Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2012
Роман Мамонтов
Фоторамка на забытой стене
Всё лучшее впереди
Начало сентября. По сухим грядкам разбросана картофельная ботва. Потом её сожгут, и запах костра вперемешку с белым дымом расползётся по полю. Лёгкий ветерок. Бабушка Нина стоит у раскрытого мешка картошки, что-то говорит. Пыльная телогрейка сливается с полем. Бабушка говорит и улыбается мне. Её волосы крепко схвачены на затылке гребнем, но она то и дело приглаживает их ладонью. В лучах солнца мелко пульсирует лес. Верхушки елей и жёлтых осин замирают на миг, потом вздрагивают. В лесу, наверное, много грибов, но нам не до них — мы «на картошке». Вся улица, все соседи и родственники с утра в поле. На дворе конец семидесятых. Говорят, застойное время. Я не понимаю слова «застойное», лично у меня жизнь движется и впечатления меняются одно за другим. «Застояться» может только кровь в известном месте на уроке математики, и то — если не сечёшь темы или, к примеру, не успеваешь слизать контрольную работу у Гульки-отличницы…
Наша улица — бревенчатый островок среди многоэтажек, вернее, полуостров, вклинивающийся в бетонное море советской цивилизации. Тут всё по-другому: вроде бы и не деревня, а тропинки, огороды, крики петухов — всё напоминает о сельской местности; вроде и не город, однако со всех сторон поджимают панельные дома, асфальт и гул машин. Через десять-пятнадцать лет снесут правую сторону улицы, в суматохе разъедутся грузовики с пожитками новосёлов, левую сторону так и не тронут, оставят с огородами да латаными крышами, оставят ещё водоразборную колонку, которой постоянно будут обрывать ручку прохожие. А впереди ещё будет перестройка, дирижёрская палочка Бориса Ельцина и позорная чеченская кампания, но пока мы всей улицей «на картошке». Я, с растрёпанными волосами, в оранжевой куртке и стареньком свитере, мельтешу среди взрослых, откладываю свои «картохи», чтобы сделать из них «печёнки». «Рано ещё»,— грозит пальцем бабушка. Ну и пусть себе грозит, я буду собирать и несмышлёным щенком носиться по полю вместе с Сашкой. Его брат Серёга кантует полный мешок картошки. Он старший брат, ему положено. Серёга сплёвывает сквозь выбитый зуб, по-взрослому кряхтит и снисходительно смотрит на нас с Сашкой. Мы для него мелочь. Это потом Серёга сопьётся, заглянет раза два к нам в гости, весь жёлтый, в мятой одежде и ужасно худой. Мне будет неловко, говорить нам не о чем, да и зачем? Всё и так ясно. В тридцать лет он умрёт — точнее, его убьют. Мама долго будет обдумывать, как рассказать мне о его дурацкой смерти: Серёгу найдут голым в квартире, без брюк и рубахи. Экспертиза покажет, что смерть наступила от переизбытка спиртного, но перед тем, как ему отдать Богу душу, Серёгу изнасилуют трое собутыльников… Но пока мы «на картошке», и ветер ласковый, и сентябрь тёплый, и самолёт жужжит в небе — живи себе не хочу. Всё лучшее впереди!
Место, где мы копаем картошку, называется «Аэропорт Бахаревка». Чуть поодаль, за кустарником антенн, мачт, проводов и заумных приспособлений, стоят самолёты Ан-2. Их насмешливо прозвали «кукурузниками». Бетонка плюс несколько грунтовых дорожек для взлёта — вот и вся навигационная канитель местной линии сообщений. Деревянное здание аэропорта выкрашено в зелёный цвет и со всех сторон прикрыто хвойниками. Оно несколько приземисто, в коридорах особенный запах, на всю жизнь запоминается. Ба-ха-рев-ка. Там работает Мотя, бабка Сашки и Серёги. Она повариха. Мы пристрастились покупать в буфете пирожки с рисом и мясом. Она частенько ругает нас: «Не ядите их. Оне из остатков каши рисовой да котлет». А нам плевать на это — они вкусные, горячие и дешёвые. Шесть копеек за штуку, как билет в рейсовом автобусе.
