Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2011
Евгений Степанов
Незнакомка в метро
Спасение
На исторический факультет в областной педагогический институт я поступил сразу после школы. Это было в 1981 году.
Учился хорошо и непринуждённо, без «удочек». Лёгкие, как ласточки, студенческие годы пролетели быстро.
В 1986 году меня распределили в сельскую школу в Кубиковскую черноземную область.
В отличие от многих своих сверстников, я за областной центр не держался — у меня складывались сложные отношения с моей девушкой-однокурсницей, мы изводили друг друга взаимной и не знающей пощады русской ревностью, спортивную боксёрскую карьеру я к тому времени завершил и готов был уехать куда угодно. Да и в армии служить не шибко хотелось. А на сельских учителей распространялась бронь.
…Я приехал в район в августе, накануне учебного года. Прошёлся по селу. Увидел огромные колхозные поля, свежие не вырубленные просеки. Село состояло из двух больших улиц, вдоль которых виднелись низенькие одноэтажные бревенчатые избы с мезонинами. Магазин был один. Туда привозили белый хлеб (который местные жители ласково называли булочкой), чёрный ржаной хлеб, водку, жигулёвское пиво и мыло. Ещё иногда на прилавки выбрасывали консервы. За всем остальным приходилось ездить в райцентр.
Я шёл через поле к старой двухэтажной деревянной школе, комья жирной, питательной чернозёмной земли прилипали к моим нелепым городским туфлям.
Поле перерастало в лес. Я зашёл и в лес — красивый, сосновый, правда, немного загаженный. Повсюду валялись пустые бутылки из-под водки и жигулёвского пива…
Директор школы — сорокавосьмилетний стареющий бородатый математик Сергей Иванович Хорин — встретил меня очень радушно, я оказался вторым (кроме него) мужчиной в школе; он предоставил мне в пользование пустующую избу, газа и телефона в ней не было. Удобства — во дворе. Но посредине небольшой комнаты стояла внушительная русская печь с лежанкой.
Я стал обустраиваться.
Дрова мне приходилось колоть самому, но я не расстраивался. Это была хорошая физкультура. Берёзовые чурбаки горели долго и хорошо, хотя и оставляли опасную копоть в дымоходе. Печка нагревалась нескоро, но держала тепло до утра.
Когда печка протапливалась, я прислонялся к ней спиной и блаженствовал.
Во время топки иногда открывал задвижку и смотрел на огонь. Дрова умирали в печке быстро, как мои молодые дни и ночи здесь, в деревне.
В школе, помимо того что я стал вести историю в старших классах, за мной закрепили пятый класс как за воспитателем группы продлённого дня. Мне положили очень приличную зарплату — сто сорок рублей. Это со всеми прибавками.
Кроме того, директор школы Сергей Иванович раз в квартал привозил мне бесплатно мешок пшёнки и мешок картошки.
До ближайшего райцентра было недалеко — километров пятнадцать. Я туда ездил на выходные — занимался в районной библиотеке, смотрел подшивки газет, покупал крупы, сухари, сухофрукты, грецкие орехи, хурму… В нашем райцентре делали замечательные куры-гриль, и, отстояв в очереди часа два, можно было запастись местным деликатесом.
На центральной площади в райцентре функционировали горком партии и горком комсомола. Напротив стоял величественный храм, куда в основном ходили старушки.
В райцентре я набирал домой побольше книг и уезжал. Больше развлечений у меня практически не было. Но и не читал я никогда так много, как в те годы.
С детьми я ладил, относились они ко мне неплохо.
Я оставался с ними на продлёнке, мы делали вместе уроки, я кормил их в столовой, собирал взносы за питание. Сделав уроки, мы играли в футбол или писали сказки.
Дети у меня были не самые развитые, многие из них состояли на учёте в психоневрологическом диспансере как умственно-отсталые. Они были запущенные. Многие жили без отцов. Это были очень интересные дети, совсем непонятные мне. Как, наверное, и я был непонятен им. В общем, можно сказать, что они наблюдали за мной, а я наблюдал за ними.
