Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2011
Феликс Чечик
На осеннем ветру
* * *
Ну а если всерьёз, не валяядурака, не ломая комедь,
как на князя смотрела Аглая,
честно в прошлое посмотреть,—
что увидишь? — любовь и разлуку,
два-три слова на идише — и
пожелание бабушки внуку
перед самой разлукой — любви,—
что услышишь? — фальшивую ноту,
дар божественный, втоптанный в грязь.
Жизнь, дарованная идиоту,—
пусть не князь — всё равно удалась.
* * *
Выводи — на гитаре, на флейте,на расчёске — не всё ли равно? —
как из мрака — мелодии эти,
без которых на сердце темно.
Выводи — я совсем растерялся,
кто поможет мне, если не ты? —
в ритме полузабытого вальса,
взявши за руку, из темноты.
Выводи — я послушней дитяти,
против воли моей выводи.
Что с того — если смерть впереди?
Не поставить ли «Реквием», кстати?
* * *
Пятаки на глаза —как ладонь на уста,
за любовь наказа-
ние — немота
глаз. Мы умерли и
расстаёмся навек.
На глазах пятаки.
Тихий свет из-под век.
* * *
и стоя на конуи ожидая нервно
когда наступит мой
черёд и время óно
единственно кому
завидую безмерно
израильской зимой
полёту махаона
* * *
Вероятность того, что умру,вызывает усмешку.
Я стою на осеннем ветру
и любуюсь на чешку.
И она улыбается мне:
и светло, и беспечно.
Вероятность бессмертья вполне
очевидна, конечно.
И на Вацлавской площади вдруг
посреди листопада
в сотый раз попаду в третий круг
вожделенного ада.
Бесконечная вечная жизнь.
Пролетело две трети.
И стоит, на копьё опершись,
грустный ангел бессмертья.
* * *
Осенней музыки небесне слышно из-за туч —
и только ветра до-диез,
и только ливня туш.
Она, как свет, не знает дна,
она на всех одна —
но голубая тишина
лишь ангелам слышна.
Лишь изредка, лишь иногда
и лишь насмешки для
сверкнёт холодная звезда
на небе нотой «ля».
И мы с неё не сводим глаз,
глядим во все глаза.
И оглоушивает нас
осенняя гроза.
* * *
Всё — поэзия, дажеи отсутствие как
таковой в пейзаже,
погружённом во мрак.
Всё — поэзия, если
посреди темноты
мы с тобою воскресли,
превратившись в цветы.
* * *
Дежавю,говоришь? Говорю.
Доживу —
ничего, что курю,
и что пью,
и ночами не сплю,
а пою,
потому что люблю.
Наяву,
а как будто во сне,
доживу
до того, что во мне,
доползу
до того, что в груди,
в стрекозу
превращаясь в пути.
* * *
И смешно, и нелепо —и печаль ни при чём;
созерцанием неба
ты с утра увлечён.
Порицанием ночи,
отрицанием тьмы,
жизнью, ставшей короче
накануне зимы,
как твои восьмистишья,
как тепло в октябре.
И всё тише и тише
сердце бьётся в тебе.
И всё реже и реже
в небе, чёрном, как дым,
ты заштопывал бреши
созерцаньем своим.
* * *
Что запомнил: снежинок круженье,яркий свет фонаря
и прощанье, где рифму «прощенье»
не заслуживал я.
Заслужил: безутешность, проклятье
и стихи через век,
где лежит подвенечного платья
не растаявший снег.
* * *
То «в Чапаева», то в подкидногодурака вечерами играть,
засыпать, просыпаться — и снова,
усыпляя небесную рать.
Самому уже тошно от «чиза»,
строить глазки и вешать лапшу,
чтобы только гармонией числа —
не поверишь! — поверить. Польщу
чёрту, ангелу; только бы слово
то, единственное, подобрал,
я готов в дурака подкидного
и «в Чапаева» вечно… Урал
разъярился, и северный ветер
гонит волны, как будто пургу.
И дурак не смеётся над этим,
а рыдает на том берегу.
* * *
Пустота и горечь позади,впереди — распахнутая дверца;
сложносочинённое в груди
предложение руки и сердца.
Предложение распалось вдруг
на слова, предлоги и частицы.
И клюют из посторонних рук
нами не прирученные птицы.
* * *
Лёд хрупок и тонок —и чист на просвет,
почти как потомок,
которого нет.
Которому муки
и беды мои
до фени, как мухи
и как муравьи.
Которого — круто! —
я вёл и веду
по жизни, как будто
бы в марте по льду.
* * *
Болезненно точный,измученный правдой,
картограф полночный
склонился над картой.
В конце, как в начале:
и слово и ясли.
И карты совпали,
да звёзды погасли.
* * *
Свои аппетиты умерь,потребности сократи —
и слушай капели свирель
и сердце своё взаперти.
Они не соврут — не резон
им врать у любви на краю,
пока не открылся сезон
охоты на память твою.
* * *
Пятернюкленового листа
сохраню —
и вспомню через восемь
лет, когда наступит
немота
и меня возьмёт
за горло осень.
Пролежал
все восемь в словаре
на странице
триста двадцать пятой,
заново родившись
в октябре,
несмотря, что мёртвый
и помятый.
В спешке
восемь лет тому назад
положил
и позабыл об этом.
За окном:
октябрь, листопад
и мой голос,
унесённый ветром.
И мой дар —
беднее не найти,—
жар и холод,
пропасть и опора.
И прикосновенье
пятерни —
тяжелей пожатья
командора.
* * *
Даю тебе слово,любимая, что
мы встретимся снова,
но лет через сто.
Узнаю? Едва ли.
Узнаешь? Навряд.
Знакомым — вначале
покажется взгляд.
Вначале… А после
уже навсегда
расстанемся вовсе,
любимая. Да?