не сможет передать всех нюансов этого шедевра проповеди о моральном падении Мигеля Переса. Начало я помню дословно:
— ¿Tu piensas que este cabrón sensual de mierda y piedra está sufriendo por Esveta? (Ты думаешь, этот сладострастный козёл из дерьма и камня страдает о Свете?) Ты ошибаешься! Он боится, как бы об этом не узнала его жена. У него две дочери. Он годится Свете в отцы. И если бы мужчина в его возрасте поступил так же с его дочерью? Мигель трус, но, думаю, он бы убил того типа. Вот увидишь, он скоро попросит, чтобы его отозвали в Испанию. Вдруг Света забеременеет и скажет ему об этом? ¡Qué puta madre! (Что за сукин сын!..)
Мне нечего было ему сказать. На месте Мигеля я побывал около двадцати лет назад. Полюбил девятнадцатилетнюю кубинку, а мне — за сорок, и я у неё — первая любовь. И — как по Чехову: увидел чайку на берегу Карибского моря и, на мужской манер, застрелил её по обоюдному согласию…
Не судите, да не судимы будете!..
Банный эпизод тоже свидетельствовал не в пользу матадора.
В цехе керамической плитки, собранном на стальном каркасе из колонн и ферм перекрытия, на которых покоились стены и крыша из дюралевых сэндвичей с термоизоляцией, из-за неготовности вентиляции царила адская жара. Дюраль на летнем солнце раскалялся, к наружному теплу плюсовался жар от двух стадвадцатиметровых в длину и метров по пять в ширину и высоту, обжиговой и сушильной, печей. Мы, русские и испанцы, работавшие в этой душегубке по восемь часов в течение пяти, а то и шести дней в неделю, к концу смены превращались в несъедобных цыплят табака.
Антонио через меня время от времени предъявлял гендиректору и главному инженеру Валевскому ультиматумы по организации отдыха после рабочего дня и по выходным: «Скажи им: если не согласны, мы улетаем в Испанию!» Требования оговаривались контрактом и касались, прежде всего, предоставления администрацией завода в распоряжение испанцев автомашины с шофёром и переводчика. Шофёры менялись, а я был единственный и незаменимый. Конечно, меня возили, кормили и поили в кафе и ресторанах, на пикниках на Енисее или озёрах на халяву. Но хотелось и простого человеческого счастья: как минимум раз в неделю побыть с женой и внуком. Поэтому Нина и Сашка иногда принимали участие в наших пикниках.
Нина подружилась с Ольгой. Испанцы и Оля были частыми гостями в нашем доме.
Иногда Антонио сам готовил на нашей кухне чисто испанские блюда: паэлью, карне асадо, пойо фрито.
Надо было видеть, как он расстроился, когда сильно пересолил тушёную фасоль с хамоном — вяленой ветчиной, привезённые им из Испании специально, чтобы подивить Ольгу и мою семью.
На территории агроуниверситета, в обожаемой матадором берёзовой роще, мы жарили шашлыки из мяса или рыбы и танцевали под кассетный магнитофон, подаренный мне на день рождения одним из Нининых директоров. У нас завелось много друзей — бывших боссов прогоревших мелких фирм, где Нина в разные годы работала главным бухгалтером. Она честно предупреждала шефов не пускаться в авантюры вроде лизингов или получения в банках кредитов под бешеные проценты. Однако нувориши были нетерпеливы, завистливы и хотели захапать много и всё сразу — потому и горели синим пламенем!..
За мой доблестный труд испанцы обещали платить из своего кармана, но забывали это делать. А когда поступил факс, что вице-директор Бéрлин находится в Москве, Антонио позвонил в столичный офис «Ажемака».
— Всё! — крепко пожал мне руку Антонио.— Бéрлин приезжает сюда и сам вручит тебе премию. Я попросил тысячу долларов. Он сказал, что подумает.
Тысяча долларов и сейчас на дороге не валяется — это три с лишним моих месячных пенсии. И надо же: к нам в тот же вечер заглянул один из соседей по подъезду по имени Эдуард, с внешностью громилы из американского блокбастера. А в жизни — милейший человек, бывший стоматолог, а в настоящем — ночной певец в ресторане городского парка. Днём же он имел свой бизнес: развозил на «шиньоне» с холодильником по киоскам, павильонам и магазинам замороженные пельмени и бифштексы фирмы «Карнепес». Он выдал нам секрет фирмы: она вот-вот лопнет и перейдёт под другим названием в собственность москвичам. Поэтому он с нежностью и надеждой вспомнил о своей первой специальности. От гнилых зубов, посчитал он, для него и семьи толку будет больше, чем от замороженных мясопродуктов сомнительного качества. Но для зубного кабинета требовалось оборудование, а денег не хватает. Вот он и предложил нам купить у него молоденькую, всего шестилетнюю, рубиновую «хондочку». Недорого, ровно за тысячу баксов. В щедрости испанского шведа я сильно сомневался и отложил окончательный ответ Эдуарду на неделю.
Бéрлина в аэропорту встречали на директорском чёрном «бумере» Антонио, главинж Валевский и я при них в качестве платного приложения. От испанцев и Валевского о визитёре я был наслышан: миллионер, крупный акционер по крайней мере двух фирм. Эрудит, знаток техники и технологии — его на мякине не проведёшь. К тому же и полиглот — свободно говорит на нескольких европейских языках. Правда, ажемаковцам нравилось имитировать его шведский или немецкий акцент в его испанской речи, но это уж такая нация — ей палец в рот не клади. Моё кубинское произношение они тоже порой передразнивали — не зло, с уважением к моему прошлому. А в рассказах о чудачествах шведа чувствовалась зависть к удачливому варягу.
Самолёт немного запаздывал, и нам хватило времени пропустить по рюмке коньяку и выпить по чашке крепкого капучино в уличном кафе у входа в аэровокзал. Было прохладное солнечное утро. Кое-где на асфальте и на авто на стоянке поблёскивала роса. Дальше, за шоссе, начинался густой смешанный лес. Казалось, он ждал кого-то под свою тихую сень. Объявили о прибытии рейса из Москвы, и мы пошли к выходу с лётного поля.
— Ты думаешь, этот козёл прилетит к нам с чем-то добрым? — сказал мне на ходу Валевский.— Снова будет дополнительных денег просить — за оборудование, наладку, пуск. Я говорю директору: пошли ты его на хутор к бабушке! Так нет же, директор у нас бывший председатель райисполкома, коммунист и онанист. Очень вежливый и обходительный с иностранцами, а своих считает за быдло. Зарплату по три месяца не выдаёт.
Словесный портрет Бéрлина и облик миллионера на фотографиях — у Антонио в альбоме они были — вполне соответствовали моему представлению о нём.
Вот он свалился с неба на наши головы!.. Одет в классику, с иголочки: серый костюм, белая рубашка, лёгкий голубой галстук на крепкой шее. Всё в тон с его серо-голубыми глазами. Невысокий, худощавый, лёгкий в движениях сеньор. Во всём — продуманная сдержанность и такт, натренированность в общении со знакомыми и незнакомыми людьми. Скупая улыбка с холодом в глазах. Опасный для женщин тип. С таким конкурировать почти бессмысленно, особенно если дама осведомлена о его бумажнике и кредитных карточках многих банков мира. Однако Николаю Валевскому, близкому ему по годам, недавно разведённому, бездомному и безденежному, я думаю, этот пижон в борьбе за обладание красоткой любой масти и достоинства непременно бы проиграл.
Поселили Бéрлина, конечно, не в заводскую гостиницу. После его краткой вступительной беседы с гендиректором Сапоговым и главинжем Валевским мне было велено доставить важного гостя в гостиницу «Ноябрьская», устроить в дорогой номер-люкс, накормить в ресторане и оставить в покое до двух пополудни. Мы с ним выпили армянского, хорошо поели, поговорили на отвлечённые темы на английском — о политике, литературе и даже философии, и он отправился почивать. Он, кстати, заметно обрадовался, что может поупражняться со мной в английском. И в дальнейшем он почему-то предпочитал говорить на этом языке в присутствии Антонио и Мигеля.
Валевский был прав: Бéрлин привёз с собой дополнительные соглашения-приложения к прежнему контракту на русском и испанском языках со сметами и калькуляциями на приличную сумму в долларах. В кабинете Сапогова мне довелось пропустить через своё сердце и сознание бурную дискуссию, похожую на грызню псов за лакомую кость, которая досталась, как и следовало ожидать, респектабельному шведскому испанцу. Мне пришлось, правда, наскоро перевести с русского на испанский протокол разногласий, и все бумаги были подписаны и скреплены печатями. После чего швед с германостоличной фамилией выразил желание провести вечер в каком-то весёлом и вкусном месте нашего города в обществе Антонио и Мигеля, а также переводчика и Ольги. И уж полным сюрпризом для меня явилось приглашение Бéрлином моей жены Нины Павловны на эту фиесту.
Вкусных и весёлых мест к тому времени, близкому к российскому дефолту имени президента Ельцина и премьера Кириенко, расплодилось немало. Народ, потеряв бдительность, пил и гулял на последние гроши, не предчувствуя, как и накануне всех предыдущих исторических катаклизмов, надвигающейся беды.
Испанцам же более всего полюбился ресторан на судне «Писатель Чехов», пришвартованном, как некогда крейсер «Аврора» или колёсный пароход «Святитель Николай», на вечный прикол у речного вокзала Красноенисейска. Потомки Сервантеса и Дон Кихота приходили в восторг от русской кухни, музыки с танцами, и главное — от наших сибирских мучач — девушек, завораживающих их взгляд и души красотой славянских лиц, фигур, нарядов и особо тёплым отношением к заграничным фраерам. Да и вид на быстрый широкий Енисей, на лесистые горы на правом его берегу, прохладный ветер в открытые окна кают-компаний, превращённых в ресторанные залы, после цеховой духовки цели́л их души и тела.
Заботы о заказе стола, определении меню и оплате залога на шесть персон в зале на второй палубе легли на меня. С помощью обслуги ресторана я постарался обустроить пирушку в честь вице-директора по высшему классу. Тем более что Бéрлин от официального банкета с дирекцией завода почему-то отказался, предпочтя побыть в обществе своих рядовых сослуживцев. А все расходы за вечер на пароходе, как мне передал Антонио, вице-директор возместит из бюджета фирмы «Ажемак».
Лица испанцев и шведа засветились невысказанной радостью, когда я указал им на наш сервированный винами, коньяком, рыбными и мясными нарезками, бутербродами с красной и чёрной икрой, фруктами и соками стол у открытого окна с видом на правый берег Енисея и напротив эстрады с музыкантами. Предзакатное солнце играло золотыми, сиреневыми и зеленоватыми бликами на беспокойной от ряби и воронок поверхности енисейской воды, спешащей к Ледовитому океану. Студёная жидкость с налётом нефтяной плёнки плескалась, лепетала что-то у борта нашего неподвижного судна.
