Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2011
Сергей Белозёров
Среднерусская дорога
Сначала он напомнил о себе письмом: может быть, не забыли — ещё в семидесятых, в Иркутске, на конференции молодых авторов был у вас в семинаре некий старшина ракетных войск Белозёров Сергей — так вот, это я самый и есть. Потом появился в моём петербургском (тогда ещё ленинградском) доме. Сказал, что живёт сейчас в Туле, а до Ленинграда добирался через Москву, на… пригородных электричках, пересаживаясь с одной на другую. Есть, оказывается, такой способ, очень экономичный, если проявлять при необходимости известное проворство. Уже эта подробность говорила о моём госте, как человеке, мягко говоря, нестандартном, не вписывающемся в обычные житейские рамки. Рассказывают, что последние свои годы он прожил вообще без паспорта, а, стало быть, и без прописки, у каких-то сердобольных людей.<
Но в стихах этого «дикоросса» (воспользуемся термином, удачно введённым в обиход поэтом Юрием Беликовым) обнаруживалась несомненная поэтическая культура, независимость суждений. Перечисляя своих учителей, он называл не те имена (весьма достойные), которые были в то время у всех на устах. «Самойлов, Слуцкий, Смеляков»,— таков был его список. И ещё из XVII века Симеон Полоцкий, чью силлабику — косноязычную и упоительную — Сергей тонко имитировал. И самое, пожалуй, главное — ему, беспаспортному, было присуще обострённое чувство гражданской ответственности. Говоря о наших петых-перепетых бедах, он не ограничивался горестной констатацией. «Двадцатый век закончили. С чего теперь начнём?» — так завершается одно из лучших стихотворений — о белорусской деревне Белица. Начать «с красной строки» никогда не поздно.
Сергею Белозёрову достался лишь крохотный кусочек нового века.
Сейчас друзья собирают материал для его посмертной книги. Стихи из единственного прижизненного тоненького сборника «Словарь далей» (Тула, 1989) составят лишь малую его часть.
Илья Фоняков
Среднерусская дорога
Среднерусская дорога…И ухабы, и морока,
и простая, как частушка,
вырастает деревушка:
восемь, что ли, там домов —
в общем, как в частушке слов.
Среднерусская дорога!
Каждый дом — шагах в пяти
от державного пути,
здесь отмеченного строго:
то квитанцией налога,
то медалью на груди.
Похоронок было много,
свадеб не было почти.
Среднерусская дорога
громыхает у порога —
ей как будто всё равно,
если здесь остынет печка,
и обрушится крылечко,
и доской забьют окно.
Разве что у мимоезжих,
мимолётных, мимоспешных
шелохнётся, ворохнётся
ощущение стыда,
что из отчего колодца
без следа ушла вода.
Среднерусская дорога
поднимается полого
мимо вымерзшего дома,
мимо вымершей избы —
это ясно и знакомо,
это вычерки судьбы,
это — выпало словечко,
укатилось, как колечко,
и не жжётся, не смеётся,
затерялось…
И тогда
и частушка не поётся,
и Россия — сирота.
Среднерусская дорога…
Вот и снова — без упрёка —
вырастает, как частушка,
небольшая деревушка:
восемь, что ли, там домов —
в общем, как в частушке слов.
Если будет свет в окне —
мне светлей в моей стране.
* * *
«Здесь темно — возьми мою звезду», —прошептала ночь мне на мосту.
А звезда вздохнула, как во сне:
«Для него там свет горит в окне…»
И вода твердила под мостом:
«Там твой дом и только там твой дом…»
Но никак не мог я сделать шаг
к огоньку тому, на лай собак.
Повернулся и пошёл назад,
ничего не видя, наугад.
Проворчала берегу река:
«Отчего-то жалко дурака…»
И шепнула ночь звезде своей:
«Видишь, как бывает у людей…»
* * *
Белозёров Сергей Алексеевич,тридцати с незначительным лет,
терпеливо пытался отсеивать
сор от хлеба и счастье от бед.
Сито билось, как сердце, порывисто,
он не первый надеялся год,
что на донышке по справедливости
золотая крупица блеснёт.
Ну, а жизнь — без старанья излишнего —
убеждала его: через сеть
не пройти её тяжким булыжникам,
да и лебедю не пролететь.
Он не верил, шатаясь от голода,
он стоял на своём, как всегда,
и сжимал в кулаке своё золото,
а когда разожмёт — пустота…
Он с долгами никак не расплатится,
он скитается по городам,
только сито дырявое катится
по пятам, по пятам, по пятам…
* * *
Жизнь должна быть неудачной —так оно повеселей.
