Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Кирилл Анкудинов
Вертикальное положение
Журнал «День и ночь» начинает публиковать авторские страницы критика Кирилла Анкудинова «Литературный транзистор». Здесь Кирилл Анкудинов будет знакомить читателей «Дня и ночи» с ведущими тенденциями в современной литературной ситуации. Он выступит в роли своеобразного «транзистора», ловящего то, что сейчас «носится в воздухе».
В седьмом номере «Нового мира» опубликована статья известного литературного критика Валерии Пустовой «В Зазеркалье легко дышать».
Валерия Пустовая, опираясь на новую книгу композитора и культуролога Владимира Мартынова «Время Алисы», прочит «конец литературы». Или, по крайней мере, «финал литературоцентризма».
Не она первая (и не она последняя) — литературу у нас хоронят, начиная с 1991 года (а на Западе — того раньше).
Доводы Валерии Пустовой таковы…
«Цивилизация заморочена на субъекте, и с детства нас учат слушать себя или то, что услышали в себе другие. Навык бескорыстного созерцания, молчаливого внимания — внемления — миру утрачен в цивилизации тотального высказывания, царствующего субъекта. И не надо говорить о влиянии восточных практик — и Феофан Затворник учит внутреннему молчанию, остановке лихорадочного, неуправляемого монолога с самим собой, за шумами которого не слышен голос Бога. Недостижимость внутреннего молчания, неумение распознавать «зов бытия» — главная боль цивилизации слова, которая усиливается, едва выпадаешь в пространство, живущее не по законам речи».
Синдром понятен. Вспоминается очень многое — от Тютчева с его «мысль изречённая есть ложь» до «Альтиста Данилова» и пресловутого «тишизма». Но лучше обратиться к исходным корням всего этого — к Византии (не случайно Пустовая отсылает читателей к Феофану Затворнику).
Позволю себе рискованное признание: я недолюбливаю Византию — и как раз за то, что можно определить понятием «логомахия» (борьба с Логосом, со словом).
Рядовой византиец — по «гению места» (да зачастую и по крови) — перс. Отягощённый-полураздавленный греческой самоидентификацией, римской историей и (исходно) еврейской религией. Что называется, «дом на бабушке моей, целых восемь этажей».
Чтобы хоть как-то в условиях тройного культурного гнёта сохранить самого себя, свою ментальность, свой подкожный авестизм, византиец-криптоперс приучился саботировать Логос, не доверять слову. И передал это недоверие нам, русским, как опасную болезнь.
Логомахия — штука нездоровая, плохая. И, кстати, нехристианская — ведь Главная Книга Христианства начинается с того, что «В начале было Слово, и Слово есть Бог». Считать, что голос Бога «живёт не по законам речи» — не по-христиански.
И вновь — цитата из Пустовой…
«Старый язык искусства нагружен старым опытом жизни, старыми способами её восприятия. Мессидж «последних» произведений поэтому отнюдь не только формальный. «Последние произведения» созданы для того, чтобы менять не только наше искусство, но и нас самих, наши отношения с реальностью».
В качестве «последнего произведения», меняющего «наши отношения с реальностью», Валерия Пустовая настойчиво рекомендует роман «Горизонтальное положение», написанный Даниловым — нет, не альтистом Даниловым, а прозаиком и журналистом Дмитрием Даниловым,— и опубликованный опять-таки в «Новом мире» (в сентябрьском номере журнала за прошлый год).
Текст этот — отнюдь не бессловесен, но всё ж довольно необычен.
Вот как характеризует его Пустовая…
«В романе Данилова отсутствует то, что по традиции считается наиболее важным в литературе, да и в жизни,— человеческое измерение происходящего: личное отношение, мысли по поводу, эмоциональные реакции, оценки и суждения… Иными словами, вопреки традиции, этот роман не является высказыванием (курсив авторский.— К. А.).
Безличные предложения — всего лишь точно найденная форма такого непривычного восприятия реальности… Дело в том, что, убрав субъект из предложений и субъективность из повествования, Данилов устранил удвоение реальности в слове, показал нам жизнь без представлений…
Дмитрий Данилов исключил всё, что отвлекает нас от жизни: рефлексию и оценки, настроения и страсти, цели и мечты, а главное — литературу».
Не соглашусь с этим утверждением: на мой взгляд, автор ничуть не исключил в своём тексте ни «рефлексию и оценки», ни «настроения и страсти», ни «цели и мечты», ни даже «литературу». Всё это в «Горизонтальном положении» есть. Данилов исключил что-то совсем другое.
Чтобы не «удваивать реальность в слове», дам слово автору, приведу образчик его специфического письма.