Особенно шалопаистых было несколько — Володька Сухотин, Серёжа Чижиков, Пашка Тиханов… Но обижаться на них я не мог. По ряду причин.
Как-то я вёл урок истории в пятом классе, а маленький, низенький Володька Сухотин всё время елозил на парте, болтал с соседкой. Я ему пригрозил:
— Володька, прекрати. А то родителей вызову.
Он спокойно ответил:
— А у меня их нет.
Он не солгал. Он жил с бабаней (так он говорил); она получала пенсию и тянула на своей шее единственного внука.
Серёжка Чижиков вдруг ни с того ни с сего во время того же урока снял штаны и залез на парту. Класс зашёлся смехом.
Я опешил:
— Ты что, у/о? Ну-ка живо сядь на место — иначе я тебя в дурдом определю.
Серёжка спокойно ответил:
— Я там уже был.
…Иногда к нам в школу заезжал врач местного психоневрологического диспансера Юрий Иванович Селезнёв. Он проводил с нами, педагогами, занятия, как воспитывать ребят, как не травмировать их психику, приучать к труду и занятиям.
У меня не очень получалось.
Во второй четверти к нам прислали двух молоденьких учительниц — литературы и французского языка. Мне стало повеселее. Хоть за кем-то можно было приударить.
…Больше всех на продлёнке я занимался с Пашкой Тихановым. Жалел его. Он был какой-то вечно голодный, тощий, неприкаянный. Я учил его правильно говорить. Занимался с ним историей, математикой. Я жалел его и не хотел, чтобы его опять отправили в интернат для умственно отсталых.
Бабушка Пашки меня любила. Как-то принесла утром молока.
— Евгений Викторович, попей, парное. Только что надоила. Такого в городе небось не пил.
Я долго отказывался. Но бабулька уговорила.
…Прошло два года. За это время директор районо несколько раз предлагал мне стать директором школы в другом селе, но я отказывался. Я не чувствовал в себе административной жилки.
Жизнь текла спокойным и размеренным образом.
Я вступил в связь с учительницей русского языка Еленой Васильевной. Она приезжала к нам в деревню каждый день на рейсовом автобусе из райцентра. А на выходные я приезжал к ней в райцентр. Свои отношения мы тщательно скрывали, но, разумеется, все всё знали.
Лена заводилась:
— Про нас даже пятиклашки шушукаются, обидно. Когда же мы поженимся?
Я отшучивался. Тянул время. Мне было с ней всё-таки скучновато, я не мог поверить: неужели это то, о чём я мечтал?
Однажды я засиделся с учениками на продлёнке и пошёл домой после вечерних занятий часов в десять вечера. Вдруг почувствовал острую боль в голове. Успел обернуться: сзади было несколько парней в масках. Меня повалили и стали бить ногами.
Когда пришёл в себя, то обнаружил, что на руках нет часов и я весь в крови.
Когда меня утром увидели коллеги, они сразу же вызвали милиционера. Он приехал на следующий день на мотоцикле. Расспрашивал меня об инциденте. Потом отвёз меня по доброте душевной в районную больницу. В больнице мне искололи задницу шприцем и через неделю отпустили.
Когда я лечился, Лена приходила каждый день, приносила мне сухофрукты, яблоки, лимоны, бананы (где-то доставала) и опять талдычила про женитьбу.
Вернувшись в школу, я продолжил работу. Вёл историю, «Этику и психологию семейной жизни», возился с детьми на продлёнке.
Поздно вечером занимался с Пашкой Тихановым, который уже перешёл в седьмой класс, историей. Гонял его по средним векам.
Он отвечал неохотно, бубнил что-то себе под нос.
А потом неожиданно сказал:
— Я знаю, кто вас тогда избил.
— Кто? — изумился я.
— Это мы с ребятами — с Володькой Сухотой и Серёжкой Чижом…
— Зачем?! — изумился я.
— А мы не знали, как поступить. Ведь вас возле дома ждал Еленин жених. Он наш, местный, и раньше е…ал Елену. Он хотел вас убить. А мы не знали, как вас остановить, как отвадить вас от Елены, вот и скумекали… Мы думали, что принесём вам спасение… Хотели вас спасти. Но он скоро опять приедет. Так что будьте осторожны!
