Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2011
Андрей Лазарчук
Мой старший брат Иешуа
От автора
Дорогой читатель! Жизнь складывается так, что нам всё труднее встречаться: книги мои издаются, но тиражи их заметно падают, зато цены непомерно растут; и получается, что книги эти стоят на полках нескольких дорогих магазинов в столицах, а более же нигде. Что ещё печальнее, новые книги перестали поступать в библиотеки… Поэтому я благодарен и издательству «Эксмо», подарившему журналу «ДиН» право на публикацию этого романа, и журналу, принявшему подарок,— прежде всего, потому, что главными получателями журнала являются именно районные библиотеки. Надеюсь, что таким путём роман доберётся всё-таки до моего читателя: умного, подготовленного, проницательного — и, думаю, соскучившегося по текстам многослойным и многомерным, а также твёрдо знающим, что «в действительности всё обстоит совсем не так, как на самом деле».
Роман написан на основе перевода так называемого «Китирского кодекса», выполненного профессором Анатолием Павловичем Серебровым, с разрешения переводчика и с единственным условием: избегать прямого цитирования. Это условие выполнено полностью.
Первоначально я намеревался внести в текст романа и биографию А. П., и историю поисков кодекса, и коллизию его утраты и компрометации. Однако после первых же десятков страниц от этой мысли пришлось отказаться, так как история эта выглядела слишком неправдоподобной. Поразмыслив, я решил отложить написание биографии А. П. Сереброва, включающей, разумеется, детективно-приключенческий сюжет, развивающийся вокруг «Китирского кодекса», на какое-то время, лучше всего до тех пор, когда имя этого замечательного учёного будет возвращено в научный оборот.
Итак, при написании я имел на руках фотокопии самого кодекса, перевод кодекса на русский язык, около двухсот страниц комментариев А. П. к переводу и его предсмертное письмо ко мне, приводить которое я считаю излишним. Где находятся оригинал кодекса и его имитация сейчас и какие инструкции получили те люди, которые, я надеюсь, будут добиваться научной публикации, мне неизвестно.
Мои сердечные благодарности поэту и писателю Даниэлю Клугеру, который уже не в первый раз приходит мне на помощь, и Руслану Хазарзару, чей фундаментальный труд «Сын человеческий» помог мне сориентироваться во многих реалиях древности. Я настоятельно рекомендую эту книгу всем, желающим не только верить, но и знать.
И, конечно, отдельное спасибо Иосифу Флавию.
Ещё несколько слов от автора
Об именах и географических названиях. В рукописи они, как правило, приводятся в непривычном для нас виде, а именно: греческими буквами воспроизводится звучание имени либо названия; иногда бывает трудно понять, о чём или о ком идёт речь. Есть случаи, когда имя одного и того же человека в одном месте написано так, как оно звучит по-еврейски, в другом — как по-гречески, в третьем — скорее всего, по-арамейски. Я говорю «скорее всего» потому, что точной фонетики арамейского не знает никто. Если учесть, что кодекс написан на одном из диалектов лаконского (спартанского) языка, который в произношении отличался от общегреческого койне весьма значительно, то понятно, насколько тяжело было иногда разобраться, кто или что имеется в виду.
Я постарался везде, где это не мешает восприятию, это непривычное написание сохранить. С другой стороны, в зависимости от контекста пришлось применять, наряду с арамейской, и еврейскую форму имён, и греческую, и привычную нам орфографию, принятую в русском синодальном переводе Библии (например, Элишбет — Элишева — Элисбет — Елисавета; Иешуа — Йешуа — Иэсус — Иисус). В описываемое время точно так же применялись различные формы одного и того же имени: еврейская космополитичная знать говорила по-гречески и называла детей греческими именами (совершеннейший аналог России девятнадцатого века, только вместо греческого был французский), простые горожане и крестьяне говорили на арамейском и использовали арамейские формы имён и названий, священнослужители — древнееврейские. Римляне же всех именовали на свой латинский манер; грамотные люди их понимали.
В рукописи есть персонажи, которые именуются попеременно то на греческий, то на арамейский манер. Дабы избежать лишней путаницы, я оставил им только по одному имени.
Хасмонейская династия — Хасмонеи в рукописи именуются только Маккавеи и Маккаби (есть оба варианта написания). Причина этого мне неизвестна, но я решил так и оставить.
Еврейский календарь, как я понял, использовался прежде всего для определения религиозных праздников, а сирийско-македонский — в повседневном обиходе1. То есть когда в тексте упоминается праздник, называется еврейский месяц, а когда рядовая дата — македонский. Римский счёт месяцев и лет в рукописи не встречался ни разу.
Довольно часто даты событий, приводимые в рукописи, отличаются от тех, которые имеются у Иосифа Флавия. Разница невелика и составляет один-два года в ту или другую сторону. Я сохранил датировку, которая дана в рукописи («от воцарения Шимона Маккаби», т. е. от 142 г. до н. э.), и решил больше доверять датам, приведённым там, нежели Флавию,— тем более что Флавий довольно своеобразно использовал летосчисление «от первой Олимпиады», называя месяц, но не называя год (скажем, «в мае такой-то Олимпиады» вместо «в мае первого-второго-третьего-четвёртого года такой-то Олимпиады»).
Климат в Средиземноморье в те времена несколько отличался от нынешнего: температуры были ниже, дожди шли чаще. Видимо, сказывалось то, что Сахара имела площадь в несколько раз меньшую, чем сейчас. Благодаря этому земледелие повсюду было неполивным, и пшеницы и ячменя собирали по два, а во многих местах и по три урожая. Впрочем, именно в описываемое время климат начал довольно резко меняться к худшему: начинались те подвижки, которые вскоре привели к Великому переселению народов.
Собственно, это всё, чем я хотел бы предварить книгу. Благодарю за внимание.
Глава 1
Одарил или наказал меня Господь тем, что каждое утро я просыпаюсь двенадцатилетней девочкой, а каждый вечер умираю старухой, забывшей счёт своих лет? Наверное, всё же одарил в милости своей, потому что я ведь и есть на самом деле старуха, что забыла счёт прожитых лет. А видеть встающее солнце и петь, встречая его, дано не всякой старухе — и даже самой счастливой из старух.
Я пережила уже всех, кто был со мной тогда, и своих детей, и детей моих близких. Кто-то шепчется за спиной, что я проклята на вечную жизнь и что я не одна такая… Чем дольше жизнь, тем больше слёз и потерь, а из радостей — только память.
И ещё вот эта одна: я могу видеть по утрам солнце, и я могу петь.
Потом и солнце заволакивает волнистой мглой, и лишь по краям этой мглы, этого косматого пятна цвета зимнего моря остаётся что-то живое. Впервые мне вот так загородило взор, когда храмовые стражники приволокли меня на гору и велели опознать в распростёртом на камнях убитом человеке моего брата, а я смотрела и не могла понять, что такое происходит со мной. Куда бы я ни обращала взгляд, пылающая лиловым пламенем ладонь с короткими загнутыми когтистыми пальцами не давала мне увидеть ничего из того, что должно было быть передо мной…
Толпа вопила и требовала, а я молчала. Потом они бросились.
Говорят, меня спасли римские солдаты2, но этого я уже не помню совсем. Когда я очнулась, то подумала, что идёт какой-то весёлый праздник. Я слышала радостные песнопения. На самом деле было тихо и страшно. У меня выпали все волосы, а кожа легко собиралась в обширные тонкие складки. Без сознания я пролежала почти два месяца. Никто не верил, что я выжила, и говорили, что восстала из мёртвых и что это не чудо, а чёрное злое волшебство.
С тех пор я так и осталась тонкой, как лучина, волосы на мне не росли нигде, а видела я лишь то, что творилось сбоку от меня, и ничего, что творилось впереди.
Дети мои боялись меня и с трудом сдерживали крик, когда мама побуждала их войти в комнаты, занимаемые мною. Потом мама плакала. Она думала, что я не слышу. Но я всё слышала.
Мы снова жили в нашем старом доме в Еммаусе3. Я боялась, что дом развалится — так скрипели, трещали и пьяными голосами пели половицы и балки. Но дом выдержал, он выстоял до той ночи, когда и нам пришлось бежать от убийц. Я уже могла ходить и что-то нести.
Я росла в этом доме — с восьми лет и до одиннадцати. Тогда он был огромен.
Дом был огромен, а свет светел. Он пронизывал дом косыми лучами. Отец был велик и добр. Руки его пахли смолой многих деревьев. От мамы пахло молоком. На руках она всё время держала маленького Зекхарью, а он плакал. Потом он перестал плакать, а плакали все вокруг, и я плакала тоже.
Тётя Элишбет была выше мамы, а волосы её, тёплые и волнистые, светились, выбиваясь из-под траурной головной повязки. Волосы у мамы были тёмные, очень длинные, она подбирала их гребнем. Но всё равно мама и тётя были очень похожи, и все говорили, что они похожи, как родные сёстры, старшая и младшая, а не как тётка и племянница. У тёти Элишбет был сын Иоханан, а мужа её велел убить безумный царь Ирод, мучимый духами зла; духи же смогли войти в него потому, что он втайне поклонялся нечестивому богу и хотел заставить всех нас поклоняться ему. В честь убитого мужа тёти Элишбет родители и назвали моего брата. Таков обычай. Но брат тоже умер.
И тогда мы остались вдвоём с Иешуа.
Иешуа — мой старший брат. Он старше меня на два года. Иоханан ещё старше, чем мой брат, но мне с ним легче и проще. Жалко, что тётя Элишбет живёт далеко и они могут бывать у нас нечасто.
Я много раз слышала, что где-то на небесах Иешуа и Иоханана перепутали родителями, отдали не тем. Потому что Иешуа светлоглазый и светловолосый, как тётя Элишбет, и светловолосым был её убитый муж, а Иоханан смуглый, черноглазый, и волосы у него почти чёрные и торчат во все стороны, а наша с Иешуа мама темноволосая, глаза у неё карие, а на лице много веснушек, поэтому даже во дворе дома и в саду она прикрывает лицо, как женщины кенитов, а если она не будет прикрывать, то лицо станет совсем чёрным. А у отца волосы седые и лицо всегда загорелое, потому что он часто ездит в Сирию, а потом из Сирии с караванами. Там он выбирает лес и привозит сюда, чтобы строить дома. Поэтому у нас большой просторный дом с густым садом и много слуг и рабов. Глаза отца прячутся под густыми седыми бровями и сидят очень глубоко, и совсем нельзя рассмотреть, какого они цвета. А когда я спросила его, может ли так быть, что Иешуа отдали не тем родителям, он вздохнул и сказал, что да, наверняка не тем.
Детство — это когда ты можешь задавать любые вопросы без тени страха.
Здесь, в Еммаусе, у мамы родились Иосиф и Яаков. А ещё позже — мне исполнилось одиннадцать лет, и мы уже жили в Канне,— Шимон и Иегуда.
Последней родилась сестра Элишбет. Её тоже назвали по недавно умершей. Отец наконец-то смог баловать детей столько, сколько хотел,— и её, и внуков. Жаль, это счастье длилось не так долго. Страшная болезнь поразила его кости. Острые осколки, похожие на иглы рыб, выходили через множество язв.
Я сидела с ним рядом, держала за руку и меняла мокрые тряпки на ногах. День и ночь. И снова день, и снова ночь.
Он многое рассказал мне тогда. Многое, но не всё. Может быть, потому, что всего он и сам не знал.
Я уже не могу отделить в моей памяти воспоминания собственные и рассказы других людей; узнанное мною наверное — и то, о чём я догадалась из намёков и умолчаний. Я не была во многих городах, о которых буду рассказывать, и не видела тех знаменитых и славных, от которых нам нет покоя; да и саму возможность видеть я потеряла весьма рано. Какая разница? Всё это живёт во мне, и я просто не хочу, чтобы оно умерло вместе со мной. Оно слишком горячо. Оно до сих пор слишком горячо и слишком болит.
Глава 2
Отец мой, Иосиф, богатый лесоторговец, овдовел на пятом десятке лет. Моровое поветрие в одну зиму унесло его сына Иешуа, беременную сноху Эглу, дочь Алдаму и жену Рахель. Все они умерли у него на руках, хотя он молил Всевышнего забрать лучше его и оставить их жить на земле, но Всевышний либо не услышал — много таких молитв долетало до него той зимой,— либо считал, что Иосиф ещё будет нужен Ему здесь, внизу.
Говорили, что прежде Иосиф был суров и вспыльчив. Теперь это стал совсем другой человек: кроткий, добрый и богобоязненный. Он роздал многое из своего имущества и земель, купил мужей двум самым расторопным рабыням, обильно жертвовал Храму. Он говорил, что начинал жизнь простым бродячим плотником — и простым бродячим плотником он её закончит. Может быть, он действительно избавился бы от всего своего имущества, но вмешалась тётя Элишбет со своим мужем Зекхарьей, старшим священнослужителем Храма. Зекхарья, добродетельный саддукей, сумел убедить Иосифа, что праведно приобретённым богатством человек только славит Бога, а тётя Элишбет взяла в свои руки устройство его жизни.
У неё была племянница, дочь её двоюродной сестры, по имени Мирьям, в пять лет оставшаяся без матери и отданная отцом, Иоакимом, владельцем тучных стад из богатой деревни Кохба, на воспитание в Храм, на Женский двор. Иоаким был щедрый жертвователь, и род его принадлежал к знати колена Левитова, и что заставило его отказаться от взращения дочери дома, не знает никто. Впрочем, может быть, им двигала только забота о ней, потому что девушки, выросшие при Храме, всегда находили себе в женихи священников, или наследников царских родов, или других достойных.
Мама очень не любила вспоминать проведённые на Женском дворе годы, а когда я однажды по глупости попыталась настаивать, она побила меня по щекам. Я, вся в слезах и в страшной обиде, стояла и не знала, как мне теперь жить и видит ли эту несправедливость Предвечный; она обняла меня, заплакала вместе со мною и прошептала: «Вот я и рассказала тебе всё».
На пятый год её жизни при Храме пришло известие о смерти Иоакима. Тогда ей сказали, что он просто умер. Потом до неё дошли слухи, что отца убили разбойники. И только когда она уже была обручена с Иосифом, моим отцом, дядя Зекхарья под большим секретом рассказал, что Иоаким был замешан в заговоре против царя Ирода — и когда его и двух других заговорщиков попытались схватить, они заперлись в доме и зарезали друг друга ножами, чтобы не попасть живыми в руки палачей.
Возможно, это был так называемый заговор Александра и Аристобула, сыновей Ирода от Мариамны, последних из рода Маккаби; заговор этот якобы длился несколько лет и провалился только из-за трусости царевичей, которые за неё и поплатились в конце концов сами. Но это мог быть и другой заговор, реальный, случившийся в близкое к тому время. Слишком много людей хотело убить царя-вероотступника, и уже слишком многих хотел убить он сам.
Потом мне с разных сторон рассказывали, что заговор мариамнитов с самого начала плёлся под постоянным контролем потаённых людей Ирода и потому был раскрыт удивительно вовремя. Вместе с сыновьями Ирода казнь или тайную смерть приняли больше ста мужей только в Иерушалайме; сколько же погибло всего людей, не знает никто. Для Ирода — так считали почти все — это был всего лишь повод расправиться с теми, кто его ненавидел, сломить сопротивление как саддукеев, так и фарисеев — и позволить язычникам вновь строить свои храмы и капища в стенах Иерушалайма. Ради этого-де он не пощадил и родных сыновей…
Я уверена: всё было иначе. Значительно проще — и, наверное, страшнее. Но об этом — в своё время.
Итак, когда смерть пришла за Иоакимом, пожертвования от него Храму прекратились, что неудивительно. Не без помощи Зекхарьи Мирьям оставили при Женском дворе, но теперь она должна была жить вне Храма, а лишь приходить днём и учиться — учиться послушанию и рукоделию, манерам и танцам, умению управляться на кухне и содержать дом в порядке и законе. Это было маленькое счастье, выросшее из большого несчастья: теперь маме не нужно было оставаться в постылых спальнях, а можно было выйти из ворот, пройти по мосту, потом два квартала налево — и вот уже дом Элишьи, троюродной её сестрицы, другой племянницы тёти Элишбет. Не имевшая своих детей Элишья, которой в ту пору минуло двадцать лет и муж которой, именем Йоэль, служил в войске царя и был мастером колесниц, а потому дома появлялся редко и ненадолго, только рада была этой нечаянной обузе. Они устраивали весёлые шумные игры, иной раз вовлекая в них служанок, и помногу разговаривали как равные сердечные подруги, перед тем как уснуть.
Тётя Элишбет всякий раз, как приезжала в Иерушалайм, навещала племянниц. Удивительно ли, что разговоры всегда так или иначе сводились к ничем не заслуженной бездетности и тёти, и племянницы; и обе они убеждали маму, что у той обязательно всё будет в порядке, потому что Господь милостив к невинным?
(Будто бы они сами были в чём-то виноваты!)
А потом шло обсуждение самых нечестивых и языческих способов зачать и отяжелеть…
Так прошло несколько лет. Маме исполнилось четырнадцать, и это был предпоследний год её обучения. Тогда-то и произошло несчастье с Иосифом, и тётя Элишбет взяла в свои руки устройство его новой жизни.
Даже Элишья пришла в ужас и содрогание от идеи тёти: всё-таки Иосиф был почти старик, а Мирьям только-только выходила из поры детства; она была ещё и миниатюрной, а потому выглядела младше своих лет. Но время показало, что тётя Элишбет была мудра и проницательна и лучше всех на свете разбиралась в людях: все составленные ею пары жили счастливо, а мои родители оказались самой верной, самой любящей и самой счастливой парой из всех тех. Не было на свете никого, кто мог бы сравниться с ними в гармонии, мудрой уступчивости и взаимной поддержке; и что было для одного, то же было и для другого. Двадцать два года они прожили вместе, и только малость этого срока омрачила их жизнь; только это.
Глава 3
Хотя Мирьям и была единственной наследницей своего когда-то богатого отца, оказалось, что приданое её не слишком велико. Как разузнали Зекхарья и нанятые им судейские служки, большую часть своего достояния Иоаким либо продал, либо заложил незадолго до смерти; куда делись вырученные деньги, можно было только догадываться. Один из его домов сгорел, а другой забрали как имущество преступника, и поделать с этим хоть что-то не было никакой возможности. Оставались не очень большие, но плодоносные виноградники в Галилее и старый дом при них; там жила семья арамеев-арендаторов, бежавшая от кого-то из самой Рас-Шамры на юг; Иоаким назначил им очень скромную плату в пятьсот динариев в год — меньше, чем оплата двух простых работников,— и они вносили её охотно и предупредительно; по оценке, дом и виноградники стоили четыре тысячи драхм, и арендаторы готовы были в любой час внести эту сумму. Помимо этого, людям Зекхарьи удалось выручить две тысячи динариев по старым долговым запискам Иоакима, а потом выяснить и доказать в суде, что нечестные пастухи присвоили себе его овец; это принесло ещё почти столько же. За вычетом доли, полученной наёмными служками, приданое Мирьям составило шесть с половиной тысяч драхм — то есть меньше двенадцатой части того, чем когда-то владел Иоаким4.
Но вряд ли это хоть сколько-нибудь интересовало Иосифа. Он попал под очарование Мирьям, и весь прочий мир утратил для него интерес, музыку и цвет.
Они обручились в двенадцатый день священного праздничного месяца Тишри, после Дня очищения и накануне весёлого шумного праздника Кущей; саму же свадьбу назначили на весну, на месяц Нисан, на один из благоприятных дней по завершении Пасхи и Праздника Опресноков. Вот уже Иосиф в радости начал приглашать гостей…
Увы: начались тайные, но грозные события, в которые по воле судьбы оказались ввергнуты и мои родители.
Что бы ни говорили люди и что бы в сердцах ни сказала и я, а Ирод был поистине великим царём — пока не пришло к нему старческое безумие. Да и то сказать: а действительно ли старческое безумие это было? Немного позже я поделюсь своими сомнениями…
Царство его простиралось шире царства Соломонова, и Храм, воздвигнутый им, затмевал Храм Соломона — тот, что был чудом света, описанным в книгах. Доблестью своей Ирод сыскал расположение римских военачальников, и сам Гай Юлий Кесарь называл его своим другом. Благодаря этому народ наш почти миновали разрушительные войны, ведомые римлянами на границах Империи; а плата за мир и покой составляла мизерный динарий в год — ровно столько, сколько положено было платить за день работы наёмному жнецу или сборщику винограда. При жизни Ирода его не раз попрекали этим динарием — а когда он умер, знатные фарисеи, шесть тысяч человек, на священном собрании постановили считать время его правления золотым. Задним умом оказались крепки фарисеи…
Нет, я несправедлива к ним. Они просто имели смелость высказать то, что думали многие другие. Думали — однако кротко молчали.
Чем же отвратил от себя Ирод евреев? Да только тем, что не гнал язычников, посещал их храмы и капища и даже восседал на почётных местах на чудовищных и бесстыдных многодневных игрищах, устраиваемых греками в честь их ложных олимпийских божков. Этого ему не простили, припомнив, а то и придумав и арабское происхождение, и подлый — едва ли не рабский — род, и содомские похоти в молодости: из-за них он якобы и отлучил от себя первую жену, Дору, мать Антипатра, и благодаря им же получил из рук своего любовника, римского полководца Антония, трон Иудеи, ещё тёплый от крови царя Антигона Маккаби. И много другого говорили про него и при жизни его, и после смерти. Злость людская всегда проточит себе путь, как вода, без дела стоящая за дамбой…
Есть ли правда в сказанном? Я не знаю. И никто не знает. Ложь и правда неразличимы ни на взгляд, ни на ощупь, и только долго прислушиваясь в темноте, можно понять, что звучат они чуть-чуть по-разному. И я думаю, что если бы можно было легко отличать правду от лжи, род людской иссяк бы задолго до потопа. Ложь подобна той тине и грязи, в которой ленивые рыбы, обитающие в прудах, переживают засуху страшной опаляющей истины.
Мирьям после обручения с Иосифом и ухода из Женского двора несколько месяцев жила в просторном поместье Зекхарьи под Ем-Риммоном, совсем маленьким городком между Хевроном и Бершебой, в двух днях пути от Иерушалайма. Согласно закону, она уже находилась на попечении будущего мужа и даже могла жить под его кровом, но тётя Элишбет не торопилась отпускать её от себя, обучая мудрости и терпению.
Однажды всё кончилось. Это было так: поздним вечером, слушая шум ветра и дождя в ветвях сикомор — с трёх сторон могучие деревья окружали дом, закрывая его в знойные месяцы от палящих лучей,— тётя Элишбет и Мирьям при трёх светильниках, разложив Книгу, беседовали о старине.
Надо сказать, что тётя Элишбет была учёная женщина, умевшая читать и на арамейском, и на языке священных книг, и на греческом, и на арабском, и на египетском, и на латинском; Мирьям, постигшая грамоту только арамейского и греческого, восхищалась ею.
— Тётя,— спросила она, задумавшись,— мне странно: почему даже нас, посвящённых Всевышнему девственниц, не учили читать по написанному в книгах, а только велели запоминать слова, сути которых мы не знали? Они были так похожи на обычные, но если их услышать один раз, то невозможно понять. Мы повторяли и повторяли их, пока голова не начинала кружиться, а в сердце проникал страх, и чудился страшный смысл, который вот-вот и будет постигнут, вот порвётся завеса, и я всё увижу и всё-всё узнаю, но обязательно что-то случалось, что-то плохое, как будто я уставала и разжимала руки — и падала куда-то, и поэтому не понимала ничего. Разве нельзя учить священному языку так, как учат римской речи? Ведь было же иначе в старину: когда в царствование Иосии, сына Хаммона из рода Давидова, первосвященник Халкья нашёл в Божием доме старинную книгу, слова из которой вызывали ужас и у него, и у писца Шафана, и у самого царя Иосии, который услышал их и разорвал на себе одежды,— так вот, чтобы понять написанное, они отдали книгу женщине, пророчице Хулде, и только она смогла прочесть её, и перетолковать, и предсказать гибель Иерушалайму за то, что жители его отвергли Бога единого и кадят другим богам. То есть женщина знала тайные священные языки, которые были запретны для мужчин,— почему же иначе сейчас?
Тётя Элишбет посмотрела задумчиво.
— Тебе приходят в голову опасные мысли, девочка моя,— сказала она.— Не стоит делиться ими ни с кем больше. Хулда — знаешь, кто была эта пророчица? Бывшая жрица храма Аштарет, что во времена Хаммона стоял у подножия Масличной горы. Иосия разрушил этот храм, чем заслужил любовь почитавших Яхве. Жриц же — кого прогнали, кого продали замуж. Хулде повезло, муж её, Шломо, хоть был хром и изъеден оспой, оказался человеком добрым и незлобивым, а заодно и в меру способностей учёным; дед его был хранителем одежд великого царя Давида; муж этот позволял Хулде читать и египетские, и ассирийские, и персидские книги, а также книги народов, о которых иссякла память… И ещё, девочка моя: никто ведь не знает на самом деле, что было написано в той книге, которую не мог понять ни один мудрец, и все лишь впадали в ужас при чтении её. Хулда сказала лишь то, что от неё хотели услышать: Иерушалайм-де падёт в прах из-за воскурений ложным богам… А что там было написано, я не знаю, и не знает никто.
— Ты думаешь, именно поэтому женщинам так неохотно позволяют учиться ремеслу чтения? Что многие из тех, древних, знали недоступное мужчинам?
— Старая память — самая страшная память, девочка. Никто уже не вспомнит, из чего взялся запрет, но сам запрет от этого становится только крепче. Мощь и беспрекословность заслоняют собой бессмысленность. Страшно лишь то, чего ты не видишь и не можешь понять.
Дождь и ветер в ответ на эти слова усилились, и вдруг словно ветка часто-часто заколотила в ставни из сосновых досок. На ставнях вырезаны были знаки, запрещающие злобному ангелу Паху, князю собак, и ночным демонам окрестных холмов заглядывать в окна и тревожить людей,— но женщины вздрогнули и разом посмотрели в ту сторону. И тут же погасли два светильника из трёх.
Тётя Элишбет тронула колоколец, и появился хромой сторож Мафнай с копьём в руке.
— Сходи посмотри, кто там под окном,— сказала тётя.
Мафнай молча кивнул, исчез и через несколько долей вернулся.
— Госпожа. Там чужестранец, но он назвал твоё имя.
— А своё?
— Его зовут Оронт.
— Оронт? — воскликнула тётя Элишбет.— Оронт? Зови же его и дай ему тёплое платье переодеться!
Вскоре вошёл, кутаясь в пушистый синий шерстяной плащ, мужчина, невысокий, но статный, с блестящими глазами цвета старого янтаря. Гладкие щёки и подбородок выдавали в нём перса.
— Госпожа! — он поклонился.— Госпожа! — повернулся к Мирьям и поклонился ещё ниже.
— Что-то стряслось, Оронт? — спросила тётя Элишбет.— Мой муж знает, что ты здесь?
— Он позволил и приказал мне приехать, госпожа. И да — стряслось.
— Я пойду в свои комнаты,— сказала Мирьям.
— Хорошо,— сказала тётя.— Я тебя позову, если будет нужно.
— Не уходи, госпожа Мирьям,— сказал ночной гость.— Тебе тоже доверена эта тайна.
— Какая? — спросила мама.— И кем?
— Мной,— сказал Оронт.
Придётся специально рассказать об Оронте, иначе будет непонятно.
Понтий Пилат, римский префект Иудеи, приказал задушить его в тюрьме почти в те же дни, когда по приказу Ирода Антипы был убит Иоханан Очищающий; а появился Оронт при дворе Ирода Великого за два года до того, как царь взял в жёны мать Антипы, Мальфису. Молодой перс пришёл наниматься помощником дворцового садовника, но очень скоро стал главным садовником царя и его любимцем. Всё росло и цвело в его руках, подчинялось воле и желаниям, по слову Оронта распускались цветы и начинали петь птицы, и даже бесплодные деревья начинали плодоносить. Но не только эти умения увлекли Ирода, а ещё и запретные искусства волшебства и предсказания будущего, которыми новый садовник владел в совершенстве; великий же царь пока ещё тайно, но благоволил гадальщикам и астрологам и часто поступал согласно их советам.
Но в конце жизни Ирод, на своё несчастье, отвернулся от Оронта…
Я помню его. Мне было три года, но я его очень хорошо запомнила. Я сидела у отца на коленях и смотрела на незнакомца с тёмным узким лицом и странными глазами, таких я не видела больше ни у кого, а потом я сползла под стол и споткнулась о тяжёлый кожаный мешок. Я споткнулась, мешок упал набок и раскрылся, и из него покатились серебряные и латунные монеты. Их было много.
Оронт приезжал едва ли не каждый год, и каждый раз после его приезда мы собирали свой лёгкий скарб и перебирались в другой город, и наконец — мне исполнилось восемь лет — оказались в Александрии, шумной, прекрасной и величественной, а оттуда по морю отправились в Иоппию, а из Иоппии — в Еммаус. Это было возвращение домой.
Жестокий правитель Архелай накануне истощил терпение императора Августа и лишился почестей и государства. Нам ничто не угрожало…
Так казалось не только родителям, но и Оронту. Даже прорицатели ошибаются, когда речь идёт о властителях.
Через несколько лет по совету Оронта мы уже большой семьёй — на свет появились Иосиф и Яаков — переехали в Галилею и записались галилеянами. Там, в нашем доме в Кпар-Нахуме, я и видела Оронта последний раз. Иешуа ушёл тогда с ним — чтобы вернуться только через семь лет…
Оронта казнили как парфянского шпиона. Судьи придумали это, чтобы извратить его роль в событиях, раскручивающихся вокруг Иоханана и Иешуа, и тем самым извратить сами события. Но я уверена, что камень, брошенный в темноте через плечо наугад, таки да, разбил драгоценный светильник.
Как ни крути, а Оронт действительно был парфянским шпионом. Но не тем шпионом, который разузнаёт о числе колесниц и лошадей в войске и пересылает тайные записки своим командирам, а тем, который медленно и постепенно меняет склонности и предпочтения царей и первосвященников, рассыпает и собирает царства, начинает и заканчивает войны…
Я почти знаю это. Отец говорил голосом, пустым от боли, а я вытирала пот с его лба, щёк и шеи и думала: как же так, ведь ты такой умный и такой хороший, а он даже ничего не скрывал и не прятал, и вы столько раз встречались и беседовали обо всём на свете, и ты так ничего и не заподозрил? Отец верил, что Оронт — тайный и доверенный слуга великого царя, и всё. А я уже тогда знала, видела ясно, что — нет, не только.
Потом были тому и другие подтверждения.
…Вот этот человек и постучался холодным дождливым зимним вечером в ставень окна.
Глава 4
— А теперь,— сказал Оронт,— позволь мне, госпожа, привести сюда ту, ради которой я и позволил себе разрушить твой мир и покой.
Тётя Элишбет молча кивнула. Оронт вышел и тут же вернулся.
— Отошли слуг, госпожа,— сказал Оронт.
— Конечно,— сказала тётя. Она потянулась к колокольцу: — Мафнай! Позови служанок, сядьте в задней комнате и пойте песни. Пойте громко. Ты понял меня, Мафнай?
Сторож поклонился и исчез.
Мама ещё не понимала ничего.
— Кто этот человек? — спросила мама.— Мне страшно.
— Мне тоже,— сказала тётя Элишбет.
Они обнялись, и мама вдруг заплакала.
— Желания могут сбываться совсем не так, как мы думаем,— сказала тётя.— Никогда ничего не проси у незнакомых богов.
— Тётя! — в ужасе воскликнула Мирьям, отстраняясь.
— Я шучу,— сказала тётя.— Мне страшно сейчас, поэтому я шучу. Я и не так буду шутить… когда будет ещё страшнее. К этому человеку, Оронту, я ходила узнать, будет ли у нас с Зекхарьей дитя. И Оронт, глядя в чёрную воду, сказал, что я рожу, когда уста моего мужа запечатает страх и он не сможет вознести молитву. Кажется, настаёт этот день…
— Но, тётя! Ведь чрево твоё порожнее!
— Бывает всякое,— сказала мудрая тётя Элишбет.
Вскоре вернулся Оронт, почти неся кого-то, с головы до ног закутанного в синий сирийский плащ без кистей. Вода стекала с плаща…
Когда сняли плащ, под ним обнаружилась крошечная, серая от холода женщина с огромными испуганными зелёными глазами. Она из последних сил держалась на ногах, придерживая руками торчащий вперёд живот; мокрый виссон облегал его, и выступал пупок, похожий на инжирную ягоду.
— Пусть имя ей будет Дебора,— сказал Оронт.— И пусть никто не видит её в вашем доме. А со служанками я поговорю сейчас.
Он поговорил со служанками, и ни одна не проболталась. А я, ещё не родившаяся и даже не зачатая, получила своё имя.
И знаете что? Оно мне нравится.
Теперь нужно немного рассказать о царской семье. Ирод, сын Антипатра, арабского царя без царства (что давало повод злым языкам называть его чуть ли не беглым рабом; что делать, у евреев потому так много демонов зависти и злословия, что существует очень много разных слов для обозначения оттенков этих чувств), и Кипры, жены из знатного арабского рода, стал царём иудейским во многом благодаря случаю. Антипатр оказал настолько значимую помощь первосвященнику и царю Иудеи Гиркану Второму в борьбе с его братом, узурпатором Аристобулом (который вообще-то просто-напросто избрал себе не тех покровителей — Парфию, а не Рим), что вскоре стал умным и сильным фактическим правителем при слабом, мягкосердечном государе. Антипатр назначил своих сыновей, Фасаэля и Ирода, начальниками провинций: Иудеи и Галилеи. Ироду было тогда пятнадцать лет от роду; он был необыкновенно красив, статен, с лицом выразительным и умным, с глазами редкого зелёного цвета и пшеничными вьющимися кудрями, как у Самсона; в шестнадцать он женился на Доре, или, как её звали на греческий манер, Дорис, и спустя положенный срок на свет появился первенец Ирода, названный в честь деда Антипатром. Дора была из бедного, но знатного рода, берущего своё начало от Халева, одного из военачальников Иехошуа бен-Нуна, или по-гречески Иисуса Навина; прапрадед её бежал от Маккаби из Вифлеема в Хеврон, который в те времена был главным городом арабского Эдома; еврейская община в Эдоме была велика, но не все на чужбине сумели соблюсти истинную веру, а многие даже ели свинину — поэтому легко понять, что в семье Гиркана к Доре относились почти презрительно, называя в глаза простолюдинкой и вероотступницей, хотя и то, и другое было ложью, продиктованной тайной завистью: ведь царский род Маккаби ни древностью, ни знатностью не отличался; они-то как раз и были самыми что ни на есть простолюдинами на царстве.
Как это нередко случается, после родов Дору отвратило от мужчин; долгое время она просто не допускала Ирода на своё ложе, а потом нашла утешение с рабыней Авихаиль. Может быть, это и подвигло самого Ирода к содомским утехам? Не знаю. Но то, что это ожесточило его сердце и заставило искать смерти,— наверняка.
Галилея в те времена была поистине разбойничьим краем, и Ироду понадобилось потратить семь лет времени и пролить семь рек крови, прежде чем и последняя вдовица из Гишалы заимела возможность беспечно пройти весь путь до Иерушалайма, чтобы принести свою лепту в Храм и, как заповедано, съесть пасху в стенах великого города. Тысячу раз молодого правителя могли поразить в схватках, и сотни раз к нему подсылали убийц с кинжалами или ядом, но он был словно заговорён; и об этом роптали. Наконец, враги его попытались расправиться с ним на высшем совете, санхедрине, который на греческий манер произносится «синедрион». Дело в том, что разбойники те были не просто разбойники, а шахиты, воины за веру, то есть как бы продолжатели дела всех Маккаби и духовные наследники Александра Янная, огнём и мечом расширившего иудейские земли и опустошившего языческие города; эти люди — может, на словах, а может, и на деле,— стремились к независимости и к свободе от Рима, а также к дальнейшим завоеваниям окрестных земель; и многие богатые и знатные галилеяне (живущие в основном в Иерушалайме) сочувствовали им и поддерживали их оружием, деньгами и влиянием. Особенно лютовал некий Хизкийяху, якобы внучатый племянник Янная. Однажды, после особо жестокого набега разбойников Хизкийяху на приграничные сирийские земли, Ирод разорил разбойничьи деревни, а самого Хизкийяху и ещё сто сорок человек из его шайки захватил, отвёз в Сирию и там казнил на свежих пепелищах при огромном стечении народа, восхищённого такой простой и даже примитивной, животной справедливостью,— так что стоит ли удивляться, что по возвращении домой Ирода ждало приглашение на суд? — родственники казнённых обвинили его в нарушении множества законов; правду сказать, так оно и было: Ирод искренне не понимал, как писаный закон может быть выше природной справедливости.