Я поднимаю голову и смотрю на «кукурузник». Он, покачиваясь, садится. Сашка ворует мою картошку. Я догоняю его и подсекаю. Он с криком валится на перекопанную землю. Пылища. Мы боремся. И слышно только женский голос: «Рейс… номер… к сведению пассажиров…» Солнце слепит глаза. Приземляется ещё один самолёт, и вновь женский голос: «Рейс… номер… к сведению пассажиров…»
Аэропорт продали со всеми потрохами. Авиацию похерили. Теперь там оптовые базы, склады и автосервисы. Ах да… ещё развлекательный комплекс «Альпийские бани». Каждое лето на бетонке проходят Rock-line’ы — совместные выступления неизвестных, но интересных своей неизвестностью рок-групп из разных уголков страны. И пусть себе проходят, только вот чувствуется какая-то запущенность везде. Завхозы повымирали, лётчики улетели, дворники изменили квалификацию, а гитаристов — пруд пруди: «We will, we will rock you!»
…Сашка встаёт, смахивает с одежды пыль и обиженно фыркает. Но это показное. На самом деле он доволен собой — умыкнул-таки картошку. Зимой Сашка любит ходить на гору по прозвищу Слонова, за отвесный спуск. Лыжня начинается прямо от аэропорта, петляет с километр между ёлок и сосен, несколько оврагов, подъёмов, и… резкий спуск к реке Мулянка. Дух захватывает лучше всякой драки за школьными мастерскими. Краснощёкие и раззадоренные морозом, мы с Сашкой часто околачиваемся в буфете: и пирожки по шесть копеек, и чай по три в гранёном стакане. Две пары лыж мирно стоят в углу, только на пол капает вода: плям-плям-плям…
Бабушка шлёпает меня, и это забавляет. Совсем не больно, а даже смешно, ведь я просыпал ведро картошки. Дядька ругается, морщась от боли в спине. По другую сторону нашего поля возвышаются белые здания военного училища, со своим прудом и целой вереницей огромных самолётов. Это военные самолёты, с кабинами, пушками и ракетами. Вокруг них постоянно возятся люди. «Курсанты — будущие офицеры!» — объяснила нам Алёна. Она старше меня на шесть лет и поэтому вызывает некоторое доверие. Она как-то быстро выскочит замуж за военного. Они уедут в другую область, Алёна родит двух детей — девочку и мальчика. Она разведётся с мужем, переживёт автомобильную катастрофу, разменяет жильё и вернётся к матери. И ничего такого особенного в её жизни более не произойдёт. Ну а пока для нас с Сашкой «курсанты» — недосягаемая величина: они сильные, умные и с голубыми погонами, на которых красуется жёлтая буква «К».
Сквозь березняк, что на краю поля, проблёскивает колючая проволока ограждений военного училища. Кто-то привязал несколько консервных банок к ней, они то и дело брякают. Сашка прицеливается и бросает кусок сухой земли. Она не долетает, он берёт новый и опять метится в банки. «Мазепа!» — кричит ему Серёга. Сашка кидает…
Хорошо дышать полной грудью. Ветер лёгкий, с еле уловимым вкусом плодов диких яблонь, что волнуются на отшибе училища, впритык к железной дороге, созревших и упавших на землю, местами розовеющих. Какое-то неясное и радостное чувство охватывает нас, и нет тому объяснения. Просто хорошо, и всё. Каждую зиму я и Сашка на уроках физкультуры бегаем на лыжах вдоль этой железной дороги. Боб (кличка физрука) ругается, что медленно, мол, нормативы ему «ломаем». Обидно, конечно, но мы подтянемся. У меня ещё будет второй взрослый разряд. Железная дорога проходит в ложбине, по обе стороны от неё возвышенность, будто картофельная грядка после окучивания, только дачи и сараи по краям вместо ботвы сухой. Боб всегда с секундомером, орёт