Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2011
Виктор Астафьев
Любить ближнего своего
Разговор у печки со съёмочной группой киностудии
«Леннаучфильм» (с. Овсянка, 17 сентября 1998 г.)
Десять лет без Астафьева
Середина сентября 1998 года выдалась для Виктора Петровича Астафьева радостной и хлопотливой. С 15 по 18 сентября в Овсянке по инициативе писателя проходили Вторые Провинциальные литературные чтения, на которые съехалось немало гостей. А в канун открытия чтений была освящена церковь, построенная при активном содействии Виктора Петровича.
Вполне логичным был и приезд на эти торжества съёмочной группы киностудии «Леннаучфильм» во главе со старым приятелем Астафьева кинорежиссёром Михаилом Сергеевичем Литвяковым, который к тому времени снял уже три фильма об Астафьеве.
Один любопытный эпизод остался для многочисленных участников праздника «за кадром». Режиссёр придумал эпизод, в котором Виктор Петрович сидит в своей деревенской избе у открытой дверцы печки и о чём-то размышляет, за кадром звучит его голос, а на лице — отблески огня.
Эти несколько секунд экранного времени снимали не менее получаса: надо было найти ракурс, выставить свет и прочие киношные хитрости. А поскольку это был не «синхрон», то есть эпизод снимался без записи звука, то во время подготовки и съёмки у киношников с Виктором Петровичем завязался разговор — не каждый день общаешься с таким выдающимся человеком. Каждому было интересно узнать, что думает Астафьев по поводу тех или иных проблем бытия.
И тут надо сказать спасибо звукооператору съёмочной группы. Понимая значимость личности В. П. Астафьева и то, что каждое слово писателя-мыслителя дорого для всех нас, он записал разговор, хотя понимал, что в картину он не войдёт.
Благодаря этому запись была сделана, к счастью, сохранилась в архиве М. С. Литвякова, он её любезно передал автору этих строк, и сегодня мы можем восстановить «разговор у печки», который происходил более тринадцати лет назад.
Николай Кавин
Астафьев (разжигает печку) …Газетой разжигаю. Вы хоть это не снимайте. А то будут потом говорить: «Таёжник, а газетой «Завтра» разжигает печку». Где-то тут должна быть лучина, береста… Всё в ажуре. Миша, рыбу прислали наши знакомые. Васька привозил. Васька же сейчас стал главой администрации. Чудак тоже, каких свет не видел. Судится, прокурора снимал. В общем, тратит время на то, что борется. Но ведь надо не только бороться, но и работать, помогать, зарплату людям платить. А он борется. Сейчас в Енисейске уже не рады этому борцу, что выбрали его. Сейчас начал бороться с начальником охотнадзора. Ну, жулик тот, конечно, и вор, но раз ты выбрался главой администрации — значит, у тебя должны быть и другие дела. Понравилось ему выступать по телевидению…
Вопрос. Виктор Петрович, не уходите с этого места, потому что огонь лицо отсвечивает хорошо. Получается кадр.
Астафьев. Кадр, чёрт подери (непечатное выражение). Шварценеггер овсянский.
Вопрос. Виктор Петрович, как вы считаете, Россия счастливая страна или нет?
Астафьев. Вот ничего себе вопросик. Никогда она счастливой не была, уже и не будет. В таком буржуйском понимании смысла. Её всё время какие-то оккупанты, то свои, то чужие, одолевают. Всё ей хлеба не хватает. Ума не хватает при таком изобилии земли. Когда я японцу одному сказал, посмотрев, как они хлеб насущный добывают: «Вот вам бы наши просторы и землю нашу»,— он сказал: «И мы стали бы такие же ленивые, как вы».
Вопрос. Вот раньше за вашей «Царь-рыбой» охотились, чтоб прочитать, а теперь она как бы утонула в море бульварного западного чтива. Что, народ, что ли, у нас поглупел?
Астафьев. Да никуда она не утонула. Многие её прочли, и ещё многие читают. Как шло, так и идёт. Количество читателей по сравнению с тринадцатым годом (хороших читателей, настоящих) ни убыло, ни прибыло. В одиннадцатом году Чарскую читали в сто раз больше, чем Льва Толстого, и Вербицкую в вашей петербургской библиотеке. Мне сказали, и сейчас так же. Читают и Чарскую, и Вербицкую, и Маринину — современную Чарскую. Она дворец себе купила, а я вон избушку топлю. Так было всегда, так и будет.
Вопрос. А писатели русские ничего не пишут почему-то.
Астафьев. Как это не пишут?! Кто тебе сказал?
Вопрос. Ну, нет ничего.
