Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2011
Юрий Беликов
На пути к Святому источнику
1-го июня исполняется год, как перестало биться сердце большого русского поэта Андрея Вознесенского. Эти заметки были написаны по горячим следам, дополнены позднее, но, вместе взятые, передают нерв утраты, которую понесла отечественная словесность, детали событий годовой давности, глубину сопереживания уходящему Мастеру, отношение к его человеческому примеру и творческому наследию.
Редакция «ДиН»
Ливень и молитва
Никогда не слышал в Переделкине кукушку. Соловьи — да. Другие певчие? Сколько угодно. А тут как будто во глубине древесной мышца сердечная сокращается. Дважды. Потом — молчок. Снова учащённое «ку-ку», взбалтывающее воздух. Опять тревожная пауза.
Я направляюсь к Святому источнику. В этом заповедном месте, каковым наречено Переделкино, его все знают. Бьющий из-под земли ключ с прозрачной, студёной водою, освящённый установленным рядом крестом с изображением Спасителя. Сюда идут и приезжают не только со всей округи, но и из Москвы. Увозят воду баллонами.
Я обычно троекратно пью из источника и наполняю небольшую пластиковую бутыль. Это — когда у родника никого нет. Иначе будешь стоять в очереди. А этого очень не хочется. Канет таинство. Тогда я даже не спускаюсь к источнику по деревянной лестнице, а разворачиваюсь — иду обратно.
Уже несколько лет со стороны петляющей речки Сетуни Святой источник отсечён высоченным забором. Там, за забором — гортанный говор. Громоздится строительство. Ощущение, точно ты на границе Родины. Словно здесь, у источника, заканчивается Русская земля. Вывешенная табличка гласит: «Извините за доставленные неудобства». М-да.
На пути к роднику — дача Андрея Вознесенского. Она примыкает к дому-музею Бориса Пастернака. 1-го июня 2010-го года в 11.09 (время отпечаталось на моём мобильном) я поравнялся с дачей и позвонил по известному мне номеру. Дня за три до этого, ещё будучи в Перми, разговаривал по телефону с Зоей Богуславской — знаменитой Озой, героиней одноимённой поэмы и многих других стихов, женой и душехранительницей поэта. Голос её, обычно наделённый каким-то летним ликованием, на этот раз был угасшим, тронутым хрипотцой неизбежного. Она поведала, что Андрей после операции, что 12-го мая, когда ему исполнилось 77 и его пришли поздравлять близкие люди, благодарил их только светом глаз, что, если до этого, несмотря на затяжную болезнь, распространившуюся на последнее 15-летие, продолжал писать стихи (я вспомнил название его давней и пронзительной статьи — «Муки музы»), то теперь сам уже не пишет — диктует. Я подивился: «диктует»! То есть мог бы ведь не писать, не диктовать — столько им уже создано неопровержимого, а из него продолжает бить Святой источник поэзии, не подвластный телесной неволе.
Впрочем, Оза вдруг обнадёжила (а может, всё уже предвидела?), что дня через четыре ему должно быть полегче (теперь уже эта обмолвка прочитывается иначе — как то, когда душа покинет измученное тело), поэтому «приезжайте — и вы должны встретиться».
…И вот звоню, поравнявшись с дачей.
— Юра,— сразу же узнала она мой голос,— я не могу сейчас с вами говорить. У нас — «Скорая»…
— Понял. Всё-ооо… — на длинном выдохе вырвалось у меня.
Хлынул ливень. До того дождь только накрапывал, а тут крупные струи ударили по раскрытому зонту, да так, что я ощутил, как вибрирует его материя. Я начал молиться. Просил Господа продлить дни Андрея Андреевича. При этом сразу же ощутил бессилие слов. Иногда чувствуешь, как они срабатывают во время молитвы. А тогда…
Будто брошенное на чашу весов краткое, но длинно-тяжёлое «всё-ооо», перетягивало все другие слова. И ещё: точно упал забор, разделявший две дачи — Вознесенского и Пастернака, и один сад без помех перетёк в другой — сад учителя в сад ученика, и два сада обнялись и потерялись друг в друге…
Я не дошёл до Святого источника — двинулся назад, к Дому творчества. Вскоре пронзила весть: около 12-ти часов пополудни прервался земной путь поэта Андрея Вознесенского. Значит, я приблизился к его даче и позвонил в тот миг, когда?..