на всех — ему нужен результат. На районе блеснуть командой — первое дело; золотые и серебряные медали — как пропуск в счастливую педагогическую жизнь и, видимо, дополнительная премия физруку. А Боб заслуживает её, несмотря на крутой нрав и матерный язык. Жаль, что в пятьдесят лет он умрёт… Мне стукнет тридцать шесть, и рядом с тем местом, где, будто крышка секундомера, сверкала лысина Боба, упадёт пассажирский самолёт «Боинг-737», прямо в ложбинку, вспахав шпалы и рельсы. Место крушения оцепит ОМОН, останки пассажиров увезут к патологоанатомам, откатают панихиду по убившимся и в память о трагедии установят часовню с мемориалом. Всё по-людски. И опять нас привяжет к себе это место, и «картоха» останется где-то далеко — в другой жизни, ведь придёт иное время, и оно не спросит: «Хочется тебе того или нет?» В дождливое утро по центральным каналам телевидения прозвучит фраза: «…крушение борта «Боинг-737» в районе Бахаревки». Скупое сообщение, а для меня целый мир втянут временнóй воронкой этого места и остановлен…
После урока физкультуры, с лыжами и палками наперевес, как разведчики времён Второй мировой войны, мы семеним до школы по закуткам двухэтажных немецких бараков, посреди разлапистых тополей и холодных уборных. За деревянными бараками, отделёнными друг от дружки низким заборчиком, в тупике накренившихся сарайчиков, случались серьёзные драки, порою — с печальным исходом. То цепью кого отходят, то ножом подрежут. Если верить бабушке, строения эти складывали военнопленные, ссыльные солдаты вермахта, вот и прижилось название — «немецкие бараки». Кто-то из той самой «немчуры» тихонько обрусел, кто-то умер, а кто-то вернулся в Германию. Но название осталось, и драки остались: место тихое, удалённое, безлюдное. Недавно бараки снесли, фундаменты порушили, не тронули только тополя и дикий кустарник… Ну а пока, разгорячённые и потные, мы бежим в школьную столовую, из-за дверей которой вкусно пахнет борщом, пюре и незабвенным шницелем. За столпотворением в коридоре, как обычно, хладнокровно наблюдают со стен портреты пионеров-героев. Во что верили они? Во что верили мы? Нас это не интересовало, потому что следующий урок — это урок литературы, который ведёт Надежда Александровна, или просто тётя Надя, как прозвал её второгодник Чипа. Тётя Надя никогда не шутит, любит только Николая Васильевича Гоголя и презирает военрука Дамира Хасановича за неправильное склонение падежей и выцветший лётный китель. Между тем, как только запах борща переполнил весь коридор, Боб уходит к себе в каморку и напивается. И на улице морозно, и разрывается звонок…
Вспомнит ли Сашка потом наше картофельное поле, школьные передряги и мою бабушку? Возможно, нет, хотя человеку свойственно оставлять в памяти лучшее и доброе. А если так, то Сашка должен вспомнить. И тогда он улыбнётся и закурит. Он взглянет на костёр у мусорных баков, которые встречаются каждый день на пути к автостоянке, и на свору бомжей в таких же куртках, свитерах, как у нас с Сашкой «на картошке». Ему вдруг захочется «печёнок», но он упрямо сядет в автомобиль, припаркуется у первого суши-бара и перекусит. Затем двинет на работу, будет кричать в телефон, копаться в бумагах и с кем-то спорить. И только вечером, глядя в окно, он всё-таки припомнит наши «печёнки», которые мы не доели тогда, на картофельном поле за аэропортом Бахаревка. И мотнёт головой, усомнившись: «Всё лучшее впереди?» И скользнёт взглядом куда-то под ноги: «Или — спереди?»
И зашторит окно.
