Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2011
Николай Переяслов
До свидания, Гиппо!..
1. Детство Гиппо
Посреди большой столицы,элегантный, как комод,
жил смешной и круглолицый
африканский бегемот.
Там, где солнце над болотом
жарит воздух, где-то там
он родился бегемотом,
имя взяв — Гиппопотам.
С детских лет не зная гриппа,
он носился день-деньской.
Зря взывала мама: «Гиппо!» —
малыша зовя с тоской.
Зря отец кричал до хрипа,
клича сына по кустам:
«Гиппо! Гиппо! Гиппо! Гиппо!
Где ты, Гиппо? Тут иль там?..»
В жиже луж плескаясь звучно,
корешки травы грызя,
Гиппо чуял: дома — скучно,
жить в болоте век нельзя!
И со всем болотным братством
распростился он, как брат,
и… в Россию перебрался —
в стольный город, на Арбат.
Как тут нам не веселиться,
как грустить от разных бед,
если рядом — поселился
этот миленький сосед?
Мы слыхали, как он въехал
на четвёртый свой этаж.
Он чихнёт — и громом эхо
сотрясает домик наш.
Утром он идёт из дома
на работу в зоопарк,
улыбается знакомым
не за плату, а за так.
А когда он в лифте едет
после службы иль в обед,
замирают все соседи —
оборвётся лифт иль нет?
Так вот рядышком и жили —
и народ, и бегемот.
Да при том ещё — дружили,
не кричали вслед: «Урод!»
Вместе радости делили
и последний бутерброд,
а на Новый год — водили
возле ёлки хоровод…
2. Московские будни
Бегемоту жить непростов тесном городе Москве.
Хоть и малого он роста,
но ведь весит — тонны две!
Кто такого согласится
посадить к себе в такси?
Тут бессмысленно проситься,
так что даже — не проси!
Летом — даже толстопятым
хочется, когда жара,
заскочить в кафе к ребятам —
съесть пломбира полведра.
Но не ставят из бетона
мебель в детский уголок.
Где взять стул, чтоб он две тонны
удержать спокойно мог?
(Я во всех кафе огромных
побывал и знаю сам —
не найти там мест укромных,
где б мог сесть Гиппопотам.)
Тяжело и магазины
бегемоту посещать:
двери там не из резины —
начинают вмиг трещать.
Потому он шёл на рынок,
где ворота широки,
покупал там десять крынок
молока и пуд муки.
Ставил дома тесто в ванне,
пёк на кухне пироги,
ну, а после — на диване
сочинял весь день стихи.
Были им в стихах воспеты
Кремль, Арбат, луна во мгле…
Что поделать, коль поэтом
он родился на земле?
А когда он шёл, как глыба,
и его народ встречал,
каждый встречный: — «Здравствуй, Гиппо!» —
увидав его, кричал.
Но грустнел душой он, ибо,
вспоминал, как средь болот:
«Гиппо, Гиппо, где ты, Гиппо?» —
мать его к себе зовёт…
3. Гиппо и воры
Гиппо был весёлый малый.Если кто-то зло творил,
он ему: «А ну, не балуй!» —
очень строго говорил:
«Лучше нам не быть врагами,
я злодеев не люблю.
Если будешь хулиганить,
вмиг на ногу наступлю!»
Это слыша, все пугались,
забывали про грехи.
Кто ругались — разбегались
и читали вслух стихи.
В зоопарке дела много,
должен быть порядок там.
Вот за всем за этим строго
и следил Гиппопотам.
Как-то раз под вечер Гиппо
у вольера юных львят
привлечён был странным скрипом,
и смекнул — их красть хотят!
Глядь, и правда — двум патлатым
пьяным типам удалось
влезть в вольер к беспечным львятам,
безмятежно грызшим кость.
Звери поняли угрозу
лишь тогда, когда в мешок
затолкали их без спросу,
чем повергли в нервный шок.