«Пробуждение в два часа ночи. То ли ещё поспать, то ли доделать всю работу. Осталось всего ничего — три небольших малозначительных интервью и сведéние всех имеющихся материалов в единый текстовый массив. В принципе, можно всё это днём доделать. Или лучше сейчас. Да, лучше сейчас.
Расшифровка трёх интервью, на этом расшифровка закончилась, до чего же это всё-таки нудный и муторный процесс, сведéние всех текстов в один большой текст, всё, работа окончена, теперь её должно утвердить начальство, и всё, и всё, и всё.
Утро, Владимир уходит покупать билеты на самолёт, завтра в Москву.
Горизонтальное положение, сон.
Пробуждение. Владимир купил билеты, вылет завтра в девять сорок утра.
Владимир — очень хороший человек.
Предложение Светланы и Вячеслава отметить окончание работы и предстоящий отъезд, принятие предложения Светланы и Вячеслава, выпивание некоторого количества водки в кабинете Светланы в компании Владимира, Светланы и Вячеслава. На определённом этапе к выпиванию присоединяется главный инженер компании. Обмен визитками, братание. Ещё увидимся, обязательно увидимся, ещё вместе поработаем.
Вероятность осуществления этих предсказаний очень близка к нулю.
Горизонтальное положение, сон».
И так на сотню с лишним страниц.
Московский журналист с акынской старательностью перечисляет все свои деловые поездки, планёрки и каждодневные занятия — «выбегания», «выпивания», «разговаривания», «играния в компьютерные игры» и т. д.
…Говоря о «Горизонтальном положении», я менее всего хочу впадать в крикливый морализм («поглядите, люди добрые, какую дрянь подсовывают нам под видом актуальной литературы…»), а тем более в «конспирологию» («…и это всё — неспроста…»).
Более того, уверенно полагая, что сей текст находится за пределами литературы, я вовсе не утверждаю, что он плох.
В моём представлении плохо — то, что вредно, уродливо или безграмотно. «Горизонтальное положение» — не вредно (но и не полезно), не уродливо и даже не безграмотно (хотя отглагольные существительные-неологизмы — «выбегания-выпивания» — русский язык не украшают).
Это не плохо, это не хорошо — это никак.
Элементарнейший кабинетный эксперимент, доступный кому угодно — хотя бы мне (правда, мне он обойдётся труднее, так как в моей домоседской жизни событий на два порядка меньше, чем в жизни мобильного москвича Дмитрия Данилова).
Интересно не «Горизонтальное положение» как таковое, интересен его культ в литераторской среде. Он есть, я его улавливаю. И я его не могу объяснить.
Ведь бывают культы плохих явлений — объяснимые. А бывают культы неплохих явлений — абсолютно необъяснимые.
Я не люблю Джима Моррисона. Однако я вполне могу объяснить «моррисонофилию». А «Битлз» я, в принципе, люблю («…ну, приятные мелодичные песенки»). Но всемирный шестидесятническо-семидесятнический взрыв-морок «битломании» для моего ума — непостижим совершенно.
Так и «Горизонтальное положение» — словно «Битлз» — источник и объект необъяснимого культа.
Читатели вписывают в бесхитростный ежедневник то (своё), чего там нет и в помине.
Пустовая смеётся над романтическими трактовками издательской аннотации: «принять горизонтальное положение проще, но однажды герою суждено встать в полный рост» — экий пафос, можно подумать, что речь идёт-де о Романе Сенчине с его «протестами против рутины».
При этом сама Пустовая допускает куда более существенные домыслы: герой-то «Горизонтального положения», может быть, и впрямь когда-нибудь «встанет в полный рост», но очевидно, что текст Данилова невозможно, немыслимо соотносить с мифами и с мифологическим мышлением (как это делает Пустовая, ссылаясь на книгу Владимира Мартынова).
Ещё раз попытаемся досконально разобраться в том, что именно устранил Дмитрий Данилов в своём произведении.
Не рефлексию. «В принципе, можно всё это днём доделать. Или лучше сейчас. Да, лучше сейчас» — это ведь рефлексия чистой воды.
Не оценки. «Владимир — очень хороший человек» — это оценка.
Не настроения и страсти. «До чего же всё-таки это нудный и муторный процесс» — настроение и страсть.
Не цели и мечты. «Завтра в Москву» — цель. «Работа окончена, теперь её должно утвердить начальство» — мечта.
И не «литературу»: от даниловского эксперимента так и шибает Роб-Грийе, «новым романом» и роланбартовщиной.
Даже сюжеты (потенциальные, зачаточные) в этом тексте есть. Поездки героя-повествователя текста в Сибирь или в США — чем не сюжеты? Не переросшие в сюжетность.
