Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2012
Михаил Воронецкий
Нерасторжимость
Михаил Гаврилович Воронецкий (Кузькин) родился в октябре 1931 года на берегу Енисея, в Шушенске Красноярского края. Детство провёл в степях Хакасии, сначала подпаском, потом табунщиков. А когда подрос, попал в саянскую тайгу на лесосплав. Заготавливал древесину на берегах горных рек, впадающих в Енисей в тех местах, где возведена Саяно-Шушенская ГЭС. Именно с того времени живут в его стихах и прозаических книгах образы далёкой и близкой истории енисейского верховья, герои таёжных и степных будней. Первая книга стихотворений «На дорогах» вышла в 1957 году в Красноярском книжном издательстве. Работал корреспондентом газеты «Советская Хакасия». Часто бывал на строительстве Саяно-Шушенской ГЭС, в Горной Шории, в горно-кузнецкой тайге, в Забайкалье, на севере Сибири. Так складывалась его писательская биография.
Затем, в 1963 году, переехал из Сибири в Калужскую область. Первые полгода работал заведующим отделом районной газеты в Ферзиково. А затем был утверждён редактором медынской районной газеты «Заря». В этой должности оставался девять с половиной лет.
После перевода в Калугу работал старшим редактором калужского отделения Приокского книжного издательства, а затем ответственным секретарём Калужской писательской организации. Умер в 1991 году.
Вадим Наговицын, главный редактор
литературного журнала «Золотая Ока»
…Услышал как-то от коллеги по литературному цеху: «Годы, когда у руля областной писательской организации находился Воронецкий, были «золотым веком» для калужских писателей».
И это близко к истине. Писательские собрания и конференции, встречи с читателями стали тогда привычным явлением в культурной жизни области. Большая комната отделения Союза писателей в одном из престижных домов Калуги практически никогда не пустовала. Сюда писатели заходили и по делу — решить ли квартирный вопрос, узнать ли судьбу своей рукописи, и просто так — пообщаться с товарищами, поделиться написанным и прочитанным. И всегда центром, душой общения был Михаил Гаврилович.
Я познакомился с ним, когда он ещё не был… Воронецким. Поясню: это его псевдоним, а настоящая фамилия — Кузькин. Но после того, как Хрущёв обещал показать американцам кузькину мать, над молодым тогда литератором начали посмеиваться: не твою ли мать обещал показать Никита Сергеевич? И решил Михаил сменить фамилию. Доводы друзей о том, что, мол, знаменитый в те годы хоккеист Кузькин отнюдь не тяготится своей фамилией, его никак не убедили.
Ну, Воронецкий так Воронецкий. Сначала он подписывался двойной фамилией — родной и новой: Кузькин-Воронецкий. А в последние годы окончательно перешёл на второй вариант.
— Откуда такой выбор? — спрашивали его.
— Бабушка у меня,— отвечал Михаил Гаврилович,— полячка. Воронецкая.
Между прочим, гордясь тем, что принадлежит к свободолюбивому племени хакасов, он с не меньшей гордостью подчёркивал, что в его жилах намешано столько кровей — и хакасская, и польская, и казацкая, и ещё уж не помню какая.
Традиции, привычки хакасов он помнил и при случае демонстрировал. Мог спеть без участия языка — издавая гортанные звуки. Трезвый — добрый, подчёркнуто сдержанный и тактичный; изрядно выпив, особенно если при этом, пускай и ненароком, задели его национальные чувства, мог и за «кынжал» схватиться. Правда, случалось такое чрезвычайно редко.
Стихи он начал писать, по его собственному признанию, когда, поработав табунщиком и плотогоном, а затем окончив авиационное училище, стал служить на Кавказе, в городке Цители-Цкаро, известном тем, что там бывали Грибоедов, Пушкин, Лермонтов и что до сих пор там витает поэтический дух.
В 1959 году Михаил заочно окончил Литературный институт имени А. М. Горького, в Союз писателей был принят в 1962-м, за год до переезда в нашу область.
Стихи Михаила Воронецкого размашистые, как картины, написанные крупными мазками, просторные, как хакасские степи.
Алексей Золотин, член редколлегии
журнала «Золотая Ока»
Нерасторжимость
Вам стала ль пухом мать-земля сырая?Родились, жили, канули — и пусть!..
