Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2011
У меня договорённость с одной чудачкой: она даёт мне девять уроков гадания — я плачу ей натурой. Конечно, это шуточная сделка, но-о… не настолько шуточная, чтобы не иметь места вовсе… И теперь — я делаю свой, самостоятельный расклад. Зачем? Хочу нагадать себе, нагадать что-нибудь эдакое… Но…
По поздней дорожке на червонное свидание — бубновая дама с бубновой девяткой. Я зна-аю, это моя горемычная гадалка со своим бубново-похотливым интересом, она как бубон — не выцарапаешь: девять ночей превращаются в восемнадцать… потом, возможно, в двадцать семь…
Она говорит… говорит… говорит… Говорит, что я её половинка, облекая тем самым случайное стечение атомов в идеалистическую глазурь. Она считает своей половинкой меня, я считаю своей половинкой другую, та, другая,— строчит стихи какой-то собственной половинке; и-и — идеальное превращается в сценарий для мыльной оперы…
Половинка? — смотрю на неё. Мелированные жидкие волосы. Светящийся карандаш по контуру глаз. Плечи костлявы, но из-под сиреневой блузы вытек животик: жизнь на плечи надавила, вытопила всё мягкое — а вниз перелилось…
Половинка? Густая оболочка из сладкого парфюма. Сейчас придвинется чуть ближе, и сладость нас склеит! А что? Пора платить за очередной урок. Под стон кровати и скрип довольной гадалки склеились мы так, потом эдак, потом с разворотом на 180 градусов — словно заботливые добрые ручищи пытались приладить нас друг к дружке — тем, другим боком: а вдруг и правда половинки?
Половинка?! В магазине завтра ревизия. Дома слабый, болезненный ребёнок. Алиментщика и след простыл. Мать лепит отвалившийся кафель в туалете.
Отодвинулся…
Не-ет. Не половинка. Цельная, вполне завершённая.
— Так хорошо… — Она поводит костлявым плечом.— Знаешь… Ты веришь в прошлую жизнь? Мне кажется, что вот так вот в прошлой жизни я тебя и знала. Вот так мы и лежали с тобой. А… у тебя нет такого чувства?
И назойливо скребёт накладными ногтями по моей груди: «Э-эй».
Я вскипаю усмешкой. Связь через инкарнации — хо-хо. Браки заключаются на небесах — хо-хо-хо. О Боже! Мы будем вместе навсегда, и даже смерть не разлучит нас?!
— Ну да, конечно. Что было ещё ожидать? Ты отрицатель. Вы, отрицатели, упрётесь лбом в стену, и всё. И говорите, что это мир, что теперь в курсе всего, и ничего для вас, кроме этой стены, нет,— обижается моя романтическая гадалка, постукивая ладошкой по стене, возле которой лежит.— А что там, за стеной?.. об этом вы не думаете, вы отрицаете!
О?! Мадам… вы перешли с любовных романов на «Откровения ангелов-хранителей»? Откуда этот эзотерический душок?
— Провокация, мадам! Ин-си-ну-ация! Я не отрицатель! Да-да. Я положитель! Так и запишите. Мне по-ло-жить! И на ваше родство душ, и на ваши половинки! И вообще, что это за слово такое дурацкое — отрицатель? Я отрицаю это слово! Вернее, ложу на него…
— Кладу,— поправляет гадалка.
— Точно.
И сам вполне лежу, пялясь в потолок: раз, два, три — три прихлопнутых комара присохли к потолку. Ы-ы — я зеваю.
У меня… по крайней мере, у меня — не будет никаких половинок… ы-ы… Я проклят.
Проклят… проклят… Я нашёл своё проклятие под дверью на лестничной клетке, пару дней назад… Собрал его из ме-елких-мелких кусочков. Оно было написано с обратной стороны моей фотографии. Кровью одной пэтэушницы… Да-а, так и написано: «Будь проклит ты за измену и сколько ни ищи сёравно ни найти тибе своей половинки».