Об этом суде было много толков, но что интересно: никто не знает точно, чем он закончился и был ли даже произнесён приговор. Одни говорят одно, другие другое. Известно только, что Ирод передал Галилею своему старшему брату Фасаэлю, правившему до этого Иерушалаймом и его ближайшими окрестностями, а сам отправился дальше, в Дамаск.
Я думаю, в этой истории проявилось всё слабодушие Гиркана: он не осмелился ни осудить преступившего закон Ирода, вызвав тем самым возмущение галилеян, ни возвеличить героя — да, возмутив бы при этом ту часть знати, что покровительствовала разбойникам; нет, Гиркан пошёл трусливым путём, и этот путь в конце концов привёл его самого к такому позорному концу, что и рассказывать об этом не хочется…
Ирод со всем семейством и многими приближёнными прибыл в Дамаск5, где в то время находилась военная ставка Секста Юлия Кесаря, наместника Сирии и дяди самого Гая Юлия, и предстал перед ним. Секст осыпал Ирода милостями и, в знак признания заслуг его перед Империей, поручил ему в управление маленькую, но чрезвычайно важную в военном смысле Гауланиту — и богатую, полную неги Самарию; область, разумеется, а не город; город так и лежал в полуразвалинах, и если там жила тысяча человек, то это много. Самария, как известно, хоть формально и вошла в состав Иудейского царства, созданного Александром Яннаем, но по сути своей оставалась греческой страной, управлявшейся выборными людьми; и все жители Самарии поклонялись греческим богам. После, когда пришли римляне, Самария, клином входящая между Иудеей и Галилеей, стала считаться частью римской провинции Сирия. О нравах и обычаях самаритян6 волнами расходились жуткие слухи.
Итак, Дора поселилась в вечно праздничной и праздной Самарии, в купеческом городе Нарбате; Ирод жил в маленькой приозёрной Бет-Шеде, которая была если уж не рыбацкой деревушкой, то никак не городом. Впрочем, во дворце своём он проводил куда меньше времени, чем в полевых шатрах…
(Злые языки говорили, что в шатрах ему проще устраивать оргии с мальчиками и рабами — и с верблюдами, добавляли самые злые. Возможно, так оно и было. С другой стороны, почему бы тогда ему самому не осесть в совершенно огреченной Самарии, где на подобные утехи испокон веков смотрели как на данность?..)
По Иерушалайму долгое время ходили слухи, что Ирод вот-вот придёт с несметным войском и отомстит за обиду и что-де только мольбы отца и брата останавливают его; но этого не происходило и не происходило, год шёл за годом, и наконец все успокоились. Но напрасно.
В Риме убили Гая Юлия Кесаря. И тотчас полыхнуло в провинциях, как в молодом сосновом лесу на исходе засушливого лета при ударе сухой молнии. Нормальный человек не в состоянии ни запомнить, ни постичь, кто кого поддерживал в этих молниеносных войнах, кто с кем заключал союз и кто и в каком порядке предавал и убивал вчерашних союзников. Это была война каждого против всех. Побеждал не самый сильный, а самый умный, самый прозорливый и самый беспринципный.
В числе первых погиб Секст Кесарь; соратник Помпея (того, который покорил Иудейское царство и разрушил стены Иерушалайма) Квинт Кекилий Басс арестовал и тут же убил его, сам встав во главе войска. Немедленно против него двинулись друзья убитого Гая Юлия, прежде всего Гай Антистий Вет; они заперли изменника в крепости Апомее, но взять крепость не смогли. В числе осаждавших Апомею был и Ирод с той частью войск, которой мог доверять безусловно. Месяц спустя из Рима прибыл назначенный Сенатом новый прокуратор Сирии Стаций Мурк с тремя легионами. Мурк должен был сменить Секста, который доверия у новых властителей не вызывал, но Секст уже был убит, на его место претендовали другие, всё смешалось, и могло бы произойти большое кровопролитие — однако в последний час подоспел Кассий, один из главных убийц Гая Юлия. Кассий выступил миротворцем — и перед лицом парфянской угрозы сумел помирить и Вета с Бассом и Мурком, и враждующие легионы. Парфяне тем временем, пользуясь смутой, уже заняли значительную часть Сирии, и вблизи Дамаска скопилось немало отступивших войск, римских и сирийских, которые отчаянно нуждались в оружии, отдыхе, деньгах и продовольствии.
Разумеется, и Антипатр, и Ирод с Фасаэлем изо всех сил поддержали Кассия. То, с какой немыслимой лёгкостью и скоростью Антипатр и его сыновья, главным образом Ирод, обеспечили армию всем необходимым, произвело и на Кассия, и на Мурка очень сильное впечатление.
А рвение происходило оттого, что к парфянам склонялся Антигон Маккаби, из рода Иоханана Маккаби, старшего сына Маттафии, что был возведён в цари самим народом; да и то сказать — у Антигона были все права на царство, ведь Гиркан (из рода Симона Маккаби, третьего сына) в своё время отрёкся от престола; и что с того, что много после этого благодаря мужеству и хитрости Антипатра и по прихоти Помпея Великого он вновь стал первосвященником и этнархом, а значит, почти царём: мало кто забыл, как воины Гиркана вместе с римлянами Помпея ворвались в Храм и затушили светильники кровью молящихся…
Если бы Антигон занял престол Иудеи, Антипатру и его детям была бы уготована скорая и мучительная смерть. И это была бы лишь самая малая неприятность, самая малая толика куда более страшных поражений и потерь.
В скором времени Кассий, готовившийся к схватке с Гаем Октавианом и Марком Антонием на одном фронте и с парфянами на другом, а потому страшно заинтересованный в прочном тыле, назначил Ирода наместником всей Сирии, Келесарии и Финикии, а также посулил в случае своей победы ни много ни мало, а престол Иудейского царства.
Примерно через полгода произошла странная история. У Антипатра был дальний родственник, Малх, человек в общем неплохой, но бесцельный. Араб, когда-то он бежал из Эдома и прижился под рукой могущественного правителя, время от времени исполняя незначительные дела. Когда потребовалось собрать деньги для Кассия, Антипатр поручил ему сделать это в нескольких городах близ Иерушалайма — в том числе и в Еммаусе. Как и следовало ожидать, ничего собрать Малх не сумел. Более того — несколько раз его изгоняли из городов и даже отрезали ухо. Узнав об этом, Кассий приказал казнить бездельника, а горожан, допустивших насилие над римским чиновником, продать в рабство, но Антипатр этому воспротивился, сам собрал недоимку, однако родственника в расправу не отдал. После этого Малх всей душой возненавидел римлян, о чём и кричал на каждом углу.
И вот, после того как Антипатра на пиру у Гиркана хватил удар и он умер несколько дней спустя,— представьте себе, именно этого ничтожного человека молва обвинила в отравлении правителя! А может быть, это слуги самого Ирода распустили слухи? Так или иначе, Ирод во главе большого отряда прибыл в Иерушалайм — вопреки прямому запрету Гиркана вводить чужеземцев в город — и призвал Малха к ответу. Тот, разумеется, всё отрицал и оплакивал своего благодетеля. Однако, похоронив отца, Ирод тут же отправил письмо Кассию с просьбой разрешить ему казнить отравителя — и Кассий не без удовольствия разрешил.
Поняв, что происходит что-то неладное, Малх как-то очень нерешительно, бочком, бежал из Иерушалайма. Ирод, разумеется, позволил ему скрыться в Тире, потом нашёл его там, свирепо, с посвистом, с криками «куда делся этот негодяй?!!» гнал обратно до Иерушалайма и наконец настиг в своём собственном дворце, где, по его словам, намерен был разобраться во всём в присутствии первосвященника-этнарха Гиркана и римских трибунов. Что интересно: за время путешествия в Тир и обратно у Малха появилась целая армия сторонников; я удивляюсь нашему народу: всегда найдётся множество людей, готовых поддержать любое ничтожество,— главное, чтобы у ничтожества был бойкий язык и проблемы с властями. Боюсь, что этого обстоятельства хитроумный Ирод не учёл.
Или наоборот — именно к этому он и стремился?
Не знаю. И никто не знает.
Словом, на начавшихся переговорах Малх якобы хотел убить Гиркана, а римские трибуны не позволили ему этого сделать и в последний миг убили его самого. Не сомневаясь во второй части этой фразы, я крайне сомневаюсь в первой; сторонники же Малха, наоборот, не только подтверждают первую, но и развивают её: хотел убить, чтобы самому сесть на престол! Вот так, ни больше ни меньше. Это говорит прежде всего о том, что к власти Гиркана уже никто всерьёз не относился. Он был хворостяным идольцем на троне — таких делают некоторые язычники, чтобы сжечь перед приходом весны.
Сам же Малх будто бы избежал смерти, скрылся — и готовится поднять людей против римского засилья…
Эта история, как бы нелепа она ни была, имеет второй смысл, а именно: Ирод уже поставил себя фактически выше Гиркана.
Меж тем сторонники Малха не складывали оружия. Среди них выделился человек, называвший себя братом Малха, но бывший при этом римлянином, беглым гладиатором по имени Юл Феликс, сражавшимся в своё время в Италии против Марка Красса — того самого, что сгинул вместе со всей своей армией за Евфратом после того, как окончательно разграбил Храм, забрав даже то немногое, что оставил нетронутым Помпей. На что рассчитывал Красс, совершив такое святотатство, не знает никто.
Феликс несколько месяцев готовил восстание в Иерушалайме, полагаясь в основном на рабов, подёнщиков, бедных ремесленников, недовольных воинов, безработную молодёжь, мечтающую только о наживе и не думающую о том, под чьими знамёнами и против кого воевать,— сугубо подобно тому, как прежний его вождь, Спартак, произвёл удачное восстание в Капуе и неудачное — в самом Риме. И, подобно тому как в Риме невозможно было сохранить тайну среди болтливых домашних слуг, так же — и многократно хуже — в Иерушалайме, где настоящих тайн не бывает вообще и где тайна сохраняется некоторое время лишь потому, что трудно отделить истину от мириад ложных смыслов. Мятеж провалился, даже по-настоящему не начавшись; многих, поднявших копьё, стражники Фасаэля истребили; впрочем, уцелевшие мятежники довольно быстро собрались уже за стенами, в месте слияния Кедрона и Хиннома, где их ждал основной отряд, в порядке отступили на юг и заняли две полуразрушенные придорожные крепости (одну из них Ирод десять лет спустя восстановил и назвал в свою честь Иродионом), откуда тут же начали набеги на окрестные поселения. Фасаэль подступил к крепостям, но вынужден был остановиться: силы осаждённых едва ли не превосходили силы осаждающих. Он смог лишь перекрыть дороги на Иерушалайм и Бет-Лехем. Меж тем к мятежникам ручейками стекалось подкрепление со всей округи, и неизвестно, чем всё кончилось бы, но подоспел Ирод со своим отрядом. После расправы с Малхом он заболел; говорили о порче, насланной египетскими колдунами, и об отравлении; это, однако, была всего лишь болотная лихорадка.
Произошло несколько незначительных схваток. Тем не менее, Феликс сразу понял, что новый противник ему не по зубам, и дал команду отступать в Масаду, большую крепость, выстроенную в своё время Маккаби против эдомитян. Стены этой крепости были целы, склоны горы, на которой она стояла, неприступны, и в ней можно было держать настоящую осаду. Тем более, как стало потом известно, его сторонники создали там к тому времени немалый запас зерна.
Отпустив Фасаэля и усилив своё войско войском брата, Ирод подступил к Масаде. Терять людей ему не хотелось, и он вызвал Феликса на переговоры. Тот не сразу, но согласился. Неизвестно, о чём они разговаривали целых одиннадцать дней, зато известно, что Феликс увёл своих людей из крепости вооружёнными, а Ирод не преследовал их. Говорили также, что в том же году Юл Феликс примкнул в Сицилии к Сексту Помпею, сыну Помпея, а его армия рабов и подёнщиков стала едва ли не костяком армии Секста; воевал Секст Помпей на стороне республиканца и кесареубийцы Кассия, которому Ирод обязан был своим возвышением, против Марка Антония и Гая Октавиана; переправилась через море армия Феликса на кораблях Стация Мурка, который намерен был отсидеться в тихой Сицилии, выждать, когда триумвиры перебьют друг друга, и стремительно войти в Рим, чтобы возродить там истинную Республику. Узнав, что Секст Помпей к тому времени уже провозгласил себя императором, Мурк возроптал и был немедленно заколот…
В Иерушалайме тем временем продолжалось неспокойствие и нестроение. Гиркана чуть ли не в глаза обвиняли в том, что он содействовал мятежу Феликса, а тот факт, что он отдал под суд воинского начальника за трусость и нерешительность, молва истолковала превратно: что-де и воинский начальник поддержал мятежников, а теперь Гиркан пытается всё свалить на него одного. И всё громче звучали голоса: а не позвать ли нам Ирода на царство?
Гиркану не оставалось ничего другого, как заручиться поддержкой столь популярного римского наместника, и он придумал самый простой и безотказный ход: породниться с ним.
Младшая дочь Гиркана, Мариамна, была красавица — из тех редких красавиц, которые красотой своей не торгуют и не воюют. В тот год ей исполнилось шестнадцать лет.
О, Мариамна знала и про Дору, и про страсть Ирода к мальчикам, но сказала, усмехнувшись, что после того, как этот неразумный насладится ею, он больше и думать не будет о ком-то ещё. Что ж, почти так всё и произошло. Почти так.
Между обручением и свадьбой Ироду пришлось провести ещё одну маленькую молниеносную войну: Марион, тиран Тира, вторгся в Галилею и захватил несколько пустующих крепостей — под тем предлогом, что власть римлян пошатнулась, а парфяне подступают вплотную. Резон в этом был, но порядок следовало блюсти; Ирод отнял крепости, взял в плен почти всё войско Мариона, после чего отпустил их всех домой, многих ублажив подарками; с одной стороны, ему не хотелось омрачать близкую свадьбу кровопролитием, а с другой — нет лучшего способа расположить к себе простых людей, а их правителю отравить жизнь.
Правитель отомстил ему примерно тем же: щедро снабдил деньгами Антигона, претендента на иудейский престол, и позволил ему нанять две тысячи тирианских солдат для своего войска. Две здесь, пять там — с этими силами Антигон в первый раз вторгся в Иудею со стороны Скифополя и Енона — городов, так и стоящих безлюдными со времён войн Александра Янная,— и, пройдя вдоль Иордана сквозь Самарию, остановился лагерем в дне пути от Иерихона. Ирод появился там на исходе того же дня во главе пятисот всадников; пехота отстала. Сделав передышку лишь для того, чтобы пересесть на подменных лошадей, воины Ирода понеслись в атаку, и вся армия Антигона тут же побежала, не сделав ни малейшей попытки к сопротивлению; сам Антигон с двумя десятками приспешников пытался какое-то время собирать по частям забывшие честь войска, но понял тщетность затеи и, переправившись через Иордан, исчез в зарослях.
Какое-то время о нём можно было не думать.
Итак, в Иерушалайме заканчивалась подготовка к свадьбе, когда случилось страшное: Кассий был убит в битве с Гаем Октавианом и Марком Антонием, и теперь этот самый Антоний, друг покойного Кесаря, будет полновластным владыкой Асии, Ликии, Сирии, Келесарии, Финикии, Иудеи, Египта — и прочего, прочего, прочего; в общем, полумира. Антоний прославлен своей жестокостью, жадностью и прямотой, и к нему уже направляется депутация богатых евреев, чтобы склонить его к устранению проклятых эдомитян — Ирода и Фасаэля. Которые, ко всем прочим своим грехам, всячески поддерживали кесареубийцу Кассия, поддерживали, деньги ему давали и воевали за него!
В общем, депутацию следовало опередить.
Ирод и Фасаэль сделали это. На трёх лёгких биремах они вышли из Япы7 в неспокойное море и, плывя день и ночь, сумели обогнать несущийся по Великой Азиатской дороге караван. В Эфесе братья организовали грандиозную встречу новому правителю и вручили ему двести талантов золота и пятьсот серебра — всё, что было заготовлено для свадьбы.
Я думаю, Антоний был не только жаден и жесток, но ещё и опытен и мудр. Он лучше, чем кто-либо, понимал, какова судьба клиентеллы, вынужденной примыкать то к одному, то к другому патрону. Поэтому невольное изменничество сыновей Антипатра (которого он, кстати, хорошо знал ещё со времён войны Кесаря и Помпея; в той войне Антипатр твёрдо стоял на стороне Кесаря) Антоний великодушно забыл. Надо сказать, действительно забыл — и никогда не вспоминал.
Во время этой встречи Ирод и Антоний понравились друг другу и не стали этого скрывать. Другое дело, что времени для утех в тот раз у них было не так много.
Тем временем прибыли жалобщики. Антоний арестовал их и собрался предать казни, но Ирод стал горячо отговаривать его от свершения этого неправедного дела. Антоний скорее удивился, чем прислушался к доводам, но отказать не смог.
Из Эфеса Антоний отправился в Антиохию, а затем на Кипр, а братья вернулись в Иерушалайм — по суше, поскольку и корабли с гребцами и лучниками они преподнесли в дар великому владыке.
Итак, свадьбу пришлось отложить, но Гиркан был доволен хотя бы тем, что Антоний подтвердил его титул этнарха, а также назначил тетрархами Иудеи и Галилеи Фасаэля и Ирода соответственно. Теперь у них были свои родовые земли. Ирод также сохранил наместничество над всей Келесарией и теми остатками Сирии, которые ещё не отпали к парфянам…
В это же самое время Дора с сыном переехала в Тир. Причина этого неизвестна; во всяком случае, шпионы Ирода не смогли сообщить ему ничего существенного. Возможно, Дора была озабочена прежде всего образованием и воспитанием сына. Антипатру пошёл четырнадцатый год; Тир же славился своими школами и академиями. А может быть, ей просто прискучила небольшая Самария. Тир был куда больше, шумнее и ярче.
Вернувшись, Ирод застал Гиркана за сбором внеочередной дани с подданных — дабы возместить подарок Антонию и сыграть наконец злосчастную свадьбу — и своей волей отменил этот сбор и даже раздал обратно уже собранное. Гиркан пытался протестовать, но полномочия Ирода как римского наместника оказались куда весомее, чем самовластье этнарха Гиркана. Что сказать, Ирод лучше кого-либо понимал: в смутные времена поддержка народа значит больше, чем всё серебро мира, и почему бы, отказавшись от малого, не получить большое?
Что странно, Фасаэль в споре стал на сторону Гиркана, и это была, наверное, первая и последняя крупная размолвка братьев.
Тем временем мирные дни стремительно истекали. До большой и долгой войны оставалось совсем немного.
Познал ли Ирод свою невесту Мариамну? Она утверждала, что да, но так ли это, сказать невозможно, потому что далеко не всем словам этой женщины можно было верить. Не потому, что она была лживой, нет; просто она — возможно, от скуки, возможно, из-за необузданности воображения,— измышляла для себя жизнь, полную интриг и опасных тайн, жизнь, в которой никому, и в первую очередь ей самой, не отличить было правды от вымысла, так плотно они переплелись, так проросли друг в друга; в конечном счёте, именно за это она и поплатилась.
Вести о том, что парфяне вышли к морю, заняв в числе прочего Тир и Сидон (вернее, в Тир они не вошли по договорённости с Марионом, но получали от него деньги и подкрепление), и что Антигон поднял в южной Сирии и Галилее уцелевших от расправ Ирода цибаев, сторонников казнённого Хизкийяху, достигли Иерушалайма одновременно. Ирод, чьё войско в тот момент было разбросано по разным местам, понёсся его собирать; Антигон успел напасть на тот отряд, что оставался в Галилее, и частью разоружил его, а частью уничтожил. Произошло это у городка Харазин. Через несколько дней Антигон вошёл в Иерушалайм — в ту пору, напоминаю, не защищённый стенами. Следом, опоздав буквально на несколько часов, в Иерушалайм привели войска Фасаэль — он пришёл от Масады и другой эдомской крепости, Мариши,— и Ирод, снявший гарнизоны из Генона и Скифополя. Антигон, у которого было более десяти тысяч войска, заперся в Храме; братья, имевшие под рукой менее трёх тысяч, осадили храм. В ближайшие дни к ним должно было подойти подкрепление…
Но парфяне подошли раньше.
Завоеватель полумира, парфянский царевич Пакор никогда не будет прославлен как великий полководец по одной-единственной причине: он не любил проливать кровь. Нет, он умел сражаться, и римский консул Марк Красс мог бы многое рассказать об этом, если бы остался жив. Но высшим мастерством военачальника Пакор полагал умение пожинать плоды побед, не одерживая самих побед, а если это ему не удавалось почему-то, то хотя бы — побеждать без сражений. Мир и лёгкие налоги — вот что начертано было на его знамёнах. Мудрый, вдумчивый и милосердный правитель; спустя несколько лет его кончину оплакивали все покорённые им народы.
Да, он умел покорять себе…
Кесарь Август многому у него научился.
Но я забежала вперёд.
…Парфяне вошли в Иерушалайм. Их было немного, но они вели себя так, что им хотелось подчиняться. Спокойная и даже добрая сила. Они пришли, чтобы вокруг всё стало хорошо.
Потом, разумеется, это очарование развеялось, хотя и не до конца. Время парфян долго вспоминали как золотые годы.
Итак, Антигону — с одной стороны, и Гиркану, Фасаэлю и Ироду — с другой, было предложено предстать перед царевичем Пакором и принять его суждение. Подождать царевича можно в спокойном месте, вдали от иерушалаймской суеты,— в загородном дворце царя Сидона, под сенью пальм и фонтанов.
Потом было много пересудов, почему Ирод не воспользовался приглашением. Якобы его предупредили о заговоре — то ли добродетельный сирийский купец, то ли даже тайный римлянин на парфянской службе…
Сам он ни о чём таком не рассказывал. По его словам, и заговора-то никакого не было: Антигон был настолько уверен в своей правоте, что строить какие-то козни считал попросту излишним. Ирод же остался в Иерушалайме, во-первых, потому, что его опять трясла лихорадка, а во-вторых, он опасался за некоторых не в меру горячих командиров-эдомитян, которые выражали недовольство парфянами. Малейшая искра — и он бессмысленно лишился бы армии, которую так долго налаживал и выправлял…
Ещё больше пересудов было о том, что же на самом деле произошло во дворце сидонского царя. Увы, я не в состоянии ответить на этот вопрос. Могу только опровергнуть самые распространённые слухи. Конечно, ни Гиркан, ни Фасаэль не находились там под арестом; они могли уехать в любой момент, но тогда бы Антигон оказался единственной стороной на суде. Конечно, Антигон не мог сулить в качестве подарка царевичу ни пятьсот, ни пять тысяч девушек и жён из лучших иудейских семейств — эту сплетню распространяли сторонники Фасаэля и Ирода; впрочем, и они могли бы придумать что-нибудь поумнее; хотя, если разобраться, почему-то самые бездарные сплетни оказываются и самыми живучими.
И, конечно, Фасаэль не кончал с собой. С одной стороны, он был мужествен, с другой — богобоязнен. Фарисей до мозга костей, он верил в Страшный суд и дальнейшее воскрешение для жизни новой; в его глазах самоубийство, чем бы оно ни диктовалось, было величайшим грехом, закрывающим врата, ведущие к посмертному перерождению. Я думаю, слух о самоубийстве был пущен Антигоном или его подручными как последняя бессильная месть ему, несломленному…
Вы спросите: как же так, у всех этих событий был живой свидетель — почему не спросить его? Неужели он молчит? Нет, хуже: Гиркан не молчал, Гиркан рассказывал много, но каждый раз — разное. Он немного повредился умом, а главное, у него проявилась та же особенность личности, что привела к гибели его внучку, Мариамну,— безудержное фантазирование и неумение отделить реальность от собственных фантазий.
Только отбрасывая невозможное, немыслимое, удаётся воссоздать тот день и час — во дворце, во внутреннем его дворике, под сенью пальм и фонтанов.
Антигон, взбешённый то ли общим упрямством, то ли каким-то замечанием Гиркана, бросился на старика (Гиркану недавно минуло восемьдесят лет), повалил его и ножом ли, осколком мраморной столешницы ли отсёк ему оба уха. Фасаэль бросился на помощь к поверженному этнарху, но его заколол в спину один из охранников Антигона. Всё произошло так быстро, что охрана Фасаэля попросту не успела вмешаться…
В этот же день, ещё ничего не зная о происшедшем, а руководствуясь совсем другими соображениями, Ирод ушёл из Иерушалайма. Он увёл все свои войска — более семи тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, забрал младшего брата Ферора, мать, невесту, мать невесты, жену и детей Фасаэля и ещё несколько сотен горожан, по разным причинам опасавшихся гнева Антигона. Парфяне не мешали этому исходу, но разбойники Антигона попытались дать бой и были разгромлены наголову. Это произошло совсем неподалёку от Иерушалайма, на той же дороге, по которой Ирод совсем недавно преследовал Феликса.
Впрочем, разбойники не отстали — однако, преследуя уходящую колонну, держались на почтительном удалении. Дойдя до Масады, Ирод занял эту крепость (припасы из которой не только не вывезли, но и пополнили; этим занимался другой его младший брат, Иосиф), расположил там семью, часть горожан, оставил сильный гарнизон под командованием Иосифа, а сам двинулся дальше, в родную Петру, рассчитывая там пополнить армию, установить отношения с парфянами и триумфально вернуться в Иерушалайм.
Там, в Петре, его и настигла весть о смерти старшего брата, о низложении Гиркана (который, потеряв уши, уже не мог быть первосвященником, поскольку первосвященником может быть только муж безупречный) и о том, что Антигон, с соизволения парфянского правителя Пакора, провозглашён царём иудейским.
И там же, в Петре, его в первый раз предали свои.
Было это так: эдомский царь Малх — разумеется, не тот Малх, которого убили якобы за покушение на Гиркана, но, как выяснилось, человек не менее гнусный,— был должен покойному Антипатру и самому Ироду огромную сумму денег; он решил воспользоваться обстоятельствами и объявил Ироду, что имеет приказ от парфянских начальников (на самом деле никакого приказа у него не было), чтобы Ирода в город не пускать, денег ему не давать, а имущество его конфисковать. Его, да заодно и имущество всех прочих иудеев Эдома.
Первым побуждением Ирода было взять Петру штурмом. Но он поразмыслил и решил не рисковать. Он распустил большую часть своей армии по домам, наказав собраться по первому его зову, а сам с небольшим отрядом воинов и горожан бежал в Египет.
Ирод рассчитывал застать там Антония, но, увы, Антоний уже отбыл в Рим — в Риме его ждали совершенно неотложные дела. Может быть, оно и к лучшему, поскольку Антоний воспламенился страстью к Клеопатре, египетской царице, дочери царя Птолемея Авлета и недавней возлюбленной Гая Юлия. Говорят, Клеопатра не была красива, но поражала мужчин живостью характера, умом и необыкновенной доброжелательностью. Она владела почти забытым ныне женским искусством занимать мужчин беседой — притом, что познания её были обширны и точны. Тётя Элишбет говорила мне, что когда-то во всём эллинском мире многих девочек специально обучали и риторике, и музыке, и стихосложению, и драматическому искусству, и истории, и многим другим умениям поддерживать к себе интерес. Но после кровопролитных греческих раздоров образование пришло в упадок, и более всего — образование женское. Многие эллинки и ныне не умеют читать, а считают на пальцах. В Иудее есть специальные храмовые школы для девочек, но там обучают другому. И только грубые римлянки, как ни странно, оказываются самыми грамотными…
Устоял ли Ирод перед очарованием Клеопатры, сказать трудно, а пожалуй что и невозможно. Сам он говорил, что устоял, но тогда совсем непонятно, зачем она к нему приезжала впоследствии. Оронт полагал, что Ирода и Клеопатру связало глубокое чувство роковой неутолённой любви, и в особо трудный час один бросался на выручку другому, забывая обо всём. Но при этом Ирод любил и Антония…
Пробыв у Клеопатры около трёх седмиц, Ирод воспользовался её помощью, зафрахтовал небольшое торговое судно и ринулся в бурные зимние воды. У берегов Родоса судно налетело на камни; к счастью, люди спаслись, но Ирод потерял всё, что имел с собой. Кто знает, как повернулась бы судьба, но именно в это время и по схожей причине на острове оказались его друзья, Саппин и Птолемей; втроём они сумели изыскать достаточно средств, чтобы не только снарядить корабль, но и оказать помощь городу, страшно разорённому войной Антония и Октавиана с Кассием.
Друзья прибыли в Италию, в порт Брундизия. Там им стали известны подробности недавних трагических событий, а именно: мятежа, поднятого женой Антония, Фульвией, и его младшим братом против Октавиана — и чуть было не состоявшейся войны самих Антония и Октавиана, с трудом разрешённой к миру стараниями легионеров-ветеранов; здесь, в Брундизии, и был подписан мир. Для закрепления мира Антоний женился на сестре Октавиана, Октавии; пять дней назад все они отправились в Рим праздновать успех дипломатии.
Ирод поспешил следом. Имело смысл ковать это железо, пока оно горячо.
Ирода Антоний принял в бане. Из бани Ирод вышел царём Иудеи — совершенно неожиданно для себя, поскольку знал щепетильность римлян в вопросах крови. Слушанья в Сенате были пустой формальностью. Впрочем, Ирод использовал трибуну Сената для того, чтобы показать себя лучшим другом Рима, чем ставленник Парфии Антигон, и заодно донести до римлян свою версию произошедшего в саду дворца сидонского царя. Дворец превратился в тюрьму, безобразная драка — в хладнокровно подготовленное убийство (и хуже того: якобы к раненому и распростёртому на ложе скорби Фасаэлю ночью пробрался сам Антигон и под видом лекарства втёр в его раны яд), а парфяне предстали дураками и скаредами, продавшимися Антигону за жалкие тысячу талантов серебра и пятьсот женщин — причём ни то, ни другое им не досталось, поскольку Ирод сумел вывезти серебро и вывести женщин! И сейчас и серебро, и женщины хранятся в безопасном месте!
…Надо сказать, что место это назвать безопасным было трудно. Хотя Масада и неприступна снаружи, но в случае осады имела слабое место: в ней не было источников воды. Вода хранилась в огромных бассейнах и подземных цистернах, а попадала она туда только с небес; все кровли крепостных строений были оборудованы желобами и водостоками, чтобы ни одна капля не пропала даром. Для нормального гарнизона этой воды, запасённой в дождливые месяцы, хватало на весь год; но на этот раз в крепости скрылось больше тысячи человек, и дожди, как назло, были скуднее обычных лет. Через три месяца началась жажда.
Иосиф оставил записки о той осаде, и однажды я их прочла. Было очень страшно читать, хотя он писал необыкновенно холодно и ровно. Может быть, поэтому и страшно. В некоторых подземных цистернах оставалась грязь — местами по пояс, местами по грудь; её вычерпывали и откидывали на простыни, чтобы хоть как-то отделить воду от гнили. В грязи копошились бледные черви. Каждому сидельцу крепости доставалась маленькая чашка вонючей слизистой жижи.
Начался мор. Гробницы скоро переполнились. Пришлось вырубать новые.
Через две седмицы сделали первую вылазку. Пошли днём, когда разбойники и солдаты Антигона разомлели от жары и спали. Некоторых убили, остальных отогнали и опустошили придорожный источник, вычерпали до дна, таская воду в крепость за десять стадий кувшинами, мехами и даже корытами для омовений. И когда опомнившиеся разбойники вернулись, мало кто из воинов решился выпустить кувшин и взяться за меч…
Ещё через две седмицы вылазку попытались повторить, но безуспешно — их ждали. Да и в ложе источника разбойники побросали тела погибших.
Тогда в отчаянии Иосиф решил отправить две трети своих воинов под командованием Ферора прорываться в Эдом, в Петру, чтобы испросить подмогу. Он не знал, что эдомитяне уже предали и Ирода, и всех, кто был с ним. Самому Иосифу, Мариамне, другим родственникам Ирода, горожанам и последним воинам оставалось лишь ждать и молиться о лёгкой смерти. Грязи в исчерпанных цистернах было уже ниже колена.
И вот, когда готовы были открыть ворота, выпустить отряд и закрыть ворота снова, издали донёсся рокот. Небо над головами стремительно темнело и наполнялось тучами.
Прилетел дикий холодный ветер, хлынул дождь, сменившийся градом. Через несколько часов все бассейны и цистерны были полны, а дождь не прекращался. Дорога превратилась в реку, в которой тонули не успевшие убраться на возвышенность разбойники. Казалось, Бог не в силах был уже выносить злодеяния людей и наслал новый потоп…
Всю ночь ливень хлестал изо всех сил; никто бы не удивился, обнаружив наутро вокруг сплошное море. Но нет: утром лёг густой непроглядный туман; ливень же сменился редким крупным дождём, словно капли падали с ветвей невидимых деревьев.
Масада вновь была неприступна.
Тем временем в Тир прибыла семья Антигона — жена и две дочери; одной было шесть лет, другой — двенадцать. Как звали жену царя и его младшую дочь, я помню нетвёрдо; кажется, царицу звали Филона. Или Филомена. Младшая дочь умерла, и имя её стёрлось из моей памяти. Старшую дочь звали Антигоной, и вот этого я никогда не забуду.
Почему царь удалил их от себя, точно неизвестно. Ходили разные слухи. Думаю, он просто убрал их из очень опасного места, каким стал Иерушалайм, в сравнительно безопасное — Тир.
Очень скоро Дора и Филомена (пусть будет так) познакомились и подружились. Надо полагать, Дора в те дни очень не любила Ирода и выражала нелюбовь всячески. Получился странный союз: порочная последовательница Сафо, пьющая вино, сочиняющая возмутительные стихи и открыто живущая с чёрной рабыней,— и тихая богобоязненная царица, похожая на испуганного хомячка; казалось, что она никогда не снимает чёрный парик и золотую головную повязку.
Познакомились и Антипатр с Антигоной. Ему было шестнадцать, ей — только что исполнилось тринадцать. Рядом с бешеным Антипатром сама собой начинала дымиться и тлеть пакля; Антигона казалась тихой и кроткой, как голубка. Им хватило одного взгляда друг на друга…
Матери начали что-то подозревать и к чему-то подспудно готовиться, но тут пришла весть о том, что Рим признал царём иудейским не Антигона, а Ирода. Что произошло дальше, представить легко, а понять невозможно: дружба цариц немедленно превратилась в пылающую безудержную вражду, и вскоре пролилась кровь — племянник Доры при множестве свидетелей зарезал сводного брата Филомены и бежал в Эдом. Дора почти не выходила из дому, опасаясь мстителей; ей было нечем заплатить отступного.
Антипатр и Антигона тайно обручились. Обряд произвёл местный левит Иешуа бар-Абба.
Конечно, это был не тот бар-Абба, с которым то ли по недоумению, то ли по чьему-то наущению вдруг стали кто перепутывать, а кто отождествлять моего брата и который без малой к тому вины упокоился на площади перед царским дворцом, побитый сотнями камней, предназначенных совсем для другого,— конечно, не тот, ведь между этими событиями прошло семьдесят лет; множество проповедников в те годы брали себе это имя, Сын Отца; и можно считать это просто совпадением…
Мне же видится в этом тонкая насмешка Предвечного.
На исходе зимы Ирод высадился в Сирии, в Птолемаиде. Армия его насчитывала четыреста человек, большей частью наёмников. Путь до Иерушалайма оказался долог и извилист: два года, двадцать два сражения и неисчислимое множество шагов. Он дважды подступался к Иерушалайму, но не решался на штурм; он снял осаду с Масады и поставил новую крепость, чтобы отрезать Иерушалайм от Иерихона; он загнал галилейских разбойников в пещеры и удушил их там дымом огромных костров; он разгромил парфян в Самосате и соединился с Антонием как войском, так и телом, и уже не разлучался с ним до самого взятия Иерушалайма и даже какое-то время после; он потерял в битве брата Иосифа и обвенчался с Мариамной…
Последняя битва за Иерушалайм длилась полгода. Пролилось столько крови, сколько не проливалось никогда ранее. Ирод много раз обращался к Антигону, умоляя того отречься и обещая милость и почести, и отправлял жертвенных животных в Храм, но битва продолжалась. Сколько пало людей, не знает никто. Говорят, что двести тысяч.
Когда Антигона, закованного в цепи, привели к Ироду, тот не стал с ним разговаривать, а лишь послал за прибором для омовения рук, горячей водой, щёлоком, скребком и полотенцем. И потом, когда низложенного царя, последнего Маккаби, вели по улицам Иерушалайма, на шее его висела дощечка с надписью: «Евреи! Кровь ваша на нём».
Месяц спустя Антигона казнили в Антиохии: задушили или отрубили голову — разные говорят разное. Узнав об этом, дочь его Антигона родила мёртвого ребёнка. Она уже была обвенчана с Антипатром и жила в его доме. Сестра её недавно умерла от крупа, а мать пропала бесследно. Тогда многие так пропадали.