Ясырев
Весна — время хлопотное. Всюду — ручьи, переливаются, пузырятся на изломах асфальта или вылупившегося из талой грязи щебня, галечника. То тут, то там вскрываются проталины, даже повседневный шум вокруг тебя особенный, весенний, что ли. Лёшка Ясырев, мой друг и одноклассник (а ходим мы уже в седьмой класс),— человек прямолинейный и непоседливый. С учителями у него отношения плохие, о чём даёт красночернильные показания школьный дневник. Учёбу лучше не трогать. Лёшка не монстр какой, просто он искренний в своих поступках, но и горячий, конечно же. Два балла — усреднённый результат познаний мира, особенно — алгебры, что никоим образом Лёшку не задевает, поскольку жизнь — штука длинная, интересная и остроумная. К такому решению мы пришли ещё в шестом классе. К примеру, на рейсовых автобусах можно ведь не только передвигаться, но и хорошо зарабатывать. Главное, чтобы левое запястье у тебя всегда было обмотано бинтом, а место у кассы — коробки с прозрачным верхом, отверстием под мелочь и ручкой сбоку — оказалось свободным. В итоге из шести копеек, передаваемых по салону, что являлось стоимостью билета, одну-две копейки всегда можно загнать под бинт, и на конечной остановке ты превращаешься в состоятельного человека: копеек пятнадцать-двадцать — хорошая прибыль за маршрут, если водитель не даст по ушам или контролёры не выволокут за шкирку из салона. Впрочем, дело выгодное, а не повезёт — так не повезёт! Боль — оправдывает средства…
Этой весной нам надоедает путешествовать в своём районе, где всё изучено, любой закоулок вымерен, с кем требовалось драться — уже подрались. В общем, пора думать о чём-то большем, и этим бóльшим (после бурных обсуждений) оказывается городской вокзал с пригородными электричками. Тут главное — быть внимательным: во-первых, не наткнуться на шпану, во-вторых, благополучно избежать встречи с нарядом милиции. Какое зло из двух хуже? Трудный вопрос, хотя и решаемый. А солнце режет глаза, а ветер лезет за ворот, а девчонки улыбаются — в поездку, в путешествие, вперёд… до Лёвшино. Скорее всего, нас интересовал находящийся там речной порт с огромными кранами, а может быть, просто удалённость места, ведь Лёвшино — почти другой город. Езды — минут сорок, девять остановок на маршруте и одна кондукторская проверка. Азарт, молодость, весна.
Лёшка не глупый, но упорный, или, как говорит моя бабушка, настырный. Ему всегда чего-то не хватает. Младшая сестра достала, отец непременно пьяный, у матери своя жизнь. Она гордится собой, потому что работает на мясокомбинате. Её домашний холодильник всегда набит под завязку всякими деликатесами. Лично меня в Лёшке устраивает всё, кроме беспорядка в его жилище. Это скверное дело; если добавить ещё и рыжих тараканов на кухне, то лучше в гости к нему не заглядывать. Зато у Лёшки есть своя отдельная комната и магнитофон-бобинник «Нота» с новыми записями, которые мы совместно приобретаем у Федоса-химика. Последний раз выгодно обменяли учебник химии за десятый класс на третий альбом группы «Модерн Токинг» и один поход с Федосом на пустырь для запуска самодельной ракеты с начинкой из нитроглицерина. Федос — гений, его комната представляет собой тайную лабораторию по смешиванию всякой дряни. Единственная промашка Федоса — ошибка в расчёте сопла, поэтому ракета взорвалась в метре от земли, причём образовался большой огненный шар, который до смерти перепугал местных алкоголиков. Они пили на пустыре под одиноким кустом и не ждали такого поворота событий. Мы ржём долго; впрочем, и бежим от них тоже долго…
Лёшкино упорство подводит нас частенько. И этот раз — не исключение. Лёшка, видимо, чувствует себя средневековым рыцарем и настаивает на благородном поединке с ветряными мельницами в вязаных шапочках и засаленных пуховиках из посёлка Лёвшино. Я человек настойчивый, но Лёшка красноречивее… В итоге нас обчищают, от души попинав, и отпускают с Богом на все четыре стороны без всяких копий, щитов и прочих доспехов благородных крестоносцев. Весеннее настроение мгновенно перетекает в какую-то октябрьскую грязь. И пусть штаны порваны, и пусть синяки под глазами, но деньги — двигатель весёлой жизни — улетучиваются. Лёвшино — не родной двор или район. В общем, добираемся обратно на автобусах. Продемонстрировать своё мастерство не удаётся: ни бинтов тебе на запястье, ни свободного места у заветной кассы, только — злое лицо водителя, ушлые контролёры и раздражённые бабки. Раза три нас высаживают на грязный асфальт остановок с обещанием привода в детскую комнату милиции. Добираемся мы домой поздно вечером. Учитывая наш вид и час прибытия, ждать благосклонности от родителей — всё равно что требовать отмены контрольной работы у нашей глупеющей физички. Сочувствие нам выказывает лишь Федос-химик…