Ага. Всё просто. Это был третий или четвёртый урок гадания… Просто пришла чуть позже и опоздала на урок… нерадивая пэтэушница: пришла бы раньше — и не было бы того урока, и склеивали бы добрые ручищи меня с ней, а так…
Я продолжал лежать, смотря на сушёных комаров. Рядом гадалка, затаив дыхание. Звонки в дверь. Конечно, я дома: отчаянный свет лампочек во всех комнатах, громкая музыка. Звонки прекратились. За ними — всхлип. За ним — хлопок подъездной двери… Стук каблуков куда-то в ночь… Пэтэушница, вот так убегающая в ночь… куда она бежит? Лучше об этом не думать…
И моё проклятие. Я склеил его скотчем, вставил в рамочку. Теперь это моя реликвия… Только зачем оно мне… неужели в качестве последнего оправдания несостоявшейся Сказки, которую я лепил из жизненного материала?
Ах да… жи-ызнь… Она — как центр раздачи гуманитарной помощи. Перед нами прилавок с разными удовольствиями. Удовольствия поближе — для короткоруких — преимущественно мелкие, порченые, с гнильцой уже. Дальше, конечно, удовольствия покрупнее да посочнее, и выбор, значит, пошире, но — не всякий дотянется. И один такой, похожий на меня — не особо выдающейся длины рук,— в гнилье копается, взять брезгует. А до крупного, сочного — не дорос. Обиделся, вынул руку, показательно отряхнул.
И говорит: люди, будьте достойны. Беда наша в потере чувства брезгливости. Жизнь приручила вас своей милостыней, сделала жалкими гедонистами, пожирающими гниль и плесень. И вы послушно кормитесь этой плесенью, отодвигая рецидив всеразъедающего сифилиса пустоты. Но даже если вы назовёте скоропортящийся продукт древа жизни сбором опыта — в конце у вас будет только диарея: вы продрищетесь, и оставшийся внутри вакуум будет выворачивать вас наизнанку. Брезгуйте! Брезгуйте!
…Милый человек… Он завидует, презирает, считает себя честным. Этот человек, конечно, я… Но сколько же ещё такого меня?! Вот — ещё я. И здесь — я. И там… Вот я откровенничаю с вами. А вот шучу с коллегами по работе, ага-ага: а аванс на карту ещё не положили? А вот бодро пожимаю руку начальнику. Ага, предварительно обтёр ладонь о штанину, чтоб рука не влажная: добрый день, Евгений Владимирович. А вот я несу мистическую чушь по телефону какой-то дуре, э… кому, кстати? А теперь с трагической дрожью в голосе и с сигаретой — рядом со своей пэтэушницей. Да-да, а вот я усмехаюсь в лицо гадалке… Эти мелкие бесы берут меня силой, воруют меня и раздают, пускают по миру. Я ушёл с аукциона коллегам, спущен в телефонную трубку, стал взяткой для жаждущих рукопожатий. Я! Я! Я! — по клочочку, по лоскутику… по разветвляющимся ручейкам, по чужим рукам… по лужёным глоткам, криминальным сводкам… по покоям да приютам, по троллейбусным маршрутам… по канавке, по ложбинке, по выбоинке — в бойню, бойлерную… бакалейную… трапезную…
Но вот уже и гадалка ушла — урок окончен, а с нею — последний хохокающий бес… Отпустил последнюю ниточку, и тело завалилось набок. Что осталось от меня? Пора отключиться от розетки до нового дня?
Я просто лежу на боку и ощущаю, как выделяется слюна. Отказываюсь её глотать. Мой мозг — ленивый боров в луже, и всякая искра, попадая в него, вязнет и гаснет, словно в сгустке клейстера… Выделяется слюна, выделяется… а такое не может долго продолжаться, поэтому когда она находит уголок рта — рождается ещё один. Я!
Он пишет артериально-алым, обогащённым кислородом — с размахом, плакатными буквами: «Настоящая Любовь существует! Я свидетельствую! Персональное чудо существует — я очевидец! Сказка возможна! Принцы и Принцессы — среди нас! Имей волю быть достойным этой роли — Сказку нужно заслужить. Не можешь стать рыцарем, стань драконом — осуществляй противостояние! Страдания — просто этап развития! Имей терпение и наблюдательность — и чудо придёт!»