Лишь почти у дырки самой
львята пискнули, озлясь,
и мгновенно с львиной мамой
протянулась звука связь.
Из глубин системы сложной
рукотворных гор и нор
львица рыкнула тревожно
и метнулась на простор.
Воры, радуясь везенью,
быстро бросились назад.
Но внезапно путь к спасенью
им закрыл огромный зад.
Вот она, дыра в ограде!
На свободу выход — вот!
Но к дыре — будь он не ладен! —
прислонился бегемот.
Не желая здесь погибнуть,
воры в панике орут.
Но, чтоб Гиппо отодвинуть —
автокрана нужен труд!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Брось мешок! — один воришка
крикнул другу во всю грудь.
И тогда другой — детишкам
развязал к свободе путь.
В куче писка, визга, всхлипа
львята бросились назад…
И тогда от прутьев Гиппо
отодвинул мощный зад.
Второпях, тесня друг друга,
воры выскочили в лаз
и, качаясь от испуга,
понеслись куда-то с глаз…
Ну, а Гиппо зорким взглядом
оглядел звериный сад
и, довольный результатом,
пошагал на свой Арбат.
Шёл по улицам столицы,
где, визжа, машины мчат,
и казалось — это птицы
в дебрях Африки кричат.
В дом пришёл. Поел, умылся,
лёг, свернувшись, за комод.
И ему в ту ночь приснился
африканский небосвод.
Над болотом вились хрипы,
в небе плыл луны калач,
и казалось: «Гиппо! Гиппо!» —
слышен мамы клич и плач…
4. Гиппо-спасатель
Время шло. И первый отпусквскоре Гиппо получил.
Взял он в руки школьный глобус
и все страны изучил.
Осмотрел Восток и Запад,
мёрзлый Север, жаркий Юг,
буйных трав представил запах
и дыханье снежных вьюг.
Вспомнил отчее болото,
крик мартышек в синей мгле.
«Нет,— решил он,— неохота
колесить по всей земле».
И порывшись, как в шкатулке,
в ёмкой памяти своей,
вспомнил он, как на прогулке
в Сандуновском переулке
он в один из прошлых дней
познакомился, гуляя,
с председателем одной
агрофирмы на Валдае,
и его к себе домой
звал он в гости, расставаясь.
Говорил: «Да там у нас
лес такой, что всем на зависть!
Баня, озеро и квас —
просто самый высший класс!
Там такой сладчайший воздух,
что его всё пьёшь и пьёшь.
Ты такой целебный отдых —
в целом мире не найдёшь!
Приезжай! Увидишь глыбы,
что ледник принёс во льдах…»
…И, припомнив это, Гиппо
молвил: «Еду на Валдай!»
Завернув в пакет бумажный
сто горячих пирожков,
Гиппо сел в вагон багажный
и, как мэр Москвы Лужков,
помахал Москве фуражкой,
а потом присел в углу,
молока попил из фляжки
и — состав поплыл во мглу.
Чтоб в пути не ведать скуки,
Гиппо вынул пирожки…
За стеной роились звуки,
плыли в окнах огоньки,
поезд мчался, что есть мочи,
сам себе крича: «Наддай!..» —
и среди апрельской ночи
встал на станции «Валдай».
На платформе Гиппо ждали
председатель и шофёр.
В темноте лежали дали,
в стороне урчал мотор.
У вокзала под берёзкой
припаркован был фургон.
Вот в него по толстым доскам
и взошёл тихонько он.
И потом — не так, чтоб споро —
он поехал через лес,
слыша, как скрипят рессоры,
ощущая Гиппо вес.
Час спустя, машина встала.
Дверь открылась. Он сошёл…
Над землёй — уже светало.
Быстро таял ночи шёлк.
Перед ним, ещё в тумане,
чудо-озеро легло.
У воды темнели бани,
гладь блестела, как стекло.
