Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Евгений Евтушенко
«Чьё имя драки останавливало…»
О поэзии Валерия Возженникова
— Юра, дорогой, это Женя Евтушенко позвонил!..
— Здравствуйте, Евгений Александрович!
Так начался наш телефонный разговор с континентально известным поэтом. К автору многих полюбившихся в народе стихотворений и многолетнему составителю ещё не вышедшей в свет антологии «Поэт в России больше, чем поэт», где будут представлены десять веков русской поэзии, попали стихи пермяка Валерия Возженникова и моё небольшое предисловие к ним. Собственно, вот выдержки из него:
«Валерий Возженников умер от внезапного сердечного приступа за несколько часов до своего 70-летия, в ночь с 21-го на 22-е февраля 2011 года, когда село Постаноги, где он всю жизнь преподавал в школе историю, готовилось отметить юбилей своего поэта. Помню, как во время наших прогулок вдоль Енисея в июне 1991-го Виктор Петрович Астафьев посетовал (запечатлено на диктофонной ленте): «Ты думаешь, в Овсянке знают, что здесь живёт писатель?..» Случай Возженникова был исключительным. В пермских Постаногах знали и любили его стихи. Именем Возженникова даже останавливали драки. Постаноги поджидали поэта всем миром. Оказалось, всем миром проводили. А дня за четыре до будто бы наведённой кончины Возженников вместе с редактором Надеждой Гашевой завершил работу над составлением своей итоговой книги «Черёмуха и церковь». Код роковой завершённости… Он присутствует и в дате рождения: 1941. Почему поэт на излёте жизни оглушал себя самопризнанием, что «тот свет с каждым годом родней»? Оказывается:
Там не пишут историю заново
И моё поколение чтут.
Там друзья мои песни Фатьянова
На небесном крылечке поют.Он и сам был первым гармонистом на селе. Однако предпочёл «небесное крылечко». Если вдуматься, это серьёзный укор Родине, которая «не поклонилась Богу», когда «встала в полный рост» — во времена Великой Отечественной. Щемящий укор. Все стихи Возженникова — щемящие. Умные, блистательные, смелые поэты ещё не перевелись. Щемящих — единицы. Нет, это не голос отчаянья, но голос преодоления и смирения. Рассказывают: когда обнаружили тело поэта, в одной руке он сжимал кружку, а в другой — кусочек хлеба. Горького и сладкого хлеба Родины».
Лирика Валерия Возженникова так влюбила в себя Евгения Евтушенко, что, несмотря на то, что в Америке в это время было три часа ночи и у Евгения Александровича, по его собственному признанию, «слипались веки», он не утерпел и позвонил мне в Пермь, чтобы я послушал только что законченное им стихотворение, которое он потом переслал мне по электронной почте, равно как и свою статью, посвящённую творчеству ушедшего поэта. При этом Евгений Александрович добавил, что и стихотворение, и статья, и подборка Валерия Возженникова войдут в антологию «Десять веков русской поэзии». Как всё сошлось в небесных сферах!.. Внезапная смерть, звонок Евтушенко и выход той самой книги Возженникова «Черёмуха и церковь». «Эх, если бы Валера знал!..» — вздохнула в телефонную трубку редактор этого сборника Надежда Гашева.
Юрий Беликов
Кто вам преподавал историю?
Юрию Беликову, подарившемуБеспамятным во устыжение,
мне рассказ об этом случае
во просветление всех нас
горит звездиночка Возженникова,
который стольких юных спас.
Он был поэтом и учителем,
глазами тёпел — не свинцов,
не усмирителем —
мирителем
буйноголовых сорванцов.
Всегда поэзия серьёзная,
где с Богом спорит ученик,
явление религиозное —
сквозь строки брезжит Божий лик.
Однажды шёл по сельской улочке
былой пермяк, не впавший в спесь,
кто помнил то, чему наученный
он был Возженниковым здесь.
И вдруг увидел драку мрачную,
как говорят, «навеселе»,
и не прошёл он, отворачиваясь,—
ведь всё же был в родном селе.