Но отчего ж, в веках не умирая,
связала нас нерасторжимо грусть?
Всегда ль добром за доброту платили?
Кому и в чём сопутствовало зло?
В полях тысячелетним слоем пыли
всё это безвозвратно замело.
И знойной мглой подёрнутые дали
безмолвны — как и тыщу лет назад…
И люди, что любили и страдали,
под плитами курганными лежат.
Лежат…
А как страдали?
Как любили?
Какою страстью нам они близки?
И были ли они? Конечно, были.
Иначе этой не было б тоски,
что душу вдруг сожмёт на солнцевсходе
при взгляде на разливы ковылей.
Чем дальше мы от прошлого уходим,
тем этот груз раздумий тяжелей.
Российская равнина
Как безвозвратно всё уходит ныне!..С отрадой горькой думалось зимой,
что я-то не увижу той равнины,
которую увидит правнук мой.
А мне, конечно, было б слишком больно
глядеть здесь в эту даль в иные дни,
когда аллеи, парки, колокольни
исчезнут — как и не были они.
Не потому ль дорогой этой самой
люблю я проноситься в час ночной,
когда равнина с тёмными лесами
светло-о, далё-ёко занята луной?
Российская равнина… Нет, непросто
тебя представить ночью при луне
без смутной церкви посреди погоста,
без рухнувшей усадьбы в стороне.
Как краткий миг, столетья промелькнули.
Какие судьбы пали! Этот вид
дворцов и парков вдоль дороги к Туле
до слёз, до боли душу нам щемит.
Забытой жизни стёршийся предел.
Зачем мы нынче думали об этом?
Кто на дорогу в сумерках глядел?
Кто брёл в росистый луг перед рассветом?
Тоскуя, проклиная и любя,
прошедшее, влекомое судьбою,
чем дальше мы уходим от тебя,
тем ощутимей наша связь с тобою.
Ночь на Куликовом поле
Здесь поля нет — отлогие холмы,лощинами изрезанные склоны…
Но явственно доносится из тьмы,
как у Непрядвы всхрапывают кони.
Я не Омар Хайям и не пророк.
Несу под кожей восемь вёдер зноя.
Что мне Мамай?! Что мне Боброк?
Здесь у меня родство совсем иное.
Во мне иные нити сплетены.
Последний сгусток родословной редкой,
я знаю — с той и с этой стороны
здесь полегли мои прямые предки.
И после смерть сводила их не раз.
Но, слух остря и огрубляя лица,
текла путями двух враждебных рас
их кровь, чтобы во мне соединиться.
Над вечной рекой
Из всех открытых жизнью мне чудеслишь эти до конца пребудут рядом:
широкая река, осенний лес
и женщина — в веснушках, с тихим взглядом.
Передавая право на житьё
и всё, чем дорог мир был, вспоминая,
на миг представлю: реку, лес, её,
любившую меня — за что, не знаю.
Ей оставляю я разлуки боль —
пусть только помнит: я совсем не трушу.
Тебе ж, мой лес, сомкнувший ветви вдоль
равнинных рек, я завещаю душу.
Чтобы она, оставшись вдруг одна,
со мною претерпевшая немало,
раскаяньем моим отягчена,
по свету одиноко не блуждала.
Пусть в хоре голосов твоих, зимой
сливавшихся с протяжным стоном вьюги,
выводит свою нить и голос мой,
пронзённый грустью о забытом друге.
Пусть к миллионам звёзд твоих, всегда
мерцавших над дорогою большою,
прибавится ещё одна звезда,
что столько лет была моей душою.
Над избами, дымящими вразброд,
над странником с печальными очами
в тот первый вечер пусть она взойдёт,
земли касаясь белыми лучами.
И если свет свой, радостно горя,
прольёт в сердца, объятые тоскою,
я буду знать, что жизнь прожил не зря
под шум лесов над вечною рекою…
* * *
Перед зарёй, когда истает сон,когда весна овладевает нами,
возникнет где-то колокольный звон
и поплывёт над тихими полями.
Земля тиха, безоблачен зенит,
мертвы собора рухнувшего главы,
а звон над всей окрестностью висит,
как отзвук неизбывной древней славы.
Плывёт, не задевая купола
церквей, где дремлет истовость седая,
в сердцах, тоскою выжженных дотла,
извечной благодатью оседая.