Вдалеке — как войско, строго —
леса высилась гряда.
И почти что у порога
тёмных бань была вода…
«Нынче снег обильно таял,
так бывает иногда,
вот и уровень Валдая
поднят выше, чем всегда, —
председатель излагает,
Гиппо улицей ведя. —
Впрочем, нас то — не пугает.
Лишь бы не было дождя!..»
И помчались дни, сгорая,
как дрова в большом костре.
В председательском сарае
Гиппо спал, как на ковре,
на душистом мягком сене,
вкусный борщ из таза ел
и, гуляя по деревне,
на окрестности глазел.
Как-то раз его в коровник
председатель пригласил.
И, введя в сарай огромный,
во всю мощь провозгласил:
«Вот, бурёночки, вам всем бы
стать фигурою, как он.
Ешьте втрое больше сена,
поправляйтесь до трёх тонн!
Зимы здесь у нас суровы,
но в кормах нехватки нет.
Будь вы все гиппокоровы —
хватит сена на обед!..»
И в свинарник как-то тоже
был он позван, где потом
свиноматкам толстокожим
был в пример поставлен он.
Но в другие дни, гуляя,
он бродил из края в край
вдоль по берегу Валдая,
а потом к себе в сарай
возвращался к ночи ближе
и, из таза съев борща,
долго слушал, как на крыше
мыши бегают, пища.
Иногда и днём он тоже,
утомившись есть-гулять,
на своём пахучем ложе
оставался отдыхать.
После сытного обеда
хорошо лежать в тиши
да внимать сквозь сон, как где-то
ветерок травой шуршит…
Но однажды он проснулся
оттого, что дождь идёт —
так идёт, словно прогнулся
над Валдаем небосвод.
Разлепив спросонья веки,
он шагнул во двор скорей —
а вокруг бушуют реки,
плещет море у дверей.
И внезапно, как от боли,
кто-то крикнул у двора:
«Там остались дети в школе!
Их спасать давно пора!..»
И в уме, как на картине,
Гиппо тут же увидал —
школа-то стоит в низине!
А вокруг — девятый вал!
Их ведь смоет этот дождик!
Вон он — всё с водой смешал…
И, рванув, как внедорожник,
Гиппо к школе побежал.
Вот и школа… В брызг тумане —
только крыша над водой,
словно остров в океане,
окружённый злой бедой.
По волнам несутся книжки,
воды тёмные бурлят.
А на крыше ребятишки,
как воробышки, сидят
Кто-то вдруг, срывая глотку,
закричал, чтоб всем дошло:
«Лодку! Надо срочно лодку!..»
Но все лодки унесло.
И, как тяжкое мычанье,
горький стон исторг народ…
И тогда, прервав молчанье,
Гиппо выступил вперёд:
«Эта крыша для ночлега —
детям вовсе ни к чему.
Вон в кустах стоит телега —
вяжем к телу моему!
Ставим мне её на спину
и верёвкой — к животу!
Я сто раз нырял в трясину,
знать, и тут не подведу…»
Так, с привязанной телегой,
Гиппо бросился в поток —
и, скользя в волнах тюленем,
быстро воду пересёк.
Где поток бурлил потише,
плавно к школе выгреб он
и дрожащих ребятишек
принял с крыши в свой «салон».
Взял за раз он душ пятнадцать —
так сказать, один лишь класс,
потому пришлось мотаться
за детьми всего пять раз.
Пятый раз на берег выйдя
с детворою на спине,
оглянувшись, он увидел
только книжки на волне.
Крыша школы напрочь скрылась
в тёмных водах глубины,
но сбылась Господня милость —
дети были спасены!
Все детишек обнимали,
не тая счастливых слёз,
и в восторге целовали
Гиппо прямо в мокрый нос…
А когда вода опала
и подсохла всюду грязь,
люди что-то вроде бала
закатили, веселясь.