Червь, он же соловей-разбойник
Не думал, что мне придётся писать объявление о кончине и месте захоронения своего «поэтического отца». Ещё в 1973-м году, в «Разговоре с эпиграфом» он обронил: «Как я тоскую о поэтическом сыне…» Одно из моих начатых, но недописанных юношеских стихотворений конца 70-х, звучало, как эхо: «Я — сын Андрея Вознесенского…» Впрочем, уже в 81-м у меня состоялся свой «Разговор с эпиграфом», переросший в «Притчу о происхождении». Оттолкнувшись от строк Гавриила Державина «Я царь — я раб — я червь — я бог!» и посыла Вознесенского «Мы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!..», следующего после его «Как я тоскую…», ваш покорный слуга, явив непокорство, предложил собственную поэтическую генеалогию:
Не бог, не царь, не человек,
не соловей-разбойник,
но червь, растянутый, как век,
и тощий, как любовник.
А был он богом и царём,
и даже человеком,
и грубияном-соловьём,
глумившимся над веком!
Да увилась за ним вина…
и рухнул он со сводов
за пропуск низшего звена
в цепочке переходов…
Итак, червь. Бывший богом, царём, «даже человеком» и соловьём-разбойником». Потому что:
Собой фильтруя плоть земли,
ползут они бессрочно.
Есть роща — будут соловьи.
Есть черви — будет почва.
Пусть свищет в роще соловей.
Но он не просочится
по эскалаторам корней
сквозь царские глазницы…
На правах «сына», угодившего в кривозеркалье иной эпохи, когда боги, цари, даже «человеки» и соловьи-разбойники могли существовать преимущественно в обличии червей, я пробовал растолковать «отцу» причину вынужденного превосходства оных над всеми другими воплощениями. Не знаю, услышал ли он меня? Но однажды в коридоре журнала «Юность», где я подарил «отцу» свою первую книжку «Пульс птицы», куда вошла и эта «Притча о происхождении», в присутствии «сына» он спросил тогдашнего зама главного редактора Виктора Липатова:
— Вы почему его не печатаете?..
— Уже планируем…— быстро подтвердил Виктор Сергеевич.
Насчёт «сына» — никаких натужных гипербол. Позапрошлым летом, когда мы виделись в последний раз, и я читал в саду его дачи: «Вознесенский говорит голосом пришельца…» — стихотворение-портрет, Оза, узнав мой возраст, воскликнула: «Да вы же годитесь нам в сыновья!» Давняя моя телевизионная покровительница, пермячка Вера Шахова, глянув на фотографию, опубликованную в «Дне и ночи», («Голос шаровой молнии» № 5 за 2008 год), на которой мы запечатлены с Андреем Андреевичем, заметила: «Как отец с сыном». В книге Леонарда Постникова «Чусовой — это совы на сучьях сосновых…» я наткнулся на доселе неведомый мне снимок, оказавшийся фотоколлажом: я стою на сцене у микрофона, только я — лишь на голову я, а тулово — Вознесенского (поначалу я даже признал в его фигуре свою!).
В конце концов, Евгений Степанов, ныне известный поэт и основатель журнала «Дети Ра», когда-то работавший в журнале «Столица», в той самой столице и выходившем, в одночасье сделал меня персонажем рубрики «Осколки», где определил в… кого бы вы думали? В «любимчики Андрея Вознесенского». Андрей Андреевич действительно в разные годы — то в «Огоньке», то в Книжном обозрении», то в книге «На виртуальном ветру», то ещё в не припомню-каких изданиях — называл моё имя. Однако я эти упоминания сильно не отслеживал. Но, очевидно, отслеживали другие.