— Во-первых, не произноси матерных слов. Во-вторых, не надо сдавать товарищей. А в-третьих, иди домой,— сказал я.— Завтра разберёмся.
Я шёл домой и не знал, что делать.
Дело разрешилось само собой. В субботу в райцентре Лена холодно приняла меня и сказала:
— Ты знаешь, я выхожу замуж. Володька Синицын, мой земляк, сделал мне предложение и увозит меня в Тюмень, он там работает на нефтеразработке. А ты ко мне больше не приходи.
Мы расстались. А в школе я проработал ещё три года. Когда мне исполнилось двадцать семь лет, я решил вернуться в областной центр, где меня ждали родители. В армию меня уже взять не могли. А в школе перспектив никаких больше не было.
В лучших домах Филадельфии
Только сейчас, спустя годы, начинаю понимать, как нахален, неосмотрителен, порой просто безрассуден я был в молодые годы.
…Позвонил мне как-то в начале девяностых мой приятель Игорёк Тараскин, видный советский фотограф, и сказал:
— Старик, мы с тобой отстали от жизни; пока мы делали интервью и фоторепортажи, все умные люди уже сделали «бабки» либо отвалили за кордон. Пора и нам. Не навсегда, кстати. Нарубим «капусты» и вернёмся.
Я начал задавать занудные вопросы, типа: а что мы будем там делать?
Игорёк отвечал, что работы навалом. Больше того: нас, дескать, там уже ждут. Будем диспетчерами в таксомоторном парке. Или кем-нибудь ещё.
И в скором времени нам в самом деле прислали из США приглашения.
Получили мы визы. И — не поверите! — даже не созвонившись с принимающей стороной, вылетели в Америку.
— Там, на месте, договоримся! — решил отчаянный, истинно русский человек Игорёк.
Я же (всё-таки есть во мне неславянская практичность!) на всякий случай подстраховался и позвонил своему давнему товарищу по длительной переписке, эмигрантскому поэту Мише Трутневу.
И — оказался прав.
Только Миша нас в аэропорту и встретил. Друзья Игорька про нас забыли решительно и бесповоротно.
Переночевали мы у Миши, в Филадельфии. Его друзья предложили Игорю остаться, но Тараскин рвался в Нью-Йорк, на заработки. И укатил. А я остался в Филадельфии у Миши.
…Он жил с мамой, милой еврейской старушкой лет семидесяти пяти. Мама получала восьмую программу (это и денежное пособие, и бесплатное медицинское обслуживание, и так далее). Миша получал, как и мама, велфер, то есть пособие по безработице. Не работали они за двадцать лет эмигрантского бытия ни часа.
Первый день в Америке прошёл для меня спокойно.
Я гулял по городу вместе с Мишей. Удивлялся незатейливому пейзажу русско-еврейского райончика города. Скучные, однообразные двухэтажные домики, спокойные улицы, никаких небоскрёбов, никакой манящей неоновой рекламы. Экзотики — ноль. Но зато спокойно, сытно, уютно. Рядом с Мишиным домом находился бассейн под открытым небом. Бесплатный. Бедные люди там в уикенды купались. Богатые купались в своих собственных бассейнах.
Говорили мы с Мишей на одну тему. О нём. О его гениальном, неповторимом, великом, эпохальном и т. д. творчестве.
— Если честно, старик, знаешь, в чём твоё основное назначение? — как-то раз спросил меня Миша. И тут же сам ответил на свой вопрос: — Ты должен добиться того, чтобы мне дали Нобелевскую премию. Понимаешь, я великий, а премию дают всяким проходимцам типа Бродского.
Я слушал Мишу молча. Его это не устраивало. Он заводился.
— Ну что, ты считаешь, что Бродский заслуживает Нобеля?
— Уверен,— отбивался я,— что не побывай Бродский в ссылке и в эмиграции, не будь он, в конце концов, действительно очень талантливым человеком — премии бы ему не видать. Тут всё совпало.