А ещё через год — нет, больше, наверное, через полтора с лишним года,— Ирод обвенчался с Мариамной. Кто-то яростно доказывал мне, что он перед этим развёлся с Дорой, но Оронт считал, что нет, и я скорее склонна верить ему — даже если он говорит один против всего мира.
Оронт держал в своих тонких пальцах слишком много нитей…
Глава 5
Я утомила вас своим долгим рассказом о старом — нет, тогда ещё молодом! — Ироде и его семействе? Но что делать, без этой истории остальной рассказ мой будет просто непонятен…
Когда Дебору устроили спать на широкой египетской кровати, согрев ей постель медными грелками, полными горячей воды, и укрыв бедняжку семью согдийскими покрывалами из тончайшей шелковистой шерсти, и когда она уснула — уснула и ещё вздрагивала во сне, будто убегала от кого-то, и глаза её метались под веками,— Оронт поманил тётю Элишбет и Мирьям из спальни, и они все вернулись в большую комнату. Тётя Элишбет позвала Мафная, тот принёс жаровню с углями и молча исчез; тут же прибежала кухарка и стала накрывать на стол, но Оронт сказал ей: «Повремени». Он только выпил бокал крепкого финикового вина, которое привозят из Междуречья.
Женщины молчали.
— Будет так,— сказал наконец Оронт.— Дебора родит через два месяца. На днях, Элишбет, ты купишь рабыню, очень похожую на неё. Будешь посылать её на рынок и по разным другим делам. Себе начнёшь подкладывать подушки на живот… Когда девочка родит, все будут знать, что родила ты. Такое вот случится чудо… Потом Дебора будет жить у тебя столько, сколько понадобится. Она рабыня сейчас и рабыней останется, но ты будешь добра с нею — строга, но добра… Звёзды говорят мне, что родится мальчик. Но если и девочка… это ничего не значит. Ты будешь растить ребёнка как своего. Год, или пять лет, или десять. Или пока он не вырастет. Не знаю. Столько, сколько придётся. Потом, когда настанет время, я скажу тебе, что надо будет сделать. И ты это сделаешь.
Тётя Элишбет помолчала.
— Мать — рабыня. Я могу узнать, кто его отец?
Теперь помолчал Оронт.
— Об этом будет знать твой муж, Зекхарья. И уже он будет решать, сказать тебе или нет. Может быть, лучше тебе этого не знать. Не потому, что я тебе не доверяю… наоборот. Ты же понимаешь, что я тебе доверяю бесконечно. Я тебе доверяю, может быть, самую большую ценность в этом проклятом мире. Но я просто хочу отвести недобрый глаз. А он будет на вас смотреть. Он будет вас искать…
— Я, кажется, знаю имя этого недоброго глаза,— тихо и медленно произнесла тётя Элишбет.
Она наклонилась к уху Оронта и шепнула ему это зловещее имя.
Оронт отстранился от неё, посмотрел пристально.
— Ты умна, Элишбет,— сказал он наконец.— Я не ошибся в тебе.
Он не ошибся. Тётя Элишбет была действительно умна. Потом она разыграла всё, как в греческом театроне. Публика ахала, плакала, восхищалась, замирала в ожидании — и в финале разразилась аплодисментами…
Но это я забегаю вперёд.
— А теперь ты слушай меня, девочка,— Оронт повернулся к Мирьям.— Ты ведь уже что-то начинаешь понимать? Так вот: тебе предстоит то же самое.
— Что? — вздрогнула Мирьям.
— Скоро ты начнёшь изображать, что понесла от своего мужа. Вам придётся поторопиться со свадьбой. Когда придёт время, я вот так же приеду к вам…
— И когда же? — только это и спросила Мирьям.
— Ребёнок родится через семь месяцев,— сказал Оронт.— Ещё есть срок, чтобы приготовиться. Должен тебя огорчить, тебе придётся до тех пор воздержаться от супружеских радостей. Потому что…
— Я понимаю,— сказала Мирьям.— И мне ты тоже не скажешь, кто отец моего будущего дитя?
— Твой муж будет это знать. И кто мать, и кто отец. Он и решит, сообщать ли тебе и в какой должный срок сообщать. Пусть пока знает он один. Мужчины, видишь ли, менее прозрачны для волховства…
— Ты видел моего обручённого мужа? — спросила Мирьям.
— Я видел его вчера и говорил с ним. Скоро он заберёт тебя в свой дом в Еммаусе… А вот теперь,— он повернулся к тёте Элишбет,— вели подать на стол.
Тётя позвонила в колоколец.
Имя, которое тётя Элишбет прошептала на ухо Оронту, было такое: Антигона. Но прежде чем я объясню, чем страшна была эта женщина, мне придётся закончить историю царя Ирода и его девяти жён.
Итак, после свадьбы Ирода и Мариамны прошло два года, и можно было наконец сказать, что воцарился мир на земле. Ирод смог надолго оставить седло и боевую колесницу. Один за другим у Мариамны родились два прекрасных сына — Александр и Аристобул, названные так в честь недавно умерших двоюродного и родного братьев Мариамны; и если смерть первого не вызвала никаких пересудов — юноша тихо угас от ран, полученных в боях, то вокруг кончины Аристобула ходило много странных и диких слухов. Совсем ещё молодой человек, он был назначен Иродом первосвященником взамен многомудрого, но тяжёлого и неуступчивого Ананила, сразу после взятия Иерушалайма призванного из Бабилонии на место старого Гиркана, который мало что заговаривался, так и лишён был обоих ушей; а человек с увечьем не может занимать этот пост, как бы учён и мудр ни был. Но Ананил не ужился с Иродом и был отставлен; на место его заступил Аристобул — и не прошло и года, как он утонул, купаясь на мелком месте в компании знатной молодёжи. Всем тут же стало ясно, что виноват Ирод: он-де избавился от последнего мужчины из рода Маккаби. Об этом разве что не кричали ярмарочные глашатаи…
Понятно, что это глупость. Таково мнение толпы, а толпа глупа всегда. У неё есть утробная мудрость, как у египетского крокодила, и есть злобность, но ума — нет, ума нет.
Если не считать этого неприятного обстоятельства, в остальном жизнь Ирода и Мариамны протекала счастливо. И кабы не её мать, Ирод жил бы в Элизии. А так… Ну, скажем: он довольно часто наведывался в Элизий.
Александра, дочь Гиркана и мать Мариамны, была хитра не по разуму. Кроме того, она была типичной еврейской матерью в наихудшем смысле этого слова. Ей никак не удавалось смириться с мыслью, что дети её выросли и готовы жить сами по себе, руководствуясь своим умом и здравым смыслом; и если у Мариамны со здравым смыслом имелись расхождения, то Аристобул, напротив, во всех своих начинаниях руководствовался только им. Кроме того, несмотря на молодость, он был необыкновенно образован и выделялся этим не только среди сверстников, что было бы не так удивительно, но и среди убелённых сединами мужей Книги; однако, в отличие от многих из них, образование его не ограничивалось только еврейским Законом (который можно изучать вглубь до абсолютной бесконечности), он был силён и в греческой философии, и в римском искусстве государства. Ах, если бы Аристобул остался жив, каким сильным, каким мудрым помощником он сделался бы для Ирода, который видел своё царство единой мощной многоплеменной веротерпимой страной…
Но Аристобул погиб. И тут же стали распространяться слухи о том, что именно Ирод и убил молодого первосвященника. И действительно: а кто же ещё?
Толпа, толпа… Ты безголова, толпа. Ты ничего не понимаешь.
Так вот, Александра громко и бессмысленно квохтала над своими детьми, особенно над сыном. Она дошла до того, что отправила несколько писем Клеопатре, просясь в Египет в убежище — вместе с сыном, разумеется: только-де в Александрии с её лицеями и библиотеками он может продолжать свои учёные занятия, а без матери он и дня не проживёт, ибо не приспособлен; ну и так далее. Клеопатра сумела как-то утешить её, вместе с тем отказав, а Ирод не нашёл ничего лучшего, как посмеяться над тёщей. С этого момента он был обречён на самое страшное несчастье.
Вы поняли уже, чьи люди распускали слухи после несчастной гибели Аристобула?..
Говорят, кстати, что возвышением своим Аристобул косвенно обязан и Антонию. Один из любовников Антония, женоподобный Деллий, увидел однажды Мариамну и Аристобула рядом и восхитился их красотой. Не смея всё же обращать взгляд на жену царя, он всё своё внимание предложил её невинному брату, долгое время даже не понимавшему, что происходит. Обманом и посулами он выманил у глупой и честолюбивой Александры позволение сделать живописный портрет Аристобула — и, хотя это было действие вопреки Закону, Александра такое позволение дала. Деллий отправил портрет Антонию с приложением письма, в котором описывал все достоинства юноши. Узнав об этом, Ирод всё очень быстро понял и принял те меры, какие мог принять, не раня самолюбия своего могущественного патрона и любовника…
Увы, всё кончилось плохо, ведь самые лучшие покидают нас раньше и охотнее, чем прочие. Говорят, что такова Божья справедливость.
Что же тогда я? И перед кем мои грехи, и каковы они?
Но продолжим.
В те годы в Иерушалайме проживали два брата-близнеца, Яшем и Ишмаэль. Род их я называть не буду, дабы не бесчестить многих достойных. При царе Антигоне они пострадали (хотя есть те, кто говорит, что осуждены они были за клевету, возводимую ими на честных людей), а потом, когда Ирод подступил к городу, поддержали Шемайю…
Я, кажется, забыла упомянуть об этом удивительном человеке: когда Ирод предстал перед синедрионом, Шемайя был единственным, кто смело перед людьми обвинил его в убийствах и измене; он же впоследствии был единственным из высокопоставленных людей Иерушалайма, кто призывал народ не противиться Ироду и открыть ворота. За непреклонную честность и за бесстрашие Шемайя был обласкан Иродом и доживал свой век в гордости и достатке.
Яшем же и Ишмаэль оказались обиженными. Ишмаэль какое-то время назад сватался к Мариамне, и Гиркан поначалу пообещал ему своё согласие, но в последний момент передумал, сочтя, что Ирод будет куда лучшей партией. Яшем, по только ему известным причинам (скорее всего потому, что он владел самой большой конюшней в Иудее), рассчитывал на пост командующего конницей. Ирод отказал: командующий конницей у него уже был. Не совладав с обескураживающей действительностью, братья решили её подправить по своему разумению.
Конницей Ирода — организованной, как и вся его армия, по римскому образцу — командовал Кенас, эдомитянин, человек невеликой знатности, но умелый и твёрдый воин. Ирод целиком и полностью доверял ему. Именно этого человека Яшем и Ишмаэль решили использовать как орудие своего коварного замысла.
Антоний как раз вернулся из тяжёлого и не слишком удачного похода через Армению в северную Парфию и, не заезжая в Рим (отношения его с Октавианом становились всё хуже, причём без каких бы то ни было к тому оснований; они просто не переносили друг друга), отправился в Египет. Туда же он вызвал Ирода, своего самого сильного союзника, дабы договориться о дальнейших действиях.
Ирод отправился на эту встречу, прихватив с собой молодую жену, а вот что произошло дальше, я знаю от слишком многих, и все говорят разное. В общем, вышло так, что после долгих переговоров он отправил Мариамну обратно сушей, а сам доверил себя неверному морю. Как правило, морской путь быстрее двукратно и более; здесь же вышло так, что караван уже прибыл, а о кораблях ничего не было слышно. Встречный ветер задержал их прибытие почти на четыре дня. По крайней мере, так было объявлено.
Мариамна буквально на крыльях примчалась в летний дворец, расположенный поблизости от прибрежного городка Япу, где Ирод предпочитал держать свой маленький флот; более старый и куда более удобный порт, Стратонову Башню, Ирод в ту пору недолюбливал — скорее всего, из-за удалённости его от Иерушалайма. Впрочем, прошло время, и он переменил своё мнение и построил на том месте самый роскошный из своих городов, Кесарию Морскую; Япу же постепенно впал в ничтожество. Однако в описываемое время это был хоть и маленький, но оживлённый и гордый своею честью городок.
Итак, повторяю, Мариамна примчалась, а о кораблях ничего не было слышно. Её утешали и укрепляли как могли. Это море, говорили ей, морская стихия; там никогда нельзя ничего знать точно. Она верила, но металась. Япу был прибрежным городом; здесь — как бы нечаянно, незаметно для себя — поклонялись заодно и греческому морскому богу. Устроили игры: будто для увеселения, на деле же — в его честь. Соревновались многие, всех превзошли Кенас и Яшем. На пиру в честь победителей вдруг появился Ирод: корабли прибыли невредимыми. Пир возобновился, вновь подали вина. Что вышло дальше, сказать трудно, поскольку трезвых свидетелей не нашлось. Будто бы повздорили Кенас и Ишмаэль, их стали разнимать, и вспыливший Кенас ранил кинжалом финикийца-кормчего, который попытался встать между дерущимися. Тут же появился Ирод — и перед ним Яшем принялся преувеличенно выгораживать Кенаса, которому за последнее время сделался чуть ли не лучшим другом и названым братом. Надо сказать, что Яшем пользовался славой грубияна и в то же время честного малого, у которого что на уме, то на языке; он сам придумал себе этот образ и тщательно его оберегал. Я старый солдат, говорил он, хотя никогда солдатом не был. Но ему верили, настолько убедительно он лгал глазами.
Заступничество Яшема, разумеется, сильно повредило Кенасу: Ирод решил, что Яшем столь яростен и неловок в выгораживании друга лишь потому, что вынужден кривить душой; а следовательно, Кенас виновен. И он сделал одну из первых своих ошибок — ну, не совсем первых, а первых из тех, которые произошли из-за его излишней доверчивости; он так до конца жизни и не научился разбираться в подлых людях, проникать до смрадных глубин их мерзости — поскольку сам таким не был и просто никогда не мог поставить себя на место подлого человека. Итак, Ирод сместил Кенаса и назначил на его место другого эдомитянина, имя которого я никак не могу вспомнить.
Яшем пришёл в ярость, что план его удался лишь частично, но виду не показал. Он спрятал от людей совершенно убитого горем и стыдом Кенаса, дал ему выплакаться, а потом в разговорах как бы между прочим втравил в его голову мысль искать милости Ирода через Мариамну — она-де добра, великодушна и справедлива. Одно семя было брошено; теперь следовало бросать другое…
Но тут произошли драматические события: неприязнь между Антонием и Октавианом перешла все возможные пределы, и началась война. Я не готова утверждать, что дело только в неприязни — скорее, сказывалось неумение одного и нежелание другого улаживать конфликты к обоюдной выгоде. Кроме того, Антоний стремительно богател — Октавиан беднел; Антоний покорил Армению и налаживал отношения с Парфией — Октавиан понимал, что это для него смерть. Эта война просто не могла не разразиться… Но я категорически не согласна с тем, что в ней хоть сколько-нибудь виновата Клеопатра. Ей-то как раз был нужен мир, и чем дольше, тем лучше: благодаря миру, а не войне Египет укреплялся и прирастал землями. Просто мужчины, если есть хоть малейшая возможность, в своих грехах и промахах обязательно обвинят женщину. Я знаю.
Антоний и Клеопатра проиграли войну и спустя полгода покончили с собой в своём дворце. Об этой двойной смерти ходит много легенд, от возвышающих до оскорбительных, и я не буду их приводить здесь — за исключением одной. Будто бы тела Антония и Клеопатры сожгли в малом саду дворца, а головы увезли в Рим и там из черепов сделали два магических кубка, один из которых Октавиан подарил своей матери, которая долгие годы была любовницей Антония (и не исключено, что именно Антоний был настоящим отцом Октавиана), а второй — своей сестре, которая была женой Антония всё то время, что он прожил с Клеопатрой, но имела сына от своего родного брата.
Это Рим. Это властелины нашего мира. И боги у них такие же, как они сами…
Ирод со своей армией в войне не участвовал, но обильно снабжал легионы Октавиана всем, чем можно, и даже больше. Октавиан писал потом, что не помнит другого столь же лёгкого и приятного похода.
Какими именно намёками Яшем навёл Ирода на мысль о возможной неверности Мариамны, мы, конечно, никогда не узнаем; разве что фарисеи правы и всем нам суждено пережить второе рождение и быть публично судимыми за всё содеянное нами. Как назло, в то же самое время произошёл ещё один неприятный случай: телохранитель Мариамны, Соэм, проговорился ей, что Ирод, собираясь ехать на Родос предъявлять свою верность Октавиану, новому земному воплощению Кесаря, велел в том случае, если не вернётся, убить Мариамну и её мать — незаметно и безболезненно. Это было в каком-то смысле разумно и оправданно: тогда никто не мог бы взять Мариамну в жёны, через это сделаться царём и навсегда закрыть дорогу к престолу сыновьям Ирода: Александру, Аристобулу и Антипатру. Возможно, этим узурпатором Ирод видел последнего из своих братьев, Ферора; возможно также, что медленный яд Яшема, вливаемый ему в ухо, уже действовал, и претендентом на своё место в постели Мариамны Ирод видел Кенаса, о котором Мариамна столько раз просила его; возможно всё.
Так вот, возвращаясь к Соэму и его неосторожной речи: будь Мариамна одна, я думаю, она всё поняла бы правильно, но мать её, Александра, пришла в панический ужас и сумела-таки смутить и дочь. Более того, она смутила и отца, всё более терявшего память о настоящем; и конечно, по её наущению Гиркан написал изменническое письмо царю Малху, тому самому, прогнавшему Ирода от Петры в пустыню. Гонец, которому поручено было письмо доставить, показал его сначала царю. Гиркан предстал перед синедрионом и был единогласно приговорён к смерти; казни он, однако, не дождался и умер в тюрьме. Был то милосердный сок аконита, подушка на лицо или же просто старое сердце не выдержало, продолжает быть тайной.
Говорят, что в связи с этим случаем Ирод казнил мужа своей сестры Шломит, Иосифа: якобы это он, а не Соэм, рассказал всё Мариамне, с которой спал. Это вымысел и смешение. Первый муж Шломит, Иосиф бен-Йегуда, один из самых доверенных людей Ирода, помогший ему собрать и содержать армию в годы войны с Антигоном, много раньше умер от опухоли в горле, а в описываемое время Шломит уже четыре года была несчастливо замужем за Астабаном, таким же, как когда-то Антипатр, эдомским царём без царства; он командовал иерушалаймской городской стражей, а потом — всеми городскими стражами царства; вернувшись, Ирод назначил его на место Малха, а через скорое время казнил за измену. Но вот получается, что кто-то назвал Ирода виновным в смерти Иосифа — и люди подхватили…
Итак, когда Ирод, ликуя, вернулся с Родоса, где его принимал Октавиан, с подтверждением своих прав на престол и уверениями в вечной дружбе (это было ещё до гибели Антония и Клеопатры, как раз между битвой при Акции и походом Октавиана в Египет), Мариамна встретила его холодно и отрешённо; она месяц назад родила пятого ребёнка, девочку, роды были тяжёлыми, и у женщин после такого иногда случаются перемены настроения. Но мужчинам этого не объяснить. Ирод долго не мог понять причин охлаждения к нему; здесь вновь как бы случайно подвернулся Яшем. Помня о том, что Яшем был соратником славного Шемайи, и обманувшись его показной честностью, Ирод назначил этого негодяя начальником тайных соглядатаев, которыми вынужден был насыщать и Иерушалайм, и всё царство. Одним из первых поручений, данных Яшему, было разузнать о возможных тайных посещениях царицы кем-то посторонним…
— Что происходит на свете, описывается потом в книгах. А что написано в книгах, то происходит потом с нами и вокруг нас,— говорил Оронт, глядя в огонь жаровни; светильники потушили, чтобы не метались, привлекая нечистых, тени. В пальцах прорицатель крутил бокал из зелёного кипрского стекла — пузатый, низкий, с серебряным ободом, на котором вычеканены были заклинания, защищающие от козней Ангрихона, демона лихорадки. Бокал был давно пуст.— Бог не слышит речей, потому что мы непрерывно галдим, но охотно читает написанное и иногда по написанному поступает. Нужно лишь писать так, чтобы он увлёкся чтением и забыл о своём обещании не вмешиваться в дела наши. Потому-то всегда и повторяется то, что было прежде,— повторяется, но иначе, в других странах и других лицах. И ничего нельзя скрыть навсегда, а только на время. Всё сущее сохранится — в орнаментах, страхах, тенях, приметах; в форме облаков, расположении звёзд, полёте птиц; в судьбах сильных и жалобах слабых; в плаче сирот и вдов…
Ветер шумел ветвями снаружи дома и шевелил тяжёлые занавесы внутри него.
Отдав это поручение, Ирод разгневался на весь мир, хотя винить должен был только себя. Не в силах сопротивляться гневу и не имея, на ком его выместить, он заболел и несколько дней пролежал в жару. Мариамна помнила, что среди её приданого есть древнее бабилонское головное покрывало с письменами, запрещающими Ангрихону и другим демонам болезней и зла творить своё непотребство; она бросилась его искать — и не нашла. Очнувшись, Ирод вдруг и сам попросил принести чудесное покрывало, ибо в бреду ему было видение: он, мёртвый, стоит у стены, увитой плющом; с головы его медленно сползает это самое покрывало, а рука выводит на стене неведомые огненные буквы, отдалённо похожие на латинские. И он знает, что когда упадёт покрывало, он увидит себя и умрёт уже наяву, но зато в момент смерти поймёт написанное…
Он совершил немыслимое усилие и проснулся. Буквы ещё долго стояли в глазах.
Мариамна снова приказала перерыть все вещи, но чудесное покрывало исчезло, как будто его никогда и не было на свете.
Что ж. Ирод выздоровел и смягчился сердцем, хотя так и не узнал собственного пророчества. Мариамна тоже смягчилась сердцем и согласилась на удаление Александры из столицы. Наверное, это на некоторое время отсрочило гибель злобной старухи, потому что уже тогда Яшем представил Ироду изменнические письма Александры к Малху, но Ирод от них отмахнулся, справедливо полагая, что мужчине нет чести враждовать с полубезумной стервой и что ради мира в доме можно сквозь пальцы смотреть даже на государственную измену… Малху же эти письма стоили головы.
Яшем вскоре раскрыл ещё один заговор: сменивший царя Малха царь Астабан (женатый, как я уже упоминала, на единственной сестре Ирода, Шломит) скрывает в Хевроне двух мужей из рода Маккаби, намереваясь восстановить прежнюю династию в обмен на полную независимость Эдома. Это потом подтвердила и Шломит — впрочем, ей вряд ли можно доверять свидетельствовать, поскольку она ненавидела своего мужа такой холодной нечеловеческой ненавистью, что все приходили в недоумение: что надо сделать с женщиной, чтобы заслужить такое? Ответа не знал никто.
Мужи эти, Гешем и Ахирам, из рода Иоханана, действительно были последними Маккаби. Мастера-горшечники, они не помышляли о престоле и тихо жили себе в Хевроне, куда в своё время — сразу после воцарения — Ирод их и сослал, да и забыл о них там. Соглядатаи Яшема сумели сначала братьев рассорить — чтобы они не разговаривали друг с другом и не могли понять, что происходит,— а потом обманули, запутали и подкупили обоих, чтобы те дали показания против Астабана — о его якобы злоумышлениях. Но всё было подстроено так хитро, что из этих показаний, данных порознь, вместе составлялось показание и об измене самих братьев…
На место казнённого Астабана начальником над городскими стражами царства пришёл брат Яшема, Ишмаэль. Яшем же ещё более возвысился в глазах царя.
Говорят, Астабан так и не понял, за что же его казнили,— надёжнее его не было слуги и друга у Ирода. А Гешем и Ахирам лишь горько плакали и проклинали обманщиков.
Это произошло ровно, день в день, на шестнадцатый год воцарения Ирода.
В это же время или чуть раньше бродячий торговец пришёл к жене Кенаса и продал ей почти за бесценок несколько старинных вещей — в том числе и бабилонское головное покрывало с замысловатым орнаментом. Жена Кенаса из-за болезни ног не выходила из дому и, чтобы хоть как-то себя занять, неистово предавалась рукоделию, а потом щедро раздавала то, что сделала. Во многих семьях были вещи, вышедшие из-под её рук. И у мамы был среброшитый пояс с лазоревыми кистями, я очень хорошо помню его…
Жену Кенаса звали Фамна.
Фамна восхитилась старинным бабилонским узором и скопировала его для оторочки нового плаща, который вышивала мужу. Мариамна как раз уговорила наконец Ирода вернуть Кенаса на службу, на место, утерянное им из-за пустяка, из-за глупой пьяной ссоры и неопасного пореза. А ведь сейчас, когда мир шатается (а Ироду достались многие земли, доселе принадлежавшие Клеопатре, и соседи были этим очень недовольны), опытный начальник конницы должен быть на своём месте, а не пропадать в греческих гимнасиях…
Кенас пришёл на встречу с царём в новом плаще. Ирод сразу узнал орнамент. Он изменился в лице, пообещал Кенасу, что всё будет так, как должно быть, и отпустил его.
Дальше произошло что-то не до конца известное. Кенас бросился домой, а потом — на поиски Яшема. Но вместо Яшема ему подвернулся Ишмаэль — напомню, с Яшемом они были братьями-близнецами. Кенас заколол Ишмаэля, но и сам был ранен. Яшем, узнав об этом, попытался скрыться, но стражники Ишмаэля его схватили. События происходили именно так и именно в такой последовательности, но почему они так происходили, какие колёсики за какие зубчики цепляли, я не знаю.
Это происходило вне дворца. А во дворце разворачивалась трагедия. Подозрения Ирода относительно измены Мариамны вдруг подтвердились так прямо и так грубо! Он попытался добиться от неё признания — и, к сожалению, не поверил оправданиям, поскольку и подозрения, и улики укладывались в стройную картину, а всё, что в картину не укладывалось, Ирод посчитал наглой, в глаза, ложью. И он убил Мариамну — будучи в горе и в ярости и ничего не понимая из того, что делает. Он несколько дней носил её труп на руках…
Потом её всё-таки отняли у него.
Яшем на допросе сказал, что хотел лишь добиться развода царя с Мариамной — с тем чтобы Ишмаэль женился на ней некоторое время спустя. А проклятый Кенас испортил такой замечательный план.
Синедрион приговорил Яшема к смерти, но Ирод помиловал его, заменив казнь тюрьмой. Это была мокрая подземная тюрьма в Суккоте. Там через год Яшем и испустил дух, заживо пожираемый червями.
Кенас снова стал начальником конницы. Он славно служил царю и умер в седле.
Глава 6
Иосиф приехал на следующий день, ближе к закату, в новой крытой повозке, запряжённой двумя белыми мулами.
— Жена моя,— он склонился над Мирьям, как будто хотел закрыть её собой от всех бед мира.— Прости, что я не сумел тебя оберечь. Жребий пал на нас…
— Это не страшно,— сказала Мирьям, улыбаясь.— Это счастливый жребий. Я знаю.
И она сделала всё, чтобы сбылось по слову её.
Иосиф хотел, чтобы обвенчал их Зекхарья, но с Зекхарьей случилась беда: он онемел, а руку его, когда он пытался что-то написать, сжимал болезненный спазм. Что произошло, у него так и не удалось выяснить, и среди священников, особенно провинциальных, ходили самые дикие слухи. Якобы Зекхарья, оставшись один в храме, увидел нечто настолько непотребное, что Всевышний запечатал ему уста. Якобы пол и колонны испещрены были отпечатками ослиных копыт, а воздух пропитан нестерпимым зловонием. И якобы… впрочем, зачем повторять чужие глупости? Просто по наущению Оронта Зекхарья постарался привлечь к себе общее внимание — подобно тому как базарный чародей величественно вздымает вверх руку, дабы никто не заметил, что другой рукой он вытаскивает из-за пазухи голубя. О, о-о! — великое чудо случилось с Зекхарьей — Господь коснулся его уст! Что же удивительного в том, что чудо случилось и с его женой, доселе бездетной и понесшей в тридцать четыре года? Ангел всегда слетает дважды, а подобное тянется к подобному…
Так что обвенчались Иосиф и Мирьям в скромной книште, или по-гречески синагоге, Еммауса, и на свадебном пиру у них было немного гостей. Малое время спустя Иосиф нанял служанку, пожилую свободнорождённую женщину из города Магадан, того, который стоит на границе Египта и страны Куш. Женщина носила мужское имя Эфер, что значит «газель», и сама была похожа на воина пустыни: коричневое удлинённое сухое лицо, орлиный нос, белые волосы, которые она собирала в пук на темени, и зоркие жёлтые глаза. Она умерла, когда мне было шестнадцать лет, и я до сих пор очень хорошо её помню. Муж её, Шимон, мастер колодцев и каналов, работал у Оронта в саду, и ему помогали две их дочери, Ханна и Фамарь. Муж и старшая дочь погибли в страшные времена мятежа Архелая, которые наступят уже совсем скоро, а младшая, Ханна, вышла замуж за финикийского купца, чтущего Закон, и в один год с моим рождением родила дочь, которую назвала Мирьям, но по обычаю города Сидона произносила на греческий манер: Мария.
Думаю, понятно всем, что Эфер нам послал Оронт. Она научила маму изображать беременную, подсказывала, что носить, как ходить и о чём говорить.
Настала середина лета, и широко разнеслась весть о рождении у тёти Элишбет сына. Его назвали Иоханан.
Но вернёмся к царю Ироду, который как раз в эти дни начал чувствовать себя скверно. Томила жажда, и несильные, но изнуряюще-долгие потуги заставляли его подолгу проводить время в отхожем чулане. Увы, Оронт числился узником и пребывал то ли в башне в Антонионе, в светлом и просторном застенке, то ли в Александрионе, в тюрьме похуже, его-де перевели, чтобы освободить помещение для Антипатра, то ли где-то ещё; на самом деле он жил в Иерушалайме, на постоялом дворе, и считался сабейским заклинателем змей. Увы, если бы Оронт был рядом с Иродом, он наверняка распознал бы первые признаки отравления мякотью индийского ореха (того самого, который нельзя есть сырым, а нужно только варить) и, очень вероятно, сумел бы помочь. Но именно поэтому Оронта и удалили из дворца…
Ночами Ирод не спал и всё время мёрз. Обильно потели шея и грудь, от тела исходил запах мокрых лежалых перьев. Иногда он погружался в полубред и видел себя молодым.
Два года после смерти Мариамны он прожил вообще без женщин, просто забыв про них. Сестра его, Шломит, даже пыталась предложить ему себя, по примеру египетских цариц и царей, но он равнодушно отверг её, сумев, впрочем, не обидеть.
Возможно, Ироду было просто не до утех. Небывалая засуха поразила все земли от Индии до Сиренаики и от Галлии до страны Куш. В Галилее пшеница уродилась меньше, чем сам-три — вместо обычного сам-десять; во всех прочих областях урожая не было совсем. И даже в Египте, этой житнице Ойкумены, намолот упал на четверть. Наместником Египта в ту пору был Петроний, известный своим любостяжательством. Ирод собрал все свои драгоценности, камни отделил, а золото переплавил, и отвёз всё это Петронию, и вручил сам, своими руками. За это он получил право купить пшеницу по огромной цене, но зато в первую очередь.
Он раздавал её народу, как величайшую ценность, едва ли не сам проверяя списки и из своих рук отсыпая меры. Многие хитрые, кто хотел урвать из запасов, были убиты нещадно, и весовщик, пойманный с горстью зёрен в кошеле, отправлялся ломать камни. Оделены были и здоровые — большей мерой, чтобы могли работать, и больные и старые — меньшей, но такой, чтобы не умереть; часть пшеницы он послал в Сирию как семена для посевов — в обмен на шерсть и овчины для тёплой одежды; это раздавалось даром. Он кормил свой народ и держал его в тепле, сколь это было возможно, и только благодаря его заботе ту зиму пережили те, кто пережил, а кто не пережил, так в том вина не царя. Чума медленно и чадно горела во многих городах, и к весне остались безлюдными Тифон и Фаратон в Самарии, Лод, Гофна, Меранот, Мицпа, Геба, Азмабет в Иудее, Элам и Небо в Эдоме — и это только те, что я помню…
И дом Ирода не миновала чума: умер младший сын Мариамны, Ферор. А у государственного управителя, Птолемея Самарского, чума забрала всю семью: жену и семерых детей…
Весной царь разослал всех, кто мог держать мотыгу, возделывать землю, и многие земли были подняты заново, а то и впервые. Семян едва хватило для такого посева, но урожай отдал всё сторицей, и можно было не только напитать себя, но и помочь соседям. Никто из тех, кто просил помощи, не получил отказа. За голодную зиму и за следующий трудный год Ирод раздал больше ста тысяч медимнов (то есть две тысячи телег, запряжённых волами) зерна иноземцам и больше восьмисот тысяч — своему народу.
Даже самые яростные враги его вынуждены были сквозь зубовный скрежет цедить ему скупые хвалы; простые же люди не скрывали своей любви, и если бы Господь действительно слышал наши молитвы, Ирод при жизни был бы взят на небо…
Но это длилось недолго, сытость памяти не подруга. Скоро снова со всех сторон стало раздаваться змеиное шипение.
Дело в том, что Ирод, изыскивая, с одной стороны, расположение римлян, а с другой — желая привлечь в Иудею язычников самаритян и филистимлян: купцов, ремесленников, строителей дорог,— стал мягко, но решительно ограничивать власть кохенов в миру. Вначале у них было отнято право судить, если провинность не касалась вопросов веры; потом язычникам разрешили воздвигать — правда, вдали от стен городов,— храмы своих богов; наконец, в тот год, когда казнены были Гешем и Ахирам, он велел построить в самом Иерушалайме театрон, а рядом с городом — стадион, тот самый, который в дни его смерти обратился в гигантскую тюрьму и только чудом не сделался местом чудовищного кровопролития. Там Ирод велел проводить подобие греческих Олимпиад — Аттические игры, приуроченные к годовщине победы при Акции. Проводились состязания борцов, кулачных бойцов, бегунов, метателей, гонки колесниц — одиночек, пар и квадриг, а также диспуты поэтов, музыкантов и танцоров. Игры эти проводились раз в пять лет, и тогда Иерушалайм и его окрестности становились сугубым Бабилоном, полным язычников и нечестивцев, собравшихся со всей Ойкумены. Слава Ирода как покровителя игр разнеслась, и однажды греки пригласили его председательствовать на их Олимпиаде, и он председательствовал на этом непотребном зрелище, на главном жертвоприношении ложным чужим богам, ибо именно так сами греки объясняют свои Олимпиады.
А тогда на новом стадионе, на первых же Аттических играх, Ирода попытались убить — тем же манером, как римляне убили Гая Юлия: много мужчин с кинжалами, и каждый наносит по удару… Впрочем, Оронт подозревал, что это покушение было подстроено через подставных лиц Яшемом, который таким способом хотел и расквитаться с давними врагами, и укрепить своё положение. Это ему полностью удалось: двенадцать юношей из хороших семей были казнены, Яшем удостоился почестей и наград, Ирод же услышал от подсудимых много горьких слов о попрании веры отцов и о том, что всё, что раньше поддерживало в народе благочестие, теперь подверглось презрению…
Может быть, Ирод задумался бы над словами, сказанными прямыми и честными людьми на пороге смерти, но тут произошло то несчастье с Мариамной, о котором я недавно рассказала, и он просто забыл свою жизнь и дела своего народа. А потом были мор и глад, а потом — возвышение. Возможно, Ирод просто поверил в то, что всё, что он делает, он делает верно и Господь одобряет и подбадривает его.
Что ж. Такое представление о себе всегда чревато ошибками и опрометчивыми делами. В один год Ирод взял сразу двух жён, породив тем самым бурю споров среди книжников и законников. Вначале он женился на Мальфисе, самаритянке довольно простого происхождения, дочери городского судьи; она была принята на службу во дворец и занималась воспитанием сыновей Мариамны, Александра и Аристобула. Сказать, что Мальфиса была просто красива,— значит, прошипеть что-то злое и завистливое. Её красота ослепляла, и тревожила, и не забывалась, в ней был вызов и была дерзость. Увы, все эти качества в сыне её, Ироде Антипе, неблагоприятным образом преобразились, и где прежде был вызов, стала наглость, а где дерзость — грубость и нежелание считаться с ближними.
Другой женой, которую Ирод взял, была его родная племянница, тринадцатилетняя Эгла, дочь его сестры Шломит от Иосифа. Брак устроила Шломит с целью получить большее, чем прежде, влияние на Ирода. И это ей, к сожалению, удалось. Эгла, дети которой умерли во младенчестве, и сама умерла первой из всех — за год до казни Александра и Аристобула.