Ведь сюжет и сюжетность — не одно и то же.
Дмитрий Данилов в «Горизонтальном положении» напрочь устранил сюжетность.
Как на уровне «большого сюжета» (метасюжета), так и на уровне «частной микросюжетизации действительности».
Сделаю учёное отступление на грани философии и психолингвистики…
Бытие окружает нас сплошным слитным потоком. Для того чтобы мы осмыслили весь этот поток, нам необходим язык.
Человек отличается от кролика тем, что если на кролика нападает «нечто большое, очень страшное, красное и чёрное», то на человека нападает тигр. Ибо человек (не в пример кролику) способен мыслить общими категориями при посредстве языка.
Есть различные языки, на которых люди общаются и мыслят (русский язык, английский язык, китайский язык и т. д.), а есть — общий для всех метаязык. И этот метаязык — язык мифа. То есть язык сюжетности.
Представим, что под нашим окном подрались Вася и Петя.
Можно изложить это событие в стилистике Данилова.
«Вечер. Драка Васи и Пети под моим окном. Победа Васи. Просмотр телевизора, горизонтальное положение, сон».
Но люди не могут быть настолько бесчувственными, всё же они — не кролики. В человеческом сознании обычная драка двух дворовых гавриков налагается на встроенные коды мифо-матрицы, становясь Священным Поединком, и после этого Вася превращается в «шлемоблещущего Ахилла» или в «солнечноликого Ормузда», а Петя — в «златораменного Гектора» или в «тёмного Ахримана». Какая бы то ни было — хоть самая элементарная — идентификация невозможна без наличия этих кодов. Мы ассоциируем себя с Васей или с Петей, с Мойшей или с Махмудом, с девочкой Таней или с учительницей Агриппиной Борисовной, с красными или с белыми, с Ельциным или с Зюгановым, с Базаровым или с Павлом Петровичем Кирсановым — лишь потому, что в наших мозгах сидят соответствующие мифо-программы, заставляющие нас делать это.
А поскольку поединок Васи и Пети, протекающий на наших глазах, непредсказуем по результату — вот она самая, наша голубушка — сюжетность. Чудесная игра с неведомым исходом, свидетельствующая о реальности.
Теперь представим, что за поединком с балкона наблюдает писатель. Он идентифицирует себя с Васей (или с Петей), отыскивает в происшествии некоторые смыслы — какие угодно: нравственные, социальные, культурные, метафизические (но в любом случае — мифопроизводные),— затем садится к столу и сотворяет увлекательную новеллу под названием «Вася и Петя». Так возникает литература.
Конечно, Пушкин мог бы написать вместо шестой главы «Евгения Онегина»…
«Утро. Плотина. Дуэль. Убивание Онегиным Ленского. Умирание Ленского, горизонтальное положение, смерть. Уезжание Онегина, горизонтальное положение, сон».
Однако Пушкин этого не сделал — и молодец, что не сделал.
Ведь даже Дмитрий Данилов не выдерживает до конца взятый на себя странный «обет бессюжетности». Разве не прочитывается в специфической структуре финала «Горизонтального положения» внятная интенция, некогда чуть иначе высказанная Владиславом Ходасевичем: «И обратно тащить на квартиру этот плед, и жену, и пиджак, и ни разу по пледу и миру кулаком не ударить вот так…»? (Кстати, Евгения Риц и Евгений Чижов, рецензируя «Горизонтальное положение», указывают на это, но Пустовая с ними не согласна; и в данном случае она неправа.)
Это ли не сюжет? Притом — вполне архетипический, весьма древний и более всего известный нам по источнику, именуемому «Книга Иова».
Когда сюжетность гонят в дверь, она возвращается, влетая в окно.
…Недавно возле майкопского вуза, в котором я работаю, у троллейбусной остановки, открылась книжная лавка. Не специализированный магазин, а именно лавка в виде павильона. В Москве подобных уличных книжных лавок-павильонов очень много.
Разумеется, ни отдела филологической книги, ни отдела поэзии в этой лавке нет. Зато есть четыре длинные полки, отведённые под «отечественную прозу».
Любопытно содержимое сих полок.
Из «классики ХХ века» — только «Доктор Живаго» (за этот факт, думаю, следует поблагодарить хрущёвское Политбюро). Из известных мне писателей-современников — Илья Бояшов (довольно мифоёмкий автор, представленный двумя книгами). Ну и Дарья Донцова с Татьяной Устиновой, естественно.
Остальные имена с четырёх книжных полок не говорят мне ничего. Потому что всё это — рядовые пехотинцы армии «массовых жанров», неисчислимые сочинители фантастики, детективов, боевиков, любовных романов и мистики.