И, со всеми отмечая
день спасения детей,
три ведра крутого чая
Гиппо выпил без затей.
Но пришла пора прощаться,
утром Гиппо уезжал.
И опять он всем на счастье
круглой кепкою махал.
В серых мхах лежали глыбы,
зрел малины урожай.
А вослед летело: «Гиппо!
Милый Гиппо! приезжай!..»
5. Гиппо-грибник
Как-то, ближе к дням сентябрьским(чтобы ветры — не грубы),
все решили вдруг собраться
и поехать по грибы.
Обсудили всё с любовью
и велели приходить
тем, кто хочет в Подмосковье
по лесочкам побродить.
Час назначили для сбора.
И, когда пришла пора,
Гиппо встал с утра и скоро
вышел бодро со двора.
Никогда в лесах российских
он с лукошком не бродил,
никогда в траве росистой
он грибов не находил.
И ему хотелось часто,
утоляя в сердце грусть,
отыскать в лесу, как счастье,
белый гриб иль спелый груздь.
Потому, немного нервный,
с растревоженной душой,
в этот день он самый первый
к месту сбора подошёл.
«Как грибы искать он будет?
Как он будет их срывать?» —
волновался Гиппо, будто
шёл экзамены сдавать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Все в автобусе просторном
сели дружною гурьбой,
ну а Гиппо — на платформе
потащили за собой.
Рано утром спит столица.
Нет заторов, пробок нет.
День, как чистая страница —
просит всех вписать куплет.
Попетляв по переулкам
в лабиринте городском,
по шоссе, под небом гулким,
полетели с ветерком!
В наши дни, в начале века,
эта правда многих злит:
город — губит человека,
а природа — веселит.
Стоит выехать за город —
и вовсю поёт душа,
каждый снова сердцем молод,
ну, а жизнь — так хороша!
Чтоб жевательной резинкой
дни свои не изводить,
лучше по лесу с корзинкой
в размышлении бродить.
Нет ни тучки в небе синем.
Покидает душу грусть.
Вот и смешанный осинник…
Вот и первый крупный груздь…
Гиппо тоже от тропинки
двинул в чащу напрямик.
Что ни шаг — то гриб в корзинке,
что ни гриб — то боровик.
Кислородом, как глюкозой,
наслаждаясь от души,
встретил зайца под берёзой,
крикнул: «Зайка! Попляши!»
Но косой ничуть не струсил:
«Фиг! — сказал.— Не погляжу,
что здоровый ты, и в узел,
как верёвку, завяжу!»
«Ой! А как же развязаться?» —
Гиппо в спор, шутя, полез.
И они с хвастливым зайцем
огласили смехом лес.
Целый час, наверно, кряду
(так, что начали дрожать)
хохотали до упаду,
не умея смех сдержать.
Но, в конце концов, простился
Гиппо с маленьким дружком
и к автобусу пустился.
(Не идти ж в Москву пешком?)
Там последние сходились,
выясняя: «Груздь? Не груздь?»
На свои места садились,
на коленки ставя груз.
Все расселись понемногу.
Лес был светел и багрян.
И в обратную дорогу
покатил их караван.
Гиппо, лёжа на платформе,
любовался на грибы,
столь прекрасные по форме,
что текла слюна с губы…
Но лишь тронулись, как тут же
хлынул ливень — да такой,
что вода, сливаясь в лужи,
потекла вокруг рекой.
Вмиг размыло всю дорогу,
и пустяшная гора
превратилась в недотрогу —
не осилить на ура!
Вновь и вновь скользят колёса,
но не могут взять подъём.
Час стоит перед откосом
их автобус под дождём.
Был он новым, не разбитым,
и мотор совсем не плох,
но урчал, урчал сердито —
а потом совсем заглох.
Неподъёмной чёрной глыбой
небосвод вверху завис…
Тут позвал шофёра Гиппо:
«Эй, приятель, отзовись!