Отдельного упоминания стоит другая Мариамна. Оронт говорил, что взял её Ирод по совету и с согласия Мальфисы, и я ему верю. Дело было не только в красоте и имени этой ещё юной девушки, а в том, что Ироду необходим был доверенный первосвященник. После гибели Аристобула на этот пост вернулся Ананил — а с ним, напомню, у царя отношения складывались самые нелёгкие; Ананил был из тех фанатиков, которые по городу ходили пятясь, чтобы даже на миг не поворачиваться спиной к Храму. Во время чумы Ананил умер, проклиная Ирода, которого считал виновником всех казней и язв, насланных на обетованную землю. Его сменил Иешуа бен-Боэт, внучатый племянник великого саддукея-книжника Боэта бен-Шмуэля из Александрии, основателя обновленческой ветви саддукеев — боэциев (известной прежде всего тем, что наставники-цадоки практиковали битие учеников по голове специальными расщеплёнными палками; считалось, что благодаря этим ударам ученики глубже проникают в суть Закона и не заучивают отдельные положения, а охватывают всю мудрость целиком). Увы, Иешуа тяготился этим постом — хотя бы потому, что не мог подолгу пребывать на ногах под тяжестью драгоценных одежд. Он просил Ирода обратить внимание на его младшего брата Шимона, выдающегося священнослужителя, известность которого простиралась далеко за пределы Иерушалайма. Когда же Ирод пришёл в дом Шимона, он увидел Мариамну…
Всё сошлось. В первую очередь Ирод получил умного, верного и преданного ему первосвященника, а во вторую — юную Мариамну. Потом оказалось, что она капризна и зла, но Ирод терпел её ради отца, ради рода Боэтов и саддукеев-боэциев, которые стали ему мощной опорой. И потом, когда Ирод несколько раз смещал первосвященников (по разным причинам; скажем, самому Шимону пришлось уйти после того, как лицо его обезобразила оспа), он всё равно назначал на это место либо выходцев из дома Боэта, либо видных боэциев.
Нельзя сказать, чтобы священнослужители всех прочих направлений были в восторге от такого положения дел,— тем более что боэции, ощутив поддержку, ввели в обычай приходить на религиозные диспуты с палками, отнюдь не расщеплёнными, и группами по двадцать-тридцать человек…
Тем временем Дора, Антипатр и Антигона перебрались из Тира в Александрию Египетскую. Там они жили скромно, но честно. Антипатр продолжил образование, Антигона пыталась излечить своё бесплодие — до тех пор, пока знаменитый врач Филистарх не сказал ей, что можно не тратить деньги, детей у неё не будет больше никогда. От этого известия Антигона хотела покончить с собой, но фармацевт-египтянин, к которому она пришла за ядом, сумел её разубедить.
Он рассказал ей много интересного о гадах, растениях и минералах. Вскоре Антигона стала его тайной ученицей.
Глава 7
Я просыпаюсь рано, иногда до рассвета. Мой дом стар. Балки пахнут смолой, как руки отца. Я не закрываю ставни на ночь, и птицы будят меня своими криками. Дом стоит на пологом склоне, вблизи ручья. За домом загон. Рядом проходит козья тропа. Остальные дома деревни стоят ниже и немного в стороне, и я могу — пока видят глаза — из своих дверей смотреть на площадь и на маленький навес на четырёх столбах, храм Гебы, которая почему-то считается покровительницей здешних сёл, а дальше, за деревней, у поворота на кладбище, чернеет кумирня Гекаты, ночной охотницы; когда в темноте ветер с гор, я слышу рык её псов за стеной.
Но я ещё жива, и дух мой не бродит среди камней. Я сама спускаюсь к воде, сама дою своих коз и сама пеку хлеб. Мне дают в долг всё, что я ни попрошу, потому что четырежды в год из города приходит мальчик и приносит мешочек с латунью и серебром. Что хорошо у римлян, так это точность в деньгах. Евреям я не доверила бы и оловянного обола.
И не говорите мне, что я не люблю соплеменников. Я всего лишь справедлива.
Мой дух не бродит среди камней, но странствия его не прекращаются ни на долю часа. Стоит мне забыться или отвлечься от грубого, шершавого и холодного, что вокруг, как он устремляется назад, назад, и не вернёшь, и приходится ждать. И я жду, терпеливо и кротко.
Вскоре после свадьбы отец вновь отправился в Сирию — покупать лес, а мама осталась управлять домом — с помощью Эфер. Дом Иосифа показался ей огромным, но неустроенным; слишком много помещений пустовало, в них просто были свалены какие-то ненужные вещи. В помощь к рабам — всего их у Иосифа было четверо, две женщины и двое мужчин, но конюх Иегуда для работ по дому не годился, он был слишком стар и не мог наклоняться, Иосиф содержал его просто из милосердия,— она наняла ещё двух сильных работников, и за то время, пока Иосиф отсутствовал, дом удалось привести в какое-то подобие порядка. Несколько возов хлама вывезли, множество вещей роздали бедным, деревянные полы отскоблили добела, стены обили циновками из египетского тростника, а потолки покрасили смесью соли, мела и извести. На заднем дворе соорудили очаг и там, в огромном котле, долго, день за днём, кипятили с золой прокопчённые занавесы; некоторые из них распались в прах от старости, и пришлось покупать новые.
Трудно сказать, удивился ли отец, вернувшись; скорее, он растерялся. Он рассказал мне потом, что именно в этот момент понял вдруг, что всё, происходящее с ним, происходит по-настоящему. Прежде события казались чем-то вроде долгой игры или того, как ведёт себя человек, попавший в чужое племя, в чужую страну, то есть пытается присмотреться к нравам и обычаям и держать себя соответственно им, не выдавая подлинных своих чувств — потому что не поймут. А сейчас он вошёл в дверь — и оказался в подлинной жизни. В той, которой грезил во сне, но сны эти забывал поутру.
Ещё все эти дни Эфер учила маму, как ведут себя беременные, и давала пожевать какую-то сухую траву, от которой немного бледнело лицо и как-то по-особому начинали поблёскивать глаза…
Нет, пока я не дорасскажу историю Ирода и его жён и сыновей, я никак не смогу продолжить историю нашей семьи. Кто же распорядился, чтобы мы оказались так вот сцеплены? Бог евреев или греческие мойры? Или армянские бахты, которые бродят по всему миру, где только есть армяне, опираясь на тяжёлые свои посохи и зорко вглядываясь в людей из-под пергаментных век? Или парфянские боги, так похожие на усталых воинов, забывших, за что они сражаются, и не верящих, что война когда-нибудь кончится? Или прав странный рабби Ахав из Сидона, у которого Иешуа скрывался почти три года и который говорил, что всё, назначенное нам в этой жизни, мы заслужили своими прошлыми жизнями и сейчас лишь искупаем неизвестные нам грехи или пожинаем плоды столь же неведомой благодетели?
Праздные мысли. Какой смысл искать причину, когда всё равно ничего не исправить?
Прошу меня извинить, но я нарушу благородную последовательность изложения и перейду сразу к тому роковому году, когда Ирод вернул к себе Дору и старшего сына. Случилось это так: однажды, во время приезда Антипатра в новый город отца, Себастию, выстроенный на месте древней Самарии (Ирод вдруг обнаружил, что тяготится Иерушалаймом; всё-таки этот город отторгал его, как отторгает плоть застрявший в ней наконечник стрелы), царь устроил большую охоту, взяв на неё троих старших сыновей: Антипатра, Александра и Аристобула. Младшие дети ещё не доросли до седла.
Детей уже было немало от разных женщин: царь завёл обычай жениться через каждый год. Из новых жён его какого-то внимания заслуживает иерушалаймская гречанка Клеопатра, племянница Птолемея (на плечах которого лежало повседневное управление всем государством). Нельзя сказать, что Клеопатра была как-то особенно красива — как нельзя было сказать этого про её царственную одноименницу. Та Клеопатра обжигала. В этой чувствовался спокойный ум и такая же спокойная уверенность. Я видела её изображения на геммах. Геммы передают не всё. Впрочем, о качествах Клеопатры можно судить хотя бы по её сыну Филиппу, единственному из тетрархов, кто правил мудро и мирно и оставил свой удел богатым и спокойным…
Вернёмся, однако, к охоте. Несколько дней проведя в сёдлах, они то загоняли мелких пятнистых оленей, живущих в лесах в долине реки Киссон, когда-то многоводной, судя по разбросанным валунам, а ныне текущей лишь в зимнюю пору, то подымали птиц; а под конец в дубраве затравили нескольких кабанов. Самого крупного секача почти в упор застрелил из лука сам Ирод.
При сыновьях Ирод не стал есть мясо свиней, пусть и диких, а значит, чистых; в другие времена он ел его с удовольствием, пренебрегая Законом, потому что, как уже было сказано, полагал, что здравый смысл выше написанных когда-то слов. Но тут он отдал туши прислужникам-самаритянам, велев лишь изготовить из головы секача трофей, чтобы повесить на стену; сам же царь с сыновьями воздали должное великолепно приготовленной оленине. И вот за длительным пиром, слегка осовев от обильной пищи и сладкого вина с филистинских виноградников (это вино делают, собирая полузавядшие ягоды), Ирод рассказал, как бы он хотел удалиться от дел управления страной, передав им, своим детям, управление отдельными областями: Антипатр получал бы собственно Иудею, Александр — Галилею, Аристобул — Самарию, Ирод Боэт, сын младшей Мариамны,— Филистину, Архелай — Эдом, Ирод Филипп — Декаполис… А сам бы он странствовал по царству, любуясь красотами и останавливаясь погостить по очереди у всех своих любящих сыновей.
Может быть, Александр и Аристобул и сами очаровались такой перспективой; может быть, просто не поверили. Но вспыльчивый и простодушный Антипатр (тоже, наверное, как и отец, слегка ослабивший вином поводья разума) вскочил и закричал, что это гибель царства и гибель всех, что сильный правитель не имеет права отлынивать от возложенной на него ноши, а должен упрямо и обречённо, как верблюд по раскалённой пустыне, идти, и идти, и идти — до колодца или до могилы, что, в общем-то, одно и то же. Он никак не ожидал услышать от отца такие малодушные и трусливые речи!
Ирод обиделся. Он предлагал от чистого сердца. Он позволил себе помечтать о спокойной старости, и вдруг такое услышать… Словом, он прогнал от себя Антипатра. Всё, Антипатр ему больше не сын и пусть лучше не показывается на глаза никогда: слышишь, ты,— никогда!
Антипатр пытался возразить. Он кричал, что отец его пьян, как Ной, но пусть лучше он, Антипатр, выступит сейчас Хамом, чем всё вокруг погибнет в огне пожаров.
Ирод повторил: пошёл вон, сын ящерицы!
Антипатр вскочил на коня и куда-то поскакал.
Искали его два дня.
Ирод поставил Антипатра перед собой и долго говорил с ним наедине. Он сказал, что таким жестоким способом проверил ум и преданность своих старших сыновей — и вот убедился, что именно Антипатр лучше, чем кто-то, понимает суть дела, и притом достаточно бесстрашен, чтобы устоять перед слепым гневом отца. Если я когда-нибудь сойду с ума от забот, сказал Ирод, на тебя вся надежда.
И с тех пор Антипатр жил при нём. Жена его, Антигона, вела себя тихо и кротко — настолько, что на неё просто не обращали внимания. Через короткое время Ирод предложил и Доре перебраться в Себастию. Она подумала и согласилась.
Себастию, как я уже говорила, Ирод поставил на месте древней Самарии, снеся старый и почти необитаемый город до основания. Новый был раз в десять больше по размерам и в четыре — по населению (сравнивая, разумеется, с тем временем, когда Александр Яннай ещё не опустошил это гнездо язычества и не предал ножу его обитателей), причём население это состояло преимущественно из язычников либо самаритян, извращённо толкующих Закон; правоверные иудеи жили здесь обособленно, почти как в Риме или Александрии. Чтобы придать значение этой ещё не столице, но уже вполне царскому городу, Ирод решил выстроить на морском побережье большой порт (взамен маленького Япу), который мог бы сильно оживить торговлю. Таким портом стала Стратонова Башня. Природной бухты, чтобы укрывать корабли от морских прихотей, там не было, зато была длинная каменистая отмель, идущая почти вдоль берега на расстоянии трёх-шести стадиев. За три года совершенно безумных работ эту отмель соединили с одной стороны с берегом, по верху её насыпали дамбу, поставили маяки и таким способом создали рукотворную гавань, хоть и узкую, но длинную, а потому вместительную. Я видела там стоящими сто пятьдесят кораблей одновременно, и были свободные места у причалов. Вскоре вырос и сам город, названный Кесарией, и прекраснее его не было в мире другого города…
Мощёная дорога, полностью подобная римским, вела от Кесарии до Себастии и дальше на восток, по долинам рек Фарах и Яббок, а после частью ответвлялась на Филадельфию и дальше тянулась в Аравию, через города Эфа и Ятриб,— в Сабейское царство и страну морских пиратов Хазар-мабет, а частью — переходила в древнюю караванную тропу, огибающую по северному краю Великую пустыню, приводящую в Междуречье, где пески заволакивают проклятый святыми и пророками Бабилон, и дальше в Кабул, и дальше, через Гиндукуш и Пенджаб,— до самой Индии и страны Церес.
Я там не была, а вот Иоханан — был. Он вернулся, богатый, сильный и крепкий, и думал, что это конец пути, а это было только начало…
Нет, это я слишком забежала вперёд.
Итак, Антигона поселилась в большом и год от году всё менее уютном доме Ирода…
Мне волей-неволей приходится приступать к той части истории, которую просто не хочется рассказывать. Я знаю, что многие из пишущих не умеют совладать с собой и, если сталкиваются с подобным, просто пропускают горький кусок жизни — в лучшем случае; обычно же заменяют его вымыслом, и не простым, а с моралью. Либо же пишут, смакуя людскую низость, и этого я уже совсем не понимаю. Я не хочу делать ни того, ни другого. Я сожму зубы и расскажу, как всё происходило и как один за другим умирали хорошие люди, потому что их смерть причиняла боль царю. Но не ставьте мне в вину то, что я расскажу это сухо и коротко, потому что в противном случае я снова начну плакать, а от слёз глаза мои слепнут надолго.
Она казалась кроткой, как ягнёнок. Её шпыняли со всех сторон, она терпела и лишь виновато улыбалась. Ей ставили в вину бездетность, и она соглашалась. Шломит, к тому времени уже схоронившая третьего мужа и от этого ожесточившаяся безмерно, делала вид, что не может запомнить имени, и называла её «эй, ты». Прочие жёны царя тоже не любили её, и даже добрая Клеопатра с ней не сблизилась, что вроде бы совсем необъяснимо. Оронт говорил, что всё дело было в духах Антигоны: они слишком отдавали мертвечиной. Известно, что для правильного аромата духов парфюмеры кладут в них либо зловоннейшую амбру и мускус, либо жижу, получающуюся при гниении мяса; в самых малых, неуловимо дробных долях эти мерзкие запахи становятся необыкновенно привлекательными. Антигона сама составляла духи и благовонные палочки, и то, что она дарила другим, отличалось поразительно гармоничным ароматом; почему для себя она выбрала отталкивающий, можно только догадываться.
Несчастнее её была только Эгла, одна из старших жён Ирода. Эглу другие жёны отвергали, так же как и Антигону, и нет ничего удивительного, что бедная женщина потянулась к невестке, которая казалась много опытнее её. Даже запах мертвечины не действовал… Смерть трёх детей Эглы в совершеннейшем младенчестве подействовала на неокрепший разум бедняжки: она как будто вернулась в свои девичьи двенадцать лет и не желала с ними расставаться. Дни она проводила за ткацким станком, создавая всё более и более замысловато-узорчатые покрывальца и простынки, а вечерами приходила к Антигоне в комнаты и там играла с куклами. У Антигоны было много кукол с головами, вылепленными из ячменного теста и хлопчатой ваты и раскрашенными тонкими кисточками; лица кукол очень походили на лица Ирода и его огромного семейства, а также многих придворных и приживалов. Всего кукол было больше двухсот. Специально для Эглы Антигона сделала кукольного младенца с мёртвыми глазами. Но и это не отпугнуло несчастную дурочку. И тогда Антигона её отравила. Она использовала, по мнению Оронта, киноварь и какие-то смолы или млечные соки, которыми долгое время заправляла сладости из мёда и орехов; Эгла обожала сладости. Киноварь, если давать её маленькими дозами, но подолгу, накапливается в селезёнке и может начать действовать разрушающе даже через некоторое время после того, как перестанет поступать извне, и не остановится после этого, а погубит человека медленно и неотвратимо; млечные же соки, добавленные тогда, когда начали проявляться первые признаки отравления, хитро замаскировали симптомы и направили мысли врачей по ложному следу.
На Антигону не пало и тени подозрения.
Вдохновлённая первым успехом, она запустила сложный механизм отмщения. Я уверена, что ей хотелось не просто убить царя — сделать это было легче лёгкого, при её-то познаниях, и никакие пробователи блюд не помогли бы воспрепятствовать замыслу, и никакие врачи не спасли бы,— нет, ей необходимо было медленно вымучить, заистязать его, заставить рыдать над могилами своих любимых детей, которых он по её наущению убьёт собственными руками,— а потом объяснить ему, абсолютно беспомощному, распростёртому пред вечностью, суть происходящего; лишить его прожитой жизни и заставить до конца всё понять и всё прочувствовать…
Мысль, что в результате этих действий на престол сядет её муж, Антипатр, тоже была не чужда Антигоне, но она отдавала себе очень трезвый отчёт, что шансы на такой исход исчезающе малы. Весь её разум был направлен только на мщение — даже ценой жизни. Более того, если для полноценного возмездия понадобится смерть её любимого (без тени иронии; Антигона искренне и преданно любила Антипатра и готова была ради него на всё; почти на всё) мужа — она будет согласна.
Итак, первыми жертвами Антигона наметила себе Аристобула и Александра, самых любимых Иродом сыновей. В них он видел черты первой Мариамны, их он баловал и строго наставлял, их он отправлял в Рим на высшую имперскую выучку; они были обласканы Октавианом Августом и его женой Ливией, которая — как многие не без оснований полагали — ведала отбором претендентов, достойных занять высшие посты в Риме и в провинциях. Надо сказать, что и Антипатр прошёл горнило Рима и римской службы и не посрамил чести отца; он командовал тысячной алой сирийской союзной конницы в жестоких пограничных схватках с германцами; слава о его воинской доблести дошла в конце концов и до Себастии.
Возможно, присутствие мужа как-то отвлекло бы Антигону от её замыслов. Возможно, он заметил бы что-нибудь и принял меры. Антипатр более вдохновлялся прежней Элладой, нежели Римом; а в Элладе всем прочим городам предпочитал Спарту, героем же его юношеских грёз был царь Леонид. И сам он был по-спартански прям и невыносимо честен — при врождённой арабской вспыльчивости.
Не знаю, к чему его присутствие привело бы. Возможно, к чему-то очень страшному.
Но судьба распорядилась так, что всё это время он был далеко от дома.
На этот раз вместо яда Антигона пустила в ход клевету. Оронт, к которому она довольно часто приходила погадать о чём-нибудь невинном, уверен, что она откуда-то знала историю Яшема и его роль в смерти первой Мариамны. Откуда — остаётся загадкой; впрочем, различных предположений можно выстроить огромное количество. Слуги неприметны; а многие из них умны, и даже очень умны. Тот факт, что одной из последующих жертв оказался евнух Багой, дворцовый управляющий, Оронт объясняет тем, что Антигоне, вероятно, понадобилось избавиться от опасного свидетеля.
Оронт допускает также, что вольной или невольной помощницей Антигоны была Шломит, сестра царя. Дочь Шломит, Береника, стала женой Аристобула и родила ему пятерых детей; и чем была вызвана звериная ненависть Шломит к зятю, я не знаю. Возможно, он и сам этого не знал и не мог понять. Шломит в те годы межмужества казалась голодной пантерой, посаженной на суровые повода. Она могла в любой момент взбеситься и пустить в ход зубы и когти, а через долю плакать над жертвой и требовать быстро привести сюда нищих, чтобы выдать им милостыню. Все близкие претерпели от неё. Все, кроме Антигоны, которую она подчёркнуто не замечала. Так что Оронт не исключает и того, что Шломит раскусила Антигону, но решила некоторое время использовать её в своих интересах. Да, роль Шломит в опутывании Александра и Аристобула паутинами клеветы была немалой — но, как я уже сказала, нельзя наверняка утверждать, делала она это намеренно или же невольно.
Таково высокое искусство придворной лжи.
Кто знает, как бы ещё проявили себя демонические качества Шломит, но тут её очень кстати выдали замуж за Алекса, который был доверенным лицом госпожи Ливии, и он увёз сразу ставшую тихой и всем довольной жену к себе в Филистину. Но тень её ещё очень долго скользила в коридорах и анфиладах дворца.
Итак, с помощью подмётных писем и опасных слухов Антигона сумела создать сначала у Фемана, тогдашнего начальника дворцовой стражи, а потом и у самого Ирода картину опасного заговора отравителей. Более того: похоже, что она создала и сам заговор, сумев при этом остаться невидимой. И когда у Александра нашли яд, и когда нанятый египетский отравитель во всём сознался под пыткой, и когда несчастный раб, которому дали попробовать пищу, тут же немедленно умер в страшных мучениях (и никто не заподозрил неладного, а ведь в Египте давным-давно не применяли как яд ни мышьяк, ни сурьму, ни медь, потому что это было грубо и слишком очевидно), и когда предъявили письма, написанные рукой Аристобула, но которых он никогда не писал,— но кто ему теперь мог поверить? — Ирод был просто потрясён. Уже тогда многие близкие ему люди отметили, что ум его потерял присущую прежде прозорливость и цепкость, а гневливость, напротив, возросла, но все думали, что это из-за того, что царь не в силах справиться с несчастьем.
Я же думаю, что это следствие постоянного употребления высушенных грибов, которые раавиты используют в своих истовых радениях и называют плащевиками. Грибной порошок имеет приятный запах и тонкий вкус и вполне мог быть подмешан к приправам, которые Ирод очень любил и употреблял помногу.
Синедрион приговорил к смерти и Александра, и Аристобула — одного как отравителя, а другого как подстрекателя к отравлению. Поскольку оба они были римские граждане, приговор должен был утвердить сам Август.
Не знаю, приложила ли Антигона руку к следующему действию драмы, или же просто так всё удачно для неё совпало, но в Галилее снова вспыхнуло восстание сторонников Маккаби, а в Иудее неожиданно выступили фарисеи и асаи8, вежливо, но непреклонно отказавшиеся присягать Августу и Ироду; и то, и другое римские аудиторы напрямую связали с намерением восставших посадить Александра и Аристобула на отцовский престол. Таким образом, Август сделал вывод, что всё дело не в мнимом отравлении, а в старой междинастийной грызне, в которой все средства хороши; Ирод же просто не хочет, чтобы истинные причины, по которым он устраняет последних Маккаби (хоть и исключительно по материнской линии, но прежними законами престолонаследования такое допускалось), стали известны народу.
И он подписал приговор.
Когда письмо Августа доставили Ироду, у того уже проснулись сомнения в своей правоте, но — вместе с глубочайшей апатией. Он не смог заставить себя повторить дознание и суд, тем более что волнения в Галилее нарастали, фарисеев неожиданно поддержали их извечные враги саддукеи, было раскрыто несколько настоящих заговоров с целью убийства царя, на городских площадях открыто кричали к мятежу беснующиеся назареи, и даже боэции и армия, его две железные опоры, роптали. Громадный надулся гнойник, и невозможно было избежать крови…
Единственно, на что Ирод пошёл,— это не стал устраивать казни. Сыновьям объявили об освобождении и повезли из Александриона — крепости на границе Самарии и Иудеи, где их содержали до получения решения императора,— в Себастию. По дороге обоих напоили вином с маковым соком и потом задушили во сне.
Понятно, что волнения не прекратились.
Следующей жертвой Антигона избрала младшего брата Ирода, Ферора,— того самого, который вместе с Иосифом отстоял крепость Масаду и спас многих, в том числе Мариамну. Ферор был самым младшим из братьев Ирода и самым любимым. Антигона знала, куда бить.
Орудием, поразившим Ферора и его жену, отважную красавицу Иохивид, были не отрава и не клевета, а пророчество.
Здесь мне придётся немного рассказать вам, эллинам, о еврейских странностях, которые в ту пору вдруг оказались очень важны как для Иудеи, так почему-то и для Рима. Эллинам это понять трудно, почти невозможно, потому что у них совершенно иначе устроены головы.
Вся вера евреев заключена в книгах, и они молятся по написанному. Это не самое странное, что есть в мире: Иоханан говорил, что видел в Мидии и Кабуле храмы, где не молятся вообще, а походя крутят колёса с нарисованными на них молитвами, которые предназначены тому, кто видит всё с закрытыми глазами. Мир велик, и люди в нём разные, и все хвалят Предвечного на своём языке, а тот не возражает. Нет, еврейские обычаи не самые чудесные. Но есть в них пугающая особенность: время от времени некто пишет на простом пергаменте простыми чернилами простые слова, и эти слова вдруг начинают быть непреложной истиной — и лишь потому, что они написаны теми же буквами, что и священные книги. Это трудно понять, но это так. У евреев, как и у эллинов, есть свои оракулы, известково-бледные и с глазами, красными от дыма воскурений,— но если эллины от своих оракулов ждут простых ответов на простые вопросы бытия, и желательно на каждый заданный вопрос по одному ответу, то евреи в необъяснимом ослеплении считают, что все самые безумные пророчества, вываленные на пергамент, сбудутся в точности так, как написаны,— надо лишь дождаться дня.
Конечно, и двести, и сто лет назад люди в Асии, в Парфии, в Египте — да и в самом Риме — грезили тем, что придёт новый царь и появление его на свет будет обставлено знамениями и чудесами; царь же, как по волшебству, преобразует наш мир, и установится золотой век. Вспомним Вергилия: «Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской, сызнова ныне времён зачинается строй величавый, дева грядёт к нам опять, грядёт Сатурново царство. Снова с высоких небес посылается новое племя. К новорождённому будь благосклонна, с которым на смену роду железному род золотой по земле расселится, дева Луцина! — уже Аполлон твой над миром владыка. При консулате твоём тот век благодатный настанет, о Поллион! — и пойдут чередою великие годы. Если в правленье твоё преступленья не вовсе исчезнут, то обессилят и мир от всечасного страха избавят. Жить ему жизнью богов, он увидит богов и героев сонмы, они же его увидят к себе приобщённым. Будет он миром владеть, успокоенным доблестью отчей. Мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе, лучших первин принесёт, с плющом блуждающий баккар перемешав и цветы колокассий с аканфом весёлым. Сами домой понесут молоком отягчённое вымя козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут. Будет сама колыбель услаждать тебя щедро цветами. Сгинет навеки змея и трава с предательским ядом…»
Да, все так или иначе верили в эту легенду, потому что больше ни во что верить не оставалось, но только евреи сумели низвести песню к числу и таблице…
Я несправедлива? Да, я несправедлива. Око за око.
Как растолковали книжники, царь-избавитель должен быть из дома Давидова или, в крайнем случае, из Ароновой ветви левитов (так захотели, будучи у власти, Маккаби, и священники не могли с ними не согласиться); это будет как бы новое воплощение Давида, он воссоздаст царство больше прежнего, изгонит или истребит иноплеменников и установит жизнь по единому для всех Закону. До тех же пор надлежит разжигать ненависть к врагам народа и составлять списки тех, кто истинный последователь Завета, а кто ложный, и на дверях их домов рисовать знаки; когда же начнётся война против иноплеменников — а она начнётся со свержения царя-узурпатора,— небеса разверзнутся, и Господь сам встанет во главе безудержного и всепобеждающего войска… Царь-избавитель должен появиться на свет (или впервые прославиться) в Иерушалайме, и появление его будет сопровождаться знамениями: новой косматой звездой в небе, опрокинутым солнцем и невыносимыми холодами; родиться он должен в хлеву одновременно с ягнёнком, козлёнком и телёнком; когда вырастет, он станет вначале царём иудейским, а затем подчинит себе Рим и всю Ойкумену. Многие толкователи уточняли детали, что-то добавляли, а что-то отнимали от перечисленного: например, родиться он должен от непорочной девы в Бет-Лехеме Иудейском, родном городе царя Давида, избежать множества покушений, избрать духовное служение, сделаться новым богом или быть при жизни взятым на небо…
Множество непонятных и хитрых людей примеряли себя к этому набору качеств, и некоторые из них вдруг понимали, что это сказано про них; например, римский император Гай Юлий Кесарь Второй, прозванный Калигулой, верил, что пророчество — именно о нём: родился в хлеву, небо украшала красная хвостатая звезда, в раннем детстве побывал в Иерушалайме и там предстал перед народом, избежал множества покушений, стал царём… Римляне убили его самого, его жену и дочь и растоптали самоё память о нём. Возможно, он был плохим правителем, я не берусь судить. Но говорят, его очень любила городская беднота.
Много больше резонов думать о себе как об Избавителе было у Ирода Агриппы, внука Ирода. Но он, несомненно, сам распускал о себе многозначительные слухи с целью сплотить вокруг себя народ, уже и так доведённый до отчаяния. Агриппа умер в точности так же, как его великий дед, и я даже догадываюсь, чья рука приготовила, а чья поднесла яд.
«…Сомкнулись источники вечные в безднах средь гор высоких, ибо не было среди людей тех никого, кто творил бы справедливость и суд. От правителя их до малейшего из народа — во грехе всяческом.
Царь в беззаконии, а судья в неправде, а народ во грехе. Призри на них, Господи, и восставь им царя их, сына Давидова, в тот час, который Ты знаешь, Боже, да царит он над Израилем, отроком Твоим. И препояшь его силою поражать правителей неправедных.
Да очистит он Иерушалайм от язычников, топчущих город на погибель. В премудрости и справедливости да изгонит он грешников от наследия Твоего, да искоренит гордыню грешников, подобно сосудам глиняным сокрушит жезлом железным всякое упорство их.
Да погубит он язычников беззаконных словами уст своих, угрозою его побегут язычники от лица его, и обличит он грешников словом сердца их.
И соберёт он народ святой, и возглавит его в справедливости, и будет судить колена народа, освящённого Господом Богом его.
И не позволит он поселиться среди них неправедности, и не будет с ними никакой человек, ведающий зло.
Ибо он будет знать, что все они — сыны Бога их, и разделит он их по коленам их на земле.
Ни переселенец, ни чужеродный не поселятся с ними более. Будет судить он народы и племена в премудрости и справедливости его.
И возьмёт он народы язычников служить ему под игом его, и прославит он Господа в очах всей земли, и очистит он Иерушалайм, освятив его, как был он в начале.
Придут племена от края земли, дабы видеть славу его, неся в дар истомлённых сынов Иерушалайма, и дабы видеть славу Господа, коею прославил Он эту землю; и сам справедливый царь научен будет Богом о них.
И нет неправедности во дни его среди них, ибо все святы, а царь их — помазанник Господень.
Не понадеется он на коня, всадника и лук, не станет собирать себе в изобилии золота и серебра для войны, не станет оружием стяжать надежд на день войны.
Сам Господь — Царь его, надежда сильного надеждою на Бога, и поставит он все племена пред собою в страхе.
Ударит он по земле словом уст своих навеки, благословит он народ Господа в премудрости с радостию.
И сам он чист от согрешения, дабы править народом великим; обличит он правителей и уничтожит грешников властию слова своего.
И не ослабеет во дни те, уповая на Бога своего, ибо сделал его Бог сильным духом святым и премудрым в рассуждении, с мощью и справедливостью.
И благословение Господа с ним в силе его, и не ослабеет он. Упование его на Господа, и кто может против него? Мощный в делах своих и сильный в страхе Божием, пасущий стадо Господне в вере и справедливости, не даст он ослабеть никому на пастбище их.
В благочестии поведёт он их всех, и не будет среди них гордыни для угнетения среди них.
Такова краса царя Израиля, которую познал Бог, восставив его над домом Израиля для вразумления его.
Речи его, пламенем очищенные, драгоценнее золота, в собраниях будет судить он людей — колена освящённых.
Слова его — как слова святых среди людей освящённых.
Блаженны, кто будет жить в те дни, ибо узрят они сотворённое Богом счастие Израиля в собрании колен его.
Да ускорит Бог милость Свою над Израилем, да избавит нас от нечистоты врагов нечестивых. Сам Господь — Царь наш во веки вечные, с того дня, как утвердил их Бог, и от века. И не отклонились с того дня, как утвердил Он их; с давних времён не отступили они от пути своего, если Сам Бог не приказал им через слуг Своих»9.
Помните, гордецы и надменные: какою мерою меряете, такою же и вам будет отмерено…
Так говорил Иешуа.
Я отвлеклась. А хотела быть краткой.
Так вот, Ферор и Иохивид. Вдруг в городах появились бродячие проповедники, кричащие, что то ли именно Ферор и есть грядущий царь-избавитель, то ли Ферор будет царём, при котором Избавитель родится — от кого бы вы думали? — от евнуха Багоя. Как раз накануне Иохивид внесла в казну штраф за фарисеев, не желающих давать присягу Августу, чем вызвала недовольство первосвященника и его присных. В это же время стали известны подробности о страшной резне, учинённой в Трахоне тамошними горцами: они вырезали всех поселенцев из Эдома и Бабилонии, получивших пустующие земли кто за заслуги, а кто по земельному закладу; всего погибло, если считать с деревенскими стражниками, четыре тысячи человек. А несколько раньше был раскрыт заговор армейских командиров…
В общем, Багоя, схваченных проповедников и нескольких столичных фарисеев, открыто призывавших к бунту, казнили, а Ферора с женой отправили в ссылку в Перею. Там их по-родственному навестила Антигона, грустившая без мужа: Антипатр опять уплыл в Рим с важным посольским поручением. Спустя месяц после её отъезда Ферор заболел. Сначала врачи решили, что это камни в почках… Ферор умер после семидневной агонии в страшных мучениях на руках у старшего брата, который уже и сам чувствовал необъяснимые недомогания. И тут опять появились перехваченные письма к Иохивид, где некто перечислял, какие порошки и притирания нужно использовать при магических обрядах, позволяющих убить жертву на расстоянии, имея лишь её изображение.
Иохивид была схвачена, обвинена в причастности к попыткам отравить царя и в непотребной волшбе, подвергнута пыткам, во всём призналась и умерла в петле. Это страшно возмутило фарисеев и вылилось в открытый бунт со схватками на улицах…
Бывший первосвященник Шимон попытался образумить Ирода, был тут же лишён милости и отправлен в ссылку. За ним последовала и Мариамна с сыном Иродом Боэцием; говорили даже, что Ирод развёлся с ней; возможно. Во всяком случае, Ирод Боэций не участвовал в разделе наследства своего отца.
По делу Иохивид допрашивали также и Оронта; суда над ним не было, обвинений не предъявлялось, но после казни Иохивид он оставался в тюрьме ещё долго. Казалось, о нём просто забыли. Впрочем, сам он так не думал. Просто Антигона не стала его убивать немедленно. Он был ей нужен живым. Она раскрыла его тайну (он догадался как), она знала, что он парфянский шпион и что он мастер ядов.
Лучшего виновника грядущей смерти Ирода было просто не найти.
Надо сказать, что только на допросах и потом в тюрьме Оронт понял, кто был виновником всех умертвий и что двигало её рукой. Почему-то раньше это ему категорически не приходило в голову. Наверное, опять же из-за духов. Женщину, от которой вызывающе пахнет мертвечиной, трудно заподозрить в намерениях совершить убийство.
Тогда Оронт понял, что нужно спешить. Он написал начальнику дворцовой стражи Феману письмо, в котором делился своими соображениями. Феман письма не получил — во всяком случае, так он утверждал после. Но Оронта вдруг решили перевести из Гирканиона в другую тюрьму — в крепость Эфрон. Это была даже не крепость, а башня с крошечным гарнизоном в девять человек; рядом с башней стояли несколько хижин. Узника никто не охранял. Башня была доверху набита неразобранными книгами на всевозможных языках мира, и это было единственное, что удерживало здесь Оронта. И всё же однажды утром он собрался, попрощался с солдатами и ушёл.
После несчастья с Александром и Аристобулом Ирод видел около себя единственного настоящего наследника своего дела, который сумеет удержать в пригоршне эти неистово пылающие угли, почему-то именуемые народом. Понятно, что имя наследнику было Антипатр. Все остальные сыновья либо ещё не вышли летами, либо казались слабыми — например, Ирод Антипа. Священники и женщины могли вертеть им как угодно. Кроме того, слабые часто бывают жестокими. Так оно и случилось, кстати.
И, похоже, он не понимал Филиппа. Я думаю, просто не понимал. Они были очень разные.
У Антипатра был единственный изъян: любимая бездетная жена. Поэтому, когда траур был снят, Ирод призвал к себе Антипатра, Антигону и Дору и распорядился — очень мягко, но непреклонно — подыскивать наследнику вторую жену.