Астафьев. Как это нет? Журналы ежемесячно выходят с очень приличной литературой. Вы ничего не читаете, так и скажите. Маленько надо следить, читать. А то вам кто-то сказал за кружкой пива в петербургской пивнушке, что ничего не пишут. Пишут, очень много пишут. Пишут плохого, как всегда, много, пишут и хорошие вещи. Эпохальных нет — так время такое. Каково время, такова и литература. Но будет готовиться для неё почва. Как будто на Руси не было безвременья. Будто всё время были Пушкины, Лермонтовы и Толстые. Вон ребята сидят здесь, на чтениях, крепкие какие. Жаль, не приехал Олег Павлов. Алёша здесь… Ну, Лёня Бородин, само собой. Миша Кураев.
Вопрос. А почему она такая, действительно, всё время была, что её грабят?
Астафьев. Россия-то? Какая была, такая и есть. Она не менялась.
Вопрос. От кого это всё-таки зависит?
Астафьев. А я откуда знаю, от кого? Ты знаешь?
Вопрос. Вы же писатель, философ!
Астафьев. Ну и что! Хоть писатель, хоть кто. Живу здесь. Родился бы в другой стране — может быть, и лучше был. Тоже бы не осознавал, где живу. Ты думаешь, голландцы или шотландцы, датчане, которые живут прекрасно, осознают, что они живут счастливо? Живут и живут, это их естественное существование. Так и мы живём. Наша жизнь достойна нас, и мы достойны этой жизни. И правительства своего достойны. И оно нас достойно. И нечего тут орать, пузыриться, пускать волны, как нынче говорят. Мы достойны той жизни, которая у нас есть. Мы её сами сотворили, никто нам её не творил. Не американцы никакие. Это всё сказки этих полоумков красных. Большевички всё на американцев пеняют: «Богатство наше забрали, девок наших забрали, картошку нашу сожрали». А хохлы говорят: «Москали сало зъилы». Всё время ищем виноватых.
Вопрос. Есть в России счастливые люди?
Астафьев. Если здоровье есть, о нём не говорят. Так и о счастье. Если оно есть, тоже о нём не говорят и не замечают его. Понятие счастья — такое растяжимое понятие. Один вчера голодный, нажрался хлеба и картошки — и уже счастлив. А другому — и вагона хлеба мало. А третьему всей страны сожрать мало, надо ещё какую-нибудь соседнюю сожрать. А вы такие вопросы задаёте, детские. В детском саду задавай. Там тебе скажут: «Есть, дядя, счастье. Сегодня мама мне дала конфетку. Я очень счастлив». Вот какая-то девочка прыгала и кричала — барабанщик какой-то в Москву знаменитый приехал: «Как я счастлива, я увижу его при моей жизни». А ей лет восемнадцать. Прыгает и орёт.
Вопрос. Ну так ведь счастлива.
Астафьев. Прыгает, сияет вся. Всяк по-своему радуется. По Ерёмке шапка.
Вопрос. Виктор Петрович, можно ещё повернуться?
Астафьев. Опять. Ну что ты… Спина болит… Ну чего тебе надо ещё? Я отыграл так, что на киностудии бы уже пятую ставку с вас сорвали. А я задаром играю вам. Шварценеггера. Живьём сжигаю тело… Вот, дымить начало…
Вопрос. Виктор Петрович, литература затерялась, как сейчас говорят, в виртуальном пространстве…
Астафьев. Где затерялась? Ничего в мире не теряется, ничего не исчезает.
Вопрос. Ни фильмов не смотрит, ни книг не читает молодёжь. Ничего они не знают.
Астафьев. Да как ничего? Кому надо, читают. Умные читают, дураки не читают. Так всегда было. Масса читает массовую литературу. В библиотеку попасть нельзя. Для покупки многие книги недоступны, а библиотеки переполнены. Идёт возврат к классике.
Вопрос. Никто не читает, все смотрят видеозаписи.
Астафьев. Вчера на конференции всё в цифрах вам было доложено: кто что читает, сколько. Для этого и собрались.
Вопрос. Виктор Петрович, ещё вот нужно так же поговорить и немного нагнуться к печке.
