Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Эдуард Хвиловский
На краю полыньи
Календарь
Что же мне взять из чужого напротив окна?Шпагу? Подсвечник? Картину? Обманчивый свет?
Часть зарешеченности? — за которой тебя,
да и меня уже скоро как сорок лет нет.
Помню, как тени слипались на лёгкой стене.
Из ночи слышен был дальний утиный манок.
Всё обрывалось внутри, обрывалось вовне
станций прибытия на правомерный шесток.
Впрочем, возьму календарный измятый листок
с мягким кроссвордом-шарадой навеянных тем,
с датой, вобравшей в себя разукрашенный сок,—
мой двусторонний легчайший бумажный тотем.
Падает там же такая же точно листва
из совпадений того, что не может совпасть,
так же волнуя две тени того естества,
что не должно и не хочет, не может пропасть.
Мама
Моя бедная мама. Кусочки халатаи пришитые чем-то к чему-то детали —
низ от верха, верх снизу. Прочтенье с листа,
попродуктно, по спискам, пока не достали
через голову эти, у края «хвоста»
в никуда. На виду оболочки парада
забивают телами пустые места.
Мы в трамвае, где грузно и аляповато,
истираем терпением формы одежд.
Брешь надежды разрухи и горести меж,
безответность и мерзкость во всём голодухи.
Спи, сынок. Это чайки, голодные духи
городских запустений, покорных бегов
на дистанциях лет у родных берегов.
Это голуби и переулки выводят
в людность мест. Засыпай себе с былью поруки
семьяной, духовой, точно с ложкой во рту.
Это просто светает. Светает в порту.
Их ни там, ни в помине давно уже нет,—
у краёв перелатанной пылью прорухи
завалился живьём за подкладку рассвет
и пропал безответно, бесследно. Пока.
Где привет и прощанье слились воедино,
тарантасы не ездят отдельно от тел.
Облучки на колёсах. В ладонях — клюка.
Шофера коридоров давно не у дел.
Из хлебов возвращается в ящик мука.
Очерёдности всех заводная картина,
где в окне за балясиной машет рука.
Смотри
Я кремль себе, и я же мавзолей.Ты не пугайся. Ты ещё налей.
Я посох, я же и на посошок.
Ты понял всё давно уже, браток.
Я и земля, и лошадь, и овёс.
Я нóшу эту на себе принёс.
Перечислять — не хватит тополей,
но ты ещё по маленькой налей.
Мне здесь служить, тужить и горевать —
и радость эту силой не отнять.
И нотный стан, и ноты все при мне,
и полный до краёв стакан вполне.
Теперь не слушай — только лишь смотри:
всё это расположено внутри,
снаружи только пепел и алмаз,
но больше пепел, и во много раз.
Итак…
«Итак, я жил тогда…»А. С. Пушкин
«Итак, я жил тогда…» — и это
и кровь моя, и воздух мой,
и две оси кабриолета
из февраля, и мой покой,
и ложь моя — моя удача
на самой личной стороне,
где, вовсе ничего не знача,
я побывал и на Луне,
и в Императорском Приказе,
и в рощах всех мирских олив,
и в хрустале настольной вазы,
и в слёзной радости всех ив,
и смехом всей Земли цыганок
я был, и королём шутов,
и рыбкой рыбок всех бананок
и повелителем снегов.
О, как «итак, я жил…» когда-то!..
Земля хранит ещё следы,
и место по сегодня свято,
где я алкал тогда ходы,
и сохранились колокольцы
в центральном росчерке ветвей,
и где развешаны все кольца
от вырубленных в скалах дней.
* * *
Не лишённый харизмы, по пятнам асфальтовым вдруг,из глубин не опознанной этой страной шевелюры,
из отсутствия жестов и свиты поклонниц вокруг,
без апломба, тоски и размазанной фиоритуры
появился, шутя, из-за прутьев немодных ворот,
отороченных кладкой лишённых камней переулков,
разливая по полкам фрагменты того, что народ
потребляет, как таинство таинств души закоулков.
Обозначенный мелом в изгибах своей седины,
многоявленный короб из книг и прозрений Востока,
при котором никак мы ему никогда не равны —
хоть все зубы за зуб, хоть все очи за тихое око.
Подхватил и повёл, не читая и не говоря,
по подземным, окольным и прочим большим переходам,
где сыреет, тучнеет и в срок плодоносит земля
и своим, и чужим по бессмыслию знаков народам.
Из оливы звучащих в классических па кастаньет
извлекая узорно пророчески правые гимны,
не приемлет пустот и не требует вовсе ответ
на предъявленный иск, как всегда добровольно-взаимный.
Землемерный посол. Гармонический, сольный квартет
из души, новизны, парадоксов и речитатива.