Не буду ни перед кем оправдываться. Свою книгу избранного «Аксиома самоиска» он подписал так: «Дорогому Юре — с сердечной и звёздной близостью». Насчёт «звёздной близости» — странная правда. Ещё до того, как вкусить его метафору «Сирень, как пудель, мне в щёки лижется», я выдал: «Сирень неистово залает — я только ноздри округлю». В 1990-м у меня в Перми вышла книга «Прости, Леонардо!» Я вручил её «отцу». Там есть стихотворение «Возвращение к цветам». Потом, в одном из новых его сборников, наткнулся на поэму «Возвратитесь в цветы». Стало быть, «отец» прочитал «сына»…
Хотя, когда однажды, по просьбе Андрея Андреевича, я вложил в почтовый ящик его дачи книгу, которую сам вынянчил,— соборный том дикороссов «Приют неизвестных поэтов», где соединил творения 40 авторов от Норильска до Ставрополя, а потом случайно встретился с четой Вознесенского-Богуславской на проводинах Георгия Владимова у переделкинского храма Преображения Господня, Оза вымолвила нечто многослойное:
— Читаем…
Не думаю, что моему «поэтическому отцу» глянулось программное эссе «поэтического сына», с коего начинался том: «Почему одни фрахтуют ЦДЛ или едут на каникулы в Париж, а другие всю жизнь топят баньку по-чёрному? Отчего одни, выпуская книгу за книгой, дённо и нощно заспиртованы в телеэкранах, а другие на закате своей жизни после долгих уговоров соглашаются провести творческий вечер в заводской библиотеке?» И — далее: «Как говорил старый слесарь Черепаныч, плюнувший в рожу комсоргу Литинститута и с той поры кочевавший по лагерям:
Вы — поэты, мы — поэты,
Отчего ж, едрёна мать,
Вас печатают газеты,
Нам — заказана печать?
Блокам вы и мы — не пара,
Отчего ж и почему
Вам за слово — гонорары.
Нас — за жопу и в тюрьму?
В данном случае «поэтический сын» (обращённый в червя соловей-разбойник) не только вступал в неприкрытый спор со своим «поэтическим отцом», но и, пожалуй, выказывал осмысленную дистанцию, которая «родственников» разделяла. Когда один из читателей книги дикороссов, зная о моём знакомстве с Вознесенским, спросил меня о том, говорили ли мы с ним на сей счёт (мол, слишком уж разнятся жизнетворческие позиции!), я ответил: «Нет, эту тему мы никогда не затрагивали». Собственно, я понимал, даже если бы Андрей Андреевич захотел что-то сказать или спросить о дикороссах — «новых варварах, чертополохах от литературы», как определил их породивший само это имя поэт из Великих Лук Андрей Канавщиков, пожалуй, ему уже трудно было бы сие исполнить физически…
Диагноз камнереза
И вот теперь по просьбе вдовы поэта, испугавшейся интернет-разночтений, по которым похороны должны состояться то в Переделкине, то на Новодевичьем кладбище, я пишу, во-первых, о дате их — 4-го июня, во-вторых, о месте — это Новодевичье. Зоя Борисовна обеспокоена тем, что люди целыми вагонами садятся в электрички и едут в Переделкино, тогда как Андрей будет предан земле рядом с родителями на Новодевичьем.
Похолодевшими пальцами пишу сразу три объявления: одно — чтобы вывесить в старом корпусе Дома творчества, другое — в новом, третье, на отысканной дежурной администраторшей картонке (чтобы покрупнее можно вывести буквы),— где-нибудь у ворот переделкинского кладбища.
Буквы не слушаются, не располагаются равномерно, один фломастер выдыхается, ищу другой, чувствую, как переклинивает мою орфографическую моторику. Спрашиваю у дежурной, чего никогда бы не позволил себе ранее (всё-таки имею дело со словом): как пишется «на Новодевичьем» — через мягкий знак, или?..
Клея и скотча в арсенале Дома творчества не оказывается. Медсестра Валентина (здесь — немало писателей преклонного возраста) выдаёт мне медицинский пластырь, чтобы приклеить объявление. Попутно рассказывает: ещё недавно была у Вознесенского на даче — делала процедуры, и он, рассматривавший до этого веер фотоснимков, попросил её помочь «разложить их по теме».
По телефону Оза предлагает:
— Возьмите нашу машину, чтобы съездить до кладбища…
Зачем? Тут минут пятнадцать быстрого ходу. Я уже у ворот переделкинского погоста, по коему когда-то водил юных поэтов Илья-премии не зарастающей тропой — сначала «к Арсению Тарковскому», потом, по курсу, «к Борису Пастернаку»…
— Там, рядом, ещё — Корней Чуковский,— пробует просветить меня повстречавшийся у ворот плечисто-мускулистый надгробных дел мастер в синем комбинезоне.