Ему в знакомой сваре уличной,
где финку прячут в рукаве,
припомнился царевич в Угличе
на свежескошенной траве.
Провидя жертв новоопричнины,
дымился набрызг от ножа,
как ожерелие брусничное,
на белом горлышке дрожа.
А после — не мишени баночные,
что из под печени трески,—
в подвалах выстрелы лубяночные
в затылки чьи-то и виски.
Так жизнь преступная ночная вся —
с хмельного зуда в кулаках.
Убийцы с драки начинаются
на пустырях и в тупиках.
И бывший ученик Возженникова
ворвался в свалку пьяных туш,
надеясь мало на возжжение
уже почти погасших душ.
«Вам кто преподавал историю?» —
вопрос хлестнул, как Божий бич,
и совесть вдруг из всех исторгнула:
«Валерий Леонидович!»
Они, наверно, лишку выпили,
не нанеся, по счастью, ран,
и монтировки сами выпали
в неокровавленный бурьян.
И враз все замерли пристыженно,
разжали даже кулаки,
себе со вздохом не простившие,
какие были дураки.
Ну, слава Богу, что одумались.
А стольким драться невтерпёж,
и злоба пострашнее дурости
тех, кто хватаются за нож.
Как семечки, всех пришлых лузгая,
форсят убийцы напоказ,
и русских убивают русские,
когда и так всё меньше нас.
Антихристята недостойные,
ужель бессмысленно, как встарь:
«Вам кто преподавал историю?» —
с креста кричать в безликость харь?
Не дай нам, Боже, расставания
с людьми такими на Руси,
чьё имя драки останавливало
без мановения руки!
«Чьё имя драки останавливало…»
Мало кто писал о Боге так нежно, задушевно, запросто, словно о близком родственнике их семьи, которого он любил и уважал с детства, как Валерий Леонидович Возженников — поэт и преподаватель истории в селе Постаноги Пермской области.
Как я светел был в ранних летах!
Боже гладил не раз по головке
И покаяться в детских грехах
Отсылал меня к божьей коровке.
А теперь — под Десницей стою,
Прогуляв покаяния сроки,
И, теряясь в неясной тревоге,
Вижу грозного я Судию.
Нет, убить никого я не мог!
Но стою, будто в лодочке зыбкой.
Где тот мальчик, которого Бог
Привечал с неизменной улыбкой?
Вспомнился мне такой совсем иной и по масштабу, и по стилю поэт, как Пастернак. «О, весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Пастернак достиг в конце концов поздней, но не запоздалой цели, каковая ему досталась довольно нелегко, когда в стихах из романа сумел-таки «впасть, как в ересь, в неслыханную простоту». А Возженникову словно и не пришлось добиваться этого «запросто» и этой «неслыханной простоты». В то же время он не перешёл опасной границы, где начинается «иная простота, хуже воровства». Почему? Да потому что его отношение к Богу не банально. Многие из нас попрошайки, да ещё и бесстыдно торгующиеся с Богом, стараются с ним договориться, что в обмен на «богоугодное» дельце Он нам простит какое-нибудь мошенство или даже убийство. Словом, они пытаются втянуть Бога в свои делишки. А тут кристальный человек, никогда не мошенничавший, никого не убивший — и всё-таки боящийся, что Бог может быть недоволен им, хотя за что именно, человек сам точно не знает, а не хочет Его подвести, потому что Бог так хорошо к нему относился с детства. Это не истеричный страх грешника, а необходимый страх не перед жестоким наказанием, а даже перед мягким, доброжелательным, но укоряющим за что-то взглядом друга — хотя бы за то, что он ожидал от нас чего-то большего. Для истинно верующих слова «Бог» и «совесть» — синонимы.