Выйди, брат, на мокрый дождик
и верёвку захвати.
Да один конец надёжно
за автобус зацепи.
А другой, зубами стиснув,
я на гору потащу…
(Я геройства не ищу.
Но грибам не дам закиснуть!)»
Намотав конец верёвки
на живот свой, он шагнул
по размытой скользкой бровке
и автобус потянул.
Ноги мощные вбивая,
точно сваи, в глинозём,
Гиппо топал, напевая
ворох слов о том, о сём.
Помня тексты, как в тумане,
ставя рифмы невпопад,
вместо слов: «Комбат, батяня», —
он: «Потянем,— пел,— комбат!»
Песни сладкое звучанье
будоражило леса,
будто трактора рычанье,
сотрясая небеса.
Так горланя, он по лужам
отбивал ногами такт…
Пусть он вырос неуклюжим,
но не хилым — это факт!
Не вприпрыжку, не проворно,
не катясь, как колобок,
но автобус и платформу —
он на гору заволок.
Тут водитель чем-то грюкнул,
пару раз нажал педаль —
и мотор привычно хрюкнул,
приглашая мчаться вдаль.
Гиппо снял верёвку с брюха,
в мыслях брюки засучил
и, подпрыгнув вверх упруго,
на платформу заскочил.
Там улёгся, как на льдине,
мокр от носа до хвоста.
Вот — корзинка. А в корзине…
Боже мой, она — пуста!
На случайной, видно, кочке
опрокинулась она —
и все дивные грибочки
улетели с её дна.
От потери, скажем честно,
Гиппо малость загрустил.
Но автобус тронул с места
и к столице припустил.
Два часа дорожной скуки,
и — привет, родной Арбат!
Все корзинки взяли в руки
и на свой «улов» глядят.
Только в Гиппином лукошке
ни грибочка не найти.
Не осталось там ни крошки —
всё рассыпалось в пути!
Он уже собрался двинуть
в дом, где он в столице жил,
вдруг ему в его корзину
кто-то гриб свой положил.
И другой, и третий следом —
подбежали все подряд.
«Будешь, Гиппо, ты с обедом!» —
улыбаясь, говорят.
Все хохочут: «Как удачно
ты на горку нас подвёз!» —
и при том целуют смачно
прямо Гиппо в мокрый нос.
Или, гладя шею Гиппо,
каждый ласково, как мог,
говорил ему: «Спасибо!
Ты нам здорово помог!»
«Если бы не ты, дружище,
мы бы ночь, подмогу ждя,
без постели и без пищи
мучились среди дождя…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Так прошла суббота эта
накануне сентября.
И пришла, сменяя лето,
осень, золотом горя.
А за ней — в клубах мороза —
уж зима кричит: «Держись!..»
(…Впрочем — это больше проза.
Хоть и проза тоже — жизнь.)
6. «Возвращайся, Гиппо!..»
Эпилог…Так развеялись два года,
как Шатуры едкий дым.
Всё ему здесь — и погода,
и российская природа,
и еда, и даже мода
стало близким и родным.
Ночью спал он у комода,
днём работал для народа —
не считал себя «крутым».
Он любил Москву всем сердцем
за открытый нрав её.
Ел салат с зелёным перцем
и ценил своё житьё.
Но порой, придя с работы
и хватив кваску бокал,
он родимое болото
вдруг с тоскою вспоминал.
Да, с Москвою он сроднился,
но душа зовёт назад.
«Где родился — там сгодился», —
как в России говорят.
Видно, надо возвращаться —
там и мама, и отец.
Видно, час пришёл прощаться,
есть всегда всему конец.
Рассчитавшись в зоопарке,
он на все свои рубли
накупил родне подарки,
чтоб и в Африке могли
вечерком, средь звона мошек,
прежде, чем улечься и спать —
сто весёленьких матрёшек
друг из дружки вынимать…
Только как ему вернуться?