И вроде ожил — с помощью того, над чем усмехался час назад. Принял вертикальное положение, чтобы…
Чтобы сделать свой самостоятельный расклад и нагадать эдакое…
Но-о-о… на червонную жизнь опять выпали пустые хлопоты… обманы… напрасные надежды… И вот очередной я — тасую колоду, обманываюсь, обманываюсь… разбрасываю карты… расклады не складываются, всё плохо, всё вкривь и вкось, осколками да половинами… опять тасую… тридцать шесть картей, четверо мастей… Что будет… что случится… Судьба моя, где ты? Отведи от меня пикового валета! кому я пишу сонеты? кто мне сготовит котлеты?.. Чёт или нечет? Семь или девять? Орёл?! или — прорешку на клюшку… розы — мимозы — микоплазмозы, грёзы — грации — инкарнации, фатумы — факи — знаки — знамения… видения — провидения — брачные объявления… детство — юность — отрочество — устала от одиночества, аденомы и мамы, Лада-Леда, Андрей-Андромеда, половины, пуповины… неповинны вены, плети — нити — дети… Изольда — Эвридика — Маргарита… Ты опять небритый?.. Мур-мяу… чао… скучаю… Кофе? Чаю?.. Ч-чудо — яда! Сказка — выделяется смазка — конечно, in Moscow! Шерше ля фак. Финита ля бля. Де-жа-вю. Ай си ю. Вау-у, оу-у, йоу! Бэмс, упс-с, ёпс — addios!
…Вчера мне приснился сон. Бесконечный подземный барак, там тускло и сыро. Из него нетрудно выйти на поверхность, но никто этого не делает — фиолетовый свет оставляет язвы на телах подземных жителей. У меня были опухшие оранжевые дёсны, почти скрывавшие зубы, и особенность — я впитывал влагу. Я бродил по серым лабиринтам, и где бы я ни остановился, мокрые пятна на стенах начинали высыхать, а я разжимал ладони, и они оказывались покрытыми капельками влаги. И я бродил, желая чего-то… А все сидели по комнатам в этой грандиозной жизнеквартире, и если я приоткрывал дверь — слышались возмущённые голоса: никто не хотел посягательств на их личную территорию. Кто-то спаривался. Один лежал на раскладушке и делал это сам с собой. Кто-то стирал, готовил обед, вешал простыни, накладывал макияж перед облезлым трюмо; кто-то просто слонялся из угла в угол с умным видом, и ему было не до меня. И я бродил и впитывал испарения и мокрые пятна… Была там, в отдельной, заваленной хламом комнатёнке, и моя разнесчастная гадалка, кормила меня пельменями: тебе с бульоном или… Я люблю с бульоном… И я пытался их есть, но они холодные, белые, бульон мутный, с кольцами прозрачного скользкого лука. И вот я подцепил вилкой два склеившихся пельменя. Гадалка романтично улыбнулась, и я в ужасе проснулся.
Проснулся и подумал, что вот моё будущее место, куда я попаду после смерти. Серая подземная общага… где все вместе и всё-таки по отдельности, как клетки разлагающегося трупа. Всё будет ещё хуже, чем здесь. Я буду слоняться по коридорам, дрочить, подглядывать в двери таких же уродов. Будет запах хозяйственного мыла, мочи, сырого белья; кипящие бульоны в алюминиевых баках, скрежет множеств стиральных досок, чьё-то кряхтение на раскладушке; будет эта кожа и эти дёсны,— мой ад для никчёмных людей.
Страшно тебе? Страшно? Стра-ашно… Потому что тебя всё устраивает? Или это чёрное стекло напротив… вата из рам… а шторы ещё не глажены… там — непредсказуемость движения, случайность… там… без Бога…
Спасибо стене. Она поддерживает меня от свободного падения. В ногах рассыпаны карты рубашками вверх. Они как двери: какую открыть? Что будет сейчас? Что через час?.. какую открыть?
Никакую… Я в ступоре — это моя медитация. Моё тело расслабилось, раскисло, отвисла моя челюсть. Оттуда звук, но не ом-м, а — ххыыэээыыыы.
Чем дело закончится… чем сердце успокоится… чем всё прикроется… Известно чем… известно…