Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Сергей Князев
Я спустился в подвал
* * *
На страничке потрёпанной, той, что вот-вотВдруг однажды покинет карманный блокнот,
Там записано важное что-то,
На страничке, которая вдруг пропадёт…
А пока — она крепко в блокноте живёт,
Только выпала из переплёта.
Здесь любимые люди свои адреса
Записали. Творили они чудеса,
Я к ним греться ходил в лютый холод.
Чудотворцам, им было легко на земле:
Души их никогда не горели во зле,
Я же был и доверчив, и молод.
Каждый знак на страничке потрёпанной был
Мной. Меня осудил и простил
За великие за прегрешенья.
Может статься, и жизнь моя так же пройдёт,
Как страничка покинет вот этот блокнот.
Ищешь, ищешь — и нет утешенья.
Три молчанья
Ничего от Вселенной не проситЭтот нáсквозь проплаканный дом.
Скоро лопнет заржавленный тросик,
Будет ставень летать пред окном.
О, печальное благодаренье
Жизни, выпавшей в горестный срок!
Три молчанья, Три Матери Древних,
Свой военный смолят табачок.
И мне чудится страшная тайна
В этом доме, похожем на скит.
Слово, несколько слов, и — молчанье,
И — молчанье, и — «Бог вас простит!»
* * *
Я ушёл от прочитанных книг,Я забыл всё, что раньше читал.
Я ушёл, я забыл про дневник,
Я спустился в подвал.
Я спустился в подвал, я проник
Глубже хрестоматийного «Дна».
Здесь нашли мы старинный тайник —
Я да крыса одна.
В сто замков был одет молчаливый тайник,
Мы его открывали сто лет.
И тайник тайника перед нами возник,
В сто печатей одет.
Когда сотую сняли печать —
Нам открылись сто тайн тайника.
Вот теперь бы и повесть начать —
Плавно, издалека…
* * *
Я обернусь к озябшему кусту.Мы с ним погодки. Рядом проживая,
Мы оба заполняем пустоту
Двора, ночного города и края.
Глядишь вокруг, и — ночь, и — ни-ко-го…
Но куст! В нём столько света преломилось,
Что взгляд любой светлеет от него,
И малость принимается как милость,
Когда звезда затеряна в листве,
А мир спелёнат високосной тенью.
Так вот с кем я в соседях и родстве! —
И к темноте причастен, и к растенью.
* * *
Ладонь подоткнута под бок,Глаза белеют из-под век…
Так под заборчиком прилёг,
В клубок свернувшись, человек.
На полусбитом каблуке —
Подковы стёршаяся сталь.
И прижилась на пиджаке
Его военная медаль.
Он полупьян иль полуспит —
Не важно. Важно, что — устал:
Когда-то был он страшно бит
И сам, быть может, убивал.
* * *
Подробно видится с балконаНаш двор, понятный всей земле.
Коляска детская у клёна,
Блокнот и ручка на столе.
Там, помню, женщина сидела:
То на руки дитя возьмёт,
То пишет что-то, то и дело
Листая медленный блокнот.
Дитя заплачет — ветер дунет —
Потонет в листьях детский плач…
С того ль, что женщина колдует,
Иль оттого, что я незряч,—
Пред ней я видел не страницы,
Но окна здания уже,
Где творчество и материнство —
Два бога, данные душе.
Я много повидал на свете
И слёз, и милой чепухи.
Но — этот клён! Но — этот ветер!
Но — эти женские стихи!
Женщины в дзюдо
Не шлюха, не богиня, не раба,Но — ах! — как эта женщина груба!
А как свободно сделала захват!
Как бросила соперницу на мат!
И крякнула при этом. Но за то
Она достигнет звания в дзюдо.
Устала. Из-за уха вытек пот.
И вот — опять соперница встаёт,
Опять — захват, рывок, присест — бросок.
И кисть её цепка, и стан высок.
И вновь её соперница встаёт,
И вновь — захват, рывок, переворот…
И вновь её соперница встаёт,
И вновь — захват, рывок и крик: «Адью!»
Но вновь её соперница встаёт
И всё твердит: «Убью тебя! Убью!»
* * *
В руках её — сеточка с палкой,А ноги обуты в ботинки.
Шла бабушка в Павловском парке,
В кустах подбирала бутылки.
А в парке июньском — так жарко,
Что люди разделись до плавок.
«И бросить бутылки, да жалко…»
Так шла она — влево, то вправо
Качнётся: знать, ветер изменчив —
То дунет он, то — пожалеет.
А сеточка — всё тяжелее,
А бабушка — легче и легче…
* * *
Тщеславья демон стерегущийНи стен не знает, ни окон.
Он для души — лишай стригущий,
Закон, свергающий Закон.
Ты на горе живёшь иль в горе,
Хорей поёшь иль чтёшь тропарь —
Он поселяется в притворе,
Чтобы скорей войти в алтарь.
Ты был восхи́щен к райской куще
И свет нетварный созерцал.
Тщеславья демон стерегущий
Об этом людям рассказал,
И вот — ни образа, ни света,
Ни тишины сердечной нет.
Всё стерегущий демон это,
Из сердца пьющий Божий свет.
* * *
Отчаянье от радости поёт.В воздушном теле птица Досвиданье
Воды попьёт и гнёздышко совьёт.
Душа уже не бродит взад-вперёд,
А в вечное стремится мирозданье.
Там, где гуляло имя Легион,
Звучит Октоих. Ангельский канон,
Составленный из несловесных слов,
До светлых долетает облаков.
Потёмками, в безоблачной дали —
Ты помнишь ли, куда народы шли,
Куда глядели смутные глаза?
Нам Радость отворила образа,
Преображая и земную ось,
И всё, что здесь отчаяньем звалось.
Сон
Подходят люди. «Мама, это ты?»Но люди превращаются в цветы,
В наскальные саранки и тюльпаны.
И плот плывёт посередине Маны,
Но вот уплыл в чудны́е небеса.
Сплетаются лучи и голоса
Светил и женщин — Оли и Марины.
В хрустальной вазе, хрупкой, дорогой,
Одна волна сменяется другой,
Гора с горою сходятся в долину,
Долина нас уводит за собой.
Раз полюбив, как этот мир покину?..
Мой тихий брат, красивый и живой,
Уводит вдаль тяжёлую машину
И всех нас вдаль уводит за собой.
И снова скалы. Красное на чёрном,
И вновь — машины красные борта,
И красный дом на небе золочёном,
И мама открывает воротá
Оранжевого лёгкого забора.
«Не уходи! Куда же ты? Постой!»
Но медленный трубач уходит в гору
С возлюбленной улиткой золотой.
* * *
Чек и сдачу взяла у кассы.Молодая и с броской брошью.
Вот походит к отделу «Мясо»,
Говорит: «Позовите Гошу!»
Выйдет Гоша, красивый, пышный.
Скажет: «Здрасьте!» — и загрустит.
А взмахнёт резаком — и слышно,
Как застывшая кровь хрустит.