Лёшке нравится девочка из шестого класса «Б» Иринка Мальцева, но она больше всего на свете любит свою немецкую овчарку Эста Керри. Я принюхиваюсь к Иринке: не пахнет ли от неё собачатиной? Оказывается, нет. Не мог же предмет обожания моего друга пахнуть чем-то иным, кроме запаха самой хозяйки. Иринка — три в одном. От неё пахнет загадочными духами, учебником литературы и кассетами группы «Ласковый май». Ради любви Лёшка терпит всё, в том числе и отсутствие взаимности. Я теряюсь в догадках, иногда мне кажется, что Иринке нравлюсь я, но Лёшке об этом не говорю. Дружба выше бантиков и заколок. Лёшка живёт с Иринкой в одной высотке, только в разных подъездах. Иринка нравится не только мне и Лёшке — многим. Особенно — Насеке, гадливому существу в кроссовках фирмы «Адидас» и с сигаретой в руке на заднем дворе школы. Он занимается самбо, любит «зажимать» старшеклассниц в раздевалке и бить морды «очкарикам». Иногда приходилось уходить от Насеки через окна кабинета физики. Лёшка просит Федоса изобрести бомбу для уничтожения Насеки. Федос-химик задумывается, но к действиям не приступает, потому что увлечён созданием очередной дряни из органики и усовершенствованием синтезатора на самодельных полупроводниках. Единственное, в чём с огромным удовольствием он соглашается участвовать, так это в снятии железной двери спортзала и тайном переносе её в тир. После чего физрук Боб шипит, орёт и хлопает себя по лысине в течение часа, оставшуюся же неделю проводит в поисках «настоящих подонков», которые могли сотворить такое. Но более всего Лёшку недолюбливает наш классный руководитель, учитель географии Владимир Михайлович. Впоследствии он избавится от своего ученика, подписав в девятом классе бумагу с нехорошей характеристикой Лёшки, который по глупости постоит на стрёме во время кражи и узнает об этом в самый последний момент. Отблеск синих мигалок милицейских «уазиков» заворожит Лёшку… Он сядет в тюрьму; а ведь могло быть всё иначе, надо уметь человеку давать шанс и запирать в дальний ящик все свои антипатии или обиды. Но Владимир Михайлович оказывается педагогом принципиальным и правильным, а Лёшка — человеком настырным. Теперь у него, говорят, уже третья ходка, и никаких вестей «оттуда», и жив ли он, я не знаю. Известно одно, что Насека душевно подсядет на «кокс», поучаствует в изнасиловании двоюродной сестры, но дело до суда не дойдёт, родственники обернутся сговорчивыми людьми. Через пару лет в подъезде заброшенного барака наткнутся на скрюченное тело Насеки, а Иринка выскочит замуж за капитана дальнего плавания, и шлейф её загадочных духов растворится в солёных ветрах Тихого океана под заунывные гудки сухогрузного флота. Федос переедет в другой город, там закончит химико-технологический институт, высадится луноходом на кафедру не то зоологии, не то биологии и угодит в психиатрическую больницу с непонятным диагнозом…
Я сижу за письменным столом и листаю фотоальбом. Что-то накатывает; вроде бы не сентиментальный, и за окном — не осенняя слякоть… Где ты теперь, Лёшка Ясырев, маленький герой большого города и утонувшей в собственных иллюзиях эпохи социализма? Тишина…
Идти, идти, идти…
Величественный вид реки с холма. Моросит. Слякоть. В такую погоду редкие деревья вдоль изъезженной дороги особенно одиноки, и отсыревшие поленницы дров у полуразрушенных бревенчатых домов оккупированы воронами. Разбитая и покорёженная сельхозтехника прорастает из поникших густых трав и чем-то напоминает поле боя. Тревожный гудок парома догоняет мотоциклиста у колодца. На берегу, высунув язык, дремлет рыжая собака, над ней — раздавшаяся вширь ива стряхивает с ветвей капли уползающего на восток дождя. Влага пробирает до костей. Волна неторопливо набегает на отмель, на миг застывает и, тихо ухнув, растворяется в холодном тумане.