* * *
О женщинах, которых мы не знаем,Хоть с ними дышим и растим детей,
О женщинах, которым не прощаем
Мы почему-то даже мелочей.
О женщинах, которым мы готовы
Тревожный взгляд, неосторожный смех
Иль неудачно сказанное слово —
Поставить сразу в самый тяжкий грех.
Они близки нам.
И далёки вроде.
Глядим на них как будто из окна:
В задумчивости замкнутость находим.
В весёлости беспечность нам видна.
О женщинах, которых нету в спорах
О вечности, и о добре, и зле…
Пишу стихи о женщинах, которых
Непостижимо много на земле.
Которых не целуем под луною
И знать не знаем до поры, когда
Они встают железною стеною,
Чтоб напрочь не сломила нас беда.
Когда-нибудь
Когда-нибудь я лягу и не встануна этой вот опушке при луне.
И синий лес по белому туману
перед зарёю вспомнит обо мне.
Не кронами, летящими безгласно
на молодые птичьи голоса,
и не разливом жёлто-бурых красок
волнуют нас осенние леса…
Глядим на них с тоской и ожиданьем.
Притихшие в багрово-рыжей мгле,
они тревожат нас напоминаньем,
что мы всего лишь гости на земле.
Умру легко и просто — словно мимо
пройду, как и положено тому,
кто чувствовал себя неразделимым
с рекой и полднем в утреннем дыму.
С двумя-тремя сосёнками меж пнями,
живущими невзгодам вопреки,
с далёкими вечерними огнями
на том пустынном берегу Оки.
И оттого, наверное, счастливо
я прожил эту жизнь, что знаю сам,
как дорог был и зацветавшей ниве,
и дальним облетающим лесам.
* * *
Огородившись виадуком,иду во тьму, скользя в снегу…
Электропоезд с громким стуком
мелькнёт, растает на бегу.
Мелькнёт, растает, как и не был,
и тут же вдруг из полумглы,
из тишины проступит небо
и обрисует все стволы.
Снега без шрама, без помарки…
Я под Москвой, бредя во тьму,
вчера бродивший по Игарке,
не удивляюсь ничему.
Там — это время непогоды,
висящей день и ночь луны…
Ни тракторá, ни пешеходы
от бури не защищены.
Сейчас там авиабилет
важнее золота и хлеба:
на материк, как на тот свет,
всего одна дорога — в небо…
Иду над выдутым откосом,
душе покой и мир творя
из тишины бесснежных сосен,
из белой грусти января.
И возникает вслед за мною —
обнажена, как снежный наст,—
тоска в семь тысяч вёрст длиною,
соединяющая нас.
В Калуге листопад
В Калуге листопад и дождь. В Калуге,как никогда, мне грустно в эти дни:
стремительны арктические вьюги,
но писем не доносят мне они.
Тревога перехватывает горло:
ты там одна, а как тебе помочь?
Опять к тебе дороги в небе стёрла
разлившаяся северная ночь.
И я, тоской отрезанный от мира,
бреду к Оке по зябкому дождю…
Всех снежных бурь Игарки и Таймыра
я, кажется, уже не пережду.
Штрихует дождь насупленные зданья…
Меж нами тыщи гор и тыщи рек.
Я четверть века жду с тобой свиданья,
а я ведь тоже смертный человек.
Ливень
Он взялся в ночь.Навсхлип у окон плакал.
Шарашился за стенами вокруг.
И по дороге шлёпал, как собака,
с цепи сорвавшаяся вдруг.
Он лил всю ночь спокойно и упорно,
и мглой дышала мокрая земля,
на прежнюю и будущую чёрной
стеною ливня жизнь мою деля.
Во сне всполошно вскрикивали птицы…
Какая ночь — вовек не позабыть.
Вот жаль — в такие ночи мне не спится…
Не спится, да и всё,— и как тут быть?
Зато к утру скользнёшь из-под навеса —
охватит разом с головы до ног
натёкший из раздевшегося леса,
ничем не замутнённый холодок.
В глаза прольётся сразу столько света,
что навсегда охватишь в миг один
всё разноцветье вянущего лета,
осеннюю пространственность равнин.
Длинны, как жизнь, дороги полевые,
и так далёко видно всё вокруг,
как будто вся осенняя Россия
перед тобою распахнулась вдруг.