Взаимоотношения с Богом у людей, родившихся в сталинские времена, были сложными. Лишь немногие решались на то, чтобы не скрывать, что они верующие, и подвергались тем или иным преследованиям. Многие свою веру прятали, молились тайком, боясь приходить в церковь — как бы не донесли. Я, например, долгое время не знал, что я был крещён моей бабушкой Марией Иосифовной, которая сделала это тайно, даже от моей мамы. Некоторые постепенно пришли к Богу от разочарованности в политике, пытавшейся насильственно подменить Бога, когда у них ничего не осталось, во что бы они могли верить, кроме христианства. Затем наступил другой период — когда христианство стало огосударствленной формой политической корректности, и легко заметить, как с тех пор неумело крестятся многие чиновники, шагнувшие прямо из воинствующих безбожников в ревнителей религиозной нравственности. Какой-либо развёрнутой биографии или автобиографии Возженникова я, к сожалению, не нашёл, но мне кажется, что такая вера в Бога была им семейно унаследована.
Мне, мой Бог, примнилось не однажды,
Будто бросил Ты меня навек,
Будто я уже не ангел падший,
А совсем пропащий человек.
Если так, то не бывает хуже,
Это уж навечная беда:
Как свечу,
задует Демон душу,
Душу, недостойную суда.
Боже, коль не бросил, так не мучай
И прими участие в судьбе:
Дай мне боль какую или случай,
Как-нибудь напомни о себе.
Вот оно — истинное, на мой взгляд, христианство; это не унижающий, а возвышающий человека страх, когда он не столь страшится Божьего суда, сколь того, что будет этого суда недостоин. Если бы так чувствовали все, то думаю, что достоинства в человечестве прибавилось бы.
Коротенькое стихотвореньице об одинокой верующей поражает эпитетом по отношению к Богу. Как я ни проверял свою память, нигде не нашёл аналога, за исключением совершенно не сопоставимого с Возженниковым поэта — Игоря Северянина. Он тоже однажды назвал Бога «Милым». Но надо сказать, что у Северянина, при всех его «грезэрках» и «ананасах в шампанском», попадались, правда, редкие, но прелестные стихи о русской природе, о русской душе. Впрочем, это сказано не мной, что иногда кажущиеся противoположности неожиданно сходятся.
Ничего у Бога не просила.
Что подаст — считала сверх всего.
Лишь всем сердцем Господа любила,
Лишь Его любила одного.
Не боялась ни земли, ни неба —
Крепче страха та любовь была.
Без молитвы и без всякой требы
К Милому с улыбкой отошла.
В чём разительное преимущество стихов Возженникова о Боге в сравнении со стихами, припадочно бьющимися лбом перед иконами,— в том, что у него нет никакой религиозной кичливости, превращающейся в чувство презрения и даже ненависти к тем, кто не в то и не так верит. Это стихи вообще не о какой-то единственно «правильной» надчеловеческой религии, которую необходимо навязывать всем нациям, а о человеческой совести, которая и есть самое главное во человецех. Его не зря уважали воспитанные им односельчане и любили его и как учителя, и как поэта.
Здесь приливами накатывает рожь,
И дорогу чужаки найдут едва ли.
Приходи на Постаноги — и поймёшь,
Что не всё мы в этой жизни потеряли.
Сам услышишь, как поют перепела,
Встретишь девушек с пречистыми глазами,
И увидишь ты, какою Русь была
До падения Козельска и Рязани…
Пермский поэт Юрий Беликов, заботливо собравший многие стихи Возженникова, в своей прекрасной статье «Предпочтя небесное крылечко» привёл рассказ одного свидетеля, что именем Возженникова останавливали даже драки. «Две ватаги схватились за монтировки. Я им кричу: «Вам историю-то кто преподавал?» — «Валерий Леонидович!..» И монтировки сами выпали из рук». Он родился в 1941 году и, конечно, не мог воевать. Но никто, пожалуй, с равной проникновенной горечью не написал такого исповедального от имени многих ветеранов стихотворения, как «Боль фронтовика». Редкое, родниковое, целомудренно чистое дарование. О чём бы он ни писал — о Боге, о фронтовиках, о деревенских старушках, о природе,— это всегда были стихи о любви.