Астафьев. Я скоро упаду тут… Я посетил как-то в Екатеринбурге одного детского писателя, прикованного к постели. Он издавался много, печатался. Его навещали друзья, выпить мог, поговорить, фотографировал лёжа, птичек держал. Матрёна Ивановна, мать у него была, ухаживала за ним. Всё вроде хорошо. Остались мы вдвоём, он и говорит: «Витя! Виктор Петрович! Вот если бы один день мне встать на ноги, пройтись по Свердловску, просто посмотреть, как люди ходят, пройтись по парку, это было бы высочайшим счастьем для меня. Я готов всё остальное отдать и тут же умереть». Вот так. Так что одному нужно нажраться до полного кайфа, а другому… Понятие счастья… Как-то приучила нас советская власть оперировать такими терминами, как «счастье», «свобода», «Родина-мать». Запросто произносить «любовь», «ненависть». Подумать бы немножко. Поэтому и оказались мы во время перестройки не готовы ни к чему: ни к мысли, ни к произношению громких слов, ни к действию, ни к работе. И все спрашивают: «Что такое счастье?» и «Куда денется Россия?» Всё-таки надежда-то была, что перестройку будут осуществлять не Ельцин, не Горбачёв, не кто-то третий ещё — народ будет осуществлять. Он будет работать, а эти будут им руководить. Но «руководители» давай воровать, «тащиловкой», пьянством заниматься. А какая-то маленькая часть действительно работающих страдает, не получая зарплаты, удовлетворения от своего труда. Та, которая заслуживала как раз того, чтоб и платили ей как следует, и жизнь её обеспечили. Бывшие коммунисты всё порастащили, у них было всё в руках. А сейчас они кричат о возврате власти (смотрите, сколько удобных случаев было) и не возвращают. Потому что, находясь у власти, надо отвечать. Надо кормить народ. Они знают, что всё разворовано — ими же. А самим своё отдавать не хочется. Вот и орут. Горло широкое, рот откроют. <…>
Вопрос. Но ведь правду говорят, что коммунисты никуда и не уходили?
Астафьев. Не уходили, остались на месте, просто они знали, как ловчей украсть. Они всегда были воры. Но не было позволено — боялись. Кое-кого из них сажали, иногда стреляли. А тут полная свобода получилась. Свободу использовали для воровства, для пьянства, для разгильдяйства. Вон всюду тучи бомжей, среди них половина настоящих мужиков, которые могли бы работать, но подались в бомжи. Там полная независимость и свобода. А сколько он проживёт, этим никто не интересуется. Все их жалеют. Все о них пишут, пытаются помочь. В кино показывают.
Вопрос. Но надежда-то есть выскочить из этого круга?
Астафьев. Надежда всегда есть. Надежда на Бога, что он нам поможет, помнит о нас.
Вопрос. Огонь не горит. Плохо. Надо, чтобы пламя было. Газеты, может, подбросить?
Астафьев. Пламя тебе надо. «Революционное», ещё скажешь.
Вопрос. «Правду», вон ту, старую, можно туда запихать? Горит-то «Правда» коммунистическая, советская, наверное, хорошо?
Астафьев. Я её никогда не выписывал и не читал. Начнём с этого. А бумаги и другой до хрена. Если надо тебе пламя, то и «Наш современник» хорошо горит. Это старый как раз «Современник», периода, когда я в нём работал. Не нынешний, не фашиствующий. Ну, хватит тебе пламени? Опять закоптил избушку.
Вопрос. Виктор Петрович, вы ещё будете писать «о времени, о себе»?
Астафьев. Не буду.
Вопрос. Время же требует, чтобы писатель работал.
Астафьев. Я хочу подлечиться, отдохнуть. От вас время требует, чтобы вы работали. От трудящихся. Я своё отработал, мне семьдесят пять лет. Итог подвёл — издал собрание сочинений. Всё! Не приставайте ко мне!
Вопрос. А как вы относитесь к Лебедю?
Астафьев. А никак. К бабе вот к своей хорошо относился и отношусь, это я могу сказать. А почему я должен как-то к нему относиться?
Вопрос. У нас женщины все: ой, Лебедь, Лебедь…
Астафьев. Ну, так он самец. На вид-то самец. Скажи им, что не отломится, баба у него хорошая… Дымит, курва.
Вопрос. А почему не приехал Распутин?
Астафьев. Он красный, не хочет брататься с этой шоблой.
Вопрос. …которая приехала?
Астафьев. Да.
Вопрос. А может быть, он прав?
Астафьев. Ну, наверное, прав по-своему. У него есть интервью-выступление в Петербурге на пленуме, напечатанное в приложении к газете «Завтра». Всё он объяснил, свою позицию: нечего брататься с теми, «кто изменил Родине, народу».
Вопрос. Но многие ведь изменили.
Астафьев. А если наоборот? Если он изменил?
Вопрос. Смотря в какой степени.
Астафьев. Ах, степень? Я не кладовщик и не продавец, чтобы степень измены на весах определять.
Вопрос. Степень определяется в зависимости от того, сколько людей погубил он своими мыслями. Наверное, так? Но и телевидение же губит людей?
Астафьев. А литература что делала с людьми? Революцию кто сделал семнадцатого года? Наслал на нас Беса? Сделала интеллигенция, та же литература, тот же театр. Зараза эта. Не зря её вешали.
Вопрос. А почему она такая кровожадная оказалась, интеллигенция?