Содержимое их творчества мне пока неведомо (наверное, как-нибудь раскошелюсь на пару-другую книжек из лавки). Думаю, что «чистых жанров» на полках павильона нет: где фантастика — там боевик, мистика и конспирология, где детектив — там любовный роман, мистика и конспирология, а где любовный роман — там просто мистика и конспирология. Без мистики с конспирологией сейчас никак невозможно. Даже в «оранжерейной литературе», в «прозе толстых литжурналов» — сплошь мистика и конспирология; что уж говорить о «дикорастущей литературе». Ещё, наверное, кое-где под вывеской «жанра» уцелел-сохранился «старый добрый реализм» — и притом он куда свежее, чем в «Октябре» или в «Знамени».
О чём говорит такая картина?
Пустовая мечтает о бессюжетной нирване, а вокруг люди, как заведённые, сюжетизируют, сюжетизируют, сюжетизируют окружающую действительность, поверяют её мифами. Людям нет дела до того, что их не печатают в литжурналах, не приглашают на фестивали и симпозиумы, не рецензируют в критике, нигде не упоминают имена. Советская система «высокой литературы» (почти) рухнула, но никто этого не заметил. Башня упала, а лира всё звучит, и поющей лире нет дела до упавшей башни. Даже если «Новый мир» с «Октябрём» закончатся, люди будут продолжать сочинять фэнтези, мистические боевики, конспирологические детективы, публицистические расследования и эзотерические трактаты.
К слову, в той же книжной лавке — увесистая полка «исторической литературы». Там есть отдельные объективные исследования историков и доподлинные воспоминания исторических лиц, но, конечно же, основная составляющая полки — «альтернативная история», «криптоистория» и «мифоистория».
История — мутная, трудная и запутанная вещь. Так соблазнительно изложить её в духе Данилова…
«Прихождение скифов. Прихождение варягов. Прихождение славян. Прихождение монголов и шведов. В общем, все умерли, горизонтальное положение, безмолвие».
Но отчего-то современники, обращаясь к историческому процессу, сюжетизируют его, налагают на него мифы, ищут в нём смысл…
Вот оно — слово, которое найдено! Смысл.
Сюжетизация реальности — наделение реальности смыслом. Сюжетность — потенциальное присутствие смысла. Сюжет (состоявшийся или не состоявшийся) — это смысл (состоявшийся или не состоявшийся).
Сейчас многие читатели-консерваторы жалуются на «упадок реализма».
Реализм (в России благополучно просуществовавший полтора столетия) и впрямь падает — во многом по вине самих писателей-реалистов.
Реализм — ручной миф. Миф, преображённый в игру со своими строгими правилами. Реализм относится к мифу так же, как бокс относится к драке.
В реалистической традиции (как в боксе) запрещены некоторые приёмы. Запрещена мистика (и урезана фантастика), запрещены модернистские и постмодернистские манипуляции со «второй реальностью», ограничено обращение автора к устойчивым мифо-матрицам, мифо-канонам (и этим реалистическая литература отличается от «массовой литературы»). Для реализма «вторая реальность» обязана максимально походить на «первую реальность» (разумеется, не будучи ею). Таково «условие игры».
Иногда интерес к некоторым играм теряется — эти игры переживают кризис.
Возможен «кризис бокса» (как игры и как социального явления). Но невозможен, немыслим «кризис драки» (как жизненного явления).
Возможен упадок «традиционной провансальской кухни». Но невозможен упадок питания, поскольку приём пищи — необходимость всех людей. Люди могут разучиться «культурно питаться» — тогда они начнут жрать, хавать, уплетать. В чём-то это будет плохо. Но в чём-то хорошо, поскольку сие — показатель недюжинного аппетита (а значит, здоровья). Всеобщий аппетит наших современников к гиперсюжетизированной «массовой литературе» — не такой уж плохой признак. Читатели кидаются на Дарью Донцову, потому что изголодались по сюжетам, и даниловский «гербалайф» им совсем ни к чему.
Человек нуждается в том, чтобы питаться, спать, дышать. Точно так же в круг его потребностей входит необходимость сюжетизировать (осмыслять) действительность. Человек будет творить мифы-сюжеты даже на необитаемом острове — так уж он устроен.
И это замечательно!
Человек не лежит на земле, словно беспомощный младенец-подкидыш; он твёрдо стоит на ней. Человек способен понимать реальность при помощи языка, который дан ему. И в этом — залог человечьего самостояния по отношению к реальности.
Да здравствует вертикальное положение!
В конце концов, каждый из нас пишет — собою, своей жизнью — увлекательнейшую Книгу Бытия. У этой Книги — Великий Читатель. Бог.
Он любит сюжеты.