— А у меня что, не совпало? — кипятился Миша.— Двадцать лет страданий на чужбине, стихи величайшего (Миша выговорил почти по слогам!) накала — все с подлинной любовью к Родине. А сколько книг я собрал для России! Составил картотеку. Преподнесу в двухтысячном году в дар нашей с тобой Родине.
Я одобрительно улыбался и старался отмолчаться.
Каждое утро Миша стабильно будил меня в семь утра, и мы уходили заниматься, как он говорил, бизнесом. Мы искали деньги. В прямом смысле этого слова.
— Смотри, Женька, я квотер нашёл! — кричал счастливый Миша, увидев двадцатипятицентовую монетку.
— А вот гривенник, тоже пригодится! — вторил Трутневу я, найдя десять центов.
Иногда нам крупно везло — кто-нибудь из нас находил токин. Это жетон для метро стоимостью доллар двадцать пять центов.
Монеты лежали повсюду, особенно денежные места находились в районе стадиона, рядом с бассейном и на бейсбольном поле.
Любил Миша мне делать подарки: он брал меня, например, в еврейский клуб, там продавались кроссовки по доллару, костюмы по два бакса, другие полезные вещи за мизерные деньги. Миша платил!
Иногда мы, грешным делом, ходили и на помойки. Миша очень любил там находить различные ценные вещи. То статуечку какую-то отыщет, то новый телевизор. Помойки в Филадельфии — это особый разговор. Люди выбрасывают всё что ни попадя. Если бы всё это можно было бы вывезти в Россию, Америка стала бы самым чистым государством в мире. Увы, перевозка дорогая.
Так мы и жили: разговаривали о Мишиной гениальности, искали деньги, ходили на помойки, смотрели телевизор, читали книги.
Иногда к нам наведывались гости. И мы опять говорили о Мишиной гениальности, щедрости, доброте. Другие (не хвалящие поэта) люди в дом не приходили. Тут Мише надо отдать должное — он был, точно Сталин, последователен.
Однажды к нам в гости заявился видный меценат Игорь Палкин, главный редактор литературного художественного журнала на русском языке «Эпопея». Журнал выходил тиражом двадцать экземпляров и пользовался известностью в узких кругах творческой русскоязычной интеллигенции.
Как-то уж так получилось, что Игорь прямо с порога начал кричать:
— Женя, какие у вас красивые глаза, какие у вас красивые глаза! Поехали, я вам покажу центр города.
Я был молод и глуп. Я поехал. Мы ходили по центру города, он действительно оказался красивым. Большие стеклянные небоскрёбы, уютные старинные особнячки, оживлённые весёлые улицы. Я начинал понимать, что Филадельфия — это не только наш русско-еврейский район. Мы ели мороженое, фисташки, посидели в кафе, где сожрали по аппетитному гамбургеру, посетили порно-шоп. Всё шло прекрасно.
Стали возвращаться. По дороге заехали к Игорю в гости. На полчасика, как он выразился. Начали выпивать.
Тут я должен сделать нравоучительные ремарки: дамы и господа, если вам наливают водку с апельсиновым соком — значит, вас хотят соблазнить.
Тогда я этого ещё не знал.
Я выпил много. Чуть не потерял сознание. Прилёг. Игорь попытался меня поцеловать. Я его оттолкнул. Он начал приставать опять.
Я понял, как тяжело быть женщиной.
В итоге он ушёл к себе, а я так и не сомкнул глаз — боялся новых поползновений на свою мужскую девственность, которую мне сохранить всё-таки геройски удалось.
От Игоря я сбежал. Но и к Мише возвращаться не хотелось. После этого я жил ещё у огромного количества людей в Филадельфии. А потом и вовсе уехал в Нью-Йорк, где у меня началась совсем другая жизнь.
Спустя несколько лет, я вновь приехал в Филадельфию, уже по журналистским делам. Практически никому из прежних знакомых я не звонил, никого не видел. Кроме… Игоря. Мы — совершенно случайно так получилось! — встречали Новый год в одной компании, компании новых моих (и, как выяснилось, его) друзей. Игорь потерял работу, постарел. Но бодрости духа не утратил, держался молодцом. Даже подарил мне хорошую кожаную куртку.