Как ни покажется кому-то странным, Антипатр, сын столь многолюбивого отца, не знал другой женщины, кроме Антигоны. Может быть, этому виной было любовное зелье, которое она ему регулярно подливала в вино; может быть, что-то ещё; может быть, те самые духи, которые другим людям казались отталкивающими. Тем не менее, Доре пришлось преодолеть немалое его сопротивление, прежде чем она смогла заставить его взять для начала наложницу. Чтобы научиться не отгораживать потом от себя новую жену болезненной привязанностью к прежней.
Наложница, маленького роста пухленькая львинокудрая иудейка простого рода с огромными глазами цвета маслин, была робка и молчалива днём и расточительно обильна любовью по ночам. С нею Антипатр вдруг стал задумываться о том, а действительно ли так уж хороша была его прежняя жизнь…
И тут подоспело обручение, а вскоре и венчание. Женой его стала тринадцатилетняя — старшая — дочь безвинно погибшего брата Аристобула, по имени, как нетрудно догадаться, Мариамна.
Случилось это за год до смерти Ирода.
Ирод добился мира. Стольких лет мира подряд не было ни до него, ни после него.
Ирод искоренил разбой. В последние десятилетия его царствования двери домов вновь перестали запираться, а добрые люди перестали бояться выходить из домов по ночам или ходить из города в город поодиночке.
Ирод расширил царство. Никогда Закон не властвовал на стольких землях — ни при Шауле, ни при Давиде, ни при мудрейшем блистательном Шломо.
Ирод построил города. Никто до него не создал таких прекрасных городов, как Себастия, Кесария Морская, Аполлония Суза, Бетания. Никто не построил и после — разве что Филипп; но Филипп построил только один город, хотя и имел больше времени.
Ирод построил и крепости, чтобы обезопасить земли. Он восстановил и усилил Масаду и Михвару, он поставил заново Александрион, Киприон, Гирканион, Иродион, Малату, Гамалу, Панею — и более двадцати малых крепостей и сторожевых башен; армия его была сильна и быстра; она восхищала даже врагов.
Ирод восстановил Храм. Он восстановил его в той силе и в том великолепии, которых хотел достичь блистательный Шломо, но не смог.
Ирод спас свой народ в голодные годы. Он буквально из своих рук выкормил его…
Такое не прощается. Ненависть к царю крепла год от года и наконец охватила всех. Невозможно было найти хоть кого-нибудь, кто не желал бы Ироду скорейшей мучительнейшей смерти. И, конечно, никто не способен выжить, когда его так ненавидят.
Оронт поселился в Себастии под чужой личиной и немедленно протянул во дворец свои руки и глаза. Картина, увиденная им, была страшна.
Ирода было не спасти. Медленный яд проник в его кости, в костный мозг и в селезёнку. Чёрная желчь разливалась по телу. Царь похудел; в чертах лица крылась смерть. Кожа его, и прежде смуглая, стала тёмной и истончилась. Слабость и дрожь в руках приводили его в бешенство; он начинал кричать и уже не мог остановиться. Никто не может знать, какими чудовищами он видел в часы затмения своих домочадцев…
Антигона вдруг оказалась самой приближённой к нему. Она всегда была рядом, всегда помогала, говорила умные и успокаивающие слова. Он звал её, а не кого-либо из жён, когда неутоляемая боль охватывала тело и нужно было в кого-нибудь вцепиться и переждать.
Антипатр, теперь уже царь и соправитель, уехал в Рим улаживать чрезвычайно нелепый казус, произошедший по вине Шломит, тогда ещё незамужней любвевзыскующей вдовы, и одного эдомского царька, который не захотел менять веру. Всё это тянулось не один год, привело к небольшой войне и в конце концов попало на суд кесарю Октавиану Августу. Антипатр провёл защиту блестяще, доказал, что Ирод был оклеветан и что Августу предоставили ложные сведения как о причине войны, так и о жертвах и разрушениях (реально погибло двадцать человек; царь же Скилла — кажется, так его звали — в письме к Августу заявил о двадцати тысячах погибших; Август вначале разгневался на Ирода, а когда узнал правду — на Скиллу; более всего Августа гневила заведомая ложь — и он мог простить всё что угодно, только не её); внезапно он получил сразу несколько писем, в которых тайные друзья советовали ему скрыться или хотя бы как можно дольше тянуть с возвращением в Себастию. Разумеется, Антипатр немедленно начал собираться домой, поскольку негоже царю в смутные времена пребывать где-то не там. И тут пришло письмо от Ирода, где ему прямо предписывалось вернуться.
В порту Кесарии Антипатр был арестован и под сильной стражей препровождён в Иерушалайм. Там состоялся очень странный суд над ним — в присутствии сирийского наместника консула Вара.
Оронт объясняет странности суда и некоторых последующих событий тем, что Ирод прозрел, но только на один глаз. Он понял, что кто-то целенаправленно истребляет его род, но решил, что это делают римляне руками своих ставленников. Поэтому он вывел из-под удара Антипатра, заключив его как бы до казни в крепость Антонион, что в черте Иерушалайма (к дожидающемуся смерти узнику не станут подсылать убийцу с кинжалом или ядом, не так ли?), а римлянам предъявить малодостойного, но хитрого и осторожного Антипу, выправив завещание и назначив его единственным наследником. Что ж, если бы дело было действительно в римлянах, то план Ирода был бы великолепен; более того, он полностью бы удался.
Но, увы, Ирод заблуждался. Опасность исходила не из Рима.
Стремительно умерла Мальфиса, вернувшая было себе расположение царя. Ни с того ни с сего у неё начались кровотечения, и буквально за семь дней вся кровь вытекла из неё. С похожей болезнью слегла Клеопатра, но выжила. Наверное, она вовремя, едва почувствовав недомогание, уехала в Себастию…
Почему Оронт понял, что следующими целями Антигоны будут жена и наложница Антипатра? Только потому, что заставил себя думать, как она. Целью Антигоны была не власть, не богатство и вообще не приобретение; целью её была месть — гибель всех чад и домочадцев и выжженные всходы. Сам Ирод должен был умереть у неё на руках, в последний час перед смертью узнав, кто истребил его род, разрушил царство и убил его самого…
Умрёт ли следом она сама, Антигону совершенно не волновало.
Ах да. Я забыла сказать. И младшая Мариамна, и наложница — обе ждали детей. Наложница раньше, Мариамна пятью месяцами позже.
Наложницу звали Эстер, но Оронт велел звать её Деборой. Так Деборой она навсегда и осталась, и передала своё имя мне.
Глава 8
Думаю, что исчезновение Эстер-Деборы встревожило Антигону, но не остановило. Остановить её могло только слоновое копьё.
Я видела однажды, как старую львицу пробило копьём насквозь и пригвоздило к пню и как она, изогнувшись, перегрызла древко и бросилась на загонщиков. Ею тоже двигала только месть.
Это происходило на том стадионе, где Ирод когда-то устраивал соревнования борцов и турниры поэтов. Потом стадион сожгли. Он горел, не переставая, четыре дня.
Сам Оронт не смел показаться во дворце, даже приняв чужую личину, но встретился с несколькими нужными людьми в Нижнем городе. Этот последний год своей жизни Ирод по большей части проводил в нелюбимом Иерушалайме, а не в милой сердцу Себастии; с одной стороны, Оронту это было на руку — в Иерушалайме было проще затеряться, а в здешнем дворце у него было больше надёжных людей среди старых слуг и рабов; с другой — в Себастии он мог рассчитывать на помощь знатных самаритян, которые всё ещё были крайне расположены к царю; здесь такого мощного рычага у него не было.
Не знаю, правда ли он так думал или же просто оправдывал себя за недостаточное рвение, но, по его словам, спасти самого Ирода было уже нельзя. Может быть, если бы ранней весной убить Антигону и начать лечение царя, ещё были бы шансы на успех; но уже летом царь был обречён. Антигона искусно провела отравление: одни её яды медленно разрушали печень, другие — портили кровь, третьи — делали так, что простые болезни становились смертельными. Всё это нарастало постепенно, могучий организм сопротивлялся долго, но когда сломался, то сломался весь. И теперь уже можно было поосторожничать, спрятать яды, долго не появляться, сказавшись больной,— а Ирод уже сам искал её общества и её мудрых и глубоких бесед; ах, как она была умна, серьёзна, тонка и обольстительна… Нет, спасти Ирода возможности не было, повторял Оронт, должно быть, убеждая себя. И можно было только не дать восторжествовать Антигоне. И не дать рухнуть царству.
Казалось бы, какая корысть огромной Парфии в маленькой Иудее? Самая прямая: чем спокойнее тут, тем меньше римских войск в Сирии. Парфии, терзаемой внутренними распрями, был жизненно необходим мир и покой вблизи её границ…
Осенью царю стало настолько плохо, что он несколько раз терял сознание в обеденном зале и наконец перестал выходить к людям. В конце иперберетая — начале диоса Ирод слёг окончательно.
Жить ему осталось три месяца. Эти три месяца были самыми страшными и в его жизни, и в жизни его царства.
А потом, когда он умер, стало ещё страшнее.
Мама очень не любила вспоминать те дни, да и отец отделывался короткими историями — обычно о каких-то смешных и нелепых поступках знакомых людей. И действительно, многие вели себя нелепо. Так уж устроены люди, и с этим ничего не поделаешь. Звери, когда пожар, бегут прочь. Люди бросаются спасать что-нибудь из огня — и в суматохе спасёнными оказываются старый бурав да сточенная виноградарская серпетка…
И другое: ведь никто ничего по-настоящему не знал, все пересказывали друг другу слухи и сплетни. Мне понадобился не один год, чтобы день за днём восстановить, что же на самом деле творилось там, в сумрачных залах дворца и его внутренних двориках. Тогда же, повторяю, никто ничего не знал. Кто-то тяжело возился где-то за стенами, что-то наутро изменялось, чьи-то трупы волокли крючьями по дорожной пыли, а те, кого это не коснулось, старательно смотрели в другую сторону. Как будто невидимая мгла упала на землю, и во мгле властвовал демон Такритейя, подкрадывался, выбрасывал длинную когтистую руку, хватал за горло и мгновенно срывал человека с тропы, и все говорили: как? мы видели, человек был там; наверное, он зашёл за угол; нет, он уехал к родственникам, я знаю, он давно собирался, но он вернётся, он должен мне пять динариев, прежде он всегда возвращался… Так говорили, чтобы заклясть мглу и того, кто прячется во мгле.
Случилось, что привезённый отцом лес повис тяжким грузом на семье: отец заплатил за него, отдав три четверти свободных денег, а продать не мог, потому что все разом перестали строить дома и делать столы или ставни. Близилась зима, близились дожди, а брёвна и напиленные брусья и доски так и лежали под навесом на заднем дворе.
Полусумасшедший старый длиннобородый раавит, бывший жрец, в одной козлиной шкуре вокруг бёдер, долго кричал под окнами, что Иосиф припас брёвен достаточно, чтобы римляне наделали из них крестов и повесили на них весь Израиль. Отец пригласил его к столу и сам обмыл ему ноги. Старый жрец рассказал между прочим, что обычай казнить на кресте беглых каторжников и рабов, поднявших руку на господина, римляне создали, злонамеренно извратив обычаи восточных народов. Крест у тех был символ четырёх стихий: земли и огня, воды и ветра; и двуединый бог, Митра и Варуна, отвечал за всё, причём как Варуна он обозревал Вселенную снаружи, а как Митра — изнутри, проникая взором вглубь до самых тончайших нитей, из которых сотканы тенёта человеческих душ. И те, кто ощущал в себе подвиг сблизиться с Митрой, опивались особого вина и велели привязывать себя к кресту, в день новолуния воздвигаемому на перекрёстке дорог; и если не умирали, то постигали тайны мира и становились святыми. Когда македонский царь Александр расширил пределы Ойкумены, обычай этот стал известен в Греции и других царствах; и до сих пор на Кипре и Родосе есть собрания митридатов, то есть «постигающих Митру». Римляне же принизили и обесчестили этот ритуал, превратив его в заурядную и позорную к тому же казнь, и скоро кресты выстроятся вдоль всех дорог, идущих от Иерушалайма, и на каждом будет висеть человек, но ни один из них не познает тайн мира и не сможет мир изменить и сделать лучше, потому что ум его будет занят одним пустым, глупым и бессмысленным вопросом: за что?!
На пустошах, чего не было уже много лет, появились стаи не то волков, не то одичавших собак. Они осмелели до того, что ночами забегали в города. Видели волчицу, которая тащила в пасти ребёнка.
Много дней подряд солнце садилось не за гору, а расплывалось в багровой пелене, затянувшей полнеба. Подобное этому бывает перед ветром из пустыни, но ветра так и не дождались. Такой же багровой и громадной, в шесть раз больше обычного, была и луна на небосклоне.
Несколько дней в Еммаусе хозяйничали моряки. Они были размалёваны, как женщины, и не знали пощады. Многих мальчиков они увели с собой; вернулся только один, но и он умер.
Приехавшие из Иерушалайма какие-то новые стражники в тёмно-красных коротких плащах схватили и увезли полтора десятка купцов, имевших торговлю с Индией. Через какое-то время стражники вернулись и забрали жён и детей купцов. Никто не знает, что стало с этими людьми, их как бы и не было никогда, а в домах их поселились пришлые филистимляне.
На рынке убили торговца мясом: в ободранном козлёнке один цирюльник опознал своего хромого пса, которому не так давно собственноручно складывал и закреплял лубком раздробленные косточки. Труп торговца пролежал на базаре целый день, пока реб Ишмаэль не уговорил людей унять гнев и разрешить похоронить мертвеца.
А через несколько дней беда случилась с ним самим. Было так: пропали двое подростков, мальчик и девочка. Их пошли искать — сначала по городу, потом за городом, в оливковых рощах и зарослях тёрна. Спустилась ночь. Какая-то часть мужчин вернулась по домам, а шестеро остались на холме, дабы переночевать и с первыми лучами зари продолжить поиски. Но ещё не настало утро, как в город вошёл и повалился на руки сторожам реб Ишмаэль. Его не узнали: вечером он был чёрен как сажа, а стал сед. Он даже не пытался говорить, а лишь смотрел на подбегающих людей, не понимая их. Разумеется, тут же, вооружившись копьями и факелами, многие — и отец среди них — бросились на холм. Холм был чуть более чем в часе ходьбы. Там ещё догорали угли костров. Среди костров был воткнут крест, на который насажена была голова осла, а отрубленные копыта привязаны к перекладине. Многие знали, что это глумление над древними богами, и людей охватила дрожь. Но куда страшнее было другое: подножие креста окружало пятиконечное как бы колесо, составленное из голых мужчин, оставшихся здесь на ночь. Лёжа головами наружу колеса и лицами против хода солнца, каждый был левой рукой привязан к правой стопе другого, а правой рукой держался за срамное место, как будто давал клятву перед судом. У всех были вспороты животы, раскроены бока в подреберьях — так, что вываливались почки,— перерезаны горла и вытащены наружу языки.
Всё вокруг было изрыто ослиными и кабаньими копытами.
Какие демоны пировали здесь?..
В страхе, в панике люди хотели броситься назад, но отец и ещё несколько сильных мужей сумели дозваться до их ставшего жалким разума; наконец убитых развязали, завернули в мешковину и унесли, чтобы похоронить по обычаю.
Реб Ишмаэль ничего не мог рассказать, и приехавшие стражники в красных плащах забрали его с собой. Как они выразились, на покаяние.
В воздухе всё время стоял запах дыма, а иногда начинало пахнуть горелой плотью.
Неизвестные маленькие банды по ночам появлялись на улицах, кого-нибудь убивали или насиловали — и исчезали, растворялись без следа, ничего не взяв.
Вскоре настал если не голод, то скудость. Пастухи отогнали стада подальше в горы, дабы не привлекать демонов, торговцы покинули рынки. А демоны между тем куражились над поздним ячменём, рисуя круги на полях. Иногда круги эти объединялись в какую-то сложную картину — а может быть, надпись,— но рассмотреть её не было ни малейшей возможности.
Говорили, что в Галилее начали летать жабы и змеи. Иногда они уставали и падали с неба. Ещё там прошёл кровавый дождь, надолго испачкав землю и сделав её непригодной для посева.
Наступали последние времена.
Мама говорила, что жили они в эту пору от утра до утра, как будто за утром уже ничего не было бы. Дважды в день Иосиф подолгу читал ей из Книги; иногда к этим чтениям присоединялась Эфер. Пища их в основном состояла из лепёшек, твёрдого козьего сыра и оливок; виноград погибал на виноградниках, и только лисам было торжество. Не было работника настолько отчаянного, чтобы решиться пойти туда.
Эфер время от времени исчезала на ночь или на две. Вернувшись, она не рассказывала ничего, но лицо её было чёрным, а глаза полны скорби.
В один день дошла весть о двух смертях: в Иерушалайме молодые фарисеи, ученики одного из бет-мидрашей, «домов мудрости», набросились на дядю Зекхарью прямо во дворе дома бывшего первосвященника Шимона и до смерти забили его тяжёлыми каменными плитами, вывернутыми из дорожки, а государственного управителя Птолемея кто-то зарезал ночью в постели и написал его кровью на стенах слова настолько ужасные, что дом пришлось сжечь. Про смерть дяди Зекхарьи ходило потом много гнусных историй: якобы он в Храме призвал Нечистого, и что его за это судил Великий Синедрион и приговорил к побиванию камнями прямо в Храме, у алтаря, и прочую подобную небывальщину,— но нет, всё это ложь, и ложь, и ложь. Просто старый Шимон знал, что боэции пользуются чем дальше, тем всё более дурной славой, что фарисеи доведены до отчаяния и готовы взяться за оружие и что первосвященником и народ, и царь хотели бы видеть личность мудрую и уравновешенную,— так вот, не готов ли Зекхарья взвалить на себя эту ношу? Зекхарья сказал, что подумает и даст ответ через несколько дней…
Ученики-фарисеи творили в те месяцы столь страшные дела, что у меня не поднимается рука всё это описывать, а главное — я не могу объяснить, почему они это делали. Те, кто после покаялся и продолжил своё служение, говорили о демоническом затмении, о том, что все их мысли и чувства как будто подменили, испачкав глумливой скотской радостью; многие-де из них понимали, что думают и поступают неверно, но не могли найти в себе силы остановиться, хотя и хотели. Их как будто несло общей волной.
Я не могу объяснить. Но что страшнее — я знаю, как это бывает. Как нормального вроде бы человека подхватывает общий поток, начинает кружить — и вдруг налетает невыносимая радость освобождения от всего человеческого, радость исступления и простоты…
Весной многих из них убили стражники и римские солдаты, а вожаки разбежались по разным странам или ушли в разбойники. Иешуа рассказывал много лет спустя о встречах с некоторыми из них; я, может быть, в своё время тоже расскажу. Но той осенью и той зимой ученики, пребывая в демоническом затмении, громили «неправедные», по их мнению, синагоги и метивты, преследовали, а порой и убивали священников и некоторых судей, которые осмеливались их вразумить, изгоняли из городов язычников и оскверняли их храмы… Говорили, что молодые фарисеи намеренно нарушают все заповеди, кроме Первой, чтобы доказать себе и другим: их действия продиктованы одной лишь любовью к Господу, а не страхом перед посмертным наказанием.
Поэтому путь их был во мраке, во лжи, в похоти и в крови.
Отец несколько раз порывался уехать из Еммауса (город был слишком близко к столице, а главное — в нём был и большой бет-мидраш, где главенствовали фарисеи, и метивта асаев, и бет-ваад, то есть «дом собрания» саддукеев, к которым стекались ученики преимущественно из Филистины,— так что диспуты в синагоге и в пригородных садах всё чаще кончались безобразной сварой) куда-нибудь подальше, и лучше всего в Рим,— но, как я уже сказала, из-за налетевшей внезапно сумятицы он не мог выручить деньги за лес, а без денег добраться до Рима попросту невозможно.
Тогда Иосиф подумал про дом в Галилее, мамино наследство. Он написал арендаторам, и те ответили, что с радостью примут хозяев, но должны предупредить, что в округе стало небезопасно и разбойники приходят даже днём, пока ещё никого не убили, но забирают и молодых парней, и девушек.
И тут вдруг пришло известие о смерти Зекхарьи. Папа и мама немедленно отправились в Ем-Риммон, поскольку там была родовая гробница дяди. Они, конечно, не успевали на похороны, но не оплакать столь замечательного родственника просто не могли. Тем сильнее был их ужас, когда выяснилось, что тело Зекхарьи то ли было предано земле в Геенне вместе с телами бродяг и прокажённых, то ли даже сожжено там же, а поддержать тётю Элишбет пришли и приехали лишь четыре её племянницы да двоюродный брат Зекхарьи, цадоки Шаул; всего же по земле живых родственников у Зекхарьи было не менее ста, и уж точно не одна тысяча учёных кохенов и левитов должна была бы провожать его на встречу со Всевышним, прервав ради этого даже изучение Закона.
Но, я думаю, слёзы собравшихся в те дни под крышей дома Элишбет были более угодны Господу, чем заученные причитания сонмов египетских плакальщиц, заполнивших в те дни Иерушалайм. Что сказать? Птолемей, бессменный государственный управитель, старинный друг нашего царя, держал в руках все поводья от царства; он не стеснялся, когда надо, натягивать их; его не любили совсем и не скоро поняли, чего лишились в его лице. Тогда же, на похоронах его, толпа исподтишка глумилась…
Плач по Зекхарье был тих, но долог. Минул положенный семидневный срок, а слёзы у всех катились и катились.
И только маленький Иоханан хранил молчание. Ему было меньше полугода, но голову его уже покрывали жёсткие чёрные кудряшки, и он всё время переворачивался на животик.
— Моё сердце сгорает в пепел, как только я подумаю, что будет с нашими детьми,— сказала Элишбет.— Этот мир не для невинных.
— Ах, тётя,— сказала мама.— Ведь все на свете были такими. И мы были такими.
— Береги себя,— сказала тётя. Они уже прощались. Она сказала это так, что маме стало зябко и страшно.
Родители тронулись в обратный путь — на повозке, запряжённой белыми мулами. Это была их любимая повозка и, пожалуй, самое большое богатство в ту пору.
В городке Бет-Лехем — крошечном, в две сотни домов, весь смысл которого заключался в том, что вырос он на перекрёстке дорог,— они остановились на ночлег. Постоялый двор был забит: все, кто мог, расползались из Иерушалайма под самыми разными предлогами; ночи были холодны и дождливы, ночные дороги — смертельно опасны; но в дома на ночлег не пускали, да у Иосифа просто и не было чем прельстить хозяев — несколько мелких латунных и медных монет и последний серебряный шекель10. Ему удалось найти только пустующее стойло и купить мулам немного сена и овса; хозяин стойла, сокрушённо качая головой, принёс им толстую пропотевшую попону. Они прижались друг к другу и к стене, подоткнули с разных сторон попону и, как это ни странно, уснули.
Проснулся Иосиф от нахлынувшей тревоги: за стеной ходили и недобро совещались. Он, стараясь не шуметь, поднялся на ноги и взялся за меч. Как любой торговец, водивший караваны, он хорошо владел мечом, но сейчас было темно и слишком тесно. Потом шаги раздались уже перед стойлом, и на землю лёг синеватый свет финикийского слюдяного фонаря.
— Хозяин,— тихо позвала Эфер. Её здесь не могло быть, а значит, это была демоница Махлат, умеющая принимать любые обличия.— Хозяин, отзовитесь…
Иосиф, как любой человек, боялся нечистой силы, но боялся с позиции равного. Мулы молчали, а перед демоницей они должны биться. Хотя, может быть, мулы уже умерли… Он осторожно шагнул вперёд и, стараясь ничего не уронить, выглянул из стойла.
С тусклым фонарём в одной руке и с каким-то свёртком в другой в нескольких шагах от него действительно стояла Эфер. Над левым плечом её, путаясь в голых ветвях старого гранатового дерева, хвостом вперёд поднималась в небо косматая звезда, предвестница всех ещё не наступивших бед и несчастий.
— Я вас еле догнала,— сказала она.— И еле нашла. Подержите…
Эфер передала Иосифу тёплый свёрток, поставила фонарь на землю, а сама беззвучно скрылась за углом стойла. Там что-то происходило. Потом послышались неровные дробящие затихающие шаги: человек вёл в поводу лошадей.
Вернулась Эфер; в руках у неё был перемётный мешок.
— Пойдёмте внутрь,— сказала она.— Плохо, если нас увидят.
Они вернулись под крышу. Мулы проснулись и радостно зафыркали.
— У меня нет ничего для вас,— грустно сказала Эфер.
Мулы замолчали.
Мама уже проснулась, но выбираться из-под попоны не хотела. Хотя попона просто-таки воняла ослиным потом и даже ослиной мочой, но под ней было тепло.
— Эфер? — сонным голосом спросила она.— Это ты? Что случилось?
— Всё,— сказала Эфер.— Случилось всё. А главное, дитя моё, тебе пришло время рожать.
Свёрток на руках Иосифа издал тонкий звук.
Глава 9
Так на свет появился мой любимый брат. Вернее сказать, так он был предъявлен свету.
Что сказать? Вряд ли в Бет-Лехеме кто-то заметил хоть что-то нескладное. История была одна на много тысяч подобных ей: жена на сносях родила младенца, вполне живого; стараниями Всевышнего поблизости оказалась бродячая повитуха, которая и приняла роды; в хозяине одного из домов проснулась совесть, и он пустил родителей с младенцем пожить день-другой; у молодой матери не пошло молоко — дело житейское,— но через два дома наискосок жила кормящая мать, которой этого добра было совсем не жалко…
Плохо то, что младенец, кажется, болел, и болел серьёзно; во всяком случае, он редко открывал глазки, был вял, бледен, с синевой под глазами и возле губ; животик у него сильно раздулся, и повитухе пришлось повозиться, чтобы выпустить дурные газы. Но даже это ребёнка как будто не беспокоило: он покорно давал себя ворочать с боку на бок и поднимать за ножки.
Видимо, толика яда, убившего его мать, теперь готовилась убить и его самого.
Младшая Мариамна, жена Антипатра, умерла быстро — будто бы от укуса какой-то многоножки. Многоножку видели многие, ранка на запястье была, так что не исключено, что и яд был тот же самый. У Мариамны стала сгущаться кровь, и уже к вечеру руки и ноги её похолодели, стали по цвету почти чёрными, и из-под ногтей начала сочиться сукровица. Ночью Мариамна потеряла сознание, и наутро дворцовые лекари решили сделать ей рассечение, чтобы попытаться спасти хотя бы младенца.
Они спасли его. И в тот же день Оронт младенца похитил, подменив его мёртвым. Как это ему удалось, я не знаю. Он не рассказывал, а представить этого я не могу.
Мама говорила, что в Бет-Лехеме они провели два дня, а отец — что девять. Из этого видно, что беспокоились они о разном.
Когда мне пришлось одной охранять от беды моих детей, я поняла, что правы были оба. Тогда же я научилась и премудростям врачевания.
Эфер могла сделать очень немногое, но это немногое она сделала как надо. Дважды она отворяла младенцу кровь (и шрам от разреза над лодыжкой остался у Иешуа на всю жизнь; почему так получилось, не знаю, обычно раны и ссадины заживали на нём моментально и без следа), поила кислым соком лимона и граната, заставляла срыгивать и снова поила; ручки и ножки нужно было постоянно растирать и согревать. Когда младенец, утомившись, засыпал, все стояли рядом и слушали, как он дышит…
Когда он порозовел, все робко заулыбались. А когда первый раз заплакал — заплакали сами.
Потом произошло ещё одно настоящее чудо: у мамы появилось молоко. Те, кто понимал, в чём состоит чудо, молились молча, а остальные — хозяева дома, кормилица, соседи,— просто порадовались, что у таких симпатичных людей теперь всё будет хорошо.
Иосиф продал красивых и дорогих мулов, купил двух осликов, а на разницу принёс богатую жертву. На самом деле кое-какие деньги появились и без того, Эфер их привезла, но появление денег следовало объяснить людям…
На восьмой день по рождении положено совершать обрезание крайней плоти, но старый равви бен-Хашавия, приглашённый прежде всего для совета, предложил повременить с обрядом и подождать поры, когда младенец станет совсем здоров, ибо ждал же Господь сорок лет, пока Моисей водил народ по пустыне необрезанным, и не отвернулся от народа. Иосиф с благодарностью принял совет, так что обрезали младенца уже в Еммаусе, и в доме был весёлый пир, на котором ели, пили, плясали и пели все соседи и родственники, и эти песни и музыка заглушили на время вой волков или собак на пустошах, хохот сов и другие звуки страха. Даже ветер перестал в тот вечер гнуть деревья, даже дождь обошёл стороной наш город.
Младенец перенял имя умершего в моровой год старшего сына Иосифа, Иешуа. Многие родственники потом говорили, что они необыкновенно похожи и лицом, и характером. Но это, наверное, путаница в воспоминаниях; такое случается чаще, чем принято думать.
Тем временем царь Ирод доживал свои дни. Оронт говорил, что он изучил все описания болезни и так и не пришёл к окончательному выводу о природе её. То есть он не сомневался, что в основе всего лежала смесь растительных и минеральных ядов, действующих медленно и как бы последовательно выпускающих друг друга на арену из клетки. Значительно более простая, хотя и похожая по сути, комбинация погубила Ферора… Но какие именно яды применила хитроумная Антигона, не мог сказать даже Оронт, не сомневавшийся в самом отравлении ни на миг; что говорить о других врачах, которые по разным причинам отравление отрицали?
Я не буду описывать язвы Ирода, потому что уже многие сделали это со сладострастием; не желаю уподобляться им. Он умирал в сознании и в отчаянии. Припадки умственной слабости следовали один за другим, сменяясь яростью бессилия. Ироду не хватало мудрого наставника в смерти.
Шумные и слезливые жёны кругом, тщетно скрывающие жадную радость дети…
Не этого он хотел для себя. Не этого.
Лишь Антигона была с ним постоянно, безотлучно. Неизвестно, когда она спала и спала ли вообще. Домашние полагали, что так она пытается отмолить приговорённого к смерти мужа.
Но она, наверное, даже и забыла про мужа. Ей важно было не упустить момент, когда уже можно будет всё открыть — медленно, мучительно, в подробностях,— и в то же время не дать Ироду упоить свою погибающую душу даже самым маленьким глотком самого ничтожного возмездия — например, смертью самой Антигоны…
В те дни, когда готов был родиться Иешуа, Ирод начал последнее в своей жизни путешествие. Случилось так: опьяневшие от безнаказанности молодые фарисеи из двух больших столичных бет-мидрашей — в основном ученики, но с ними было и два наставника, раббуни Маттафия бен-Маргалаф и рабби Иегуда бен-Сараф (а имя Сараф означает «змея»),— осквернили Храм. Ослеплённые ненавистью и невежеством, наставники сочли сами и убедили столь же невежественных учеников, что позолоченное изваяние орла, венчающее главные ворота Храма,— это языческий римский идол, которому Ирод принуждает поклоняться всех евреев, проходящих в ворота. Вы спросите меня: могут ли рабби и раббуни не знать, что золотой орёл, распростёрший крыла, венчал также и Храм, построенный великим царём Шломо? Тень от крыльев того орла покрывала весь внутренний двор… Впрочем, и Шломо современные ему священники обвиняли в идолопоклонстве. Воистину, что ты ни делай для этих людей, а они найдут изъян в твоих благодеяниях и возненавидят тебя люто, чисто и искренне…
Так вот, толпа учеников, ведомая беспамятными наставниками, залезла сначала на кровлю Храма, перебралась на ворота и сбросила орла на камни. Потом они принялись разбивать его на части.
Ни храмовые, ни городские стражники не осмелились им помешать, и только прибытие солдат из крепости Антонион (где содержался Антипатр, но об этом чуть позже) прекратило святотатство. Многие бежали, но основных зачинщиков схватили. Оставлять арестованных фарисеев в буйствующем Иерушалайме было небезопасно, поэтому их отправили в Иерихон, город весьма традиционный, один из оплотов саддукеев. Туда же, чтобы творить суд, отправился и сам Ирод.
На суд собралось множество людей, среди них многие учителя и толкователи Закона; ни одна синагога не вместила бы их, и суд творился в амфитеатроне. Царь говорил, лёжа на постели, но его слышали все. Яростные споры продолжались четыре дня, и наконец Маттафия и Иегуда названы были исказителями заповедей и слепыми поводырями, а также виновниками осквернения Храма. За это раббуни Маттафия и несколько его учеников, непосредственно срывавших орла с ворот или дравшихся с храмовыми стражниками, были приговорены к смерти, а рабби Иегуда отправился в темницу. Через тридцать лет он вышел оттуда, когда Иешуа отворил тюрьмы…
Участие в суде отняло у Ирода последние силы. Чтобы хоть как-то сопротивиться недугу, он приказал отвезти себя на горячие источники у Асфальтового моря, которые прежде помогали ему от всех хворостей. Но испытанное средство не помогло, и говорят, он там чуть не умер — в первый раз. Я говорю «в первый раз», потому что таких прервавшихся смертей у него было ещё четыре.
Почти безжизненного, его привезли в Иерушалайм. Тут его ждал старый тейманский лекарь, за которым посылали давно, но которого долго не могли найти. Лекаря нашёл и привёз племянник Ирода, сын его погибшего на войне брата Иосифа, Ахиб. Ахиб был необыкновенным человеком, поставившим себе целью обойти всю Ойкумену и составить её правдивое описание. Он был учён не на еврейский, не на парфянский и не на греческий, а на какой-то свой особый манер, но передать суть его понимания мира я не могу, потому что никто из знавших его не потрудился этого ни понять, ни хотя бы просто запомнить. Говорят, что, устав от странствий, Ахиб поселился где-то в Индии, высоко в горах, и там его почитали как великого учителя и пророка. Но доподлинно об этом ничего не известно ни мне, ни тем, кого я спрашивала.
Возможно, старания лекаря, а возможно, радость от общения с Ахибом сильно улучшили самочувствие царя. Но это улучшение длилось лишь два или три дня…
То, что случилось в последний день жизни Ирода и в первый день по его смерти, покрыто плотным мраком тайны и лжи. Я не буду повторять чужие выдумки, а расскажу то, что составила сама из затерявшихся по дальним углам осколочков истины. Не могу ручаться головой, что именно так всё и было на самом деле, но утверждаю и клянусь, что все до последнего мои рассуждения честны и прямы, и я ничего не скрываю, ничего не придумываю и не ставлю целью кого-то обелить, а кого-то невинного представить злодеем. И ещё: когда я думаю о произошедшем, я каждый раз вижу только одну картину и только одну цепочку событий. В цепочке нет недостающих звеньев и нет болтающихся без дела. В картине нет пустых мест и сомнительных лиц. Всё сходится.
Я хотела бы сказать: как в греческой трагедии,— но, увы, это не так. Трагедия призвана очищать душу.
Торжество Антигоны не состоялось. С приездом Ахиба Ирод вдруг сразу забыл о ней. Она несколько раз попыталась вернуть себе прежнее место у ложа скорби, но царь поблагодарил её за все заботы и велел отдыхать.
Тейманский лекарь прямо, как и положено человеку пустыни, сказал Ироду, что болезнь его неизлечима, и при этом, скорее всего, последние дни свои он будет поражен безумием. Безумия — а точнее, бед, которые он мог натворить в безумном порыве,— Ирод боялся больше, чем просто смерти.
Он составил последнее завещание, в котором объявлял, что все обвинения с царя Антипатра снимаются и он становится единственным и полновластным царём. Секретарь Ирода, Николай Дамасский, заверил это завещание; свидетелями были также Шломит и муж её Алекса. Шломит по этому завещанию отходили филистинские города Ашдод и Ашкелон.
Потом царь всех отпустил, поскольку накатывал новый приступ боли. Остались лишь лекарь и Ахиб. Лекарь напоил Ирода маковым отваром и тоже вышел. Дверь была открыта. Потом раздался вскрик Ахиба.
Ирод попросил у него маленький кривой кинжал — якобы чтобы очистить яблоко. И вонзил этот кинжал себе в грудь.
Хотя кинжал был невелик, но Ирод страшно исхудал, кожа при дыхании втягивалась меж рёбер. И острие кинжала достало до сердца.
Кто успел из близких — сбежался к его постели. Скоро царь закрыл глаза, последний раз вздохнул и вытянулся.
Ахиба и лекаря, как возможных виновников, стражники схватили и заперли тут же, в подвале дворца. Почему их не убили, никто не знает. Наверное, поначалу из-за неуверенности, а потом про них просто забыли. Однако же в начале лета оба вышли на свободу и вскоре отправились по своим делам.