В самолёт залезет он —
будет там не разминуться:
он расклинит весь салон.
Вдруг случится так, что надо
пассажирам в туалет,
а проход огромным задом
загорожен — хода нет!
Надо срочно делать что-то,
ведь не зря, едва лишь ночь —
и вплывает в сон болото,
а Москва — отходит прочь…
…В мире много бед и злости,
но не меньше и чудес.
И пришёл вдруг к Гиппо в гости
сам министр МЧС.
В жизни множество подарков
ждёт на каждом нас шагу.
И, горя улыбкой яркой,
говорит ему Шойгу:
«Вертолёты дружным строем
завтра в Африку летят.
Мы дома там людям строим
и детсадик для ребят.
Там в пустыне — наводненье
смыло целый городок!
Русским людям — наслажденье
взять пилу и молоток.
Мы построим им бунгало
на четыреста семей.
Ну, а если будет мало,
мы им целых два квартала
возведём там для людей.
Если кто-то нас попросит —
мы, не медля, мчим вперёд…
Можем и тебя подбросить
до твоих родных болот.
Сядешь в люльку из брезента,
к ней привяжем прочный трос…
Нынче наши президенты
обсуждали твой вопрос».
…Ночь прошла — и над лесами,
через ширь полей и вод,
полетел под небесами
из России бегемот.
Вниз поглядывая робко,
Гиппо видел целый мир:
вон в стороночке — Европка,
вон — Афины, вон — Каир.
Вон — идут в потоках пота
бедуины по песку.
Вон — и милое болото,
что зажгло в душе тоску.
Полный счастья и печали,
на поляне Гиппо сел.
И все джунгли закричали:
«Гиппо! Гиппо прилетел!»
Загалдели попугаи,
затрубил слонихе слон:
«Ты слыхала, дорогая?
Гиппо — с нами, с нами он!»
Вмиг мартышки-вертихвостки
разнесли по лесу весть,
что их давний друг московский —
снова с ними, снова здесь!
Из ближайшей мутной лужи,
обе с радостным лицом,
встали две большие туши,
пошагав к нему по суше,
и узнал он мать с отцом.
Все полезли обниматься,
но свалили Гиппо в грязь.
Стали вместе подниматься,
над собою всласть смеясь.
Гиппо снова поскользнулся
и, восторга не тая,
громко крикнул: «Я — вернулся!
Это — Родина моя!..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Так свершается вращенье
наших жизней на Земле —
расставанье, возвращенье,
день в сиянье, ночь во мгле.
Сладко спать среди болота,
слыша ветер в камыше.
Ни работы, ни заботы —
только счастье на душе.
Райских птиц весёлый промельк,
свист в лесу, а вкруг него —
только солнце, грязь и, кроме
солнца с грязью, никого.
Но под сенью пальм красивых
на закате слышал он,
как струился из России
колоколен милый звон.
А в ночи,— то ль всех пугая,
то ль хуля, а то ль хваля, —
тарахтели попугаи,
криком джунгли веселя.
Но в ответ кричащим птицам
и мартышкам, что визжат,
лился голос из столицы:
«Милый Гиппо, приезжай!»
И ему припоминался
им увиденный Валдай.
(А ещё ведь там остался
неизведанный Алтай!..)
Как ему в пространстве сблизить
эти джунгли и Арбат?
Как Россию не унизить
тем, что он болоту рад?..
Глядя ввысь, он погружался
в звёздной ночи синеву
и как будто возвращался
в освещённую Москву.
Даль темнела, словно глыба,
ночь звенела, как трамвай:
«До свиданья, милый Гиппо!
Ты о нас — не забывай.
До свиданья, друг! Навечно
ты теперь в душе у нас.
Знаем, будет, будет встреча
впереди ещё не раз.
Что нам — вёрсты и года?..
Дружба — это навсегда!..»