Кстати говоря, Игорь каким-то своим сверхъестественным, непостижимым шестым чувством заранее узнал, что я приеду. И на стенах дома, где мы отмечали Новый год, за несколько часов до моего приезда написал немало милых, а также шутейных слов обо мне. Например, таких: «Ура, к нам едет резидент из бывшего Советского Союза».
Было весело.
Сейчас я живу и вовсе в Москве, даже не в Нью-Йорке.
Ностальгии по Филадельфии нет.
Глаза совсем иного цвета
Сидор Иванов привык не верить злым и злобным словам. Он понимал, насколько они смешны и в чём-то даже роскошны, особенно если их говорит любимый человек.
Тот, кто читал Леопольда Мазоха, обязательно прочтёт маркиза де Сада.
Тот, кто во время нежной страсти говорит: «Ударь, шлёпни меня сильнее!» — ударит, как только появится случай, сам. И не в постели. В повседневной жизни. Ударит и словом, и делом. А может быть, и ножом.
Иванов знал, что любовь — это вирус, тяжёлое заболевание. Но Иванов также знал, что это заболевание излечимо. В конце концов, человек любит, прежде всего, себя самого, а также ту сумму положительных эмоций, которые ему даёт другой человек. Если не даёт — начинается поиск иного индивида, на кого можно выплеснуть свои чувства.
Глупцы ищут всю жизнь. Мудрецы не ищут, а находят. И двигаются не вширь, а ввысь. По вертикали.
Когда возлюбленная Иванова — юная Эсфирь — сказала ему, что «всё кончено» и «меж ними связи больше нет», Иванов не удивился. Он не воспринял её слова всерьёз. Наоборот, он понял, что их отношения ещё будут долго развиваться. Иванов хорошо представлял садомазохистские склонности Эсфири и понимал, что он для неё — очень подходящий объект для экспериментов и самопознания.
Иванов знал правила игры Эсфири. Они ему не нравились. Но он был защищён. Опытом, проседью в висках, своей способностью анализировать ситуацию, книгами своих собратьев по духу.
…Иванов лежал на диване и читал поэта и философа Константина Кедрова.
«…даже в земной жизни мы часто не умеем радоваться. Зато очень склонны страдать. «Живите и радуйтесь»,— сказал Христос. Физиологи даже говорят о существовании в мозгу двух зон: Ада и Рая. Включаются они по очереди, и человека бросает то в жар, то в холод. Впрочем, давайте вспомним, при каких обстоятельствах чередуются контрастные режимы. Ну да! Это делается при закалке стали. В природе нет ничего бессмысленного.
Зло должно оставаться только во внешнем мире, не проникая в душу. «Тьма внешняя» — это есть Ад, изгнанный из души. «Всё прощать» и «не помнить зла» могут только великие подвижники и святые. Все думают, что вечная жизнь где-то далеко от нас, в безграничных далях Вселенной. На самом деле она даже не рядом с вами, а внутри вас.
Человек — существо странное. Он многое не может: не видит в темноте, как кошка, не бежит даже со скоростью кенгуру, не слышит ультразвук, не летает, как птица, не живёт в воде, как рыба; но зато он может жить в вечности уже сегодня, если захочет. Для этого у него есть два дара. Дар видеть добро и зло и второй, гораздо более важный,— дар выбирать добро. Первое приносит человеку страдание и выводит его к чистилищу. Второе даёт ему Рай уже на Земле.
Жизнь на Земле — это акклиматизация к вечности».
Раздался телефонный звонок. Иванову позвонила его соседка по даче Ирочка. Она начала рассказывать о своих проблемах в личной жизни.
— Ты понимаешь, мужчины и женщины, по-моему, никогда не найдут общего языка. Мы прилетели с разных планет. Во всяком случае, у меня что-то нет никаких перспектив. Летом у меня были проблемы с одним мужчиной. Он стал меня напрягать. Я отказалась от него и перекинула свои эмоции на другого. Он принял мои правила игры. Но теперь меня напрягает и он. Ужасно, что всё всегда одно и то же. Полной гармонии нет. Видимо, нужно, чтобы кто-то был сильнее и мудрее, только тогда чувство между двумя людьми может выжить. Я уже готова быть ведомой, потому что не хочу, как пони, бегать по кругу.