Вы хотели б жить на даче?
Я хотел бы — на Земле.
Жизнь должна быть неуютной.
Дверь уже отворена.
Вы сказали: слишком людно?
Просто комната тесна.
Жизнь должна быть несчастливой,
в меру мужества и сил,
чтоб кулёчек чернослива
тоже счастье приносил.
Тот кулёчек, что в больнице
тихо лёг перед тобой —
из тетрадки ученицы,
из обложки голубой…
* * *
И в дверь мою стучат с рассвета,и в окна дождь стучит-сечёт…
К чему стучать? Душа поэта
закрыта на переучёт.
Перебирая виновато
на счётах лет костяшки дней,
она ведёт подсчёт растраты,
невольно совершённой в ней.
Ей у разбитого корыта
опять, опять всю ночь считать,
всплакнуть, потом чуть-чуть поспать,
вздохнуть, и выставить опять
табличку с надписью «Открыто»
и с просьбой ноги вытирать.
* * *
Слышишь, не забывай меня,счастье неназываемое,
рыжая полонянка
рощиц яснополянских!
Крикни мне из столиц твоих:
помнится ли и длится ль
нежность ослепших листьев,
трогавших наши лица?
Перешепчи по почте
почерком удивлённым:
что тебе этой ночью
шепчет звезда над клёном?
Снова я с этим, с этим,
с этим, что отболело,
точно полоска под сердцем,
мертвенно побелело.
Светом былых галактик
светит былое чудо…
Запахивая халатик,
резко звякнув посудой,
ты обернись — не зовут ли? —
к окнам своим замёрзшим,
словно от боли смутной,
ясный свой лоб наморщив.
Где-то в большой державе,
нас разделившей стольким,
звёзды мой лоб прижали
к чёрным морозным стёклам.
Чтоб и теперь делиться
радостью и бедою
белых незрячих листьев,
тающих под ладонью…
Тише, милая, тише:
туфельки спят в прихожей,
спит за стеной сынишка,
не на меня похожий.
Спит и твой муж, уставши,
ты же его разбудишь…
Не забывай меня, даже
если меня забудешь.
* * *
Накаты жары — как движение душной волны:вдохнул — и ныряешь, а там, у крыльца, где затишек,
когтями, хвостами цепляясь за выступ стены,
крадётся к дверям виноград, точно стайка зелёных мартышек.
Не стану пугать эту дерзкую банду юнцов,
я здесь постою, у калитки, пускай через силу —
а вдруг они дверь распахнут, вдруг я встречусь глазами с отцом,
и он мне простит, что не ездил к нему на могилу…
Симеон Полоцкий
Склоняю выю, егда вспомню тыю силлабику:мужичка! словами мужицкими славу тебе реку!
Егда поменялась земля, и люди в ней тоже,
негоже их ладить в грецкия ды римския одёжи,
а надо езыком российским правду про жизнь казати,
коряво ды право чрез болото гатить гати.
И плачу я, ибо знаю, что Богом речётся:
хто перьвым идёт по болоту, тот с берега камнями побьётся.
Тыя, хто полетят за тобой меж твердью и небесами,
начнут хаять тебя, силлабика, смеяться над твоими словесами.
А ты иди, сестрица моя силлабика, иди прямо,
не поверьху и не посуху — через бугры ды ямы.
А хто камень бросит — прости: мало винны дети, что забыли,
як ты перед ними в грязи стелилась, дабы ноженьки не замочили…
* * *
Не возвращайся из ссылки, Овидий!Ну, что ты с обидой
пишешь мне письма?
Здесь нет восхитительных мидий
Понта Эвксинского,
и не найти винограда
слаще, чем тот,
что растёт на горе Митридата.
Помнишь ли, сколько малины
внепланово нам выдавала
под Сортавалой, бывало,
деляночка лесоповала?
Где б ты ещё
пешедралом дошёл до Байкала,
или с конвоем вкусил Иссык-Куля
и выслушал речь аксакала?
Публий Овидий Назон!
Не метафоры — метаморфозы
Скифии суть.
Так воспой её ад и морозы,
и осознай свою жизнь
преходящей, но всё же нетленной,
за Ойкуменой,
но всё же цепляясь за обод Вселенной!
Стихи приведены в соответствие с авторскими рукописями Андреем Коровиным.