Киваю ему как заправский кладбищенский сталкер. Мысленно перечисляю: и Роберт Рождественский, и Семён Липкин, и Саша Ткаченко, и Толя Кобенков, и Юрий Щекочихин, и Александр Межиров, и Михаил Алексеев (надо помнить этого прозаика-фронтовика, некогда возглавлявшего журнал «Москва» и проделавшего путь от романа «Солдаты» к роману «Драчуны»). А сколько ещё троп зарастающих, могил писателей полузабытых, а то и вовсе окружённых забвением?..
Знакомый мне переделкинский житель красноярского происхождения по прозвищу Ёж отыскал на кладбище могилу Георгия Владимова, за которой, похоже, никто не ухаживает. Того самого, написавшего «Верного Руслана», «Генерала и его армию» — образцы горькой русской прозы второй половины ХХ-го века… Волею провидения Ёж стал посмертным «Верным Русланом» Владимова — приглядывает за местом его упокоения.
Между тем камнерез уже прочитал мою «картонку». И, пока нет отлучившегося кладбищенского смотрителя, который формально (никто не будет против!) должен мне разрешить продёрнуть между металлическими прутьями забора объявление о том, что «похороны Андрея Вознесенского состоятся на Новодевичьем кладбище», мы обмениваемся репликами. Надгробных дел мастер:
— Было бы правильней, если бы Вознесенского похоронили здесь, в Переделкине, у могилы Пастернака — его учителя… И все бы сюда приезжали. Хотя, где кому лежать, решается там, наверху,— указывает он синими очами не то в небо, не то в располагающийся где-то на недосягаемой для простых смертных высоте некий синдикат земных регулировок. Узнав, что я из Перми, произносит:
— Интересный город! Я там жил пацаном. В Голованово. В Перми помню ЦУМ, цирк, Речной вокзал… Не знаю, есть ли они сейчас?
— ЦУМ и цирк — на прежнем месте,— заверяю нечаемого земляка. А вот на Речном вокзале теперь Музей современного искусства Марата Гельмана. Знаете такого?
— Кто ж его не знает! — усмехается надгробных дел мастер. И добавляет: — Похоже, что Россия больна гельмонеллёзом.
Ух, и сказанул! Хотя вряд ли надгробных дел мастера ошибаются, ежели ставят диагноз.
Между тем, прибыл смотритель и, глянув на мою «картонку», разрешил укрепить её у кладбищенских ворот.
Шипы для троеперстия
В те дни все столичные газеты набухали крупными заголовками о его кончине. Мой друг, московский кинорежиссёр и поэт Сергей Князев обратил внимание на один из них — в метро кто-то развернул газету: «Прими, Господь, поэта улиц и со святыми упокой!»
«Поэт улиц»… Не абсолютно, но близко. Помните у Маяковского: «Улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать»? А припоминаете, как раннего Вознесенского, автора «Треугольной груши», упрекали в авангардизме, зауми и «недосягаемости для масс»? Прошло время, и улица заговорила его языком. Он дал ей язык, хотя и немало у неё позаимствовал. И стал вдруг не только досягаем, но едва ли не прост. Возможно, тут уместна такая параллель: когда-то итальянский язык называли вульгарной латынью. Позднее он стал самым пригодным для пения. И вот улица поёт: «Плачет девочка в автомате…», Летайте самолётами Аэрофлота, любите на лету…», «Барабан был плох, барабанщик — бог…», «С первого по тринадцатое старых ищу друзей…», «Ты меня на рассвете разбудишь…»
Мне рассказывал Иосиф Раскин, автор «Энциклопедии хулиганствующего ортодокса» и частый паломник поэтических вечеров Вознесенского:
— Однажды при нём я прочитал в неком кругу его стихотворение «Бьёт женщина». Женщинам понравилось. Однако, как я убедился, никто из них этой вещи доселе не читал и не слышал. «Как же так? — спросил я Вознесенского.— Они не знают этого замечательного вашего стихотворения!» На что он ответил: «Зато они знают «Миллион, миллион, миллион алых роз…»
В ответе — мягкая усмешка. Конечно, Андрей Вознесенский стал не только «поэтом улиц», хотя когда-то полушутливо признался: «Грешен, люблю цыганщину!» Наверное, сей титул в некотором роде льстил, но, как сказал Арсений Тарковский, «на пригреве тепло, только этого мало». Да, если улица начнёт сейчас раскрывать книги «своего поэта», она там отыщет немало собственных слов и словечек, даже целые речевые обороты, в том числе, не самые подходящие, предположим, для зала имени Чайковского, где он любил выступать. Но если она будет заглядывать дальше, то увидит, кроме своего зеркального, и зазеркальное отражение. В день похорон А. А., ранним утром, на мой мобильный пришла sms-строфа:
Здесь живу, где подыхает живность.