А над мёртвым телом сестра царя и некоторые из детей устроили непотребный делёж. Демон Самаэль был здесь же, среди них, невидим, но пахнущ кровью и гноем.
В эту ночь произошло затмение Луны.
Первым делом договорились, что царь ещё жив. Он-де поранился, но ничего страшного, и теперь он спит.
Послали за секретарём Николаем. Тот явился. Не знаю, сколько ему заплатили, но очевидно, что не поскупились, и всю оставшуюся жизнь Николай ни в чём себе не отказывал. В результате завещание Ирода было переделано: царство его разделили по частям те, кто стоял сейчас у его тела. Произошло то, о чём (не знаю, взаправду или притворно) грезил сам Ирод и от чего яростно предупреждал его Антипатр.
Итак, Ирод Антипа получил Галилею и Перею, Архелай — Иудею и Самарию, а северные области: Гауланита, Трахонея, Батанея и Панеада — отошли Филиппу. Шломит ко всему, уже полученному ею по подлинному завещанию, добавила Фазаелиду.
Антипатр, разумеется, как противник любого раздела царства, не получил ничего.
Впрочем, никто из тетрархов тогда не помышлял о его смерти, а если и помышлял, то не говорил этого вслух; Архелай первым же своим указом намеревался помиловать старшего брата; поэтому прибытие гонца из крепости как громом поразило самозваных четверовластников (а правильнее сказать — четвертьвластников)…
Весть о том, что Ирод то ли умер, то ли совсем при смерти, как-то проникла за стены. Антипатр, содержавшийся в застенке весьма вольно, помчался к начальнику крепости, умоляя выпустить его, чтобы проститься с отцом.
Начальник в потерянности сказал что-то отказное и резкое, Антипатр не выдержал этого и бросился на него с кулаками, и стражник, тупой деревенский парень, ударил царя копьём. Один в один повторилось то же, что когда-то произошло с Фасаэлем…
Ангел всегда слетает дважды, а подобное тянется к подобному.
Четвертьвластники ещё семь или даже восемь дней правили страной тайно и от имени как бы живого Ирода, во множестве издавая указы, сводя счёты и набирая союзников, составляя письма к императору и расписывая завещание,— так что похоронили царя только тогда, когда смерть невозможно стало скрывать.
Тогда же и принялись громко обсуждать на всех углах, за сколь же тяжкие грехи тело Ирода разложилось ещё при жизни.
Оронт навестил моих родителей через полмесяца по их возвращении в Еммаус — как раз в те дни, когда Ирод уже умер, но все думали, что ещё нет. Он пришёл под видом странствующего прорицателя, ночью, и Иосиф чуть не побил его палкой. Слишком много странствующих прорицателей шлялось тогда по дорогам, по двое и по трое, и пока один разглагольствовал с намеченной жертвой о её тяжёлой судьбе, другой незаметно пробирался человеку в душу и потом мог заставить беднягу сделать всё что угодно. Негодяи не стеснялись забирать последнее даже у вдов и сирот; старики выносили им из дому отложенные на похороны льняные плащаницы и деньги…
Оронт был невесел, он провидел беспросветные времена. Ему никак нельзя было задерживаться, потому что он опасался навести на наш дом соглядатаев и стражников, поэтому он вручил отцу мешочек денег, попросил прощения, что не может дать больше из-за своего нынешнего положения — потом он рассказывал, как выживал в этот год и чем зарабатывал, и это могло быть почти смешно, хотя на самом деле было страшно,— и посоветовал — да нет, велел, приказал — собирать вещи и бежать. Потому что, как выяснилось, случилась беда, которой не сумели предвидеть и от которой не было защиты.
У Эфер, когда она везла младенца из Иерушалайма в Ем-Риммон — и, к счастью, встретила Иосифа и Марьям на четверти пути туда,— были двое помощников, мальчик и молодая женщина, кормящая мать. Мальчик в основном и расспрашивал встречных, не попадалась ли им повозка, запряжённая приметными белыми мулами. На след упряжки они наткнулись, уже миновав Бет-Лехем, в Иродионе. Что в этих расспросах показалось подозрительным тамошним стражникам, сказать нельзя. Когда поиски завершились успешно и Эфер отпустила помощников, то они поехали прочь от Иерушалайма, намереваясь отсидеться где-нибудь в глуши — и поехали, увы, через Иродион. Там их схватили, мальчик сумел обмануть стражников и убежать, а женщину бросили в крепость. Как Оронт предполагает, её заподозрили в связях с разбойниками, стали допрашивать — и под первой же пыткой она рассказала всё, что знала. Хорошо, что она не знала ни настоящих имён, ни настоящих целей того, для чего её наняли. Однако утаить, что из Иерушалайма тайно вывезли младенца и в Бет-Лехеме передали его супружеской паре, разъезжающей на приметной упряжке из пары белых мулов, она не могла. Родителей и Иешуа спасло пока лишь то, что тайная стража бросилась искать упряжку — благо, несколько именно таких проехало в те дни через Бет-Лехем,— и никто не подумал, что похитители младенца простодушно задержатся на месте преступления, а мулов продадут по одному.
Но больше рассчитывать на везение не стоит. Рано или поздно, а след приведёт сюда, в этот дом…
Родители приняли удар стойко — как ещё не раз они потом принимали не меньшей силы удары. Что-то в них было, отличающее от многих других людей, которых я знала; у них были ясные глаза, и они никогда не теряли присутствия духа и не впадали в панику. Даже сильный страх, который они испытывали — обычно за нас, детей,— не заставлял их останавливаться как громом ударенных, размахивать руками и громко, бессмысленно кудахтать. Нужно бросить всё и куда-то бежать? — не будет никаких стенаний, царапаний лиц и проклятий, а просто и деловито побросали самое нужное в два мешка, побольше и поменьше, отдали необходимые распоряжения — если есть кому их отдавать,— вышли из дома, повернули за угол, и всё. Очень легко, очень непринуждённо, и это не только другим так казалось — это они сами так ощущали жизнь. Будь как птица, говорил мне отец, не обременяй себя придуманными пустыми заботами и ходи как летай — без дорог и троп.
Я так и делала. Никто не скажет, что я прожила неправильную жизнь. Потому что все, кто это мог бы так сказать, давно мертвы, а я вот — разговариваю с вами, и скоро снова поднимется солнце, и я его увижу.
Глава 10
Много людей шло в те дни прочь от Иерушалайма… Рынки в городе были пусты, и у ворот зерновых складов стояли тревожные толпы — ждали: а вдруг начнут выдавать пшеницу, и им не достанется. Но никто и не думал выдавать пшеницу.
Похороны Ирода — их устроил Архелай практически за свой счёт, не договорившись с братьями и тёткой о разделении расходов и в тот раз махнувший на это рукой,— и по пышности они скорее напоминали похороны какого-нибудь ассирийского владыки или фараона, а не иудейского царя. Над телом потрудились египетские бальзамировщики, поэтому смотреть на него можно было без сердечного ужаса. Упокоенное на золотом ложе, усеянном драгоценными камнями, укрытое пурпуровым тяжёлым шёлком, ниспадающим складками до земли, облачённое в багряницу, с диадемой и золотым венцом на голове, тело тем не менее казалось куда более мёртвым, нежели любое другое мёртвое тело; говорили потом, что все те, кто обихаживал тело для похорон и потому дотрагивался до него, не очистились за седмицу, а вынуждены были очищаться кто семь седмиц, а кто семижды семь; уж не знаю, правда ли это. Пятьсот священников и служителей шли впереди и по бокам от носилок, дабы дым курений заглушал смрад. Говорят ещё, что нефритовый скипетр с золотыми ободами, который был вложен в правую руку усопшего, трижды выпадал из неё и на третий раз раскололся.
Сыновья, сестра, жёны царя, другие родственники шли рядом с носилками и позади них, простоволосые, в рваных одеждах. Следом шло войско в полном вооружении, как иудеи, так и германцы и галлы, всего двенадцать тысяч только тяжёлой пехоты. Похоронная процессия, начав движение своё на рассвете, дошла до Иродиона лишь к раннему вечеру; оттуда уже с меньшим эскортом она проследовала до Хеврона, где в пригородном летнем дворце, воздвигнутом на вершине рукотворного холма, и состоялось погребение великого царя; якобы таковой была его последняя воля.
Что сказать? — наследники проявили осторожность и осмотрительность, начисто забыв о милосердии, и величественная гробница, построенная Иродом для себя,— слева от Царского моста, в месте, откуда открывался прекрасный вид на большую часть великого города и на Храм,— эта гробница осталась стоять пустой. Говорят, потом, когда царский дворец стал дворцом префекта, римляне устроили в ней винный погреб.
В Иерушалайме же в этот день произошла большая давка. Вышло так: путь процессии лежал от дворца по Царскому мосту до Царских ворот Храма, и оттуда после молитв и жертвоприношений тело должны были вынести через Золотые ворота на окружную дорогу и уже по ней нести к Иродиону. Буквально в последнюю долю кто-то понял, что широкие носилки не пройдут в ворота, которые изначально не были предназначены для колесниц и всадников, а лишь для пеших и потому состояли из семи отдельных проёмов, разделённых мраморными колоннами с позолотой и прозванных «игольными ушками». Нельзя было начинать ломать возведённое Иродом так рано… Тогда Архелай распорядился изменить путь процессии и выносить тело через Ворота Енномовы, что в южной части городской стены,— а для того чтобы процессии не тесниться в узких переулках Нижнего города, туда пустили несколько тысяч рабочих — пробить прямой и широкий проход, причём немедленно, пока возносятся молитвы. Сколько заборов, домов, лавочек и мастерских снесли, я точно сказать не могу — много, просто много. Обломки же сбрасывали в поперечные улочки и переулки, и поэтому горожане, желающие проводить в последний путь своего царя, стекались к немногим перекрёсткам, которые оставались свободными для прохода,— в частности, к тому месту, где Водяная дорога, идущая от Ворот Источника к Сионским воротам, сливалась с этой новой дорогой, вскоре ставшей самой оживлённой в городе и получившей название Иродовой. Процессия запаздывала, народ плакал и томился; шёл час за часом. Когда же понесли носилки, толпа, стоявшая за спинами передних и довольствующаяся только звуками, чуть-чуть шевельнулась, чуть-чуть ужалась в тесной горловине старой дороги — и этого оказалось достаточно, чтобы многие стали терять сознание и после умирать, будучи подпёртыми со всех сторон такими же несчастными, как они сами; мёртвые продолжали стоять. Тома по прозвищу Дидим рассказывал мне, как оказался в той толпе ребёнком и потому только спасся, что его подхватили на плечи и передавали с рук на руки, пока не забросили на какую-то крышу. Там он и сидел до ночи, пока его не нашёл дед…
И эти смерти потом тоже поставили Ироду в укор; этот-де тайный язычник-идолопоклонник, возомнивший себя языческим богом, сам для себя устроил это человеческое жертвоприношение, эту гекатомбу. Что поделаешь? Люди таковы. Они подобны беспризорным детям или одичавшим щенкам. Брошенные и оставленные, в первую очередь они безумно несчастны, хотя и не понимают несчастья, потому что счастья никогда не испытывали. От этого их злоба. Только от этого.
(Позже первосвященник Ханан бар-Шет, в руках которого окажется вся практическая власть над городом, постановит, чтобы именно по Иродовой дороге через Енномовы Ворота из города вывозили по ночам нечистоты; и дорога, и ворота стали называться Навозными. И это лишь одна из малостей, которыми оскверняли память царя…)
Соседи рассказывали потом, что на дом наш в Еммаусе кто-то неизвестный и очень страшный совершил налёт чуть ли не через несколько часов после того, как родители покинули кров. Но отец посмеивался над этими историями, считая про себя, что в оставленный хозяевами и рабами дом пробрались сами соседи — проверить, не забыли ли тут чего ценного; так что настоящим разбойникам, вломившимся уже много позже, и оловянного обола не досталось. Он также был уверен, что за ними самими никто не гнался и специально их не искал, потому что если бы гнались и искали, то и настигли бы. Нет, говорил он, все эти жуткие истории, бывшие по дороге в Египет, ничего особенного из себя не представляли, просто тому подобного было множество в те дни…
И всё же про путь в Египет он вспоминать не любил. Потому что это было действительно страшно. Мама не рассказывала вообще ничего. Никогда и ничего.
Так что если бы ещё и Эфер забрала с собой в гробницу свои воспоминания, то эта часть истории так и осталась бы неизвестной. Но Эфер рассказала то, что помнила, своей дочери Ханне, а та — мне.
Мы были очень дружны с Ханной, несмотря на разницу в возрасте,— мы, двое заговорщиков; так длилось много лет. Потом, увы, всё кончилось плохо.
Итак, где-то под утро — час прошёл, как ускользнул Оронт,— маленькая процессия покинула дом. Вышли через задний двор, заваленный строевым лесом: впереди отважная Эфер с тисовым копьём вместо посоха и в железном нагруднике под плащом; за нею на сером ослике мама с Иешуа на руках; замыкал отряд Иосиф, вооружённый посохом из крепкого ясеня с бронзовыми обечайками, на поясе его прятался короткий киликийский меч; в поводу Иосиф вёл второго ослика с перемётными мешками на спине.
Рабам было объявлено, что хозяева удаляются в свой дом в Галилее, и велено вести хозяйство и торговлю, но почти сразу же двое убежали, а бессильный конюх Иегуда ближе к лету умер своей смертью; оставшись одна, кухарка Фамарь перебралась в маленькую каморку на заднем дворе, оставив дом разрушаться. Впрочем, когда настали более спокойные времена, ей удалось и продать часть леса, и сохранить деньги, и даже частично восстановить дом…
Идти в Галилею можно было как через Иерушалайм, так и по приморской дороге, через Лидду и Антипатриду; в Лидду наши беглецы прибыли, замеченные многими, и ещё более многие видели, как они отправляются на север; но с дороги — действительно заполненной, как городская улица в базарный день,— они умудрились свернуть незамеченными и к исходу этого бесконечного дня оказаться в Иоппии.
Гостиница называлась «Благопосланный дельфин». Иосиф, вежливо и терпеливо поговорив с хозяином-евреем, снял для себя, «своей жены, снохи и внука» комнатку на втором этаже, имеющую отдельный выход в переулок; обычно эта комната использовалась для тайных свиданий. Плачущий ночами ребёнок здесь не так мешал бы другим постояльцам — каковых было немало. С другой стороны, сами беглецы были там почти незаметны ни для кого из посторонних.
Представился Иосиф мастером-колесничим, владельцем колёсной мастерской в Иерушалайме (один из его постоянных покупателей и давних друзей имел там подобную мастерскую, Иосиф в ней много раз бывал, дело видел, а в молодости ему ещё и учился); обеспокоенный событиями, он решил пожить пока у младшего брата на Кипре, брат давно предлагал ему долю в своём деле, он мастерит огромные телеги для перевозки камня, в каждую телегу впрягают восемь быков; и как жаль, что сын не может пока отправиться с ними, царская служба… В ответ он выслушал историю, почему гостиница называется именно так — в честь дельфина, спасшего в субботу тонущего рыбака,— и посмеялся над срамными обычаями иоппийских матрон-язычниц. В конце концов он расплатился за три дня вперёд (корабли, идущие на Кипр, стояли у причалов, но не могли покинуть порт из-за противного ветра и тяжёлых волн) и вышел из гостиницы, чтобы забрать женщин и подняться в комнату. Его провожал мальчик с фонарём и ключом.
Когда Иосиф подошёл к коновязи, где его ждали ослы и женщины, он увидел рядом с ними двух человек, по-арабски укутанных в тёмные плащи. Один что-то говорил, второй держался чуть сзади. Эфер стояла перед ними, двумя руками сжимая своё копьё и как бы отгораживаясь им, а не угрожая; Мирьям с младенцем на руках сидела под стеной и ни на что не реагировала. Сцена показалась Иосифу не угрожающей, но какой-то неприятной, нечистой.
— В чём дело, уважаемые? — громко спросил он, забрав фонарь у мальчика и подняв его левой рукой вверх.
Арабы обернулись. Они обернулись как-то неправильно, не так, как оборачиваются люди, внезапно окликнутые сзади. Тот, что до этого стоял молча, был то ли женщиной, то ли женоподобным юношей с подведёнными сурьмой раскосыми глазами. Второй, разговаривавший с Эфер, скуластый, имел аккуратно заплетённую в косицы седую бороду. Арабами они казались только со спины.
— Мир вам,— сказал седобородый.— Мы купцы из Сугуды, я и мой племянник. Сегодня мы прибыли в этот город и теперь по обычаю нашего народа хотим сделать подношение гению этого места. Это происходит так: мы выходим на улицу и вручаем подарок первой встреченной нами женщине с младенцем. Дар ни в коем случае не оскорбляет вашего Бога и не требует от вас ни малейшей благодарности. Поэтому прошу вас, господин, позвольте вашей жене или дочери принять эти скромные дары, потому что иначе дела наши пойдут скверно и неправильно.
— Вы не похожи на кушан11,— сказала Эфер.
— Мы не кушаны, женщина,— сказал юноша с подведёнными глазами. У него был необыкновенно низкий густой гудящий голос.— Кто тебе сказал, что мы кушаны? В Сугуде живёт тысяча племён.
— Хорошо,— сказал Иосиф.— Я разрешаю. Возьми подарки, Фамарь.
Он намеренно назвал Мирьям чужим именем, но почему именно Фамарью? Это загадка и чудо. Дело в том, что именно в этот вечер разбойники из городской черни забрались в дом Шимона, мужа Эфер, и убили его самого и их старшую дочь Фамарь. Они что-то искали в доме или выпытывали что-то, потому что умер Шимон не сразу, а лишь под утро…
Может быть, это были и не разбойники. Кто знает?
Так или иначе, а осиротевшее имя Фамари хоть на время взяла себе моя мама.
— Потом можете выбросить,— прогудел юноша.— Если наши подарки для вас нечисты.
— Мы с благодарностью принимаем подарки, когда они даруются от чистого сердца и с чистыми помыслами,— сказал Иосиф.
— А мы не можем позволить себе нечистые помыслы,— сказал седобородый.— Иначе в следующий раз мы родимся врагами сами себе.— Он опустился на колени.— Как зовут тебя, малыш?
— Шимон,— сказал Иосиф.
— Вот как! — воскликнул седобородый.— «Шимон» на нашем языке означает «садовник». Значит, ты будешь возделывать свой сад и преуспеешь в этом, и сад будет цвести и благоухать весной и приносить обильные плоды осенью. Но помни, что сухие ветви надо состригать, а стволы деревьев обматывать циновками, чтобы кору не обглодали ненасытные козы.
И с этими словами седобородый передал маме небольшую шкатулку из дерева, тёплого на ощупь. Потом он встал и поклонился.
И в следующий миг он и юноша отступили в темноту, вышли из света фонаря — и исчезли, как будто здесь никого не было.
В шкатулке было шесть золотых монет со странными знаками и с дыркой посередине, чётки или бусы из сорока четырёх тёмных ароматных деревянных шариков, двух каменных и одного серебряного, и шершавый стеклянный пузырёк размером с куриное яйцо; горлышко его было залито красным сургучом, а сквозь стенку угадывалась какая-то маслянистая жидкость. Дно шкатулки устилал шёлк, и когда — через много дней — его догадались вынуть, оказалось, что это сложенный многократно тончайший огромный прекрасный платок с такой росписью и таким тканым узором, что родителям за него несколько раз предлагали большие деньги, но они наотрез отказывались его продавать. Мама надевала его по большим праздникам, а потом подарила его Марии, внучке Эфер. Куда он делся после смерти Марии, я не знаю.
Первая ночь прошла спокойно, а может быть, они просто настолько устали, что ничего не слышали. Днём отец сходил в порт, где разговаривал с моряками о том, как бы уплыть на Кипр. Несколько капитанов готовы были взять пассажиров, однако ветер не оборотится в попутный в ближайшие три-четыре дня, это известно совершенно точно, о ветре гадали ежеутренне…
Потом Эфер сходила на базар и купила лепёшки и сыр, чтобы есть дома, а не спускаться к гостиничному столу. И ещё она купила целебных трав и настоев, потому что младенец хоть и чувствовал себя лучше, но продолжал нуждаться в лечении.
Вечером Иосиф долго молился в маленькой синагоге неподалёку от гостиницы и принёс жертвы: ягнёнка и голубя. А ночью на гостиницу произошёл налёт.
Было так: ночью маме приснилось, что младенец не дышит. Она в страхе вскочила и наклонилась над корзиной (младенец спал тяжёлым сном, разметавшись и часто дыша, он испачкался, но не проснулся; мама обмыла его, поменяла подгузник и уложила; он засунул палец в рот и задышал спокойно) — и уже хотела было лечь, но тут в заднюю стену комнаты с другой стороны дважды ударили чем-то тяжёлым, ударили настолько сильно, что с полки упал кувшин, но не разбился. Тут же страшно закричала женщина — и замолчала, будто ей заткнули рот.
Вскочила Эфер, приподнялся Иосиф. Он был в сонной одури и ничего не понимал. Эфер выглянула наружу. В переулке пока было тихо, но всё громче доносились звуки побоища из-за угла.
— Давайте быстро на крышу,— сказала Эфер.
Иосиф забросил на крышу мешки с поклажей, подсадил маму, подал ей младенца в корзине. Потом подсадил Эфер и забрался сам. Они распластались на кровле, молясь про себя, чтобы младенец не заплакал. Через малое время по лестнице застучали сандалии, твёрдые, как копыта, и два или три человека ввалились в комнату.
— Ну и где эти гиеньи ублюдки? — спросил кто-то.
— Да там же, где твоя жена! — ответил кто-то другой и захохотал.
— Ещё раз вспомнишь про мою жену, я намотаю твои кишки на кулак!
— Ты уже так давно это обещаешь, что я перестал ждать. Вон, смотри, что там в углу?
В углу, за умывальником, стояла корзина с грязным бельём. К ней, наверное, и направился разбойник.
— Да это дерьмо!
Второй снова захохотал, теперь ещё громче.
Раздался удар, звук разлетающихся осколков и плеск воды.
— А ведь дерьмо-то тёплое,— сказал первый.
— Дерьмо всегда тёплое,— сказал второй.— В пустыне, знаешь, где воробьи ночуют? Ладно, пошли. А то стражники нагрянут.
— Ага. С топорами… Ну, жаль, жаль. Сбежали, получается. Почуяли, что ли?
— Может, услышали.
— Так, значит, недалеко ушли. Поищем?
— Бесполезно. Тут спрятаться, как два узла завязать. Шаг шагнул, и настоящий лабиринт…
Они ушли. Эфер тихо, как ящерица, подползла к другому краю крыши, с которого был виден внутренний двор, и выглянула. При свете факела разбойники грузили добычу на мулов. Разбойников было человек семь или восемь. Наконец они убрались, и через некоторое время отовсюду раздались плач и причитания.
Слава Всевышнему, обошлось без убийств, но несколько постояльцев были жестоко избиты и все без исключения ограблены до нитки. Просто чудо, что ослики как стояли в стойлах, так и продолжали стоять. Должно быть, они не представляли для разбойников никакого интереса.
Когда Иосиф обратил на это внимание хозяина, тот пожал плечами, словно речь шла об очевидном, и сказал, что грабежами обычно промышляют скверные матросы, а им в последнюю очередь придёт в голову забрать осла. Да и зачем им осёл? — от него трудно избавиться, его невозможно спрятать…
Но если матросы так дерзко идут на открытый грабёж, не значит ли это, что они вот-вот отплывут на своих кораблях?
Скорее всего, да. Хотя, развёл руками хозяин, у них совсем исчез страх; может быть, днём они вернутся и будут предлагать купить у них за седьмую часть цены ваши же вещи. Сейчас повсюду так много крадут и грабят, что продать награбленное можно лишь за сущие гроши — скупщики стали капризны и переборчивы, как женихи после войны…
— Но если корабли выходят в море, нам надо поспешить в порт! — воскликнул Иосиф громко, чтобы его услышали многие вокруг.
Он всё-таки попросил на всякий случай оставить за ними оплаченную вперёд комнату, помог маме сесть на ослика, они быстрым шагом двинулись в сторону порта, потом свернули налево — и затерялись среди тёмных домов, у которых верхние — деревянные — этажи были значительно шире нижних и почти смыкались над головами, полностью закрывая небо и луну в небе.
Пока пробирались через город, они не встретили ни единого стражника и даже ни разу не слышали ударов палки о щит, которыми ночные стражники пугают воров. Зато дважды, затаившись, они пережидали проход маленьких разбойничьих шаек; разбойники были пьяны и вели себя развязно.
Крадучись выйдя из города и перебравшись через пустошь, которыми всегда обрастают города, они забились в оливковую рощу на склоне холма и там смогли отдохнуть до позднего утра. Было очень холодно, промозглый ветер так и дул с моря, не стихая. Небо было чистым и до восхода солнца полнолунным и звёздным.
Потом мне много раз упорно доказывали, что Ирод умер весной, накануне праздника Пасхи. Я точно знаю, что это не так. Возможно, путаница возникла из-за затмений: в ночь его смерти случилось лунное — это был двадцать первый день месяца аудиная, исход зимы,— а в начале ксантика (в тот год оно почти день в день совпало с началом нисана) произошло солнечное. Я думаю, людям специально нашёптывали, чтобы увязать имя уже умершего царя с событиями Кровавой Пасхи. Под этим именем она запомнилась на многие годы…
Повторюсь: великий царь умер поздним днём двадцать первого аудиная, был объявлен мёртвым двадцать девятого, похоронен тридцатого. Траур продолжался тридцать дней (а не семь, как утверждали шептуны; длить траур семь дней было бы недопустимым публичным позором для детей его), да и после этого события не могли развиваться так быстро, как об этом рассказывается…
Антипатра убили рано утром двадцать второго аудиная. Антигона отвезла его тело в Гирканион и похоронила рядом со своим великим дядей. Она тоже держала тридцатидневный траур, а потом не покидала дом и по окончании этого срока. Думаю, кто-то благодаря её добровольному затворничеству выжил.
То, что великолепно исполненный план мести не имел подобающего разрешения — Ирод так и не узнал, кто убийца его самого и его жён и детей,— сильно подкосило Антигону. Она осталась жить в Гирканионе, стремительно постарела и, кажется, потускнела умом. Восемь лет спустя её укусила крыса; от заражения крови Антигона и умерла, промучившись двадцать дней.
Дорис пережила всех. Она уехала в Рим, а потом в Сицилию и последние письма писала оттуда, будучи восьмидесятивосьмилетней. В них был стиль и отменное злое остроумие. Мне есть на кого смотреть с восхищением.
До сыновей Мальфисы, Архелая и Ирода Антипы, руки Антигоны просто не дотянулись. Будь у неё немного больше времени — и они бы непременно умерли тем или другим способом. С другой стороны, Ирод никогда не рассматривал их как реальных наследников престола, поэтому их готовили в военачальники, и лучше на императорской службе. Воспитание они получили далеко не идеальное, а образование — весьма одностороннее.
И когда вдруг и внезапно перед сыновьями Мальфисы открылась сияющая перспектива, в них обоих проснулись худшие черты характера: злобность и вспыльчивость у Архелая, завистливость и гнусное позёрство у Антипы. Кроме того, оба были жестоки без надобности — в отличие от отца, который мог быть жесток, притом чудовищно жесток, но жестокость была его мечом, который он, использовав, возвращал в ножны; сыновья этой тонкости не понимали.
Антипа знал, что при живом старшем брате ему царём не быть; на меньшее же он был не согласен. Однако подготовить полноценный заговор у него не было ни времени, ни склада ума. Антипа попытался было соблазнить своих друзей из придворной молодёжи, с которыми он, переодевшись арабом или греком, устраивал непристойные и кровавые проделки в кварталах менял и блудниц, но друзья с ужасом отказались от участия в прямом убийстве и сумели отговорить и его. Но нашёлся один, кто подсказал Антипе, как надлежит действовать, чтобы в случае неудачи не попасть под меч самому.
Это был некий Руф, филистимлянин, за несколько лет до того занявший место начальника царской конницы взамен погибшего Кенаса. Он был совсем молод для своего поста и выдвинулся исключительно за счёт храбрости и точного военного мышления. Оронт подозревает, что советы, которые Руф давал Антипе, были направлены на то, чтобы стравить обоих братьев и тем самым уничтожить их обоих — или физически, или хотя бы в глазах императора,— и, если немного повезёт, самому сесть на престол. Надо полагать, Руф хорошо знал историю возвышения Ирода.
Советы были такие: во-первых, под предлогом предотвращения волнений черни стянуть в Иерушалайм и пригороды стражников из всех сколько-нибудь крупных городов. Результатом будет разбойничий разгул по всей стране и недовольство простых честных людей, которое неминуемо обратится против правителя. Во-вторых, послать несколько десятков шептунов, которые своими речами растравят почти зажившую рану — наказание смертью бунтовщиков, сбросивших орла с фронтона Храма; их провозглашали мучениками за веру. И, наконец, в-третьих, обратить народный гнев на римлян, которые сейчас, в междуцарствие, осуществляют значительно больше власти и поэтому всегда на виду — а значит, во всём виноваты! Трудно представить себе худшие обстоятельства, чтобы самовольно присевший на престол Архелай получил бы императорское дозволение на царство.
И вот тут-то на сцене жизни появляется блистательный младший брат…
Антипа воспламенился. План был осуществлён в точности и даже с добавлениями. А именно: во время траура народное негодование подогревалось, а когда настал час решительных событий, Антипы уже не было. Антипа уплыл в Рим сразу, как только истёк срок траура.
Архелай, поняв недоброе, через несколько дней устремился следом, сделав только самые общие распоряжения.
Глава 11
Родители и Эфер, отдохнув и посовещавшись, решили идти не быстро, но чутко, опасаясь людных мест. У них был небольшой запас лепёшек, сыра и ячменя, а вода попадалась по дороге в ручьях и овечьих колодцах. Но на третий день пути, сами не желая того, они наткнулись на настоящее стойбище в несколько сот шатров и повозок. Оказывается, солдаты в крепости Азот взбунтовались, отказываются подчиняться начальникам, никого пока не обижают, но и не пропускают на юг.
Обойти же Азот было тяжело. Как все пограничные крепости, он и ставился в том месте, которое не миновать.
Что самое скверное, здесь нельзя было добыть еды, а запасы подходили к концу. Наверное, чем-то Иосиф и Эфер выделялись на фоне остальных беглецов, потому что буквально через два часа к ним подошёл молодой человек, похожий на финикийца, и сказал, что ищет попутчиков — он-де договорился с рыбаками, но у него недостаточно денег, чтобы оплатить всю большую лодку, в которой есть место ещё для троих или четверых, а их с сестрой только двое. Сначала молодой человек не вызвал ни у отца, ни у мудрой Эфер никаких подозрений, но по дороге отчего-то забеспокоилась мама. Они шли вдоль короткой быстрой реки, в устье которой и располагалась рыбачья деревня, и молодой человек как-то не так оглядывался по сторонам. Мама шепнула на ухо отцу, тот — Эфер, и они снова стали насторожённы. Поэтому, когда тропа раздвоилась (часть её уходила вниз, в ложе реки, а часть продолжалась по-над ним) и юноша попытался увлечь их вниз, отец воспротивился и сказал, что пойдёт только поверху, и ничего, что это дальше. Юноша настаивал, утверждал, что тропа у берега отрывается отвесно и там не пройти, но отец ничего не хотел слышать и продолжил путь так, как желал сам.
Рыбацкая деревушка в устье действительно существовала, но она была совершенно пуста, там жила одна-единственная полуглухая старуха — и, конечно, никто не нанимал лодку, да и лодок не было никаких. На зиму рыбаки отплывали в дельту Нила и там подрабатывали перевозом, а семьи почти у всех жили в Ашкалоне. Деревня, по существу, была не деревней, а летним лагерем, потому что жить здесь зимой было невыносимо.
До Ашкалона можно пройти берегом. На повозке не проехать, а пешком и на осликах вполне можно пройти. Если не будет сильного шторма.
Она продала родителям пять сухих лепёшек и две солёные рыбины.
Разбойники не показывались: скорее всего, их было мало, может быть, двое, и нападать на ожидающую нападения жертву было не с руки, тем более что совсем рядом было множество тех, кто нападения не ожидал. Поскольку близилась ночь, Иосиф испросил у старухи разрешения переночевать в деревне, под кровом, и она сказала, что они могут войти в любой дом, дверь которого не завязана узлами от злых демонов побережья. Они нашли более или менее целый, заперлись в нём, Иосиф просидел всю ночь с обнажённым мечом, читая молитвы, а наутро обнаружилось, что у обоих осликов в нескольких местах прокушены шеи и по шкуре течет кровь. Кто это был, ласки или летучие мыши, так и осталось неизвестным. Впрочем, ослики вроде бы ничего не заметили.
Выйдя с рассветом, к полуночи добрались до Ашкалона. Город был переполнен, люди грелись у очагов, наскоро сложенных на улицах под навесами. Цены на еду были чудовищные, но её все-таки можно было купить. Хуже всего, что у мамы пропало молоко. Чудо закончилось. Эфер говорила, что это произошло из-за всех переживаний и из-за солёной рыбы.
Пришлось искать кормилицу. Вскоре на известие о беде подошла молодая египтянка. Собственная её дочь умерла два дня назад от крупа, и она готова была помочь даром, чтобы утешиться хотя бы сотворением доброго дела. Женщину звали Зоэ, что значит «жизнь». Это было знамение. Муж Зоэ, Главк, небогатый караванщик, утратил всё своё состояние от грабителей и вот в довершение потерял ещё и ребёнка. Он плакал и ничего не видел перед собой. У него остался один старый верблюд и один верблюжонок. Иосиф предложил ему — а вернее, Зоэ,— объединить два скудных скарба в один и хоть как-нибудь добраться до Египта.
С этого часа всё пошло гладко. Надо полагать, Предвечный решил, что испытаний достаточно и делать из Иосифа второго Иова просто ни к чему.
Главк и Зоэ поначалу просто пустили родителей в свой дом. Дом находился в городе Биарра, что на берегу озера Сладкого — одного из тех, что лежат на полпути от Великого моря к Красному; есть ещё Горькое, оно же Крокодилье, но я в тех местах не побывала ни разу. Когда-то через эти озёра проходил древний персидский судоходный канал; потом персов прогнали, и канал постепенно затянуло песком. Теперь вместо канала — волок. Много позже я видела, как тащат корабли по суше… Вперекрёст волоку рядом с городом проходила большая торговая дорога, соединяющая Мемфис и Петру; по ней день и ночь тянулись возы с пшеницей. Сам город утопал в зелени. Озеро было пресным и холодным; рассказывали, что время от времени вода в нём начинала бурлить и либо уходила надолго, либо выплёскивалась из берегов. Но пока родители жили там, ничего подобного не происходило.
Главк и отец сложили в одну мошну то немногое, что у них было, и открыли столярную мастерскую, где стали делать оконные ставни, двери, лестницы и кровати, а позже ещё ярма и колёса. Дерево в Египте стоило намного дороже, чем в Иудее, и при строительстве домов его почти не использовали, а выводили сводчатые потолки из камня или кирпича. И хотя в таких домах прохладнее в сильную жару, мне больше нравятся наши, с деревянными крышами, или греческие, крытые камышом или соломой. В них легче дышать, и камень не отгораживает тебя от неба. Нельзя отгораживаться от неба камнем.
К исходу лета родители сняли себе отдельный домик — на самом берегу озера. Во дворе росли финиковая пальма и несколько инжирных деревьев. Урожай принадлежал хозяевам дома, но то, что падало на землю, можно было поднимать.
Там, под инжирными деревьями, Иешуа научился ходить.
Пока родители шли из Иоппии в Ашкалон, а из Ашкалона в Биарру, пока устраивались в Биарре и налаживали там новую жизнь, в Иерушалайме заканчивалась жизнь старая. Я расскажу об этом коротко, многое пропуская — не потому, что я чего-то не знаю, а потому, что мне об этом рассказывать противно. Я не люблю, когда глупых, но честных людей обманом гонят под меч и когда громко кричат о Боге, а сами имеют в виду золото.
Итак, пока длился траур, шептуны Антипы не теряли времени и по всей стране настраивали людей против умершего Ирода и против Архелая, присевшего на краешек его престола, но ещё не получившего от императора подтверждения своим притязаниям. Поэтому на Пасху, праздник опресноков, в Иерушалайм множество народу сошлось и съехалось не потому, что так полагал Закон, а потому, что был слух: объявит о себе новый царь, царь-искупитель, Мессия.
Антипа к этому времени был уже в Риме, Архелай — на пути к Риму. В Иерушалайме распоряжались Шломит и Вар, наместник Сирии.
Про Шломит и Вара рассказывают много плохого, но, по-моему, это всё ложь. Интереснее другое: была ли Шломит в заговоре с Антипой против Архелая? И вот здесь мне кажется, что да, была. Причём это мог быть заговор наивысшей пробы: когда заговорщики действуют сообща, не обменявшись ни единым словом и ни единым тайным знаком.