Астафьев. Она не кровожадная. Она делает тихо, как вошь. Грызёт только душу, не тело. Мы сами себе мешаем. Не хотим работать.
Вопрос. Оно мешает нам всем.
Астафьев. Телевидение? Да неправда. Добрым людям, разумным не мешает. Наоборот, помогает развиваться. Что мешает, то отключай. Что тебе охота смотреть — смотри, развивайся… Я увидел массу прекрасных передач, поучительных, узнал многое через телевидение, то, чего раньше не знал и никогда бы не увидел. Хотя бы те же передачи «Клуб кинопутешествий», о редких животных, из Третьяковской галереи, о шедеврах наших. И много-много из театра. Нашли самых виноватых — американцев и телевидение.
Вопрос. Почему отдали рынок американскому телевидению, американским фильмам? Забили весь экран.
Астафьев. Потому что самые дешёвые фильмы. Американцы их не смотрят, но поставляют Африке и нам. Что ж, американцы виноваты, что мы на уровне с Африкой живём? И сознание наше на уровне черножо…ых. Вот нашлись патриоты, врагов ищут. Американцу этому достаётся с двадцатых годов. Всё он нас якобы поедом ест. Я тебе встречный вопрос задам: а надо, чтоб оно, телевидение, осталось?
Вопрос. Надо. Вы же «инженер человеческих душ», о душе думаете. А душа славянская, русская — она исчезает? Почему?
Астафьев. Это я тебя хочу спросить, раз ты веришь: почему? Плохо веришь, да? Некрепко так, неуверенно? Потрепаться лишь бы на этот предмет. Славяне… Патриоты… «Третий Рим»… «Святая Русь»… Это кликушеством называется, между прочим, когда проповедуют то, чего на самом деле нет. Сами же проср…ли Россию и пропили. А вину сваливаем на американцев и сионистов. Американцы и сионисты всегда были и будут. А вот мы будем ли?
Вопрос. А почему у нас такая манера — вечно искать врагов?
Астафьев. Когда человек ни на что не способен, сразу начинает кивать на соседа. У него ограда крепче, девки красивее, картошка крупнее растёт. Лучше работает, вот у него и картошка крупнее. Если это всё убедило, то собака громко лает, спать не даёт. Тут много причин можно найти. Виртуозное умение у народа нашего находить врагов. Если уже нет никого, тогда друг друга, соседа объявим врагом. Вот сейчас выпустили книгу Барковой. Очень хорошая поэтесса двадцатых годов. Её после первой отсидки выпустили. Она работала. Нигде на предприятия не берут, начала на дому шить. Какой-то профсоюзнице-активистке сшила юбку, попросила сто двадцать рублей. Та пошла и заложила её, будто она антисоветские разговоры ведёт,— чтоб за юбку не платить. И её снова посадили. И таких много сидело. Великолепная поэтесса, и за нежелание выплатить ей заработанные деньги её посадили в тюрьму.
А кто их стрелял в лагерях? Вот я только что прочитал о Бухенвальде рукопись человека, который там пробыл с сорок первого по сорок пятый год. Немцы там никого не истребляли. Евреев прямиком гнали, это да, а тут они наладили свою службу так, что они только наверху давали какие-то указания, проверяли, иногда вмешивались, а истребляли друг друга русские, украинцы, белорусы. Предатели расправлялись со своим народом. Причём чем дальше, тем изощрённей. Предательство и истребление. Так что Бухенвальд — это не немецкое достижение, скорее наше. А наши лагеря были похлеще Бухенвальда. Я прочитал меню в Бухенвальде, что там подавали, но как-то уцелели люди с сорок первого по сорок пятый. А у нас бы уцелел попробовал.
Работать надо как следует каждому на своём месте, возвратиться к Богу, искренно, а не показушно, любить ближнего своего — это и есть вера в Бога. Надо учиться вновь любить. А то мы ищем врагов и ненавидим друг друга. Вот научимся этому всему — тогда, может, уцелеем.
Вопрос. Всё. Закончили.
Астафьев. Слава тебе, Господи! Вопрос. Спасибо! Виктор Петрович, ещё последний кадр. С полки надо достать книгу… (Смех.)
Астафьев. Ну настоящий Коломбо. Доходит до конца, а потом: «Я ещё хотел один вопрос».
Вот построили часовню, библиотеку. Всё достойно удивления. То, что должно быть нормой, мы уже возводим в подвиг. Так научила советская власть. Работает человек хорошо — уже подвиг, не украл котелок с кашей — подвиг, нашёл кошелёк на дороге и вернул — сразу полоса в газете, снимок. Матрёна Ивановна Сидорова, из трудовой семьи, не может позволить себе не вернуть кошелёк…
Из архива кинорежиссёра М. С. Литвякова
Расшифровка, подготовка текста и публикация Н. М. Кавина