Присягаю публично по правилам, коих здесь нет,
на любовь и на верность тому, что чертовски красиво.
Театр
Занавесок-занавесей играпревратилась в подобие освещённой сцены.
Там взрывом покоя взошли слова,
что при нужном беге всегда нетленны.
Затем Подобие вошло к Волшебству,
испросив поименования Театром.
Так в игре, подобной пиршеству,
стало многое понятное непонятным.
Освещение сверху, снизу и изнутри
тел, знающих и не знающих о себе,
извещения видимых мимикрий
обо мне, о нас, всегда о тебе.
Соглашаемся со всеми правилами. Игра
в многоличии зала вызывает хлопок.
Сыгранность, проникая в добро,— добра
и распознаёт в преданности манок,
предназначенный явно и почтительно ей
основателем и участником просцениума «Глобус»
на реке Авон, когда в промежутках дней
ещё не был изобретён автобус.
Прогоняя мышек и кошек со двора,
чтобы тоже шли, куда собираемся мы,
пойдём, поспевая, туда, где игра
и сжимаются-разжимаются под занавесом миры.
Читая Поля Валери
Я плакал ночь, и радовался денно,и мог две сотни птиц пересчитать
в одну минуту, и попеременно
мог два трамвая разных обогнать:
«Ты, как младенец,— вспомнив,—
спишь, Равенна».
В поры те мимо разных паровозов
мелькал лишь нужный мне локомотив.
Я машинистом был своих извозов
под нами обусловленный мотив,
ввиду всех приближавшихся морозов.
Обычное окно от многих зданий
мне открывало створчатый залив
и выполняло перечень заданий
вразрез с плакучей ветреностью ив,
под смех сквозь слёзы добрых начинаний.
Но ничего давно уже не снится,
и копия печатями верна
всем чувствам, как последняя страница,
там, где жива ещё моя страна
и в тайнике лежит твоя ресница.
* * *
К плечам лишь этим взглядом прикоснулся,но не посмел себе о том сказать,
и мир опять к сознанию вернулся,
когда без меры можно воздавать.
В тех линиях — змеиный оклик жажды
томил и так усердствовал подчас,
что выпитого памятью однажды
на этот не осталось, видно, раз.
Неведомое молча преломлялось
перед восходом, отвердившим взгляд,
и неподвижность тайно извивалась,
собой пленяя собственный наряд,
и удила закусывались лично,
и шпоры заколачивались в бок.
Осмысленность сдавала на «отлично»
экзамен свой тому, кто одинок
и счастлив от простейших созерцаний,
заполонивших свой Охотный Ряд
и в перечень изысканных желаний
вносящих иероглиф «Как я рад!».
* * *
Ну зачем всегда о нехорошем?Ну зачем о градинах на крыше?
Только и того, что в этом Прошлом
что-то ниже было, что-то выше.
Одного и только непочатый
край, так освежающий ремёсла,
ладожный, печорный, наровчатый,
помещённый изморосью в сосны.
Отнято, что дóлжно, без излишков.
Все бумаги подпись получили.
И несётся полосатый рикша,
говорящий днём на суахили.
* * *
Мне легко и легкона неровном, подтаявшем льду,
и ни раньше, ни ныне
не смею и думать иначе.
Из чугунных ворот
изошёл и отрадно иду.
На краю полыньи
лёд чуть скользкий, такой настоящий.
Многослойным бинтом
воздух втёрт в основание зги,
смоляным ароматом
огни на шестах совращая
и смешинки твои
из смешения слёз и тайги
вдалеке от Чердыни
на мягком лету поглощая.
Лёгкий, лёгкий порог,
ощутимый в преддверье дверей,
в летаргии удачи
наколотый на две иголки,
перепевно возлёг
в отдалении всех снегирей
в полноправной истоме
и мхах малахитовой ёлки.
Не отстать, не отстать,
не замять неизбежный мотив,
только новые слоги
подчас от себя добавляя
про тебя, про тебя,
чуть тире и тире сократив.
На излёте дороги,
себя переплыв, понимаю,
что то времени суть
возлегает на тающем льде,
и её совершенство
наполнило поры покоем,
а истлевшая жуть,
составлявшая пару беде,
в полынье многокрайней
сокрылась с отчаянным воем.
* * *
Нет, ничего я не терял,а более нашёл при встрече,
и Новгорóдское мне вече
сияло светом всех зеркал,
и гребней, и посылок тёмных,
и светлых, и совсем простых,
и думами бояр седых,
и взглядами боярынь томных.
Я восхищённо обаял
догадки, степени, легенды,
что переплавились в календы
у греческих приморских скал,
но лучше — в загородных плёсах,
где нет ни слуг, ни понятых,
а из понятий всех простых —
лишь два, что утопают в росах.