Вар привёл в Иерушалайм один легион и вскоре отбыл обратно в Дамаск. Легионом командовал некий Сабин, прибывший в Иудею из Германии буквально только что и не знавший обычаев. Поэтому, когда он заметил появление в городе и окрестностях большого количества людей, здесь явно не живущих, он отдал приказ об усилении патрулирования — тем более что по всему царству, за исключением самых северных провинций, поднялась какая-то неистовая разбойничья волна, со стороны похожая едва ли не на бунт.
Появление вооружённых римлян на улицах священного города накануне главных праздников вызвало понятное возмущение. Кроме того, шептуны пустили слух, что Сабин то ли уже разграбил царскую сокровищницу, то ли ищет спрятанное золото, то ли готов по примеру Марка Красса покуситься на сокровища Храма…
Тем временем приверженцы раббуни Маттафии, казнённого за то, что сорвал орла с фронтона Храма, вновь стали проповедовать на улицах, требуя теперь убрать из Иерушалайма уже и римских орлов — а если вдруг римляне станут возражать, то и вместе с римлянами. Помутнение началось ещё до отъезда Архелая в Рим, и он тогда сумел успокоить бунтовщиков, пообещав (разумеется, притворно) потребовать этого у императора. Скорее всего, про себя он имел в виду, что, будучи утверждённым на престоле, сумеет договориться с наместником — и римлян, как во времена Ирода, на улицах городов видно не будет. Но терпения у фарисеев не хватило, и, скорее всего, потому, что среди них были близкие друзья Антипы — те самые, которые занимались с ним ночными непотребствами, но испугались участвовать в открытом покушении на Архелая. Так что стоило Архелаю уехать, как бунт молодых фарисеев возобновился. Они громко на всех перекрёстках и площадях обвиняли и покойного царя, и Архелая во всех мыслимых и немыслимых грехах и требовали наказания для всех начальников, священников и судей, которые арестовывали Маттафию, судили и казнили; они требовали также сменить первосвященника, а нынешнему отрезать уши и вырвать ноздри; ну и так далее.
Евреи называют себя народом Книги, но при этом стараются не уточнять, что они — народ одной-единственной Книги. Среди них не принято вести, подобно римлянам, повседневные записи, и даже письма друг другу с описаниями событий они отправляют чрезвычайно редко. В понимании мира они опираются на божественные откровения, а знания о прошлом черпают из народной памяти, которая причудлива и прихотлива. Стоит ли удивляться, что в римских документах мы читаем совсем не то, что вроде бы помним наизусть с детства и принимаем за непреложную истину?
С другой стороны, римляне точны, но нелюбопытны, и если их что-то не касается напрямую, то этого как бы и не существует.
Я вот о чём: народная память сохранила события Кровавой Пасхи так, как будто они происходили дважды: непосредственно в Пасху и в Пятидесятницу. Я думаю, это произошло из-за того самого упомянутого мною смещения на два месяца (из-за путаницы с затмениями) дня смерти Ирода. Получается, что бунтовщики дважды захватывали Храм и их дважды выбивали оттуда, и всё это сопровождалось грандиозными кровопролитиями (причём в Пятидесятницу кровопролитие было несравнимо большим, каким оно всегда и бывает в вымышленных битвах). Нет, на самом деле к Пятидесятнице волнения как раз улеглись, Архелай и Антипа вернулись, оба не получив желаемого — император был мудр и понимал, что ни один из них не стоит и ногтя отца,— большой Синедрион провозгласил Ирода Великим, а время его царствования — золотым, тем самым заставив молодых фарисеев задуматься и хотя бы на время замолчать, а мятеж в армии ещё не начался, и Шимон не возложил на себя венец…
Но это я немного забежала вперёд.
Итак, накануне Пасхи в Иерушалайме наряду с паломниками собралось и немалое число людей, намеренных поднять бунт и сбросить Архелая и римлян; среди них были некий пастух Афронт и четверо его братьев, все огромного роста и нечеловеческой силы; в них сразу же признали вернувшихся Маккаби. Весть об этом облетела весь город со скоростью молнии, и как от молнии вспыхивает высохший лес, так за несколько дней до срока, предусмотренного заговорщиками, вспыхнул Иерушалайм. Завязались стычки с римскими патрулями, но поначалу дело ограничивалось переломами и синяками; римляне тоже охотнее пускали в ход дубинки, нежели мечи. Это случилось на третий день пасхальной седмицы; кровь пролилась на следующий день.
Помните, я упоминала о начальнике конницы Руфе — том самом, который и придумал весь этот демонический план? Полагая, что волнения в городе не нарастают и дело едва ли не идёт к замирению (он ошибался, поскольку не знал того, что готовят фарисеи и Афронт, но это неважно), Руф воспользовался тем, что несколько его конников дезертировали, изобразил дело так, будто их похитили и удерживают мятежники, и бросил всю алу на поиск и вызволение мнимых пленников. Вот тут уже пошли в ход мечи и стрелы…
К концу дня находившихся в городе римлян и царских пехотинцев (их было на тот момент около трех тысяч в Иерушалайме; командовал ими Валерий Грат, фракиец и, как говорят, бывший гладиатор, прошедший на службе у Ирода путь от простого кентуриона до командира гвардии; впрочем, другие люди говорят, что он происходил из обедневшей патрицианской семьи, был в молодости продан в гладиаторы за долги, смог выкупить себя и после этого поступил на службу к Ироду; что из этого правда, я не знаю) загнали в Антонион и в царский дворец, примыкающий к западной городской стене; большая часть римского легиона и сам Сабин располагались на ипподроме, за городской стеной. Бунтовщики же заняли Храм, здания вокруг Храмовой площади, обе Иосифовы стены с воротами, весь Нижний город и часть Давидова, а также кварталы вокруг Овечьего рынка. В Верхнем городе многие дома тоже были заняты бунтовщиками, в некоторых заперлись стражники, в некоторых — солдаты.
Ночь прошла, озарённая множеством костров и пожаров.
Наутро римляне легко сбили заслоны, которыми предполагалось запереть их в ипподроме, и через Рыбные и Судебные ворота вошли в город. Бунтовщики забрасывали их сверху камнями и стрелами. Убитых у римлян было немного, но раненых до половины. Это их только разозлило. Тем временем царские гвардейцы вышли из дворца и стали методично, квартал за кварталом, вытеснять бунтовщиков из Верхнего города. Ближе к вечеру римляне с севера, а гвардейцы с запада вплотную приблизились к Храму. Конница Руфа в это время держалась за стенами, контролируя мосты через Кедрон и не давая подойти подкреплениям.
Сколько было народу в Храме, сказать трудно. Ещё труднее разделить честных паломников и вооружённых бунтовщиков. Говорят, что среди молящихся вспыхнуло возмущение бунтовщиками, и именно вследствие этого множество вооружённых людей перебралось на крышу деревянных галерей, опоясывающих храмовую стену снаружи — на том уровне, где собственно подпорная стена Храмовой горы переходила в парапет,— с трёх сторон: с севера, запада и отчасти с юга; галереи эти предназначались для храмовых стражников и давали прекрасный обзор в стороны и вниз, но не предоставляли серьёзной защиты при осаде. Однако защитники Храма вовсе не были обескуражены лёгкостью своих укрытий — вернее, они решили уравновесить её грозным оружием.
На Женском дворе хранился огромный запас деревянного и каменного масла для светильников и факелов. Кувшины с ним разнесли по галереям, а наконечники стрел во множестве обмотали паклей. Именно горящие стрелы хотели использовать бунтовщики, а также глиняные и каменные лампы, которые они намеревались метать руками и пращами.
Пращники и лучники стояли на крышах и в окнах галерей тесно, мешая друг другу. Стоит ли говорить, что огонь вспыхнул при первых же звуках боя?
Спаслись оттуда немногие…
Римляне на этот раз не стали входить в Храм. Они ограничились тем, что поставили караульных у сокровищницы, что располагалась в Царском притворе, а несколько дней спустя перевезли серебро из Храма во дворец. Как выяснилось, император приказал наложить временный арест на средства умершего царя. Увы, к тому времени от двадцати тысяч осталось только четыреста талантов…
Почти все, кто погиб в Храме, погибли от давки в воротах. Когда гвардейцы Грата, прикрываясь щитами, вошли во Двор язычников, они обнаружили страшную картину: раздавленные тела у ворот лежали в несколько слоёв, и отовсюду раздавались стоны и проклятия. Самые ужасающие горы трупов лежали у Золотых ворот и у Царских…
Бунтовщики заперлись за внутренними стенами: в Женском дворе и Святилище. Поскольку большая часть гвардейцев была фракийцами, то вход им туда запрещался. Тут к Грату присоединился первосвященник Иозар, не бывший с бунтовщиками, а правильнее сказать, едва спасшийся от них по подземным переходам. Они вдвоём, презрев опасность, вступили в переговоры с вождями мятежа. Следует сказать здесь же, что и прежде Грат не раз пытался утихомиривать бунтовщиков словом, ещё при не уехавшем Архелае; молодые фарисеи его не слушали, но зато к нему привыкли.
На этот раз слова Грата подтверждены были адским пламенем, пожравшим половину защитников Храма. Оставшиеся были необыкновенно удручены этим событием.
Однако и Грат с Иозаром были ошеломлены и удручены известием о том, что, пока бушевало пламя, в Святилище на голову Афронта был возложен царский венец, а сам он провозглашён новым царём и новым Маккаби…
Положение спасли двоюродные племянники Иозара, Шимон и Уриэль, боэции из Иерихона, возмущённые таким оборотом дела. Во главе сотни своих учеников, вооружённых мечами и копьями, они по подземным помещениям проникли внутрь Женского двора, в Клеть прокажённых. Они захватили и открыли изнутри ворота Никодима и схватились врукопашную за круговую лестницу, ведущую из Женского двора в притвор Израилев. Видя, что защиты от царских солдат и от римлян уже нет, большинство бунтовщиков побросало мечи, но несколько сотен их, во главе с Афронтом и его братьями, другими подземными помещениями ушли за городскую стену, а может быть, и за Кедрон — говорят, там есть и такие тайные ходы…
Я уже не раз сталкивалась с тем, что, когда я рассказываю про ту или иную осаду Храма, меня не понимают. Дело в том, что иерушалаймский Храм еврейского невидимого Бога, имя которого не произносится вслух, не похож ни на один из прочих храмов в Ойкумене — как не похож и сам еврейский Бог ни на одного из прочих многочисленных богов (существования которых он, впрочем, не признаёт). Храм в Иерушалайме — это мощнейшая крепость, равной которой я не встречала больше нигде. Здесь была когда-то скала и гора, позже частью срытая по краям, частью досыпанная и со всех сторон обложенная каменными брусьями, составляющими исполинскую стену; высота стены от подошвы превышает семьдесят локтей, с внутренней же стороны парапет возвышается на десять локтей. Каменные брусья в стене такие, что для доставки каждого требовались упряжки в пятьдесят и в сто быков. Таким образом, ни подкопом, ни стенобитным тараном проникнуть за стену нельзя, да и какой в этом толк, если по ту сторону стены только земля и камень? Ворота же располагаются наверху, в парапете, и к ним ведут узкие мосты или лестницы ступеней, тоже не слишком широкие. А когда неприятель всё-таки пробивается за ворота, перед ним встаёт вторая стена, в сорок локтей. И только за той стеной возвышается сам Храм…
Во множестве подземных сухих галерей постоянно хранился огромный запас муки, зерна и сена, содержались жертвенные животные, а главное — были многочисленные колодцы, в которых никогда не иссякала вода. Были также пещеры, полные отборных речных окатышей величиной с кулак — специально для пращей. Были клети, доверху забитые связками стрел и дротиков. Кто-то говорил мне, что пять тысяч солдат могут обороняться в Храме год, не испытывая нужды ни в чём12.
Итак, бунтовщики в массе своей бежали из Иерушалайма, а те, что остались, затаились. Тем временем Вар, получивший известие о мятеже и о том, что опасности подвергнут и легион, оставленный в городе, отправился на подмогу. Понимая, что бунт надо прекращать ударом быстрым и сильным, а иначе пламя только затаится и раздуется заново, он бросил в дело два римских легиона, две римские кавалерийские алы, три сирийские алы и — с юга — армию арабского царя Ареты, давнего недруга Ирода. Также и других отрядов набиралось до пяти тысяч человек по самому скромному счёту.
Ещё до смерти Ирода, но лишь когда стало ощущаться, что власть в стране переламывается, в Галилее напомнил о себе Иегуда бар-Хизкийяху, или Иегуда Гауланит — сын того самого знаменитого разбойника, за казнь которого Ирода судил синедрион. Опустошив немало сёл и небольших городов, он отменно вооружил несколько отрядов и даже захватил Сефорис, самый крупный город провинции. Сам Иегуда расположился в тамошнем царском дворце (по разным городам у Ирода было четырнадцать дворцов) и, понятное дело, объявил себя царём, новым Маккаби. Этому никто не удивился, но никто и не поверил. Впрочем, кто знает, как обернулось бы дело, если бы не скорая смерть Иегуды в бою? Легионы Вара и конница его сына Гая окружили Сефорис, заперев там армию Иегуды, и после восьми дней боёв уничтожили всех разбойников, а город сожгли; жителей же, сумевших спастись из огня, римляне и подоспевшие сирийцы продали в рабство.
Гораздо дольше сопротивлялся царь Афронт с братьями. Они орудовали в самой Иудее, в окрестностях Иерушалайма и, стараясь не вступать в бои с крупными силами римлян, нападали исподтишка на обозы и небольшие колонны, после чего рассеивались по горам и ущельям или смешивались с местным населением. Так, в окрестностях нашего родного Еммауса Афронт разгромил римскую центурию — так неожиданно и быстро, что уцелевшие легионеры бежали, не подобрав раненых товарищей. Разбойники всем — и убитым, и раненым — отрезали детородные органы, сложили в мешки, погрузили на козла и пустили козла в римский лагерь. За это римляне сожгли половину Еммауса…
Только через год Грат сумел одолеть Афронта, да и то хитростью: он сделал вид, что хочет со своими гвардейцами перейти на его сторону, и стал вести переговоры. Когда же наступил подходящий момент, он схватил Афронта и его братьев. Братьев убили сразу, а Афронта, как венчанного царя, передали Архелаю. Что с ним случилось потом, никто доподлинно не знает; одни говорят, он просто умер в тюрьме, другие — что Архелай держал его в тайном городе где-то в горах для повторного мятежа, и только отрешение Архелая императором от власти этот мятеж предотвратило.
Самая долгая и таинственная история была с царём Шимоном Благодатным — так его прозвали. Долгое время Шимон считался просто учёным приживалом, с которым Ироду было приятно вести беседы. Шимон жил почти безвылазно во дворце в Иерихоне, очень редко приезжая в Себастию. Кроме того, у него была небольшая вилла в Магдале, на берегу Галилейского озера. Дни и годы он проводил в учёных занятиях. Когда же Ирод умер и началось нестроение, Шимон заявил, что он — законный сын Ирода от свободнорождённой иерихонской женщины Ханны, обвенчаться с которой царю помешала только война против Антигона. Шимон предъявил народу пергаменты, очевидно написанные рукой Ирода, в которых слова эти подтверждались и имели печати. Также Шимона поддержали боэции, которых в Иерихоне было большинство среди священников и с которыми он имел давние и замечательные отношения. А поскольку Шимон был старшим среди оставшихся сыновей Ирода (и вторым по старшинству после Антипатра), то он без тени сомнения объявил себя царём и возложил на голову золотой венец…
Это произошло после Кровавой Пасхи, но до того, как Вар ввёл войска. Плохо понимавший обстановку Сабин отправил пятьсот стражников в Иерихон, чтобы они навели там порядок и привели ему самозванца в цепях и колодках.
Стражники вошли в Иерихон и остались там все. Несколько человек было по недоразумению убито, остальные присоединились к Шимону. Шимон открыл оружейные кладовые крепости Киприон и вооружил пять тысяч человек.
Следующим на усмирение Сабин послал Руфа, придав его коннице римскую когорту с осадными орудиями. На подходе к Иерихону передовой отряд попал в засаду. Конница бросилась на выручку, отбила нападение, некоторое время преследовала и убивала нападавших среди рощ. Когда Руф вернулся, оказалось, что римлян нигде нет, а осадные орудия все сожжены. Других следов боя не обнаружили. Никто так и не знает, что произошло.
Вечером того же дня Руф вошёл в Иерихон через южные ворота и поразился: город был пуст. Не было даже голубей. Он оставил полсотни всадников охранять ворота, а с прочими проследовал к царскому дворцу. Убедившись, что и во дворце нет ни души, и рассудив, что самозванец ушёл, скорее всего, в Киприон, Руф оставил отряд ночевать во дворце, за надёжными высокими стенами. К рассвету он недосчитался сорока человек — а также тех пятидесяти, что оставались у ворот. И опять же не было ни малейших следов боя.
А когда поредевшая ала покинула город, кто-то закрыл позади них ворота. Перед собой же поперёк дороги Руф увидел несчётные ряды пехотинцев с длинными копьями…
Погиб сам Руф и погибли два десятка его всадников. Ещё два десятка сумели бежать. Остальные перешли на сторону Шимона.
Настал черёд гвардии. Её повёл не Грат, который был некстати ранен и ещё не оправился, а его заместитель Ипполит. Пять тысяч отменно обученных храбрых фракийцев и германцев легко заняли Иерихон, сбив непрочные заставы на пути, посадили свой гарнизон в Киприоне, но дальше почему-то не пошли. Более того, вскоре в когортах, до того монолитных и дружных, начались распри, потом вспыхнул настоящий мятеж — и в результате гвардия раскололась: две тысячи вернулись обратно, уведённые подоспевшим Гратом, две — перешли на сторону Шимона, остальные просто куда-то делись…
К лету Шимон владел всей долиной Иордана, кроме крепости Александрион, и всей Переей, да и Декаполис склонялся к нему: как и большинство евреев Декаполиса, Шимон был саддукей; а местные язычники хорошо помнили добро, сделанное им Иродом, от чего Шимон не только не отказывался, но и говорил, что будет продолжать делать то же самое, но больше и лучше. Вообще, как я заметила, язычники и саддукеи всегда умудрялись находить общий язык; фарисеи же с язычниками обычно ссорились…
Никто не может сказать достоверно, что же погубило Шимона. Думаю, если бы он двинул свою огромную армию на Иерушалайм, одновременно завязав бы отношения с римлянами (а они бы охотно пошли на это), он неминуемо занял бы престол и правил огромным царством до конца своих дней. Но Шимон почему-то не двигался; возможно, он ожидал, что его пригласят; возможно, был уверен (а к тому шло), что Архелай и Антипа схватятся между собой, и тогда он, Шимон, выступит миротворцем и объединителем; не знаю. Кто-то вспоминал потом, что слышал, как передавали из уст в уста его слова, что-де царь не желает занимать трон в крови. Увы, он не учёл одного, а именно: огромная армия, собравшаяся для сражений, должна сражаться. Остановка и отдых означают разложение.
Огромный, едва ли не пятитысячный, отряд самовольно ушёл к Галилейскому озеру и, разбившись на шайки, на несколько лет оседлал все торговые пути — и сухопутные, и водные. Кстати, именно с тех пор разбойников, взыскующих дань на дорогах, стали называть мытарями, а тех, кто с этой же целью нападал на озёрные и речные караваны,— рыбаками. Брать немного, но готовыми деньгами — это оказалось куда более прибыльно и безопасно, чем отымать всё и потом попадаться на продаже награбленного.
Другая часть армии Шимона попыталась захватить Масаду, а когда это не удалось, ушла в Набатию и растворилась там.
Наконец, множество мелких отрядов рассеялось как по самому царству Шимона, так и по Иудее, везде творя бесчинства и грабежи. Дошло до того, что один из таких отрядов захватил, разграбил и сжёг дворец Шимона в Иерихоне. Впрочем, из них никто не ушёл живым.
Власть Шимона расползалась, как слишком жидкое тесто из рук неопытного пекаря. Ко всем прочим бедам добавился и неурожай, не позволивший собрать средства на взятку Вару, который эту взятку откровенно вымогал. Шимон предпочёл купить зерно… Тем не менее он пробыл царём ещё полтора года после сожжения дворца, демонстративно живя в походном шатре. Когда же к Перее подступил Грат с десятитысячной армией, и вокруг Шимона вновь сплотились крестьяне с копьями и кольями, и эти армии сошлись на берегах Иордана и встали, глядя друг на друга, Шимон предложил Грату не прибегать к кровопролитию, а решить дело поединком вождей. Они сошлись на Иродовом мосту, и Грат первым же ударом убил Шимона, книжника, не умевшего сражаться на мечах…
Кстати, в этот день родилась я.
Но вернёмся ко дням после Кровавой Пасхи.
Говорят, император изначально всё же был настроен утвердить Архелая царём, имея в виду то, что и к Ироду не сразу пришла мудрость правителя. Но известия о мятеже возродили его сомнения, и он отложил это решение на неопределённый срок, даровав Архелая лишь этнархом и наказав ему стараться заслужить с годами большее.
Те же говорят, что император то ли узнал, то ли просто почувствовал, что за событиями в Иудее стоит Антипа, и хотел его незаметно казнить, но божественная Ливия отговорила императора: Антипа-де не позволит всем прочим четвертьвластникам объединиться против Рима. Так и произошло по слову её; Ливия была мудра и прозорлива до волшебства и ошибалась крайне редко.
И, наконец, говорят, что Архелай, вернувшись и узнав о трёх самокоронованных царях, громко рассмеялся, но зато когда начальник тайной стражи рассказал ему, что ребёнок Антипатра и Мариамны не умер вместе с матерью, как считалось, а был спасён лекарями, тут же кем-то неизвестным выкраден и увезён в Бет-Лехем, и там след его пропадает, тут Архелай пришёл в ужас и ярость. Поскольку Антипатр был царь и умер царём, ибо император не лишил его царского звания, а лишь подписал вынесенный приговор. А значит, где-то среди людей скрывается подлинный наследник незанятого престола…
Можно ли считать совпадением, что буквально через несколько дней какие-то разбойники числом до сотни средь бела дня напали на Бет-Лехем и помимо обычных творимых злодейств ещё и поотбирали у родителей детей по виду до года, причём многих детей даже и не забрали с собой для продажи, а просто разбили о землю во дворах или сразу за городом? И ещё два города вскоре поразила эта же беда: Бет-Ашерем и Нетофу. Впрочем, в Нетофе многих разбойников убили мужчины, и там часть младенцев уцелела.
А тот, кого они искали, в это время умирал в Биарре, в доме Главка и Зоэ. Летучая лихорадка, от которой покрываются пятнами, трясла его, и даже многие чудесные умения Эфер ни к чему не приводили: Иешуа молча сгорал в жару, таял, будто был сделан из воска, и глаза его, когда ненадолго открывались, были мучительно сухи.
По какому наитию и с каких небес Эфер вспомнила о подарке сугудских купцов? Она говорила потом, что руками её кто-то водил и она как бы смотрела на всё со стороны. Так бывает, когда долго не спишь. Она разыскала шкатулку и вынула флакон. Соскребла сургуч. Оловянная пробка вынулась с трудом. Тут же распространился тяжёлый аромат сандала и пачулей. Смочив в маслянистой красной жидкости кончик пальца, Эфер провела линию по бровям младенца, потом — от темени к кончику носа. Другой крест она нарисовала на грудке, третий — на спине. Кончик пальца у неё онемел. Вскоре Иешуа задышал свободнее, а к вечеру жар его унялся, и он стал влажный и слабый, но спокойный.
Это волшебное масло ещё не раз спасало и его, и меня, а вот на маленького Зекхарью уже не хватило…
Глава 12
Я родилась ещё в Биарре, в домике на берегу озера, под инжирными деревьями. Увы, я не помню этого домика и этого города, и даже когда я потом сама бежала в Египет, то побывать на родине мне не пришлось.
Начала я помнить себя только в Бабилоне, правобережном предместье Мемфиса; мне было три года, отец сажал меня на плечи, и мы шли к реке смотреть на лодки и мосты. Мосты тоже были на лодках, по ним проносились золотые колесницы, запряжённые восемью лошадьми. Отец был одним из тех, кто делал и содержал эти мосты.
Потом приехал Оронт. Это тогда я рассыпала мешок с деньгами. У Оронта были сапоги, каких я никогда прежде не видела: жёлтые, блестящие, с рисунками звёзд, винограда, птиц и волков; твёрдые щитки закрывали колена. Я вообще никогда раньше не видела сапог, все вокруг ходили босиком или в сандалиях с ремешками. Этими сапогами он поразил меня навсегда.
Из Бабилона мы перебрались в Агриппию, городок-крепость в пустыне, но там долго не задержались. Агриппия мне запомнилась жаркой, почти раскалённой, и будто бы вдавленной в землю; возможно, её понемногу засыпало песком. Чтобы выйти из дома, нужно было подняться по лестнице. Из Агриппии родители ушли сами, без воли Оронта, потому что в окрестностях жило что-то, что крало детей. Возможно, это был старый лев, но египтяне говорили, что тварь слишком хитра и изворотлива для льва и что лев не оставляет таких следов — лапы с когтями. Отец участвовал в одной из облав, однако охотники нашли только остатки пиршества чудовища, а более ничего.
Следующим местом, где родители попытались осесть, был городок Ламфас, лежащий в долине Нила, но не на берегу, а почти в дне пути от великой реки. Но когда Нил разливался, вода подступала к самым воротам, другого же края вод видно не было вовсе. Волны гуляли по жёлтым гладям. Ламфас был купеческим городом, а значит, очень богатым. Я помню огромные золотые барханы — это лежало зерно. Отец делал веятельные колёса, чтобы отделять зерно от плевел. Огромные — для зерноторговцев, а одно небольшое, в человеческий рост,— для нас с Иешуа. Я очень любила, когда Иешуа крутил колесо и тёплое зерно текло в подставленные ладони. Крестьяне, которые выращивали пшеницу, жили в тростниковых домах; когда был разлив, они перебирались на высокий берег в такие же тростниковые дома, а многие и просто под навесы из пальмовых листьев. Всё, что у каждого было накоплено за жизнь, умещалось в длинный узкий полотняный мешок, и египтяне верили, что этого более чем достаточно.
Потом мы жили в Канопе — городе, где строили корабли…
Как я понимаю теперь, родители выбирали — или Оронт выбирал для них — те города, где еврейской общины не было совсем или она была крошечной. И смысл этого мне вполне понятен: чем меньше глаз нас видят, тем меньше шансов, что кто-то кому-то расскажет, а тот догадается. Но я представляю себе, каково было моему богобоязненному и благочестивому отцу, не имевшему счастья помолиться рядом с единоверцами или предаться учёной беседе с другим книжником. Время от времени он, конечно, не выдерживал и уезжал, обычно в Александрию или — пока мы жили в Ламфасе — в Мемфис. Я говорила ли уже, что он наизусть помнил Пятикнижие, Псалтырь Давида, Книгу мудрости, Притчи и многое другое, причём и на священном языке, и на греческом? Больше всего я любила, когда отец читал, полуприкрыв глаза и чуть покачиваясь, из Книги Проповедника; я мало что понимала, но по спине бежали мурашки, а каменные стены казались тонкими и слабыми, как паутина в углу…
Из-за того, что мы жили среди греков и среди египтян — а надо сказать, что тех и других было нелегко отличить друг от друга,— мы с Иешуа больше походили на греческих детей, чем на еврейских. Так, например, нас не смущала нагота, и мы умели плавать. Иешуа плавал как рыба, он мог уплыть в море утром, а вернуться к вечеру; ещё он глубоко нырял и доставал со дна огромные раковины. Потом, много лет спустя, Иешуа это умение спасло: их лодка попала в бурю на Галилейском озере, и кто-то из гребцов в панике столкнул его, сидевшего на корме, в воду. Он легко добрался до берега вплавь, причём даже быстрее, чем туда пришла лодка, чем немало изумил своих товарищей. Я тоже любила плавать, но всё-таки плавала заметно хуже, а почему так, не знаю. Потом, когда мы жили в Иудее, это умение и эту любовь к открытой воде приходилось скрывать; почему-то всех умеющих плавать подозревали в том, что они, плавая, то ли намеренно, то ли незаметно для себя отдаются безглазому крокодилу Таниниверу, демону худшему, чем сама Лилит. Слава Предвечному, что галилеяне оказались куда проще и куда терпимее — разве что сами купались одетыми в специальные купальные повязки со знаками, отводящими демонов…
Так вот, у Иешуа были знаки на теле: незагорающее пятно цвета слоновой кости на левом плече размером где-то в две ладони с четвертью; и другое пятно, тёмное и поросшее волосами, на правом бедре повыше сустава — размером со сливу. И ещё у него были почти сросшиеся пальцы на ногах, второй и третий, и вообще пальцы на ногах были необыкновенной длины и гибкости, он мог ими взять с земли и бросить мячик.
Отец рассказывал потом, что корабельные верфи меня поразили настолько, что я неподвижно сидела целыми днями и во все глаза смотрела, как из ничего, по волшебству, из дощечек и палочек сначала вывязывается днище, потом плавно вырастают борта, встаёт мачта… Обычный «круглый» зерновоз, берущий в трюм сто воловьих повозок пшеницы и могущий идти при боковом ветре, возводили за три седмицы — правда, без палубного настила и без надстройки, их делали уже после того, как корабль спускали на воду. На дальних верфях, отделённых от нашей длинным и узким заливом, строили военные галеры. Галеры строили дольше — по два месяца каждую.
Отец, работая на верфи, узнал и освоил главную хитрость сборки кораблей, которую практичные римляне заимствовали у афинян и которая давала большой выигрыш в прочности по сравнению с привычной нам всем простой финикийской сборкой (когда скелет судна поверх обшивается досками, а щели забиваются паклей). Доски при римской манере сборки сшивались ещё и между собой при помощи поперечных стяжек, помещаемых в пазы и потом пришиваемых дубовыми штырями; и когда дерево немного намокало и разбухало, щель между досками затягивалась намертво, до полной неразличимости. Благодаря этой хитрости и обшивка, и скелет судна получались гораздо более лёгкими при большей прочности — и даже получившие пробоину, с залитыми трюмами, корабли эти не тонули, а держались на волнах сами и держали людей. На дно их мог увлечь только тяжёлый груз…
Когда мы уже жили в Кпар-Нахуме, отец построил несколько — шесть или семь — лодок таким способом. Они долго служили рыбакам и перевозчикам, и называли их «ладьи Иосифа». Увы, отец к тому времени был уже стар, и сил у него не хватало на всё, что он хотел, но так и не успел сделать.
Самое забавное, что всё это я помню только по рассказам родителей, а верфь — ну, верфь я помню тоже, однако лишь в ряду всего прочего, никак не выделяя из простых повседневных обыденностей. Другое дело — рынок… Это лишнее подтверждение тому, что память наша странна и причудлива, и понять либо объяснить её нельзя никак.
Иешуа хотел стать моряком, и скорее даже не капитаном, а проревсом — то есть тем, кто следит за погодой, изучает полёт птиц и направление волн, меряет глубины и определяет путь.
Потом мы перебрались в Александрию, и этот переезд я не забуду никогда. Мне было шесть лет.
Дом наш в Канопе был небольшой и странный, да и не дом это был, в сущности, а пещера: в склоне холма, как бы сложенного из громадных каменных плит, прослоённых щебнем и известковой глиной, люди издавна выкапывали помещения себе, а также скоту; и там, где мы жили, была прежде конюшня. Отец в складчину с другими плотниками купил её, и из конюшни получилось девять отдельных комнат разного размера и формы, выходящих в общий наполовину крытый двор. Две комнаты занимали мы впятером, и остальные семьи тоже имели по одной комнате или по две. Всего в нашей пещере жило десять человек взрослых и тринадцать детей, а также ослик, четыре козы и сколько-то кур, за которыми ухаживала старая ливийка Яга. Куры галдели, а петухи громко орали и дрались клювами.
Ещё во дворе росло необыкновенное дерево, и для него когда-то специально пробили дыру в «крыше» — благо, это место располагалось близко к краю и камень там был тонкий и потрескавшийся. Дерево было, я думаю, можжевельником, но подобных ему можжевельников я больше не встречала ни разу: ствол внизу нужно было обхватывать вдвоём. К высокому обрезанному суку отец привязал два каната и сделал качели.
Двор открывался на каменную террасу, под которой находились такие же обитаемые пещеры. Их в холме было много — наверное, три десятка. Или больше. По террасе проходила дорога, а вообще-то спуститься вниз или подняться наверх можно было по деревянным и каменным лестницам.
Дом этот был бы хорош, но солнечный свет радовал нас только по утрам. И ещё было долго ходить за водой к ближайшему фонтану. Полчаса налегке, а сколько с водой, я даже боюсь вспомнить.
Мама ходила с кувшином, а мы с Иешуа — с мехами, так же, как и Эфер. Фонтан был неподалёку от рынка, кажется, на соседней площади. Мы старались ходить туда утром, но не самым ранним, а когда людей будет поменьше. Вода лилась из нескольких мраморных львиных пастей. Считалось, что львы отгоняют демонов.
И вообще вода из этого фонтана была целебной. За ней посылали из самой Александрии…
Первой неладное почуяла Эфер. Она ходила на рынок, принесла сыр, хлеб и яйца и сказала маме, что видела на рынке двух евреев, которые только делали вид, что интересуются товаром, а сами о чём-то пристально расспрашивали торговцев.
Потом старая Яга рассказала отцу, что к ней на улице пристала горбатая попрошайка-гадалка, наговорила чепухи, но между делом пыталась выпытать, не знает ли Яга чего-нибудь про старого еврея-лесоторговца с молодой женой и не похожим на него сыном? Яга сказала, что нет, не знает ничего.
Но на следующий день на стене возле входа в наш двор — стена была сложена из плиточника и аккуратно оштукатурена, а вход окаймляли столбы из отёсанных сосновых брёвен,— появился глубоко процарапанный знак креста с длинным нижним концом, символизирующим землю…
Я потом так и не смогла узнать: действительно ли нас разыскивали тайные стражники Архелая и действительно ли они нас настигли в Канопе? По всему выходило, что нет, после резни в Бет-Лехеме Архелай махнул рукой на призрачную угрозу со стороны украденного кем-то царевича. Тем более что его занимали другие проблемы и беды, и главная из них — это утрата престола им самим, утрата навсегда, без всякой надежды на возвращение.
Дело в том, что попытки Архелая уговорить императора назначить его царём закончились комично, в духе Аристофана. Объявился один человек в городе Сидоне, который назвал себя Александром, сыном Ирода, не убитым когда-то при перевозке из тюрьмы в тюрьму, а подкупившим конвой и бежавшим. Названный Александр прибыл в Рим, где поразил всех редким сходством с тем, настоящим Александром. Но то, что этот — не настоящий, становилось ясно каждому, кто говорил с ним хотя бы полчаса, хотя бы четверть. Александр был блестяще образован, а в силу присущего ему самолюбования (что в молодости сходит с рук любому красавцу) он эту образованность постоянно подчёркивал, легко переходя в разговоре с языка на язык и рассыпая цитаты из Эсхила и Софокла, а также Вергилия. Речь же самозванца была бедной и грубой, и далеко не все обращённые к нему вопросы он понимал.
Однако еврейская община Рима взволновалась. Думаю, к этому волнению причастен был и Антипа, который в нужные моменты умел быть щедр на деньги. Почти десятитысячная депутация прибыла к императору…
Тот показал, что не чужд смешного. Не знаю, правда это или нет, что у настоящего Александра имелся содомский друг; но об этом было сказано, и друг предъявлен. Звали его Келад, он был вольноотпущенник самого императора и, как я догадываюсь, занимался тайными делами. Келад разыграл радость встречи с названным Александром, уединился с ним, а когда вышел, объявил, что ничего подобного, это не Александр, а просто похожий на него лицом другой человек, ибо всё остальное у него сильно отличается. В частности, на теле его нет белых незагорающих пятен…
Итак, лже-Александр покаялся перед императором, назвал ему какого-то никому не известного римлянина, вольноотпущенника по имени Барб, подбившего его на эту гнусную подмену, и объяснил, что поначалу целью было всего лишь собрать побольше денег с римских и египетских евреев, которые все ненавидели Архелая и по-прежнему боготворили Ирода. Но как-то незаметно для себя он слишком вошёл в роль, ибо все ему верили и все давали деньги и разные дорогие подарки.