Надо делать что-то — не тужить.
Жизнь моя в итоге не сложилась.
У народа не сложилась жизнь.
И подпись: А. Вознесенский
Сначала холодок пробежал по позвоночнику. Вообще-то у Вознесенского был номер моего мобильного. Потом всё-таки я определил по исходящему номеру — это прислал один из моих московских друзей. Затем подумал: «Чем вам не зазеркальный ответ про «поэта улиц»? Разве жизнь у народа сложилась? И разве жизнь поэта может сложиться, если «у народа не сложилась жизнь»?
И то, что на гражданскую панихиду, проходившую в ЦДЛ, прислали свои соболезнования главы государств — не только Дмитрий Медведев, Владимир Путин, но и Александр Лукашенко, и Михаил Саакашвили — то бишь самые взаимоисключающие фигуранты, не свидетельство ли того, что «поэт улиц» разговаривал на равных с сильными мира сего, да он и сам был сильным мира?..
Может быть, в этом смысле он — «последний поэт, последнейший», как написал много лет назад именно о Вознесенском знавший его пермский мастер стиха Владислав Дрожащих?
А то, что тогда, в день похорон, падкие до vip-персон телевизионщики выхватывали камерами то Игоря Николаева, то Олега Табакова, то Николая Караченцова с супругой или тех, кто на сцене — Евгения Евтушенко, Андрея Дементьева, Евгения Рейна, Виктора Ерофеева, а потом ничтоже сумняшеся посетовали: мол, на прощание с Вознесенским поэты не пришли,— не подтверждает ли это наличие того самого, охватившего Россию гельмонеллёза — новейшего перекоса в иерархии ценностей?
А поэтов-то, если приглядеться, 4-го июня как раз собралось много — Игорь Шкляревский и Светлана Василенко, Олег Хлебников и Марина Кудимова, Нина Краснова и Сергей Мнацаканян, Юрий Арабов и Надежда Кондакова, Константин Кедров и Марина Тарасова, Кирилл Ковальджи и Александр Самарцев, Елена Исаева и Геннадий Калашников (если про список, поверьте мне, он может быть огромным!); они просто тихо и скорбно сидели в зале, или двигались в медленном потоке к установленному на сцене гробу, по меньшей мере, не страдая от того, насколько памятны телевизионщикам их лица, потому что несли тогда в своих сердцах единственно возможный груз страдания — горечь от ухода великого собрата.
…Я положил чётные розы на скорбный постамент, занёс руку в крестном знамении и — вдруг! — увидел, что пальцы мои в крови… Даже не почувствовал, как их укололи шипы, когда шёл проститься.
Андрей, внук Андрея
Чем он был болен? Этот вопрос в те дни задавали многие. Но давайте и нынче не будем надевать фартук патологоанатома. Он, чей голос заставлял замирать зал Политехнического и стадион в Лужниках, сам поведал о своей главной трагедии в стихотворении «Теряю голос»:
В праве на голос отказано мне.
Бьют по колёсам,
чтоб хоть один в голосистой стране
был безголосым.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Веру наивную не верну.
Жизнь раскололась.
Ржёт вся страна, потеряв всю страну.
Я ж — только голос…
И всё-таки — не только. Сегодня немало говорят и пишут, какую в последние годы боль причиняло ему каждое движение. По свидетельству актрисы Аллы Демидовой, читавшей при жизни А. А. эти стихи со сцены (а он сидел на переднем ряду), во время чтения по его «почти святому лицу» текли слёзы.
Тем неизмеримее самообладание Вознесенского, которому я был очевидец. До 2008-го года мы виделись в 2007-м, в кафе гостиницы «Редиссон-Славянская», чего я ещё коснусь. Миновал всего лишь год. Да, присутствие недуга было ощутимо и тогда, но теперь, в 2008-м, когда, пропустив меня вглубь, дверь в их переделкинский сад отворилась, поэта вела, придерживая под руку, Оза. Вдруг А. А. увидел меня. Я заметил её недоумение, граничащее едва ли не с испугом, когда он отстранил Озу и двинулся без поддержки. Сам.