Испанцы говорили оживлённо, как всегда, перебивая и, казалось, не слушая друг друга, о чём-то своём. Антонио тыкал рукой в сторону покрытого зеленью острова и живописал Бéрлину, как он мылся вон в той сауне и в ледоход купался в Енисее. Не пили и не ели — питались запахами с кухни в ожидании женщин — Оли и Нины. Послали меня встретить их на деревянных сходнях: ресторан был уже переполнен, и двое молодых накачанных вышибал пропускали с берега на судно только счастливчиков, заблаговременно заказавших столик.
Приход нарядно одетых — Оля в чёрное кисейное платье, Нина в белый лёгкий костюм — женщин настроил мужчин на торжественный лад. Бéрлин немедленно напыжился, как павлин, распустил хвост и поцеловал дамам ручки. Чуть позже стоя произнёс дипломатическую речь о пользе российско-испанского экономического сотрудничества и о значении перфорированного кирпича и кафельной плитки для строительства элитного жилья в нашем городе, где, вставлю от себя, и хрущёвские панельные пятиэтажки для многих сибиряков оставались недостижимой мечтой. Весь зал, как заворожённый, смотрел на красивого оратора, вещающего на непонятном языке, одетого словно манекен с витрины недавно открытого на центральной улице итальянского бутика. Мой перевод тоже выслушали с пока ещё трезвым вниманием. Только Антонио морщился и пару раз подмигнул мне, обозначив губами уместный комментарий: «¡Ves qué cabrón y hablador tan grande! (Видишь, какой козёл и болтун!)»
После нескольких тривиальных тостов Бéрлин снова попросил внимания и, тоже стоя, нарисовал перед присутствующими мой неузнаваемо светлый образ друга испанского народа, вручив мне, растроганному высоким вниманием, «зелёненькие» в запечатанном конверте с дружеским рукопожатием и ослепительной улыбкой. Распечатывать конверт при всех я не стал, засунув его в задний карман брюк и отложив удовольствие до приезда домой. И лучше бы я его потерял. Содержимое конверта меня, неблагодарного, сильно огорчило: в нём вместо ожидаемой тысячи затерялись две стодолларовых бумажки. Утром следующего дня пришлось позвонить в квартиру певучего стоматолога Эдуарда и расписаться в своей несостоятельности. Он тоже был разочарован: найти другого покупателя его рубиновой «хонды» в то время было весьма проблематично.
А банкноты в конверте оказались настолько затёртыми, засаленными, что я почувствовал себя униженным и оскорблённым. Даже всеядный, казалось бы, обменный пункт на углу улиц Ленина и Дзержинского отказался признавать их за валюту. И только в банке, с которым имела дела моя жена, как главбух, вместо трухлявых бумажек мы обогатились новенькими липкими банкнотами на миллион российских рублей. Так что не только швед Бéрлин, но и я мог безо всяких натяжек несколько лет считать себя миллионером-пенсионером.
Однако какое удовольствие испытал я, когда рассказал об этом матадору. Испанский мат, поверьте мне, значительно превосходит русский по своей поэтической кудрявости и разнообразию. Антонио им — и как тореадор, и как сварщик боевых кораблей — владеет бесподобно. Он выиграл бы любой конкурс виртуозов в этой области общечеловеческой культуры. От него я многого набрался; только при переводе на русский смачная нецензурная лексика потеряет свою свежесть, а меня после публикации затаскают по судам. Но политический вывод члена компартии Испании из этого эпизода я процитирую:
— Теперь, думаю, ты понимаешь, сеньор традуктор (переводчик), почему я стал коммунистом? Ему, миллионеру, в Москве не конвертировали в рубли эти засранные бумажки, и он с помпой подарил их тебе. Fuera mejor si los metio al su culo del capitlista que nos hubira robado constantamente. (Да было бы лучше, если бы он засунул их в свою жопу капиталиста, который нас постоянно обворовывает.)
А моя Нина к этому облому, как всегда, отнеслась с добрым юмором, без политического окраса:
— Ты, солнышко, рыбка моя, губёнку раскатал на «хондочку». Тебе одной меня что, не хватает, что ли?..
Однако вернёмся в ресторан «Писателя Чехова», чтобы полюбоваться на прекрасную жизнь и чудных людей на берегах Енисея в нашей «сибирской Швейцарии».
С началом огневых русских танцев и плясок испанцы были нарасхват. Правда, Ольга не позволила ни одной землячке прикоснуться к её матадору, тогда как Мигель и Бéрлин вели себя гурманами — выбирали себе тех, кто им казался достойным их особых персон. Впрочем, Бéрлин вскоре определился и попросил меня поучаствовать в его слащавой беседе с красивой дамой бальзаковского возраста на предмет, не согласится ли она проехать с ним в его люкс в гостинице «Ноябрьская». Предложение испанца, после того как я вкратце обрисовал его социальный статус и материальное положение, даму не напугало. К тому же она могла объясняться на английском, так что дальнейшего участия в судьбе двух одиночеств от меня не потребовалось.
Через бармена я заказал такси для испанцев на час ночи, и мы с Ниной укатили около одиннадцати домой с енисейской набережной, от расцвеченного огнями, отражёнными сонной водой, «Писателя Чехова».
По дороге в аэропорт Бéрлин выглядел усталым и лирически грустным, как Ленский перед дуэлью. На мою попытку разговорить его на английском он отвечал короткими фразами. Причину перемены его настроения мне пояснил накануне Антонио:
— Та сеньора в ресторане пошутила, что поедет с ним в гостиницу. За ней явился красивый высокий муж её же возраста, она познакомила его с Бéрлином, и они уехали. А главный инженер завода Николай сказал ему, что не все специалисты «Ажемака» имеют хорошую квалификацию, и после них приходится заниматься переделками русским инженерам и рабочим. В проекте допущены ошибки, из-за этого следует много переделок. По ним составлены акты и сметы на удержание денег с испанской стороны. Нас Бéрлин тоже расстроил. Сказал, что «Ажемак» на грани банкротства, поэтому деньги за работу мы сразу получить не сможем. На фирме уже идёт сокращение, так что и Мигель, и я можем угодить в безработные. Правда, меня это не очень пугает: после увольнения в течение года я, как безработный, буду получать почти такую же зарплату. А зарплата у меня для Испании очень хорошая.
Достойное поведение дамы без камелий, повесившей «чайник» на нос самоуверенному шведу, пролило бальзам и на мою душу. Даже вынырнула из памяти хрестоматийная строка: «У советских собственная гордость: на буржуев смотрят свысока…»
Через неделю после отлёта Бéрлина от секретарши Кармен из московской офисины «Ажемака» поступили звонок и факс, что на Мигеля Переса взят билет до Барселоны и ему надлежит быть в Москве через два дня.
Антонио торжествовал:
— А я что говорил? Ты же видел, как он работал без выходных и оставался вечером в цехе, чтобы выполнить техническое задание от фирмы. Этот pendejo — трус — бежит от Светки, как кролик.
Мне же Мигель говорил совершенно обратное: в Эсветку он влюбился по-настоящему, как юноша, и ему невыносимо больно уезжать от неё — такой нежной, чистой и влюблённой. У него просто сердце разрывается от тоски. Но он вдвое старше её, у него четверо детей и т. д., и т. п. Мне же надлежало соблюдать переводческий нейтралитет и, сопереживая, делиться впечатлениями только со своей женой.
Отлёт Мигеля приходился на понедельник. Светлане каким-то образом удалось приехать на два дня в город и провести ночь в номере с любимым. Потом они — Антонио и Ольга, Мигель и Светлана — приехали в солнечное воскресенье к нам домой. И мы весело погуляли и потанцевали под кассетный магнитофон в начинавшей желтеть берёзовой роще у костра, лёжа на разостланных одеялах, заливая горечь расставания водкой и пивом и набивая желудки салатами, шашлыками и паэльей, приготовленной Антонио при участии Нины: рис с овощами, мясом и рыбой.
Одна Светлана не пила и не ела — сидела с мокрыми тоскующими глазами, склонив голову на плечо бородатого, бесстрастного с виду мачо, словно, как Мария Магдалена, отправляла его в загробное путешествие. К концу пикника она попросила меня и Мигеля прогуляться с ней по тропинке под золотой берёзовой сенью и перевести для него явно хорошо продуманную мелодраматическую фразу:
— Скажите Мигелю, что я никогда не выйду замуж. На всю жизнь останусь верной только ему. И если родится от него ребёнок, назову его Мигелем.
Мой перевод растопил сердце до этого словно замороженного гренадера: нас обоих пробила скупая мужская слеза. Я счёл уместным вернуться к беспечно веселящимся людям, к костру, оставив испанца и сибирячку сопереживать и оплакивать их живую любовь в её апогее. И обречённую на вечную память, тяжкие страдания и муки. А может, и на скорое забвение, как это чаще случается…
Матадор и Ольга, в отличие от Мигеля и Светланы, боролись за совместное пребывание до предела своих возможностей. Оказалось, что Антонио попросил Бéрлина не присылать ему замену по истечении его двухмесячного срока работы на заводе, и оставался в Сибири до наступления зимних холодов — до середины октября. Ольга вообще сожгла все мосты: отправила Дашу в посёлок к родителям, подала на развод и временно поселилась у Лены, подыскивая себе жильё поблизости от детсада. А на самом деле постоянно жила с Антонио в гостинице вполне семейной жизнью.
За её завтраки и ужины с гостиничной кухни матадор доплачивал из своего кармана. Они вполне привыкли общаться без моей помощи, если не считать частых совместных посиделок у них в номере и в нашем доме. Вдобавок я обеспечил их карманными русско-испанским и испанско-русским словарями, с которыми дважды на долгое время уезжал работать на Кубе. Завели они и собственные словарики с ходовыми терминами и фразами, включая матерные, так что жить мне стало легче и веселее.
Ещё летом в подвальном пивном баре на проспекте Мира Антонио и Мигель познакомились случайно с молодым, но безволосым, как скинхед, немцем и его бойкой рыжей подружкой, секретаршей директрисы пивзавода. На этом заводе немец, работавший раньше в Испании и прилично знавший испанский, отлаживал оборудование автоматической разливочной линии, чтобы затопить наш и без того запойный город потоками шипучей жидкости и вызвать эпидемию пивного алкоголизма. Интернациональная четвёрка по выходным зажигала и отрывалась по полной европейско-сибирской программе пьянства, курения и секса.