Золотые купола, резные окна, строгие кресты — это церковь на холме, усеянном старыми могилами. Высокая трава, как редкий частокол памяти, охраняет надгробные камни и плиты с давно истёршимися именами, датами и надписями. Справа от церкви — добротно срубленные дома, надворные постройки, разгуливающие гуси. Поодаль — несколько стогов сена, перетянутых бечёвкой. Два мужика в промасленной одежде возятся у колёсного трактора, перебрасываясь короткими фразами; то и дело поглядывают на небо, каждый раз сплёвывая под ноги. Неподалёку от них на скамейке, покачивая ногами, сидит маленькая девочка: длинные волосы убраны под белый платок, рукава плаща закатаны по локоть, а на коленях кемарит чёрный кот. Девочка что-то нежно и тихо напевает, покачивая кота…
Выйди на холм — и увидишь полземли, услышишь ещё не родившиеся песни, глотнёшь свежего ветра и будешь долго-долго смотреть вдаль: туда, где ночь высыпает из мешка звёзды; туда, откуда, если раздвинуть напластования времён, летят половецкие стрелы, насквозь дырявя сдавленные кольчугой лёгкие; туда, где наперебой трещат сороки и шумят неосквернённые леса. Как молния отрезвляет небо, так и взгляд высвечивает пространство, запоминает крик. Утолить бы жажду, забыть хоть на миг о веке своём.
По дороге идут старухи. Дорога жмётся к обрыву, шикает под ногами галькой. Старые платья, холодные губы, крупные морщины и по-детски светлые глаза. Сгорбленные старухи — бывшие матери и невесты, жёны и любовницы, куда улетели ваши лучшие годы? какие песни вы забыли? какие сказки не дослушали? Идёте, идёте, опираясь на свою жизнь, нагруженные котомками, сумками и авоськами; простуженные станциями, улицами, городами; согретые пеплом былого счастья. Откроется ли вам эта церковь на холме? Запылает ли новым светом алтарь? Какой ваш Бог — с бородой или без, седой, юный, добрый, мудрый, великий? Сидит ли он на облаке, смотрит ли с иконы или живёт прямо в сердце? Говорит ли он с вами, слушает, помогает? Жалеет ли он ваших детей, и помнят ли внуки о нём? Идёте, идёте, идёте, слабо заглатывая свежесть утренней влаги, задевая подолом колючую траву, прощая обиды. Подслеповатые глаза ищут полоску горизонта, впитывают краски и оттенки безжалостно уходящего времени. Стисни губы до крови, странник! Остановись и прислушайся к тиканью часов, всемогущий хозяин жизни! Господи, прикрой тёплым светом дряблые ноги и руки идущих старух, спаси девочку в белом платке и отпусти терпения двум нерадивым мужикам, трактор их всё равно заведётся, не в нём суть, отпусти им только терпения. Идти, идти, идти…
Одинокий звук сирены причалившего катера, всполошивший чаек. Несколько грибников, чавкая резиновыми сапогами по ракушечнику и гальке, выползают на мокрый берег. Самый высокий из них поднимает капюшон дождевика, разминает слежавшуюся папиросу и, не оглядываясь, шагает на дорогу. Мужик у трактора отбрасывает в сторону шестерню, недовольно смотрит туда, где пристал катер, и хриплым голосом обращается к соседу: «Смотри-ка, за холм двинули! А год-то, Семёныч, не грибной. Совсем не грибной». Тот на мгновение прикрывает глаза и устало произносит: «Может, оно и к лучшему… Подай-ка мне зубило…»
Я докуриваю сигарету. Лёгкий ветерок раскатывает остатки пепла по земле. В такую пору ощущения обретают остроту, тело сливается с природой, становится причастным ко всему, впитывает каждый звук, даже шорох. С реки опять тянет влагой, ракушечником и отцветшими водорослями. Дрожь пробегает по позвоночнику. И не холод тому причиной, а спокойствие и равновесие осеннего мира. Сердце бьётся ровней, его почти не слышно. Я смотрю с холма и вижу остывшие поля, размазанные дороги и серые точки стогов. Как точно подметил поэт Сергей Нохрин: «В России всё готово для зимы». Да, природа готова, она подстёгивает и нас, прижимает ветер к редкой траве, лугам и склонам, и всюду слышится равномерное: «У-у-у-х-ш-ш… у-у-у-х-ш-ш…»
Катер отходит от берега, за катером в дымке выхлопных газов вьются чайки, они дико кричат, и в этом отчаянном крике я слышу себя, своих друзей и медленно повторяю: «Всё лучшее впереди».