Иванов не стал рассказывать Ирочке про Эсфирь, а предложил:
— Хочешь, я прочту тебе по этому поводу стихи Северянина?
— Конечно,— ответила Ирочка.
Иванов пошёл в другую комнату, достал с полки томик любимого поэта и начал декламировать:
Сколько раз бывало: эта! эта!
Не иная. Вот она, мечта!
Но восторг весны сменяло лето,
И оказывалось — нет, не та…
Пусть не долго — всё-таки родными
Были мы и счастье берегли,
И обычное любимой имя
Было лучшим именем земли!
А потом подруга уходила,—
Не уйти подруга не могла.
Фимиам навеяло кадило,
Струйка свеяла сырая мгла…
И глаза совсем иного цвета
Заменили прежние глаза,
И опять казалось: эта! эта!
В новой женщине всё было — за!
И опять цветы благоухали,
И другое имя в этот раз
Золотом сверкало на эмали,
Вознесённое в иконостас!
— Хорошее стихотворение,— сказала Ирочка.— Видимо, в самом деле мы любим только самих себя. И сами себе придумываем любовный иконостас.
— Его легче придумать, когда любишь человека творческого. Я например, всегда боготворил женщин созидающих. Художниц и балерин, поэтесс и журналисток… Просто красивая женщина не абсолютна, ибо красота конечна.
— Но талант тоже конечен.
— От таланта остаются плоды. Ими восхищаются вне зависимости от времени. Впрочем, красота — это тоже талант. Пушкин это понимал.
— А как у тебя дела? — спросила Ирочка.
— Нормально,— не соврал Иванов.— Только работы много. В отпуске не был два года. Очень хочу отдохнуть.
— Куда поедешь?
— Наверное, в Испанию. Все хвалят.
— Я, наверное, тоже в Испанию поеду. Только не знаю с кем. Слушай, а может быть, махнём вместе?
— А почему бы и нет? — игриво расхохотался Иванов.
И они договорились, что будут созваниваться чаще.
Незнакомка в метро
Сидор Иванов возвращался с дачи. Ехал в метро с Беговой до «Рязанки». Уставший, голодный, небритый. Из-под ногтей зияла не смываемая холодной водой чёрная земля. Никто не обращал внимания на внешний вид Иванова — все понимали: перед ними дачник, кулак, шестисоточник.
И вдруг в вагон вошла девушка, о которой Иванов мечтал, может быть, всю жизнь. Длинная худая голубоглазая шатенка. Она села напротив Иванова, достала книжку «Язык жестов» и начала читать. Потом вытащила из сумочки бутылку пива. И читая, весьма сексуально стала потягивать «Клинское». Иногда она отрывалась от книги и пива, и тогда Иванов имел возможность заглянуть в её очень умные, добрые глаза.
Заговорить с ней — в таком-то виде! — Иванов не мог. Он просто глядел на неё, точно загипнотизированный. Он был поражён тем, что идеальный женский образ, сложившийся ранее у него в голове, Всевышний опять являл ему в действительности.
Иванов и незнакомка сидели друг напротив друга минут семь-восемь. На ум дачнику пришло печальное стихотворение «Эскалатор» одного малоизвестного поэта:
Городской народ
По делам спешит.
Кто-то вверх идёт,
Кто-то вниз бежит.
Кто-то увидал
Два зрачка родных.
Больше никогда
Не увидит их.
Иванов и незнакомка вышли вместе на «Рязанском проспекте». Девушка пошла в другую сторону. Не в ту, в которую надо было Иванову. Однако он (разумеется, не расставаясь со своими громоздкими дачными сумками) засеменил за ней, точно собачонка за хозяйкой. Потом девушка села в автобус. И уехала. В какую-то непостижимую страну реализовавшихся грёз.