К концу своего непрерывного четырёхмесячного, а с учётом предыдущих двух месяцев — полугодового, бурного пребывания на красноенисейской арене боёв с техникой, спиртным и воспитательницей малышей матадор сильно сдал и, как я подозревал, жаждал возвращения к своей испанской жене. Хотя при расставании с Ольгой, после прощальной вечеринки в гостинице с участием заводского начальства, он, изрядно перебрав, ревел в своём номере, как раненый бык, и клялся, что непременно приедет в Россию. А то и за свой счёт устроит свидание с русской женой на Иберийском полуострове, в chalet — дачном доме — своего двоюродного брата Николаса в Ла Манге — на берегу Средиземного моря.
— Свиздит он всё, не надо мне мозги набекрень сбивать! — захлёбываясь нетрезвыми слезами, комментировала Ольга мой перевод.— Это я одна остаюсь и никогда не забуду тебя, старого дурака. Наехал на меня, как из неё на лыжах!..
А семнадцатого октября, ранним утром, он заехал за мной на «ауди» с начальником цеха плитки Димой Савченко за рулём, обнялся и расцеловался в прихожей с моей Ниной, источая многочисленные прощальные «gracias», «adiós» и «hasta la vista». Поскольку к этой дате «Ажемак» уже обанкротился, а цех проходил эксплуатационную обкатку, то на приезд матадора не осталось реальных мотивов.
В аэропорту после регистрации мы хотели посидеть с полчаса в ресторане, но на входе я столкнулся с Владимиром Познером, гражданином трёх стран и ведущим политической программы на Первом телеканале. Он поприветствовал меня с лёгкой улыбкой наклоном головы, приравняв или перепутав с некой VIP-персоной. Одновременно понял, что делать в ресторане нечего. Заказал по сотке коньяку с лимоном и пирожным в кафе на антресолях, и мы грустно цедили напиток, обещая писать друг другу, звонить, а Бог даст — и встретиться в России или в Испании. Он то и дело вздыхал, называл меня своим братом и твердил о неземной любви к своей русской жене, о сегодняшней последней ночи с ней. Напоследок я задал тореадору далёкий от его греховного адюльтера вопрос:
— Как ты думаешь, Антонио, через сколько лет мы достигнем такого же уровня жизни, как у вас?
Он поставил на клеёнку фужер с остатком коньяка и, наморщив лоб, углубился в футурологические выкладки.
— Dentro de quince años (Через пятнадцать лет),— уверенно произнёс он тоном профессионального оракула и даже попытался аргументировать свой прогноз.— Мы живём без Франко двадцать два года и всё ещё отстаём от Германии, Франции, Италии, не говоря о Северной Америке и Англии. Но нам Запад сильно помог. Уже через пять лет после фашизма мы жили намного лучше, чем вы сейчас. У нас была дешёвая рабочая сила, поэтому иностранные компании в Испании одних автозаводов настроили очень много. Ты не назовёшь ни одной марки испанских машин — все они немецкие, французские, итальянские. А такими кирпичными и плиточными фабриками, как в Красноенисейске, застроена вся наша страна. Оливкового масла мы производим намного больше, чем Италия. И всё оно идёт туда, рафинируется и продаётся как итальянское… Но главное, ты прости, русские разучились работать. Ты видишь, как мы стараемся не потерять ни минуты на пустые разговоры, а ваши каждый час уходят на перекуры на пятнадцать минут и больше. У вас нет профсоюзов, люди не умеют постоять за себя: их грабят, не выдают зарплату, они голодают, а идут на работу, чтобы…
Он не закончил свой скучный трактат: объявили об окончании посадки, и мы поспешили с антресоли вниз — к накопителю. Там обнялись, я помог ему пройти через контроль, и — ¡hasta la vista, matador!..
На обратном пути розовощёкому увальню Диме, дурно пахнущему после вчерашнего буха, вздумалось поехать от аэропорта не по обычной дороге, а через Зверосовхоз, где некогда выращивались норки и ангорские кролики, в обход поста ГАИ. Было солнечно и морозно — около минус пятнадцати, искристый снег покрывал хвою придорожной тайги. Дорога блестела, как стекло, от снежного наката. И немудрено, что на пологом подъёме после Зверосовхоза машину метнуло сначала вправо, а потом выкинуло на встречную полосу, а дальше — прыжок в кювет, и авто залегло отдохнуть на крышу, задрав в небо вращающиеся колёса. Нас осыпало осколками от крякнувшего ветрового стекла и стёкол дверок.
Сидеть в позе космонавта вверх ногами было неудобно, дверцы заклинило. Дима сначала не двигался, потом зашевелился и первым вылез наружу через проём от выбитого заднего стекла. Я, отгребая с пути битые стёкла руками в кожаных перчатках, последовал его примеру. Но по периметру ниши торчали острые клыки стёкол. Стало жаль новой кожаной куртки, пришлось выдрать осколки стекла из резинового уплотнения и выбросить их на пашню, припорошённую снегом. К машине подбежал пожилой мужчина от «москвича», припаркованного на обочине. Он помог мне выбраться на расчерченное мёрзлыми, подкрашенными снегом бороздами поле. Минут через пять, словно по заказу, на дороге показался трактор «Беларусь» с бульдозерным ножом и экскаваторным ковшом. За небольшой денежный куш — на пару бутылок — тракторист сноровисто зацепил нашу «ауди» за нужное место и поставил на колёса. Мотор завёлся с полуоборота
Мне показалось странным, что Дима не понял, как всё произошло. Несколько раз он расспрашивал меня о деталях ДТП. Потом до нас дошло, что при опрокидывании машины он крепко приложился непокрытой черепушкой к крыше и на какие-то мгновения выключился. А меня, возможно, спасла норковая шапка или то, что основной удар о землю пришёлся на сторону водителя.
Дня через два мне, уже безработному, позвонил Антонио из Картахены и сказал, что и он оказался не у дел и готовит бумаги в суд, чтобы получить деньги с обанкроченного «Ажемака» и встать на учёт в их агентстве по безработице. Мой рассказ о нашем кульбите на дороге его не взволновал, зато он умолял узнать все подробности об Ольге и позвонить ему.
Звонить и писать влюблённому матадору пришлось долго — семь лет.
На мои призывы приехать и повидаться он отговаривался тем, что у него обострилась старая производственная травма. О ней я знал с самого начала нашего знакомства. На то плечо, которое проткнул бычий рог, ему дважды, в разные годы, падало профильное железо — уголок или двутавр — и рвало и без того слабые после поцелуя с торо tendones сухожилия. Частенько Антонио было трудно поднять руку, и он мучился ночами от боли и бессонницы, когда не помогали ни успокаивающие, ни снотворные пилюли. И даже Ольга, бывало, жаловалась мне, что в такие ночи им было не до секса, оставалось только плакать от бессилья помочь ветерану-матадору.
Секретарша директора, немка Эмма, через меня порекомендовала ему лечиться иглоукалыванием и массажом у прошедшего обучение в Китае русского врача, и я два раза в неделю после работы возил его в некогда элитную — для номенклатуры — так называемую «лечкомиссию» на Маркса. А из Испании, после увольнения Антонио из «Ажемака», я года полтора получал от него письма с рассказами, как он лечился у себя на родине, называя врачей нехорошими словами: дерут бешеные деньги и ничем не помогают. Сложная операция поспособствовала снятию боли, но трудоспособность не вернула. И в конце концов, потратив свои сбережения на адвокатов и взятки чиновникам, через суд он сумел оформиться на инвалидность с получением пенсии, равной его среднемесячному заработку. Так что Антонио, по моей прикидке, хватило бы этих денег на приезд в Красноенисейск, к его русской жене, без особых материальных потуг. Покупка нового «фольксвагена» за шестнадцать тысяч евро — он сказал мне об этом по телефону — указывала на его принадлежность к среднему классу. Жена работала в кафе своего брата, сын и дочь тоже нашли своё место в этом неуютном мире: Марко-Антонио стал полицейским, а Вирхиния служила в авиации НАТО на Канарах. Антонио тоже нашёл себе занятие: разводил белых канареек, стал чемпионом Испании по этому виду хобби, и продажа потомства от чемпионских птичек давала какой-то доход.
А в нашей державе на следующий год после предсказания Антонио произошёл дефолт и, соответственно, всплеск инфляции, безработицы, преступности и задержек с выплатой пенсий и зарплат. У нас с Ниной накоплений никогда не было, поэтому приятной неожиданностью явилось письмо от Антонио с вложенной в него новенькой стодолларовой банкнотой. К письмам, адресованным нам, написанным каллиграфическим почерком, он неизменно прикладывал открытки или записки для Ольги. Она за ними ни разу не приезжала — просила прочесть их по телефону. В каждом послании, предназначенном ей, текст на испанском заканчивался фразой, написанной печатной, как дошкольником, кириллицей: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ОЛЬГА».
Только от Мигеля не было ни слуху ни духу. По просьбе Светланы, через Ольгу, я несколько раз пытался дозвониться до него; ответ получал один: такого телефонного номера не существует. Моё письмо вернулось из Гранады со штампом об отсутствии адресата по указанному адресу. После этого, по словам Ольги, сестра прокляла всех мужчин Вселенной, грубо отметает поклонников и всю себя отдаёт работе с детьми в школе и рисованию.
Через семь лет мне лично эта тягомотина с письмами и звонками изрядно наскучила. Нине за это время повезло устроиться пусть и не на лёгкую, но денежную работу. За три года она экстерном закончила один из московских университетов. А по контракту с фирмой могла поехать на отдых в любую точку земного шарика, прихватив в нагрузку и меня. Я промышлял переводами технической литературы и уроками английского языка на дому взрослым и детям. Так почему бы нам не махнуть в Испанию?..
Весной Антонио потратил время и семьдесят пять евро на оформление приглашения на меня и Нину. Летом со всем набором нужных бумаг я съездил на поезде в Москву — всего-то трое суток в плацкартном вагоне! — и сдал их по описи в испанское консульство. Зато осенью, двадцать четвёртого сентября, ровно в полночь, мы уже были в мадридском аэропорту, где безо всяких осмотров и досмотров нас встретил Антонио Ауньон со своим двоюродным братом-пенсионером Николасом Гарсией, добродушным краснолицым толстячком, на его машине. Мы познакомились и сразу перешли на «ты».
После Шереметьево показалось диким, что и на полученные из самолёта два чемодана в багажном отделении с нас никто не спросил отрывных талонов. На пути и в обозримом пространстве — ни одного таможенника или полицейского. Неужели так же будет и в нашем полицейском отечестве через восемь лет?..