Я поразился: навстречу мне шёл… подросток. Не в смысле угловатости или порывистости движений — так высушила его болезнь. Потом, когда А. А. погрузится в пластиковое кресло, установленное у дачи, то, слушая меня, он будет болтать ногой, как это делают непоседливые дети. Я замечу: везде, и в саду у беседки, и особенно по перилам крыльца, ведущего в дом, точно вокруг были сплошные потайные дверцы, привинчены никелированные ручки…
Впрочем, о том, как А. А. преодолевал недуг, лучше расскажет живущая калитка в калитку с его дачей поэтесса Олеся Николаева, с которой в ряду других авторов мне довелось выступать на девятинах по Андрею Вознесенского в зале РИА «Новости»:
— Вознесенский был человеком невероятно мужественным. «Андрей Андреевич, вы хромаете?» — «Нет-нет-нет, я мозоль натёр». Он не хотел ничего демонстрировать. Потом, когда это стало очевидно, сохранял удивительное благодушие. В его глазах поселился свет смирения и кротости. И это тяжелейшее испытание, которое было ему послано и которое он выдержал,— немощь тела, он преодолевал тем, что продолжал писать стихи. Его сознание было очень ясным и точным. В нём происходило абсолютное духовное созревание. Об этом свидетельствуют изумительные строфы, выходившие из-под его пера. И я уповаю на то, что он, конечно же, перешёл в Вечность…
На том же вечере, выступив, «как профессиональный биограф», литературовед и президент Фонда Достоевского Игорь Волгин обмолвился о том, что «мы не знаем Вознесенского, всей подосновы его жизни, которая часто бывает у великих поэтов. А стихи его как раз говорят, что такая подоснова была».
Теперь, когда земные весы перестроились в пользу небесных, когда из Америки на похороны отца прилетела его дочь Арина Вознесенская, можно заглянуть и за зеркало этой подосновы.
Описывая в «ДиНе» свою встречу с Андреем Андреевичем в кафе гостиницы «Редиссон-Славянская», которая пришлась на май 2007-го, из-за естественной мужской солидарности я умолчал о том, что, кроме нас двоих, был ещё и третий участник этой встречи. Вернее, участница. Вознесенский сидел за столиком с моложавой дамой.
— Анна Вронская,— представилась она.
Дальний пласт моей памяти воскресил историю романа А. А. с некой юной особой, к которой он якобы даже уходил от Озы. Но лучше всего, наверное, об этом расскажут его стихи:
На суде, в раю или в аду
скажет он, когда придут истцы:
«Я любил двух женщин как одну,
хоть они совсем не близнецы».
Всё равно, что скажут, всё равно…
Не дослушивая ответ,
он двустворчатое окно
застегнёт на чёрный шпингалет.
Когда мы с Анной разговорились, оказалось, что у нас один в один совпадают дни рождений. Это не могло не сблизить. Именно тогда я сделал несколько снимков, один из которых вы видите сегодня в «Дне и ночи».
Вскоре Анна поделилась со мною радостью и ответными фотографиями: через несколько дней после нашей встречи, в США у Арины, дочери Андрея и Анны, родился внук, который был наречён двойными именем и фамилией: Франческо Андрей Де Роса Вознесенский.
И сегодня я думаю: «Если когда-то, откликаясь на грёзу «Как я тоскую о поэтическом сыне…», червь этих заметок самозванно написал: «Я — сын Андрея Вознесенского!», то, десятилетия спустя народившийся почти параллельно со сроком земного ухода своего великого деда, этот мальчик, настанет час, с неотменимой гордостью произнесёт: «Я — внук Андрея Вознесенского!» И это будет в высшей степени справедливо.
P. S. Поймал себя на мысли, что перестал ходить к переделкинскому Святому источнику. Попробовал объяснить: наверное, потому, что, идя по этой улочке, я подспудно предполагал встретить на ней нечаянно прогуливающегося бога. Судя по всему, сейчас меня останавливает внутренний вопрос: зачем ходить к Святому источнику, если на ней бога больше не встретишь?