По ночному Мадриду Николас повёз нас по замысловатому сплетению освещённых дорог, как потом он помог разобраться, в спальный район столицы Гетафе, на улицу Педерналь. Здесь, в трёхэтажном особняке Николаса — первый занимал гараж на две машины,— нас ждали его жена Мария и испанская жена матадора Чепа.
О его русской жене Ольге он попросил меня, не стесняясь присутствия брата, рассказать по дороге к его испанской супруге.
Незадолго до отъезда из Красноенисейска с Ольгой и с Леной я встретился в их детсаду в Петровке. В белом оштукатуренном двухэтажном здании шёл ремонт с участием всего персонала, и мы укрылись в детской беседке в яблоневом саду. Женщины были одеты, как профессиональные малярши, в сатиновые шаровары и халаты в разводьях от белил.
Я пришёл не один, а с бутылкой вина, виноградом и конфетами в портфеле, поэтому беседа прошла живо, интересно, с шутками-прибаутками, воспоминаниями в основном сексуального плана. Ольга попросила меня донести матадору правду о переменах в её семейном положении: она вышла замуж за Бориса, программиста, живёт с ним в частном доме в той же Петровке. Мы с Ниной уже сталкивались с ними в супермаркете, и я описал матадору внешность Бориса: довольно высокий приветливый парень с густыми кудрявыми волосами, смуглый. Вполне бы сошёл за испанца. Но любит она по-прежнему только своего матадора. Из-за этого не всё у неё с Борисом ладится. Даша живёт в деревне, учится в школе, и тётя Светлана, учительница рисования и черчения, для неё — как вторая мама. Ольга постарела, носит короткую седую причёску — то ли от природы, то ли красится. Спросить было неудобно.
— Ольга просила передать тебе, Антонио, что ты был и остаёшься единственным мужчиной в её жизни.
Антонио сидел рядом с Николасом, и нам с заднего сидения не видно было его лица. Только по тому, как у него дрогнули плечи и он замер в молчании, Нина и я заключили, что он заплакал.
Из гаража с автоматически открывшимися перед машиной воротами мы прошли в дом. И потом — в освещённый патио площадью квадратов в шестьдесят. Этот внутренний дворик был застлан голубым кафелем и огорожен невысокой кирпичной стенкой, тоже покрытой расписной кафельной плиткой. Парапет поверху дополнялся кованой оградой с металлической сеткой, увитой виноградными лозами. Плафоны, встроенные в парапет, освещали патио спокойным ровным светом.
Мария и Чепа, одетые празднично, но в передниках, вежливо поздоровались с нами, мы обменялись поцелуями, стол был накрыт, и короткая ночная фиеста протекла в лёгком шутливом разговоре. Труднее всего приходилось одной Нине, и она, подогретая натуральным испанским вином, требовала от меня немедленного перевода болтовни наперебой говоривших родственников и моей тоже. Мне поневоле пришлось осадить нетерпение:
— Не могу же я говорить на двух языках сразу! Расскажу потом…
Из всех присутствующих меня больше всего занимала Чепа, испанская жена Антонио. Внешне она не выдерживала конкуренции с его русской «супругой». Ей, как и Антонио, было далеко за пятьдесят. Суетливая, маленькая, коричневое личико кругленькое, в морщинах, как у изработавшейся на сахарных плантациях кубинки. Но не прошло и десяти минут — и внешности Чепы как будто не стало: словно её некрасивость растворилась в её доброте, в улыбке, в быстрой речи, в блеске тёмных ласковых глаз. Подперев острый подбородок остренькими кулачками, она сканировала взором лица присутствующих, готовая, как птичка, вспорхнуть и броситься на помощь.
И в последующем она оставалась всегда такой же — в вечном движении, кротко улыбающейся даже на злую ругань, ворчание и капризы в основном недовольного всем и вся матадором. Наедине он жаловался мне, что жизнь его закончена: из-за травмы он не может заниматься любимой работой механика. Белые канарейки в клетках — это так, отдушина для ухода от тоски и безделья. А лучшее время для него было, когда он работал на Украине и в России. И большей любви, чем к Ольге, у него не было и не будет.
Конечно, в ту ночь мы о любви не говорили. Николас, по моей просьбе, рассказал о своей прошлой жизни довольно удачливого бизнесмена. Совсем недавно у него был небольшой цех, с современным оборудованием, дававший хорошую прибыль, с двадцатью или тридцатью рабочими, по производству деталей для двигателей по заказам автозаводов. С выходом на пенсию он продал свой бизнес, пополнив этим прежний банковский счёт, и теперь они с Марией живут на проценты с вклада, как рантье. Мария никогда не работала, воспитывала двух дочерей. Они получили университетское образование, замужем, у них хорошие мужья, престижная работа и счастливые дети. А его жена Мария и в свои семьдесят выглядела седовласой, с гладкой причёской и пышным узлом на затылке, красавицей-матроной из сериала о душещипательных и трагедийных коллизиях на какой-нибудь фазенде.
— Государственная пенсия у меня, как бизнесмена, маленькая — всего шестьсот евро. С такой пенсией нам бы с Марией пришлось туго. Но с банковскими процентами мы живём спокойно,— заключил Николас и поинтересовался моим соцобеспечением: — А у тебя какая пенсия?
— Примерно в десять раз меньше, чем у тебя.
— ¡No es pocible! — дружно воскликнула испанская сторона.— Не может быть!
— ¡Como veis, ceñoras y ceñores, en nuestro país todo es pocible! — возразил я.— Как видите, дамы и господа, в нашей стране всё возможно! Мы на такую пенсию ещё и за границу ездим.
— Не слушайте его! — закричал Антонио.— Он большой шутник. Деньги зарабатывает Нина.
— Антонио прав,— успокоил я испанцев.— Перед уходом на пенсию я специально женился на молодой и теперь живу припеваючи.
Проснулись мы ближе к полудню, позавтракали за столом в патио молочным и фруктами. И Николас с Антонио повезли нас в печально известное место в окрестностях Мадрида — в Долину Павших, с мемориальным комплексом, построенным по приказу Франко за шестнадцать лет политическими заключёнными в сороковых годах прошлого века как памятник всем погибшим в гражданской войне и символ примирения. За время строительства к сорока тысячам похороненных здесь солдат добавились тысячи безымянных, умерших от голода, болезней и непосильного труда зэков, признанных военнопленными. В необъятной по площади и высоте прямоугольной базилике, высеченной в базальтовой горе вручную, мы потоптались на имени Франко, похороненного под гранитным отполированным полом. Послушали мессу, снимались, невзирая на запретительные таблички на стенах, на фотоаппараты и нашу видеокамеру внутри. К железобетонному католическому кресту высотой сто тридцать пять метров подниматься не стали. Солнце так раскалило обширную площадь перед храмом, что мы, сфотографировавшись в обнимку с двумя полицейскими, поспешили уехать отсюда ещё за тринадцать километров — в Эскуриал, гранитный монастырь-дворец, бывшую резиденцию испанских королей.
По дороге туда и обратно Антонио то и дело обращал наше внимание на пастбища боевых быков за оградами из дикого камня — они мирно бродили под деревьями, чёрные и совсем не страшные. Но больше всего он расспрашивал нас об Ольге, желая узнать о ней мельчайшие детали, хотя чего-то нового добавить мы не могли. В своих письмах я ему писал всё, что удавалось узнать про неё, называя её, по договорённости с Антонио, в письмах и по телефону несуществующим в обоих языках мужским именем Olgo, а не Olga. (В испанском языке, как и в русском, существительные, местоимения и прилагательные обладают родом.)
Весь следующий день, уже с Антонио за рулём его серебристого «фольксвагена», мы вчетвером почти шестьсот километров мчались по неправдоподобно широкой платной «карретере», сделав двухчасовую остановку в оружейной кузнице Испании — городе-крепости Толедо на реке Тахо. Я увидел только клочок её излучины под крутым обрывом из окошка машины. На то, чтобы посетить знаменитый Дом-музей Эль Греко, обогатиться воспоминаниями об остатках римского цирка, акведука, фортификаций, времени не было. Для тореадора Антонио Толедо имел единственную достопримечательность — здесь производились все атрибуты корриды.
Загнав машину на платную подземную стоянку, мы оставили Антонио и Чепу под тентом кафе и прогулялись по забитой туристами улочке с множеством лавчонок. Купили сувениры — две шпаги и ещё какую-то мелочь, на ходу перекусили сэндвичами. Вернулись к чете испанцев и продолжили автопробег по степному и холмистому плоскогорью Месеты с декоративно выглядевшими на голубом горизонте синими пиками Кордильер или Сьерра-Морены — разобраться мне, жителю отрогов Саян, было не под силу. Здесь каждый клочок земли был ухожен, обжит, оливковые рощи на холмах росли скучными ровными рядами. Такими же казались и ровно постриженные, как новобранцы, виноградные плантации с неправдоподобно низкими кустами кислых винных ягод. И мне стало понятно, почему испанцы восхищались сибирской природой — на мой привычный взгляд, и не такой уж дикой вокруг города, но полной сочной таёжной зелени, лесистых сопок, просторных полей и полноводного Енисея. Короткий, в полсотни километров, отрезок пути от порта и курорта Аликанте, окружённого виноградниками и цитрусовыми рощами, до Картахены пришёлся на морское побережье, так что глаза отдыхали на зелёном плодородии и предвечерне грустной водной глади.
Не было и обещанной когда-то шумной фиесты с многочисленной роднёй и друзьями — ни по случаю нашего приезда, ни по ходу визита, ни при расставании. Нам отвели тесную комнатку на втором этаже с окном на узкую улочку. По ней всю ночь бешено носились ревущие мотоциклы орущих во всё горло байкеров, добавляя к ночной духоте удушливый запах отработанного бензина и масла.
Дом Антонио на нас особого впечатления не произвёл: в самом миллионном Красноенисейске и в пригородных посёлках вокруг него нувориши-бизнесмены и взяточники из чиновной братии настроили особняки много круче его, уже устаревшего, с тесными комнатами. К тому же вторая часть дома принадлежала вдове полковника, ветерана Голубой дивизии, посланной каудильо Франко в Россию, на помощь Гитлеру на Восточном фронте, где она почти полностью полегла на заснеженных полях моей родины — в боях и от голода и мороза. Полковник уцелел. И потом лет пятьдесят за перенесённый страх и страдания получал богатую пенсию. После смерти мужа государство полностью продолжало платить полковничью пенсию вдове.
А я подумал о Нинином отце, моём тесте Павле Михайловиче Куприенко. Тридцатого декабря сорок первого в атаке под Москвой он был тяжело ранен в ногу и в живот, едва не замёрз в снегу, выжил и нищенствовал с шестью детьми до своей смерти в октябре девяносто пятого. Хорошо, что я заработал денег, работая переводчиком с американцами на ядерном комбинате в Ангарске. А то бы родным похоронить и помянуть солдата-ветерана было не на что. Или как моей матери, ставшей инвалидом в сорок третьем году на строительстве ткацкой фабрики, эвакуированной с запада,— за инвалидность государство вообще не платило, а за погибшего сына — жалких пятнадцать рублей. И кто же выиграл в той войне? Голубая дивизия или наша непобедимая и легендарная Красная армия?..
Я поинтересовался, отчего отдал концы девяностолетний герой Второй мировой. Антонио помедлил с ответом и выдал грустный диагноз, связанный с последствиями старческого склероза:
— Ha olvidado respirar. (Он забыл дышать.)
Из четверых родных братьев Антонио нам довелось увидеть случайно лишь одного из них, Давида,— он зашёл попросить у своего старшего брата столярный инструмент для ремонта двери в своём особняке. Давид был совершенно не похож на Антонио ни лицом, ни телом, ни темпераментом. Одетый во всё белое высокий мужчина под пятьдесят, по-военному стройный, с благородным матовым лицом, густыми, совершенно седыми волосами. Говорит неторопливо, с осознанием своей значимости, как будто постоянно заботясь о сохранении личного достоинства.
Антонио оставил меня наедине с ним в патио. Давид непрерывно курил «Мальборо» и рассказывал о себе. Два года назад он по возрасту ушёл в отставку в звании капитана второго ранга — capitán de fragata. Плавал на боевых кораблях НАТО по морям и океанам, а теперь даёт частные уроки английского на дому. Последнее обстоятельство сроднило меня, списанного в утиль пехотного лейтенанта, с морским волком.
— И сколько же вам платят за урок? — задал я на английском типично русский вопрос.
— Двадцать евро за сорок минут,— немного озадаченно сказал капитан фрегата.— А вы тоже даёте уроки?
— Даю. За два евро в час,— печально поделился я информацией с иностранным конкурентом.
А про себя прикинул: расклад предельно справедливый! Ведь и зарплата у испанцев раз в двадцать выше российской.
После ухода брата Антонио отозвался о нём нелицеприятно: жена у него стерва, изменяла ему, пока он бороздил океанские просторы на натовском фрегате. Антонио предупредил гулящую, что заложит её Давиду, и автоматически превратился в лютого врага, хотя ради двух детей и удержался от неприятного доклада. В результате Давид стал подкаблучником, и семьями они никогда не встречаются. Как и с другим братом, занятым разведением лошадей особой породы на ферме близ Картахены для рехонеадоров — конных тореадоров, выезжающих на арену на бой с быками с деревянными копьями. Белого жеребца, подаренного братом дочери Антонио, Вирхинии, по случаю её совершеннолетия, содержал в персональной конюшне с выгоном вблизи от своего дома и показал его почему-то только Нине. Пока девушка жила с родителями, конь служил ей забавой для выезда и скачек с подругами, а теперь, когда она стала оператором наземной службы натовской авиации на Канарах, сивый Росинант ушёл на покой, как воспетый поэтом конь вещего Олега.
По её рассказу, он и Чепа, пока я был занят чтением, сначала повезли её в магазин зеленщика на своём «фольксвагене» с прицепом. По пятницам лавка проводила оптовую распродажу по бросовым ценам всех овощей и фруктов, потому что срок их хранения в магазине определён законом не более двух суток. Полный прицеп с совершенно свежими по виду укропом, петрушкой, сельдереем, огурцами, редисом, капустой, свёклой, морковью, яблоками, грушами и цитрусовыми доставили на недельное пропитание сивому бездельнику. Там баловня жеребячьей судьбы, лоснящегося упитанным корпусом, шелковистой серо-сизой гривой и хвостом, Чепа поскребла разными щётками. Потом опрыскала раствором от мух и мошки, накормила зеленью, овощами и фруктами, напоила, поводила по загону и отвела на покой в сарай с кондиционером. Живут же кони!..
Да и вообще, по признанию Антонио, Николас давно стал ему ближе всех родных братьев. Особенно после недавней смерти отца после операции на простате.
В целом же первоначальная радость встречи с нами вскоре переросла у Антонио в явное безразличие к сибирским гостям. Неужели он был в претензии к нам, что мы не прихватили с собой его русскую супругу?..
Под всякими предлогами он исчезал куда-то. Утром, ещё до нашего пробуждения, уходил к стеллажам с автоматизированными клетками канареек в его обширный, с кабинетом, компьютером и кондиционером, гараж. Уезжал в город Мурсию — там готовился очередной чемпионат канареечников со всей Испании, и он чем-то помогал оргкомитету. То исчезал на какие-то встречи с местными друзьями-канареечниками. Он даже родной город, Картахену, нам путём не показал. А на морской пляж нас свозила на полтора часа всего раз на его машине Чепа, захватив с собой пятилетнюю избалованную плаксивую племянницу. Девчонка закатила на воде и на суше такой концерт, что мы были не рады своему первому купанию в средиземноморской воде, подсоленной её истеричными слезами.
На мой телефонный вопрос из Красноенисейска, что бы он хотел особенного в качестве regalo — подарка, Антонио попросил карманные часы с советской символикой МВД или КГБ, а для Чепы — русских напёрстков в её коллекцию. Как искусная швея, она их собирала давно. От вида напёрстков советского производства, похожих на пупырчатые цинковые вёдра, Чепа пришла сначала в ужас, а потом в детский восторг. Не без труда я нашёл ментовские и гэбэшные часы на распродаже, подарил Антонио. А через пару дней он спросил нас с Ниной, можно ли их отдать знакомому коллекционеру-электрику.
— Часы твои, делай с ними что хочешь,— не без горького осадка на душе сказал я.
Антонио позвонил, и мы встретились с мордатым мужиком в синем комбинезоне. Он подскочил на мотоцикле к развлекательному центру для пенсионеров, с благодарностью принял подарок, предназначенный не ему, вернулся домой и вручил мне ответный дар — сделанный им самим деревянный домик. И совсем по-русски предложил нам обмыть это дело в компании с другими пенсионерами в баре.
Так я случайно узнал, что подобные развлекательные центры существуют по всей стране, чтобы старики не скучали, собирались по интересам — почитать свежие газеты, посмотреть телевизор, поиграть в шахматы, пропустить бутылку пива или чашку кофе, почесать языки. Что-то вроде детской площадки для пенсионеров. Чуднó, не правда ли?..
На третий день нашего пребывания в Картахене мы вчетвером съездили в Мурсию на канареечный конкурс. Он прошёл в просторном, специально для этого мероприятия отремонтированном подвале уже мурсийского развлекательного центра пенсионеров. Не знаю, как тысячи разноцветных канареек в клетках, расставленных на стеллажах, а Нина и я страдали от запаха краски с примесью птичьих экскрементов и духоты.
На конкурсе присутствовали губернатор провинции и мэр Мурсии, президент испанской ассоциации любителей канареек, участники и приглашённые. И мы с Ниной — как единственные иностранные представители. За щедрым фуршетом с шампанским, коньяком и фруктами Антонио представил Нину и меня высокому начальству, и мэр пригласил нас ближе к полночи в ayuntamiento — здание мэрии, в свой кабинет. Там Нина, хотите — верьте, хотите — нет, сфотала меня, уже поддатого и в меру нахального, в кресле за письменным столом самого alcalde — городского головы — с его благосклонного согласия. В родном городе я такой чести не удостаивался — может, потому, что у нас пока не допёрли проводить чемпионаты любителей воробьёв, ворон или голубей с синицами. Хотя на улицах, украшенных двумя сотнями живых и дохлых фонтанов, уже и пальмы растут, и слоны с жирафами застыли, как символы нового времени или свидетели пира во время чумы.
Утром следующего дня Антонио за завтраком объявил, что у Чепы сегодня выходной и мы вчетвером скатаем за тридцать километров от Картахены, в курортный городок Ла Манга,— посетим chalet — дачный домик Николаса, сейчас свободный от жильцов.
Ла Мангу (в переводе на русский — «кишка», «рукав», «шланг»), на мой неавторитетный взгляд, можно было бы отнести к неизвестно какому по счёту чуду света. По лукавому капризу природы со дна морского появилась эта песчано-каменистая «кишка» шириной до сотни метров, опоясав часть водного пространства и создав огромное озеро, сообщающееся с морем узким проливом. И на этой суше, закованной в бетон, выросли грибы многоэтажных отелей, санаториев, ресторанов, жилых и дачных домов. В том числе — и встроенное как отдельная секция в длинное белое трёхэтажное здание кондоминиума гнёздышко пенсионеров Николаса и Марии Андионов. На первом этаже — гараж, на втором — гостиная, кухня, винный погребок, на третьем — ванная комната и две спальни. Всё за изящной бетонной оградой с небольшим патио с цветочной клумбой и пышным банановым кустом сдаётся под централизованную охрану. Семья Антонио пользуется этими благами наравне с семьёй Андионов.
Низко кланяюсь Западу: существуют же несказанные королевства, где нет проблем ни с дураками, ни с дорогами!.. Как же за это не выпить коньячку и отборного вина из скромного — всего-то бутылок двести! — погребка Николаса. Антонио возложил на Чепу управление машиной в обратном направлении и пил и закусывал наравне с русскими гостями.
От купания картахенцы отказались — уже сентябрь, холодно! Хотя электронное табло на пляжной вышке показывало температуру воздуха двадцать восемь, а воды — двадцать два градуса.
Напомнил Антонио, как он закалялся в ледяной енисейской воде, но отставной матадор-механик грустно потёр ладонью раненое плечо и махнул рукой:
— ¡Soy viejo! (Я старик!) Мне уже и не верится, что я был способен на такое.
А мы с Ниной дурачились: сначала поплескались в спокойном морском озере, образованном намытой косой, перебежали на другую сторону косы и бросились с низкого бетонного мола навстречу пенным, сердитым и холодным с виду волнам открытого, уходящего к туманному горизонту моря. И обнимались, и целовались, словно новобрачные, и смеялись, когда вода сбивала нас с ног и то бросала, то уносила от берега.
Вечером в Картахене, за ужином в патио с участием сына хозяев, полицейского Марко-Антонио, и его подружки Аниты, продавщицы английского супермаркета, приехавшей к нему на ночь, я сказал, что завтра мы намерены отправиться в путешествие по Испании.
Искренне огорчилась этому известию, по-моему, только Чепа — она подбежала к Нине со слезами и стала её целовать. В печке, выложенной и отделанной кафелем в дворике самим Антонио, для приготовления мясных блюд пылал огонь, освещая эту трогательную сцену прощания подруг, проникшихся любовью друг к другу без слов — только на сходстве добрых и бесхитростных характеров.
Антонио немного удивился столь неожиданному пассажу. Скорее всего, тому, откуда у нас взялись деньги на дорогое удовольствие — дорогу, отели, питание. Здесь мы практически находились на полном обеспечении. Завтракали из холодильника хозяев, когда их не было дома, включая хамон — вяленую говядину, ценой, в переводе на наши неконвертируемые, около полутора тысяч рэ за килограмм. Обедали вместе с Антонио в кафе Чепиного брата, где она с пяти утра до шести вечера работала на кухне и стряпухой, и уборщицей.
Простой ужин превратился в прощальную вечерю — с возлияниями, с мясными, рыбными и фруктовыми блюдами, с музыкой и танцами. Я сказал двадцатидвухлетнему рядовому полицейскому Марко-Антонио, что наш сын Иван тоже полицейский, капитан по званию.
— Он, наверное, имеет хорошую зарплату? — проникся заметно подпивший Марко уважением к русскому коллеге.— Я получаю тысячу двести евро в месяц. И вдвое больше за каждый час переработки.
— А наш сын получает примерно двести евро в месяц и ноль за переработки. Как правило, он работает по двенадцать часов в сутки, а часто в выходные дни и в праздники.
— Почему он не обращается в суд? Пусть заплатят!
Что я мог ответить на этот, может, и не совсем глупый вопрос? Сказал наугад:
— Он подписал контракт на ненормированный рабочий день. А если вздумает обратиться в суд — его уволят с работы.
— No lo comprendo (Я этого не понимаю),— пожал плечами молодой законник.— В следующем году я добровольно поеду на два года служить на север — в Басконию. И буду получать вдвое больше — там служить опасно. Вы, наверное, слышали о баскских террористах?.. У меня есть в Картахене квартира, а теперь хочу построить отдельный дом рядом с родителями — землю под него мы уже купили… Там пока живёт наш конь.
Утром Антонио отвёз нас с чемоданами в туристическое агентство. У перекрашенной в золотистую блондинку темнолицей испанки, готовой сплясать и спеть перед нами, принятыми ею, по-видимому, за крутых представителей русской мафии, сегидилью, мы спалили полторы тысячи евро на покупку тревелерс-чеков европейской гостиничной сети «Bank Hotel». После чего попросили заказать по телефону комнату в гостинице в Севилье. Антонио подбросил нас до автобусной станции, и мы, обнявшись и расцеловавшись, с лёгким сердцем отпустили его кормить и чистить пёрышки чемпионкам Испании — блондинкам-канарейкам.
Ещё вчера, пока Чепа с Анитой убирали со стола в патио посуду и таскали её в дом, к посудомоечной машине, он, подогретый коньяком, говорил мне и Нине о своей неумирающей любви к русской жене и духарился, как индюк, выражая готовность полететь с нами в Сибирь. А сегодня даже забыл передать ей привет. И тем более подарок. Я к этому отнёсся спокойно. Нину, очень ранимую к переменам в межчеловеческих отношениях, столь резкий перепад в чувствах матадора сильно расстроил. Она сказала, что купит испанский веер, и я вручу его Ольге от имени Антонио.
Грустно жить на этом свете, господа!.. Недаром же пессимисты любовь ассоциируют с болезнью, обманом и сном. А какой-то остряк подытожил, что любовь ни приходит, ни уходит — она проходит…
Впрочем, утешал я себя, Антонио не забывал свою Ольгу. В полуподвальной бодеге — подобии винного погреба или кладовки — в его доме он показал нам уголок матадора. Скрещенные шпаги на стене, эскудо Картахены, под ними на плечиках — усыпанный бисером и золотым шитьём костюм тореадора, мастерски сшитый Чепой. И на этой же стене — портрет маслом Ольги в белом платье дамы девятнадцатого века, в шляпе с пером, написанный её сестрой. К сожалению, весьма отдалённо похожий на натуру.
Чепа в тонкостях живописи не разбиралась. На семнадцатилетней крестьянской девчушке Антонио женился из жалости — как он рассказывал нам с Ниной за ужином в патио при ней же,— когда она батрачила подёнщицей на сахарных плантациях и имела единственное выходное ситцевое платьице. Доверчивая и добрая, словно niña — девочка, Чепа не подвергла сомнению лажу обожаемого супруга, что он, мол, купил картину дамы со страусиным пером по дешёвке в русском антикварном магазине.
А теперь — кто знает: может, фалангист-коммунист втайне молится на образ красноенисейской «графини», как на икону…
В Севилье мы заселились в четырёхзвёздочную гостинцу вечером и никуда не пошли — устали с дороги. Легко поужинали внизу, в ресторане, со «снотворным» — бутылкой белого сухого вина. А утром купили билеты на прогулочный двухэтажный автобус, и с его верхней палубы Нина запечатлела на видеокамеру многие достопримечательности южно-испанского чудо-города. Именно отсюда, из столицы Андалусии, напомню, по реке Гвадалквивир Cristobal Colón — Христофор Колумб, говоря по-русски,— отправился не в ту сторону через Атлантический океан. Адмирал искал кратчайший путь в Индию, а приплыл в Америку на трёх каравеллах — «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» — за пять с лишним веков до моего с Ниной открытия Испании в целом и Севильи в частности. Наша любовь, стирая границы, разлилась по суше, небу и океану от сибирского Красноенисейска до Иберийского полуострова.
И вот мы уже плывём путём Кристобаля Колона по Гвадалквивиру на прогулочной яхте, дивясь конструкциям однопролётных мостов над чистой голубой водой, в компании с туристами из разных стран. Веду спокойную беседу на английском на военные темы со случайным соседом — рыжим бородатым немцем из Гамбурга или Лейпцига. Его дед погиб в сорок втором году прошлого века в Сталинграде — то ли убитым, то ли голодным и замёрзшим, месяца на три раньше гибели моего старшего брата Кирилла, убитого в марте сорок третьего под Орлом. Ни немец, ни я не знаем, где их могилы. Да и есть ли они?.. Разве стены и бастионы севильского мавританского замка Алькасар помнят имена убиенных при его осаде мусульман и христиан?..
Не искупаться в легендарном Гвадалквивире было бы непростительно! Как, скажем, быть недалеко от этих мест, на Иордане, и не окунуться в реке, где, отрекаясь от ортодоксального иудаизма, приобщались к христианству Иоанн Креститель, Иисус Христос, их ученики и сознательные граждане Израиля.
После высадки с яхты мы отыскали укромное местечко, прикрытое высокими зарослями, с каменными ступенями, уходящими в прозрачную, напитанную солнцем воду, и, презрев запретительную табличку «prohibido banarse» — «купаться запрещено», разделись и поплескались в тёплой воде. От сдержанного смеха Нины, наших объятий и поцелуев любовь и счастье заполнили всю Вселенную. После купания мокрое исподнее пришлось положить в пластиковый пакет, прикрыв наготу верхним платьем. Гвадалквивир, пусть и ненадолго, превратил нас в шаловливых ребятишек, возвращающихся со знойного пляжа и готовых к нагоняю от всезнающих родителей.
На другой день, не дожидаясь контрольного полуденного часа, мы сдали номер и на такси доехали до автовокзала. Подивились его чистоте, простору, грузовым лифтам, широким лестницам, безлюдью и отправились в столицу «Гренадской волости» — в Гранаду. Ещё в Сибири мы запланировали своим появлением из забытья преподнести приятный сюрприз великому мачо-соблазнителю Мигелю Пересу.
Узнав, что Мигель не только Светлане, но и нам оставил фальшивые адрес и телефоны, Антонио не поскупился на самые отборные «комплименты» в адрес долбаного козла и бывшего коллеги по «Ажемаку». После чего отыскал достоверные номера телефонов Мигеля — домашнего и мобильного, и мы впечатали их в светлую память наших сотиков.
Запоздалое предупреждение: за проезд на такси во всей Испании водители дерут с иностранных лохов так же беспощадно, как в Москве или Красноенисейске. За каких-нибудь десять минут езды от гранадского автовокзала до заказанного мной вчера по телефону из севильской гостиницы отеля пришлось выложить вежливому неразговорчивому водиле двадцать евро. Потом Нина заплатила обязательные чаевые пожилому плешивому портье в голубой униформе за доставку чемоданов в номер на четвёртом этаже. Приоткрыл дверцу в мини-баре — и отшатнулся, как от взрывной волны: стограммовый флакончик рома стоит столько же, сколько нормальная бутылка в супермаркете. Сплошная обдираловка!..
Зато от вида из окна отеля у нас захватывало дух: обширная часть города со старыми и новыми зданиями вызывала восхищение, не говоря уже о том, что находилось дальше — покрытые сверкающим снегом вершины Сьерра-Невады. Вот куда любил Мигель выезжать летом всей семьёй, подняться на фуникулёре или канатке и по пояс голым, как он мне показывал на снимке, кататься на лыжах. Да и до пляжей на Средиземном море отсюда было рукой подать — всего семьдесят километров на авто по многополосной карретере.
После душа я позвонил Мигелю и услышал ласковый грудной голос, чем-то похожий на голос Чепы:
— ¡Oigo! Buenos días. (Слушаю! Добрый день.) Кто говорит?
Я поздоровался, представился сибирским амиго Мигеля, спросил, дома ли он.
— Он безработный, поэтому всегда дома,— с милой беспечностью, как приятную новость, сообщила женщина. И тут же рявкнула так, что я отдёрнул трубку от уха: — ¡Miguel, al teléfono!
Не сказать, что Мигель был поражён нашим появлением из российского небытия: на бурные всплески эмоций он вообще не был способен. И всё же радость явно вырывалась из его груди или её холмистого продолжения. Это подтвердилось хотя бы тем, что он выразил желание немедленно приехать к нам. В связи с этим нам пришлось поступиться принципом неприкасаемости к мини-бару и достать из него выпивку и закуску.
Я спустился в просторное прохладное фойе под стеклянной крышей и подождал приезда бывшего клиента, сидя в кресле и листая глянцевые журналы, разбросанные по ореховой поверхности столика. Он появился в дверях и двинулся ко мне с раскинутыми, как на распятии, руками — такой же упитанный, животастый, с поседевшей бородой, длинными с проседью волосами и солнечной белозубой улыбкой. Мы обнялись, присели в кресла, и он сразу заявил, что заскочил на минутку, чтобы пригласить нас на завтрашний обед к двум часам дня. А сейчас должен поехать к старшему сыну — помочь чем-то, как электрик, в его бизнесе. На это у него уйма времени: пока что он уже несколько месяцев получает пособие по безработице в ожидании выгодных приглашений на работу.
— Так ты что, и Нину не хочешь увидеть? — устыдил я трудолюбивого мачо.— Она ждёт тебя, как бога. Тебе привет от Антонио. Он прислал нам приглашение. Мы прилетели из Москвы, он встретил нас, вместе с женой Чепой, в Мадриде. Мы прожили у него четыре дня в Картахене. Это он дал нам твои телефоны и адрес. В Гранаду мы приехали из Севильи специально, чтобы повидаться с тобой, мачо! Привет тебе от Ольги. А от Светы — привет особый: она тебя по-прежнему любит и ждёт.
Интересно было наблюдать, как менялось лицо granadino: при упоминании имени матадора оно помрачнело, как от удара под рёбра, а звучание русских женских имён, словно мелодия любви, вызвало на его добром бородатом лице белозубо-блаженную улыбку.
Мои слова растопили его сердце. Мы пошли к лифту и поднялись в номер.
Встреча Мигеля и Нины была не менее трогательной, чем разлучённых временем и государственными границами брата и сестры. При виде налитых рюмок мачо застыл, поморгал в нерешительности, и на этом его душевные колебания, к счастью, закончились: мы выпили, закусили лимоном, шоколадом и чашкой кофе.
— Вы простили меня, что я вас обманул с телефоном и адресом? — созрел для покаяния наш гость.— Жена у меня очень ревнивая…
— А у кого они другие? — успокоил я Мигеля.— Главное — мы встретились, и завтра за обедом расскажу ей обо всех твоих подвигах не как интриган или сплетник, а как честный человек. Если буду неточен — ты меня поправишь.
Он слушал и смотрел на меня ошалело; потом, когда до него дошло, рассмеялся.
— Что ты нам посоветуешь посетить здесь в первую очередь? — спросила Нина, продемонстрировав этим вопросом недоверие к разработанной мной ещё в России культурной программе.
И тут же получила от Мигеля подтверждение правильности моего выбора:
— Конечно, Альгамбру! Её называют одним из семи чудес света. Поезжайте туда с утра. Когда вернётесь в отель — позвоните, и я за вами приеду… Подойдите к окну, я вам покажу свой дом. Вон там — слева, ближе к горам.
— Так отсюда до вас легче долететь, чем доехать,— сказала Нина
Об Альгамбре я был наслышан ещё в советские времена. Этим дворцом-замком — одним из семи чудес этого света — восхищалась Дина, кандидат искусствоведения, жена моего друга со студенческих лет Диаса Валеева. Он стал знаменитым казанским писателем, философом и религиозным мыслителем. А Дина — ещё в советские времена, кажется, вскоре после смерти Франко,— побывала с группой искусствоведов в Испании по программе культурного обмена. В Красноенисейской научной библиотеке нашёлся красочный проспект Альгамбры, так что Нина и я подготовились к посещению резиденции сначала арабских султанов, а потом — испанских владык ещё у себя дома. Но то, что мы увидели в натуре в течение трёхчасовой экскурсии, ни в сказке сказать, ни пером описать! Как, например, Московский Кремль или петербургские дворцы с их парками.
Съездите — посмотрите, теперь с этим просто. Конечно, если найдутся дурные деньги, нет долгов, уплачены все налоги и штрафы. И вас не успели прихлопнуть колпаком российских или международных правоохранительных органов.
А мы вот после посещения Альгамбры оказались в особняке семейства сеньора Мигеля Просперо Ларго. Поскольку до этого нам не попадался проспект или буклет на его владения, удивление наше превзошло впечатление от седьмого чуда света. Многодетные супруги — безработный техник-электрик и его никогда не работавшая, а только исправно рожавшая мальчиков и девочек жена Илария — жили ничуть не хуже того же Антонио. Во всяком случае, их просторный дом пришёлся нам больше по душе, чем hogar — домашний очаг — Антонио и даже Николаса. Наверное, он был старее и поэтому напоминал особняки испанских грандов, какие доводилось видеть в телесериалах и на картинах. Да и обставлен он был с тонким художественным вкусом: ковры, гобелены, люстры, портреты родственников и хозяев — Мигеля и Иларии — в золочёных рамах подобраны как бы в одном, «гранадском», стиле. Мигель, не без гордости за супругу, обратил на несколько шикарных макраме, выполненных Иларией. Даже кованые перила лестницы на верхний этаж нас восхитили своим изяществом. И повсюду — неужели, торкнуло в сердце, в честь русских гостей? — амфоры со свежими цветами. И аромат во всём доме необычный — как во фруктовом саду.
Да и стол в столовой на втором этаже был сервирован, на мой дилетантский взгляд, старинным фарфором, хрусталём и фамильным серебром, а со стен на нас смотрели благородные старики — родители Иларии и Мигеля. Кроме взрослых, за столом чинно восседали, заткнув накрахмаленные салфетки за воротники, двенадцатилетняя Дульсе и десятилетний Альваро, вежливые, излучающие доброту и ненавязчивое любопытство дети, похожие на своих родителей.
Их, как сказала нам Илария, она каждое утро отвозила в гимназию, а после занятий забирала домой на машине — «мерседесе», купленном Мигелем в Германии десять лет назад и пригнанном через всю Францию в Гранаду. Тёмно-синий седан по форме напоминал наши «Жигули», не имел кондиционера, и мы по дороге из гостиницы до дома Мигеля покупались в собственном поту. А он убеждённо говорил, что не променяет свой «мерс» ни на какую другую тачку в мире: за десять лет он не поменял на нём ни единой детали, кроме резины. Так же, подумалось мне потом, он не поменяет и свою Иларию на другую женщину. Разве что по случаю, как получилось у него с Полиной и Светланой в России,— на кратковременный прокат.
А Илария мне и Нине понравилась, как и Чепа, с первых минут нашего знакомства. Ничего похожего на ту ревнивую стерву, какой её живописал мне Антонио,— высокомерную, постоянно унижающую мужа и бесцеремонную с окружающими. Что касается роста, то высокой она была — где-то на уровне моей Нины, но пониже нас с Мигелем. Крепкая, хорошо сложённая мать четверых детей с крупными, вполне правильными чертами продолговатого лица, она выглядела на свой возраст — за сорок пять. Одета в серое лёгкое платье с поясом и довольно глубоким разрезом, но ничего вульгарного — ни в словах, ни в одежде, ни в манерах. По какому-то её упоминанию из Чехова или Тургенева подумалось, что она получила хорошее воспитание и образование. И пила только сок, даже вина не пригубила.
Из того, чем нас угощали, помню виски, белое и красное сухое вино, фрукты, виноград, дыню и арбуз. А кофе с коньяком пили, сидя в качалках на просторном балконе с видом на неправдоподобно близкие, сверкающие под щедрым солнцем снежные вершины Сьерра-Невады. Вспоминали Красноенисейск, его красоты и некоторые эпизоды семилетней давности. И здесь я, как бы между прочим, вставил домашнюю заготовку: вот, мол, теперь понимаю, почему Мигель, не в пример некоторым моим испанским клиентам, сохранял верность своей прекрасной супруге.
Признаться, мне стало искренне стыдно за свою грубую лесть и ложь, когда Илария и Мигель обласкали меня благодарными взглядами, как небесного посланника. Нина подтолкнула меня локотком в бок и вопросительно глядела на меня, ожидая перевода, но я промолчал, дабы не подрывать свой имидж правдолюба. Зато потом Мигель мурлыкал и тёрся около меня, как шкодливый кот, избежавший справедливого возмездия за давние грехи, не имеющие в сознании ревнивой жены срока давности.
В завершение чаепития он спросил, не пожелаем ли мы покататься по вечерней Гранаде с населением в четверть миллиона, как наш Благовещенск на Амуре с его скромным краеведческим музеем, только более известной миру. И не одной Альгамброй, но и Музеем изобразительных искусств, церковью Сан Хуан де лос Рейес, мавританской колокольней, остатками арабских укреплений, старинным университетом. Показал он нам и аюнтамьенто — муниципальный совет — со своим комментарием:
— Здесь обитают главные воры нашего города.
Какое приятное сходство с моим Отечеством!..
Жаль, что гранадские достопримечательности мы увидели мельком, в окна Мигелева жаркого, как красноенисейская сауна, «мерса».
Остановились на платной стоянке перед супермаркетом, и Мигель и Илария попросили нас проследовать за ними, посоветовав ничего ценного не оставлять в машине.
Залитый голубым светом неоновых ламп супермаркет нас не удивил своими размерами и богатством товаров. Такие же гектары торговых площадей в переоборудованных под торговлю цехах бывших секретных заводов успели возникнуть и в Красноенисейске. Поразили цены на продуктовые товары, здесь более низкие, чем в Сибири, где зарплаты и пенсии были раз в двадцать ниже гранадских. При взгляде на ценники в евро сердце наполнялось неизбывной печалью: долгий же и многотрудный путь предстоит дорогим россиянам от развитого социализма до рая развитого капитализма!..
А на выходе из магазина гостеприимные granadinos вдруг буквально всучили нам крупногабаритный подарок в картонной упаковке — CD-проигрыватель испанского производства. Как мы ни убеждали Мигеля и Иларию вернуть товар, ссылаясь на то, как трудно будет поместить в чемодан и довезти нежную электронную штуковину в целости до Красноенисейска, они убедили нас принять сей дар бесценный стоимостью в девяносто евро.
И снова, второй раз за этот день, мы увидели Альгамбру не изнутри, а со стороны.
Мигель привёз нас за город, в какой-то странный посёлок, похожий на мусульманский кишлак с саклями за заборами из дикого камня по сторонам кривых улочек, где встречные машины не смогли бы разъехаться. Оставив «мерс» в каком-то отстойнике, мы пешком дошли до тротуара, отгороженного каменным парапетом от глубокого, заросшего кустами и кривыми деревьями оврага. Отсюда открывалась панорама на весь комплекс Альгамбры с её дворцами и садами под бирюзовым вечерним небом, расцвеченный электрическими фонарями. Мигель роздал бокалы, и мы выпили за наши будущие встречи в России и Испании.
А на следующий день он приехал к нам в отель один к десяти часам, мы сдали номер, погрузили чемоданы в его «мерс», и он повёз нас в кафедральный собор на улице Карсель. А при входе в собор с тремя триумфальными арками признался, что в соборе и сам он был всего один раз, лет пятнадцать назад. Мы попали в собор через парадный вход со звучным названием «Perdon» — «прощение». В прохладном соборе на какое-то время примкнули к группе туристов, прошли через ризницу с наследием королевы Изабеллы и Королевскую капеллу, прослушали рассказ гида о главном алтаре. В соборе шёл ремонт, и часть его была отгорожена огромным брезентовым пологом.
Мигель спешил на работу — помогать сыну. Предложил закруглить экскурсию и угостить нас mariscos con cerveza — дарами моря — с пивом в кафе его старого приятеля, в средневековом квартале, метрах в двухстах от собора.
Я и Нина до сих пор вспоминаем два огромных блюда с жареными креветками и лангустами под чудесным соусом, хрустящими и тающими во рту. И холодное разливное пиво для проталкивания крупных десятиногих усатых и безусых ракообразных в наши желудки. В узком полутёмном зале было прохладно, как в подвале. И обслуживал нас сам хозяин кафетерии, пожилой сухой и необычайно быстрый и весёлый мужик, похожий на типичного пирата. Он сказал, что мы далеко не первые русские в его заведении, но сибирским друзьям его «муй амиги» — большого друга — Мигеля он рад вдвойне.
Однако везение — штука непостоянная. Мы рассчитывали в тот же день быть в Барселоне, и я поспешил заказать по телефону номер в тамошней гостинице на десять вечера. А на автостанции нас огорошили: на все сегодняшние рейсы билеты распроданы.
Оставалась надежда на железную дорогу — там билеты на сидячие места нашлись, но поезд отходил вечером, и нам предстояло всю ночь провести в вагоне.
Мигель уже заметно дёргался, опасаясь объяснений с сыном-бизнесменом из-за опоздания. Мы прикатили наши чемоданы на пустынный и чистый, на наших глазах вымытый молодой камарерой с шампунем перрон и обнялись с Мигелем. Я посмотрел в его бархатные глаза, подёрнутые непритворной слезой, и спросил:
— Что мне передать Свете?
— Nada. Creo que así fuera mejor. (Ничего. Думаю, так было бы лучше.)
— Ты заставляешь меня лгать.
— Entonces, dile que ella siempre está en mi corazón. (Тогда скажи ей, что она всегда в моём сердце.)
— Скажу. Скорее всего, не ей, а Ольге. Она передаст Светлане… А если тебе доведётся снова работать в России, позвони мне, Мигель. Приеду к тебе в любой город.
— ¡Está bien, Sacha! (Хорошо, Саша!)
Следующие две недели мы пробыли в Барселоне и Мадриде. Осмотрели и снимали на видео- и фотокамеры эти города, как и в Севилье, с верхней палубы двухэтажного автобуса, были во многих музеях, храмах, крепостях или их развалинах. Но меня всегда больше интересуют живые люди — их поступки, мысли и страсти. Тем более что это один из рассказов задуманного мной цикла «Любовь без границ» — о действительно или ложно влюблённых персонажах человеческой трагикомедии.
В морском музее, собравшем и восстановившем парусные корабли от Адама и Евы и до недавнего прошлого, с нами заговорила на русском молодая женщина, присевшая отдохнуть на лавочку с нарядно одетой девочкой лет трёх. Сказала, что она из Украины и живёт в Барселоне уже несколько лет. Сначала с испанцем, от которого родила дочурку в незарегистрированном браке, но с ним не ужилась. И тут же переключилась на другого испанца; около года живёт с ним на полном содержании, на положении нелегалки. Надеется, что её новый друг узаконит с ней отношения, и она станет испанской подданной. Я подбодрил её, сказав, пожалуй, то, что она и сама хорошо знала. Телевидение и газеты — с ними я общался в отеле — в один голос обсуждают, как облегчить и упростить регистрацию и предоставление вида на жительство и паспортов нелегалам. Их в стране уже больше миллиона — по одному человеку на сорок коренных жителей. В удачу украинки с измученным лицом и тревожными серыми глазами я не очень верил: внешность не ахти, да ещё и с ребёнком — кинет её очередной каталонец и глазом не моргнёт!..
Там же, в Барселоне, на центральном бульваре Пасеo де Грасия, напомнившем мне гаванский бульвар, мы, истекая потом на тридцати с лишним градусах жары, заскочили попить по стакану холодной воды в маленькое кафе. Пожилой, далеко за шестьдесят, хозяин забегаловки за барной стойкой, толстый и лысый, поняв, что мы русские, пожаловался нам, пока мы цедили воду, на свою коварную невестку-белоруску. Его сын встретил её здесь, в Барселоне, и полюбил.
— Вы бы видели её лицо, фигуру! — бармен с плотоядной улыбкой лёгким движением ладоней показал, какие у невестки грудь, талия и бёдра.— А волосы светлые и длинные. Вот такие, до пояса. А глаза голубые, как у вашей жены. Я сыну говорил: не женись, ты подобрал её на улице, это проститутка! Она не собирается с тобой жить. Сын и слушать не хотел: женился. Родилась девочка, мать получила все документы. То и дело куда-то пропадала на несколько дней. А полгода назад убежала от него с концами, забрав все вещи и деньги, неизвестно куда, вместе с ребёнком. В полицию сын заявил, но толку нет.
И бармен неожиданно засмеялся, словно радуясь собственной прозорливости.
При расставании Антонио дал нам телефон своего мадридского брата-врача:
— Позвоните ему из Барселоны — он вас встретит на машине, устроит в отеле и проводит. Я его предупрежу.
Из Барселоны тревожить эскулапа мы не стали. В Мадриде, по моему звонку за сутки до прибытия, «Bank Hotel» удовлетворил нашу прихоть: мы устроились в центре столицы, на тихой улице, в гостинице «San Martín» — в здании старого доброго стиля, на втором этаже. В ней, как нам сказали, жил Хемингуэй во время гражданской войны и писал репортажи и свою пьесу. Просторный номер, до потолка метра четыре, кровать тоже словно рассчитана на четверых. Балкончик, кондиционер и все прочие удобства.
Позвонил братцу-медику, представился — реакции никакой! Обмолвились парой вежливых фраз — и всё!.. Общение с Николасом и Марией отложили на день перед отбытием в Москву, чтобы не напрягать добрых стариков. Снова, как в Севилье и Барселоне, поездили на верхней палубе автобуса по трём маршрутам столицы, сходили в соборы и музеи. Два дня я бродил, стараясь хоть что-то запомнить, среди картин и скульптур художественного музея Прадо. Из-за духоты в этом величественном храме искусства Нина выдержала только полдня; на второй день она предпочла прогуляться одна по магазинам. И сказала мне не без гордости, что прекрасно обходилась без меня и знания испанского.
А в национальный праздник — День Испании — мы увидели королевский кортеж и чёрные лимузины короля и принца — люди рядом с нами уверяли, что и они сидели за тонированными стёклами. Спокойствие на площади обеспечивали конные и пешие полицейские в киверах и с золотыми аксельбантами.
Утром следующего дня позвонили Николасу и Марии, и уже через час они были у нас с упрёками, почему мы не объявились раньше. Антонио, конечно, сообщил им, что мы в Мадриде, только не знал, в какой гостинице. Лица их светились такой добротой и любовью, что нам стало стыдно за наше недоверие к их искренности.
Поехали к ним в Гетафу, на улицу Педерналь. Они в этот день к обеду ожидали к себе Вирхинию, дочь Антонио и Чепы; она училась в столице в школе натовских сержантов и, возможно, подъедет вместе с женихом, своим однокурсником. Они уже несколько месяцев живут вместе в квартире, купленной Антонио для Вирхинии, как только она приехала со службы на Канарах и стала учиться на сержанта. Свадьбу будущие сержанты назначили на октябрь следующего года.
В отличие от своего скрытного братца-полицейского Марко, занятого только собой, редко появлявшегося из своей сумрачной комнаты с опущенными жалюзи и постоянно включённым компьютером, Вирхиния оказалась такой же смуглой черноглазой душечкой-крохотулечкой, как и её мама Чепа. С Ниной они сразу нашли общий язык, и я едва успевал переводить их болтовню. Скоро у них в школе выпускные экзамены, и она, как и большинство курсантов, боится английского: все служебные разговоры натовцев в эфире ведутся на этом языке, а она руководит полётами, и языковая ошибка может дорого обойтись. Мы обменялись несколькими фразами, и я заверил, что ей нечего бояться.
После обеда она уехала на своём миниатюрном, как и сама она, белом «опеле». А мы сидели в гостиной, и Николас показал нам коллекции наручных часов и трубок — от очень старых до современных. Я предложил ему обменяться часами и трубками. В Москве, в фойе гостиницы «Минск», Нина купила мне швейцарские часы. Судя по цене, китайского производства. А на трубку мы позарились, как на сувенир, в Барселоне или Мадриде. Обмен состоялся: Николасу понравилась моя, с изогнутым мундштуком, а мне было безразлично какая. У него нашлись две одинаковых, с прямыми мундштуками, и одна из них стала моей.
До нашего отъезда в гостиницу на электричке Николас пригласил всем прогуляться по предвечерней жаре через виадук над железнодорожными путями до табачного магазина. Там он одарил меня двумя пачками душистого турецкого курева.
На обратном пути наши жёны шли впереди, со смехом, как немые, оживлённо объясняясь жестами, а мы с Николасом следовали шагах в десяти за ними. Мне захотелось вызвать радушного испанца на откровенность.
— Ты, Николас, в молодости изменял Марии?
Он взглянул на меня с изумлением тёмными глазами с розовыми прожилками на белкáх:
— ¡Nunca! (Никогда!) А зачем? Я женился на ней рано, родились дочери, надо было много работать, чтобы содержать семью. Марию я очень люблю. Для чего было ей изменять?
— А до неё?.. Были женщины до неё?
Николас встрепенулся всем телом, словно стряхивая с себя иней от моих грешных слов:
— ¡Nunca! Es la primera y la única amor de toda mi vida… (Никогда! Она первая и единственная любовь всей моей жизни…)
Одна начатая пачка табака от Николаса до сих пор издаёт ностальгический аромат в нише нашего домашнего бара. Я давным-давно, закончив службу в армии двадцатитрёхлетним лейтенантом, бросил курить. И только по старой памяти, изредка, после рюмки коньяка или виски, я открываю окно и пускаю дым из трубки с прямым мундштуком во все стороны света, где растворились дни жизни — моей и тех, кого любил и с кем дружил в своём Отечестве и за его границами.
Однако вот уже восьмой год, как ни зову Антонио Ауньона — в письмах и по телефону — нанести нам ответный визит, он ссылается то на плохое здоровье, то на то, что, оставаясь чемпионом Испании, не может бросить своих белых канареек. А последние годы сетует на более уважительную причину: его дочка Вирхиния, с интервалом в два года, родила им с Чепой внучку и внука, и тореадор часто в одиночку бодается с ними, поскольку Чепа по-прежнему работает в кафе.
А о своей второй — русской — жене Антонио уже не вспоминает: знать, поскольку «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».