В итоге, посмеявшись, император отправил самозванца на флот, в гребцы; спустя несколько лет тот сбежал с корабля к испанским пиратам, стал царём какого-то острова и умер сравнительно недавно в возрасте самом почтенном, окружённый множеством внуков и правнуков. Организатора преступления, Барба, император казнил. Архелаю же было сказано, что сам факт такого низкого покушения на престол покрыл этот самый престол позором, и должно пройти время, когда всё забудется. До особого распоряжения Иудея будет простой римской провинцией, и управлять ею станет сам император посредством сирийского наместника. Архелай окончательно провозглашается этнархом, в его ведении будут вопросы мелкие и средние, те, что касаются дел внутренних и дел религиозных.
Остаток бывшей армии Ирода вывели в Сирию. Валерий Грат некоторое время командовал всей сирийской армией, а после по болезни ушёл на покой и поселился в Паннонии. Там у него было огромное поместье. Потом император Тиберий вновь призвал его…
Так вот, возвращаясь к тому знаку креста, нацарапанному на стене. Я не знаю, кто его нанёс, и сомневаюсь, что это сделали люди Архелая. Но то, что нас искали другие, для меня несомненно. Возможно, это они тогда в первый раз настигли нас. Но мы ускользнули. Их было мало, и мы ускользнули, просочились между пальцами.
Потом они нас всё-таки нашли. Но это было уже другое время и совсем другие обстоятельства.
А тогда мама разбудила меня ночью, я никак не могла вырваться из снов, Иешуа уже был на ногах, все были на ногах, и мы тихо ушли из дома, бросив всё, что не могли унести на себе. Я была одета в шерстяной плащ и несла мешок с моими платьями и куклой; Иешуа нёс книги. Отец когда-то за латунные деньги купил на рынке шесть старых выцветших свитков с греческими стихами и написанными по-гречески неведомо чьими притчами; он прочитал их все, но развёл руками и сказал, что ничего не понял.
Глава 13
Про лёгкие дни писать трудно.
В Александрии мы прожили два года, и годы эти были простыми и светлыми. Полагая, что мы так и не сумели стать незаметными среди греков и египтян, отец решил на этот раз поселиться в еврейском квартале. Он только так называется — квартал, а на самом деле это была половина города, та, которая отстояла от моря, примыкая скорее к мелкому и заросшему Мареотийскому озеру и к каналу, начиналась за ипподромом и доходила до шлюзовых ворот; ворота закрывали во время большой воды на Ниле, чтобы ил не забивал сам канал и гавань Озёрного порта, в которую канал открывался. В обычные дни корабли, влекомые волами, ползли по каналу почти непрерывной чередой, а если был ветер с моря, то в гавани их скапливалось до пятисот; я никогда больше не видела столько кораблей одновременно. С корабля на корабль были перекинуты мостки, и получался целый город на воде.
На острове, как раз напротив дворца, где убили Антония и Клеопатру, возвышалась огромная башня маяка; на вершине башни ночью горел огонь, а днём, особенно когда под небом повисало горячее марево, а солнце становилось похоже на серебряное мутное нечищеное зеркало, или когда неподвижные воды затягивало туманом, тогда с маяка пускали чёрный смоляной дым. Моряки говорили, что это самый лучший и самый высокий маяк в Ойкумене.
Итак, мы поселились в еврейской части города, сняв комнаты на втором этаже четырёхэтажного дома на улице Ткачей. Дом стоял спиной к каналу, но всё равно постоянный рёв и мычание волов было нам слышно; окна же и дверь выходили на улицу, на другой такой же дом и на маленький рынок, что было очень удобно для Эфер. Отец, не желая показывать свою связь с лесоторговым и плотницким делом, сказался учителем — и вскоре стал им! Целыми днями он проводил в синагоге, обучая детей письму, чтению и благочестию, и по нему казалось, что ничем другим он в жизни не занимался. Однако Иешуа он препоручил другому учителю и платил за его обучение, а когда его спросили, зачем он так поступил и не проще ли было сэкономить, ответил: «Жил в старые времена великий учитель Закона. Умирая, он оставил свою старую одежду лучшему из учеников. Когда же младший ученик пришёл к этому лучшему и спросил, а что ещё оставил ему учитель, помимо старой одежды, тот ответил: тебя. О брат мой! — воскликнул младший. И тогда старший протянул ему старую одежду учителя и сказал: можешь надеть её, ты постиг суть Закона». И ещё он сказал: «Учитель — всегда слуга ученика. Вправе ли отец быть в услужении у сына?» И вопрошавшие ушли, поражённые великой мудростью Иосифа.
Зато он велел Иешуа обучать меня всему тому, чему научился сам. Так и я начала читать и писать13.
Архелай между тем почти удалился от дел. Хоть ему и удалось установить в стране покой и порядок, но вот вернуть либо заново завоевать доверие и любовь подданных он не мог, да и не пытался. Он оставил Иерушалайм под властью первосвященников (которых поменял двух или трёх, я точно не помню; кажется, все они были из рода Боэта, то есть братья, родные или двоюродные, младшей Мариамны), а сам поселился в небольшом уютном поместье под Иерихоном, в тени пальмовой рощи, среди каналов и фонтанов. Поместье называлось Архелаидой. Раз в год, а когда мог, то и реже, он встречался с братьями и сестрой. На этих встречах всё внимание присутствующих уходило на то, чтобы чего-нибудь случайно не съесть или не выпить.
Вообще он очень хорошо отстроил и благоустроил Иерихон — почти так же, как в своё время Ирод отстроил Себастию. На месте разорённого и полуразрушенного во времена бунта дворца встал новый, семижды краше. К городу подвели воду из горных ключей. Всю долину засадили пальмами, дававшими масло и волокно.
Но Иерихон был саддукейский город, и всё, что было хорошо здесь, слыло отвратительным в Иерушалайме и других городах.
Ещё он женился на Глафире, вдове своего брата Александра. Не помню, упоминала ли я об этом, но Глафира отличалась какой-то особенной красотой, губящей мужчин. Сначала погиб Александр; после она вышла за ливийского царя, но и он умер. Вернувшись в отчий дом, она случайно встретилась с Архелаем (а до этого, так случилось, они не встречались ни разу); тот воспылал страстью и взял её в жёны, даже расставшись ради этого с прежней своей женой.
Древний Закон не только не осуждал, но даже повелевал братьям жениться на вдовах своих братьев — дабы не пресекался род. В сравнительно недавние времена фарисеи стали учить, что деяние это — грех, сходный с кровосмешением. Глупо, скажете вы? И я отвечу: да, конечно, глупо. Но многие ли неразумные станут ценить закон, подобный старой разношенной обуви, которая не трёт и не давит?.. Впрочем, вряд ли бы люди решились осудить этнарха, не будь брошенная его жена дочерью Шломит. А так — и шептуны на рынках и углах, и старые равы в деревенских синагогах в один голос, буквально одними словами…
Императора забросали жалобами. Понимая, что ничего доброго из этой грязи родиться не сможет, он вызвал Архелая к себе. Глафира поехала с ним, хотя вполне могла бы остаться.
Император ознакомил Архелая с некоторыми из доносов и спросил: что бы сам Архелай сделал с человеком, вызывающим — заслуженно или нет, неважно,— такую ненависть? Архелай сказал, что казнил бы его, не задумываясь о степени вины. Император с ним согласился, но поправил: поскольку-де может выявиться смягчающее обстоятельство, то казнь пусть пока повременит, а виновный — поживёт в далёкой ссылке, где про него забудут.
Местом ссылки Архелаю определили Галлию.
Глафира посчитала виновной во всём себя — то есть свой злой рок, губящий её мужчин. Она легла в ванну и вскрыла вены на обеих руках. Её пытались спасти, привезли врача, но ничего не получилось. Родственники захотели скрыть факт самоубийства, объявив, что она умерла от нервной горячки. Но рабыня-нубийка, помогавшая лекарю, позже рассказала всё, как оно было на самом деле.
Архелай умер в ссылке спустя семь или восемь лет. Тело его привезли в Иродион и похоронили в фальшивой Иродовой гробнице. Мне в этом видится бессмысленная насмешка рока.
Совсем скоро после новоселья к нам приехал Оронт.
Он вновь был в предпочтении, на этот раз у Марка Колония, префекта14 Иудеи. Иудея стала частью провинции Сирия и управлялась теперь уже исключительно римлянами. Колоний жил то в Антиохии, то в Кесарии, наведываясь в Иерушалайм лишь изредка, но царский дворец, свою резиденцию, содержал отменно, и Оронт снова был дворцовым садовником и имел в подчинении семь сотен работников и рабов. Собственно содержание сада он взвалил на учеников, а сам ездил по миру в поисках необыкновенных цветов и деревьев.
К тому времени мы прожили в Александрии почти два года, и — я уже говорила, кажется? — это были лёгкие и простые годы. Но когда Оронт, почему-то смутившись, сказал, что мы можем вернуться, а дом наш исправлен после запустения, и слуги ждут, и родственники ждут тоже,— тут родители мои обнялись и заплакали, а глядя на них, заплакали и мы с Иешуа. Хотя мы-то никогда не видели этого дома…
Но пришлось немного повременить, потому что маме нужно было родить маленького Зекхарью, а потом отдохнуть. Мы тронулись в путь четыре месяца спустя, весной, на корабле. И мне, и Иешуа очень понравилось плыть по морю, берега не было видно, мерно всплёскивали вёсла. Вслед кораблю летели чайки; дельфины обгоняли нас и возвращались. Луна была необычно маленькая, такой она никогда не бывает над сушей, и голубая. Ночью мы тоже плыли вперёд, хотя обычно по ночам корабли стоят.
В Иоппию мы прибыли на рассвете дня; отец нанял прямо в порту две повозки, и к вечеру мы уже были в Еммаусе, и там стоял наш дом и ждал нас с открытыми дверями. В дверях со светильником в руках сидела кухарка Фамарь…
А в доме нас ждали тётя Элишбет и Иоханан.
И опять же: всё радостное забывается скоро, всё горестное помнится вечно. В памяти моей бело-розовое пятно размером в полгода, как будто бы ничего не было, а на самом деле — было, и было хорошо. Но осенью маленький Зекхарья — он уже начал ходить на четвереньках — вдруг заболел, покрылся коростой и умер. А волшебного масла не осталось в пузырьке…
Мне снова придётся забежать вперёд, довольно далеко — в год, когда на римском троне уже прочно утвердился беззлобный Клавдий, взнесённый туда не без помощи внука Ирода, Агриппы, который вскоре после того стал последним царём. Я тогда звалась Чёрной Вдовой, или Слепой Смертью, и у меня был отряд в шесть десятков всадников, и мы держали в страхе весь юг Галилеи и всё приозёрье, стараясь не трогать римлян, но солдатам и стражникам Антипы пощады не было, как не было пощады тем, на ком не высохла кровь моих родных…
В тот раз мы захватили, пытали и в конце концов убили человека, имени которого я не назову, потому что не хочу, но это из-за него чуть не началась война между Галилеей и Самарией. Потом говорили, что он был простым паломником. Смешно. Простые паломники не ездят в окружении дюжины вооружённых охранников, и из-за них не начинаются войны и не горят деревни.
Некоторые из охранников разбежались; их не преследовали. Во врагах следует поощрять трусость.
От этого человека я узнала много всего, что позволило мне новыми глазами посмотреть на прожитую жизнь и понять то, что я не могла понять до тех пор. Может быть, где-то в своих умственных построениях я ошибаюсь и вижу смысл там, где ничего нет. Может быть. Теперь уже не проверить.
Принято считать, что движение каннаев, или по-гречески зелотов — и то и другое означает «ревнители»,— создали молодые фарисеи, которые после подавления волнений в Иерушалайме ушли на север, к Иегуде бар-Хизкийяху. На самом деле это был всего лишь выход ревнителей на поверхность событий, поскольку прежде все свои дела они старались делать исподтишка. Организовалось же оно во времена парфянского владения, ещё до появлении Ирода на престоле. Многие говорят, что оно возникло ещё раньше и что-де Маттафия Маккаби был «первым каннаем»; я думаю, что это естественное стремление казаться больше, чем ты есть, но и только.
Ревнители всегда делились на две очень неравные группы: фанатическая молодёжь либо люди без возраста, но не допущенные к тайнам (они называли себя «цорек», красный виноград,— в отличие от зелёного винограда, то есть всего остального Израиля; римляне по созвучию звали их «сикариями», то есть кинжальщиками; согласитесь, смысл различный) — и небольшая группка начальников-хашидов, людей без чести и принципов, отлично знающих и понимающих, к чему они на самом деле стремятся — и ради достижения цели готовых положить мёртвыми половину народа, а то и весь народ. Вы скажете, что ничего нового в этом нет? Допускаю, что вам виднее, но я вот не припомню больше, чтобы так бесстыдно и бессовестно заставляли служить своим целям веру людей в Бога, да что там — служить заставляли самого Бога…
Если смотреть издали, не видя деталей, то учение ревнителей не слишком отличалось от основных школ: фарисейской, саддукейской и асайской. Они отщипнули от каждой ту толику смысла, что могли использовать для своих целей: у фарисеев взяли понятие бессмертной души и посмертного суда и воскрешения для новой жизни в небесном Иерушалайме, у саддукеев — понимание Закона как единого целого, без дополнений, изъятий и толкований, у асаев — неразделение мирской жизни и служения Всевышнему, а также ежечасное пребывание в готовности умереть; в сущности, вся жизнь асая была предуготовлением к смерти. Что самое страшное — хашиды придумали оправдывать любое преступление и заблуждение, авон и шегага, если они совершены как бы во славу Предвечного; как и у асаев, высшей мерой любви к Нему и главной целью земного существования объявлялась смерть — своя или близких, всё равно. Я читала их книги для учеников, написанные на простом арамейском, простыми словами, чаще всего в форме вопросов и ответов. Сквозь папирус просачивался холодный смрад.
Так вот, истинной целью ревнителей-начальников было — установить свою власть на всей территории Царства Маккаби, а если повезёт, то и Царства Ирода, изгнать с земли всех иноверцев либо обратить их в рабство, а Рим заставить служить и выполнять приказы. Для этого им и нужны были бесчисленные толпы бойцов, с великим счастьем идущих голой грудью на острия мечей или прямо в огонь.
Да, боевые искусства асаев позволяли умелым тренированным бойцам парализовать и даже убивать воинов врага простым прикосновением руки либо, особым образом расслабившись, проходить сквозь плотные шеренги закованных в броню легионеров или катафрактиев, дабы обрушиться на них сзади; да, были случаи, когда юноши-цореки, на радениях своих достигшие последней степени экстаза, входили, во всём подобные Шидраху, Мишаху и Авед-Наво, в пылающие дровяные печи для обжига горшков и танцевали в жёлтом и розовом пламени, пока не обращались в пепел, и пепел продолжал танцевать…
Все это было.
Наставник их, надо сказать, не отличался подобными качествами. Он закричал при первом прикосновении раскалённого клинка к подошве, а потом визжал, стоило только вынуть кинжал из огня и показать ему.
Так вот, ещё к середине жизни Ирода ревнители представляли собой немалую тайную силу, действующую медленно, тихо и неприметно. Как подобает тайной силе, они никогда не выходили на свет. Например, это они сделали так, что Антигона имела под рукой любой яд раньше, чем подумает о нём, но при этом Антигона даже и не подозревала, что кто-то мягко и беззвучно опекает её.
К концу жизни Ирода шпионами ревнителей было напитано всё государство, и все новости, тайны и секреты ревнители-начальники узнавали раньше, чем царь или государственный управитель Птолемей. А когда Птолемей, заподозрив неладное, попытался начать расследование, его попросту убили. Также убили и дядю Зекхарью, который по наивности открыто отказался плясать под их дудку.
А кроме того, они узнали — и слава Господу, что не сразу, а лишь на следующий день! — о краже родившегося сиротой сына Антипатра и Мариамны, что была дочерью Аристобула; я говорю «сиротой», потому что по всем законам осуждённый на смерть и лишь дожидающийся благоприятного для казни дня уже считается мёртвым.
Даже если он всё ещё царь…
В отличие от Архелая, пославшего стражников в Бет-Лехем и близкие к нему города, шпионы ревнителей разъезжали по всей стране поодиночке или маленькими группками, и целью их было не убить, а найти и присвоить. Убить они могли родителей, что и делали без тени сомнения.
Захваченных так мальчиков, белокурых и светлоглазых, рождённых в год смерти Ирода, увозили потом в Галилею, давали другие имена и селили в двух деревнях, Бет-Шеде (которую Антипа позже расширил, населил пришлыми, обнёс стеной и превратил в город) и Асоре, труднодоступной и редко посещаемой. Многие из них, выросшие, пошли после за Иешуа…
Четыре раза шпионы ревнителей почти настигали моих родителей — и каждый раз промахивались. А потом Оронт сумел договориться с ними…
Короткую и бедную событиями историю нашей детской жизни в Еммаусе я завершу вот чем: как нас навестил раббуни Шаул. Я уже упоминала, что мама воспитывалась в Храме и была одной из тех храмовых девственниц, которые пряли, ткали и вышивали одежды и занавесы. После того как приходил срок и девственниц выдавали замуж, наставники время от времени объезжали дома воспитанниц и проверяли, не обижают ли их мужья, а если мужья обижали, то обходились с ними сурово.
Понятно, что в смутные времена такие поездки были нечасты, а когда всё успокоилось — затруднены тем, что народ перемешался и трудно было узнать, кто где живёт. Сразу после отрешения Архелая от власти римляне провели перепись населения и имущества, но понадобился ещё год, чтобы новый первосвященник Ханан бар-Шет — первый за многие и многие годы первосвященник из ортодоксальных саддукеев, из не-боэциев,— переборол высокомерие и попросил сирийского наместника Квириния предоставить результаты переписи для нужд Храма. Вскоре он их получил — правда, не полные, а касаемые исключительно евреев. Но и этого было вполне достаточно.
Поскольку Храм сам ещё раньше ввёл перепись тех, кто приезжал на праздники, то сравнение результатов было обескураживающим. Лишь пятая часть мужчин чтила Закон в достаточной мере и лишь двенадцатая часть женщин. Остальные проводили праздники у своих очагов, опасаясь надолго оставлять их холодными.
Мы всей семьёй не ездили в Иерушалайм ни разу, хотя жили близко. Ездил только отец, но и он никогда не задерживался там на полный срок, а лишь на день или два.
Поэтому раббуни Шаул был почти гневен, когда входил в наш двор.
Да, говорила ли я про устройство нашего еммаусского дома? Кажется, нет. Дом выделялся из прочих тем, что стоял в глубине квартала, отделённый от улицы широким, в двадцать шагов, садом с фруктовыми деревьями и кустами роз. Сад огораживала деревянная решётка, увитая плющом и диким виноградом. Слева, впритык к соседскому дому — там жил трёхпалый плотник Авва,— была калитка, и от калитки мимо сада и мимо дома, на задний двор, шла дорожка, мощённая торцами толстых пней; эту дорожку сделал Давид, отец отца, когда был ещё молодым. От времени и солнца дерево стало походить на кость, и кольца на нём стали выпуклыми под пальцами. Пока дерево жило, каждый год прибывало по одному кольцу. На некоторых пнях я насчитывала шестьсот пятьдесят колец. Около этой дорожки я стала понимать, что такое древность. На покупателей это тоже производило впечатление.
Сам дом был частью сложен из ракушечного камня, а частью сколочен из дерева — то есть как и большинство домов в царстве; дома из одного только камня я видела лишь в Иерушалайме и в Кесарии, да ещё в Петре,— ну и в Риме, конечно,— но и здесь дедушка Давид проявил свой талант делать всё иначе и лучше, чем прочие разные. Обычно, выведя кирпичные или каменные стены, строители клали на них поперечные балки, выступавшие за пределы стен на два-три локтя. На эти балки опирался каркас, который обшивали изнутри и снаружи толстыми досками; плоскую крышу закатывали смесью глины с известью или песка с цементом.
Строение получалось стойким к жаре и дождям и приятным, воздушным для проживания, но, на радость плотникам и лесоторговцам, не слишком долговечным; и редко можно было видеть дом, на котором ровная природная чернота старых досок не нарушалась бы жёлтыми и светло-серыми полосами. Дедушка же сделал не так: второй этаж покоился на могучих дубовых столбах, пяти по короткой стороне дома и восьми по длинной, и стены его были сложены из цельных стволов смолистой родосской сосны, которые с годами не чернели, а оставались цвета старинной бронзы.
Крыша была на греческий манер устроена со скатом и устлана, наподобие рыбьей чешуи, небольшими дощечками из граба. Когда дул ветер, он шевелил эти дощечки, и дом наполнялся тихим шёпотом…
Ах да. Раббуни Шаул.
Близнецам, Иосифу и Яакову, исполнилось полгода. Мы с Иешуа изо всех сил помогали родителям, но выдался час, когда мы играли в саду: Иешуа учил меня подбрасывать и ловить кожаные мячики, насыпанные песком. Он легко управлялся с семью; я никак не могла осилить больше трёх, да и те постоянно роняла.
— Не думай о руках! — говорил он.— Забудь про руки и смотри только вверх. Руки тебе мешают. Расслабься, как будто хочешь уснуть…
Мои мячики продолжали падать. Я не могла забыть про руки, и они продолжали мне мешать. Потом мы увидели старика с посохом и в длинных белых одеждах. Он стоял давно, переводил взгляд с Иешуа на меня и обратно, и тут со мной в первый раз случилось то, от чего я потом страдала в своей жизни много раз: я увидела всё его глазами. Мальчик и девочка, наверняка брат и сестра, но до чего непохожи: он худой, бледный и белокурый, она — толстая, чёрная волосом и дочерна загорелая. И если у них одна мать, то один ли отец? А если не один, то чего же стоит храмовое воспитание?..
Тут появились родители, заговорили обрадованно, приветствуя такого гостя, он знаком велел им замолчать, стукнул посохом о деревянный торец — удар разнёсся, кажется, по всей округе, так он был звонок,— и спросил, показывая рукой на нас:
— Мирьям?!!
Мама повернула голову, не понимая, потом вздрогнула — и в ту же долю раббуни Шаул с коротким вскриком повалился на землю. Родители кинулись к нему, а с улицы прибежали служки, ожидающие там, на солнцепёке. Правая нога раббуни стремительно толстела, и он не давал до неё дотронуться. Послали за костоправом. Костоправа не нашли, но зато пришёл грек-цирюльник Полипемон, наш сосед через дом; Полипемон складывал сломанные кости лучше, чем наши костоправы, отец в своё время по его указаниям сделал ему специальную кровать, к которой пострадавшего привязывали так, чтобы кости сломанных рук и ног не шевелились и быстрее срастались; за всё это цирюльника боялись и считали колдуном. Полипемон успокоил раббуни и осмотрел его. Оказалось, что одна из костей голени переломлена. Руководствуясь указаниями Афанасия, отец смастерил лубки, позволившие облегчить страдания. Потом, поскольку ехать в сидячих носилках раббуни было неудобно, отец сделал лежачие с матерчатым навесом. Он был чрезвычайно огорчён произошедшим. Раббуни всё это время лежал молча и напряжённо размышлял. Потом, когда носилки подняли, он подозвал маму.
— Господь наш покарал меня за чёрные мысли,— сказал он ей.— Прости меня, дитя.
— Я верна моему мужу, учитель,— сказала мама.— Я не изменю ему даже с ангелом.— И она поцеловала старику жёлтую пергаментную руку.
Вскоре после этого мы переехали в Галилею и записались галилеянами.
Глава 14
Поначалу мы около года прожили в мамином доме на виноградниках; там было неплохо, но уж очень тесно. Отец попытался и здесь наладить торговлю лесом, но для этого всё-таки нужно было жить в большом городе, поэтому мы переехали в Кану. Кана в те годы росла стремительно, и леса требовалось много. Увы, вскоре один из его помощников сбежал со всей выручкой от продажи большой партии сосны и кедра, и отцу пришлось пойти в плотники, чтобы прокормить нас. Иешуа, уже неплохо к тому времени освоивший инструмент, помогал ему. Четвертьвластник Антипа, про которого я не хотела бы говорить добрых слов, но придётся, вознамерился, как в Бабилонии, покрыть всю Великую долину рек Кишон и Харод сетью оросительных каналов, чтобы меньше зависеть от погоды и пустить в оборот пустующие земли,— так что требовалось много плотников сооружать шлюзы и мостки.
В Кане у мамы с отцом родились Шимон и Иегуда, вторая пара близнецов. Говорили, что это к немыслимому счастью.
На деньги от постройки шлюзов отец купил дом в Кпар-Нахуме, потому что там был лучше климат, а цены на всё ниже почти в два раза. Дом был большой, старый и полурассыпавшийся, но отец и Иешуа с помощью других плотников за седмицу сделали из него почти дворец.
Мне понравились товарищи отца, они своей разностью и необычностью напоминали моряков или кораблестроителей, которых мы видели в Канопе. Среди них был даже фиолетовый негр Нубо из Нубии, бывший раб небогатых римлян, сумевший выкупить себя и теперь копящий деньги, чтобы выкупить свою жену…
Кпар-Нахум не считался городом, поскольку никогда не имел стен, но был обширным поселением, через которое пролегала Царская дорога от Нила к Евфрату. Ирод основал здесь таможню, поэтому несколько поодаль стоял постоянный военный лагерь с длинными низкими домами из красного кирпича. Окрестности были плодородны, и так же, как в Ламфасе, мы видели здесь золотые барханы из зёрен пшеницы. Кроме того, воды Галилейского моря полны были рыбы, и рыбная торговля процветала. Соль для засолки привозили набатийцы с солеварен Сидона или из далёкой Набатии на огромных двухколёсных телегах, запряжённых горбатыми белыми, почти светящимися, пряморогими быками, я таких раньше и не видела; говорят, эти набатийцы пытались устроить солеварни и на Асфальтовом озере, но соль ту никто не стал покупать, поскольку там, под толщей тяжёлых маслянистых вод, Предвечный погрёб нечистые города Гоморру и Содом.
Так мы прожили три года. Потом меня выдали замуж.
Тётя Элишбет после нашего возвращения из Египта гостила в нашем доме часто. Своё поместье в Ем-Риммоне она уже давно уступила двоюродному брату Яакову, которого я никогда не видела, а себе купила дом и сад в селении неподалёку от Скифополя, который сожгли дотла во время несчастной «войны с Варом» и теперь начинали восстанавливать…
Я уже говорила, что все пары, созданные тётей Элишбет, жили счастливо? Да, говорила. Так вот, я немного ошиблась. Подыскивая жену своему сыну, тётя промахнулась. Она выбрала меня.
Что с того, что я любила Иоханана с такой силой, что сердце моё не выдерживало и временами останавливалось? Тогда возникал звон над головой, и мир делался прозрачным и синим. Что с того, что и он не скучал со мной, и я летела к нему и за ним, всегда понимая его даже раньше, чем он успевал подумать,— а он отвечал на мои вопросы раньше, чем я задавала их? Что с того?
Другая стезя увела Иоханана, и он не сумел, не стал противиться голосу крови.
Он не мог. А если бы и смог каким-то чудом, то о страшном его долге напомнила бы ему я…
Вот в чём была тётина ошибка. Может быть, другая жена удержала бы Иоханана. Другая. Я не смогла. Даже не пыталась. Я слишком любила его.
Всё было предрешено уже. Всё, кроме смерти.
Случилось так: тётя и Иоханан приехали к нам в пыльный и пасмурный день вскоре после уборки пшеницы. Тучи голубей кружили над Кпар-Нахумом, требуя свою десятину урожая; многие из них попадали в силки и далее на стол. Вот и наша кухарка Сара приготовила в тот день блюдо жареных голубей — правда, не только что отловленных диких, а выкормленных в клетках едва не до размера кур,— как будто предчувствовала появление дорогих гостей. И они, вдохнув чудесный запах, не замедлили явиться — в новой, украшенной лентами белой коляске с льняным навесом, запряжённой гнедым мерином по имени Гиппот.
Гиппота я помнила ещё жеребёнком. Потом я на нём училась кататься верхом. Мы не держали лошадей, а только двух осликов и сердитого мула Хмурого. На осликах ездили отец и Иешуа, а мул возил за ними их тяжёлый инструмент.
Наших плотников ещё не было дома, но работали они неподалёку и должны были вернуться вечером, когда сядет солнце. Пока же звучали приветствия, приглашения, раздавались подарки, восхищённо вопили старшие близнецы и бессмысленно заливались-хохотали младшие. Я вдруг увидела, как сильно постарела и сдала тётя. Нет, не постарела, я сказала неправильное слово. Устала жить. Устала терпеть. Примерно так.
Мне Иоханан тоже привёз подарок: вправленное в серебро и слоновую кость прозрачное стёклышко, делающее далёкое резким и видимым. Всё даже как будто приближалось немного и увеличивалось в размерах. Я последние несколько лет плохо видела вдаль, предметы расплывались и словно терялись в тумане, особенно по вечерам.
Зато я прекрасно видела то, что делаю руками.
Это оправленное стёклышко и сейчас при мне. Оно уже стало слабым и мутным. У меня есть на всякий день другое, побольше, но то я храню и всегда буду хранить. Так надо.
Как всегда, встречаясь с Иохананом, мы заговорили о чём-то — и тут же пропали в этом разговоре, заблудились в словах и мечтаниях.
Потом меня позвала мама и спросила, как я отнесусь к тому, чтобы выйти замуж. Я, разумеется, спросила: а за кого? Мама посмотрела на меня с интересом и сказала, что за Иоханана. Ой, сказала я. Я ожидала чего угодно, только не этого. Иоханан был слишком свой, и — клянусь! — я никогда ни на миг до того не думала о нём как о возможном муже. Были люди, о которых я думала; кто они? — это уже не имеет значения. Он мне совсем как брат, сказала я. Но ведь не брат же, резонно сказала мама; так что? Здорово, сказала я. Здорово — в смысле, да? — уточнила мама. В смысле, да, в смысле, да. В смысле — да, да, да, да, да! — спела я. Отлично, сказала мама, вечером приедет отец, и договоримся. Подожди, сказала я, а как же сам Иоханан? Он знает? Мама рассмеялась и смеялась долго. По-моему, даже младшие близнецы знают, сказала она. Весь рынок знает, сегодня торговки Сару допрашивали и отпускать не хотели. Двое всё узнают последними: честные невесты и обманутые мужья…
— Мама,— сказала я немного спустя,— а почему так? Ведь я такая… я толстая, я плохо вижу…
— У тебя зато голос красивый,— сказала мама. И рассказала притчу: — Выбирал царь себе наложницу, и главный сводник привёл ему двух девушек: одна была ослепительно красива, но знала мужчину, а вторая была попроще, но невинна. И красавица сказала: в одну ночь уйдёт её невинность, зато пребудет моя красота. Царь оставил её при себе, и тогда сводник привёл для сравнения женщину менее красивую, но умную. И сказала умница: в один год уйдёт её красота, зато пребудет мой ум. Царь теперь оставил её, и тогда сводник привёл девушку простую, но с ангельским голосом. И сказала она: через десять лет пресытишься ты её умом, зато пребудет мой голос, и даже на смертном одре будешь слышать его. И она прожила всю жизнь с царём и закрыла ему глаза…
Увы: я прожила с Иохананом лишь тринадцать лет (и ещё четыре года без него, почти вдовой, хотя и знала, что он жив) и родила ему лишь двух детей, мальчика и девочку, и меня не было рядом, когда казнили его. Зато никто из тех, кто был причастен к его убийству, не умер своей смертью. Как они ни прятались…
Никто.
Труднее всего мне дался даже не Ирод Антипа (десяток подложных писем да три десятка настоящих ауриев — и вот ты уже не тетрарх, и ты уже не в Галилее, моя прелесть; ведь правда же, есть из-за чего расстроиться и подавиться рыбьей косточкой? — так отписали императору, хотя на самом деле причиной смерти были грибы — они надёжнее) и не Иродиада (просто не проснулась утром; о том, что шею бедняжки украшал белый шёлковый шнурок с вплетённой золотой нитью, решили не сообщать), а стражницкий сотник, отрезавший уже мёртвому Иоханану голову и привёзший её Антипе как доказательство исполнения приказа. Девять раз по его следу пускали кровавую собаку, натасканную на выслеживание и поимку убийцы, и все девять раз он уходил от неё. И только на десятый раз, почти случайно, собака нашла дом, где он прятался… Ему дали помолиться, а потом Нубо приколотил его к дверным косякам буквой «каппа» — в знак того, что этот человек запятнан кровью15.
— Я не убивал,— простонал он мне в лицо.
— Значит, подохнешь легко,— сказала я и заколола его.
Когда я умру, то вновь появлюсь на свет кровавой собакой, идущей по следу. И потом ещё раз. И ещё раз, и снова, и без конца.
Глава 15
Мы прожили с Иохананом год в доме его матери, а потом вдруг он и мои отец и брат засобирались в дальнее путешествие. Позже я узнала, что Оронт назначил им встречу в Дамаске, а сам не явился; тем не менее, поездка оказалась полезной, отец познакомил Иешуа и Иоханана со своими сирийскими партнёрами по лесоторговле, провёз по другим городам — в общем, по всему побережью до Антиохии; денег в семье было накоплено достаточно, чтобы заново и сразу с размахом открыть торговое дело, но нужно было подготовить молодых, потому что отец чувствовал отток сил. Правда, когда он вернулся, мама шепнула ему на ухо, чтобы потихоньку начинал готовиться к пополнению семьи…
Эту беременность, в отличие от предыдущих, мама переносила плохо, у неё отекли ноги и страшно болела спина; египетская растиральщица сумела облегчить её страдания, но не до конца, мама всё равно ходила, держась за поясницу. Мы с тётей Элишбет — теперь уже мамой Элишбет — попеременно жили в Кпар-Нахуме, чтобы поддерживать и подбадривать её.
Однажды — маме оставался месяц до намеченных родов — Элишбет и Эфер пошли на ярмарку, которая четыре раза в год раскидывалась рядом с городом, поблизости от таможни. Они хотели купить ткани, благовония и украшения; Эфер также искала составляющие для целебных притираний, которые она в последние годы делала со всё большим и большим искусством. У неё уже была большая и постоянно прибывающая клиентура. Ей даже пришлось обзавестись лавочкой на окраине, чтобы больные с язвами и струпьями, а то и прокажённые не собирались толпой около дома. Вера в её искусство была велика.
— Вера решает всё,— говорила она мне иногда,— вера, а не искусство. Разбуди в людях веру, и они станут творить чудеса. Все болезни можно снять рукой, кроме четырёх. Другое дело, что люди сами жаждут не силы, а жалости, и хотят быть не здоровыми, а больными и несчастными, ибо так проще.
Эфер не любила людей, но помогала им из последних сил.
Итак, они пошли на ярмарку, взяв с собой наёмного носильщика, чтобы тот носил покупки. Он и привёз их обеих, избитых и изломанных, на ручной тележке, сам избитый до помрачения рассудка. У мамы тут же начались роды, которые, слава Предвечному, окончились благополучно, хотя и не очень скоро: на свет появилась девочка. Поэтому имя Элишбет совсем недолго побыло сиротой…
Эфер прожила ещё два месяца и вроде бы стала поправляться и даже вставать на ноги, как вдруг внезапно скончалась от остановки сердца. Я знаю, что так бывает, и не раз сталкивалась с подобным после, но каждый раз это великая неожиданность и великая досада.
Что же случилось? Ещё до того как Эфер пришла в себя, об этом поведали соседи. На ярмарочной площади, где по обыкновению устраиваются танцы и выступления акробатов, собрал толпу проповедник, имя которого недостойно памяти,— худой, лысый, с козлиной бородкой и безумными глазами. Он говорил, в сущности, то же, что и все они: настали-де последние времена, народы восстают один на другой и каждый на каждого, вода обращается в желчь, а золото в песок, из которого и было когда-то рождено, а смешение языков продолжится, и будет у каждого человека свой язык, и один не поймёт другого, а будет слышать только брань и похоть; происходит же это потому, что люди забывают Господа своего и кадят чужим богам, а то и демонам; и не только простые люди творят измену, но и священники, и даже высшие из них, допущенные к Святыне. И тут он стал пересказывать ту небыль, которую возвели на Зекхарью, и рассказывал в таких подробностях и красках, как будто сам присутствовал при событиях. Якобы один из старших священнослужителей череды Авии, Зекхарья бен-Саддук, чья очередь священнодействовать у алтаря была в месяце мархешван, оставшись в строгом одиночестве, осквернил алтарь маской осла и запретными знаками, выведенными кровью чёрного петуха и чёрной кошки, и творил заклинания; тут же по всему Святому залетали все светильники и сосуды, которые не были закреплены, с потолка хлынула вода и залила пол слоем на пол-локтя, а из стены вышел сам Баал-Забул, Повелитель Нечистоты. И Зекхарья кадил ему и служил ему самым срамным образом…
— Ты лжёшь, мерзавец! — не выдержала Элишбет.
Проповедник замолчал, будто невидимая рука вогнала ему в глотку кол. Он лишь таращил глаза и шипел, как змей. Рука его медленно поднималась, пока не вытянулась в указующую стрелу. Наконечник стрелы упёрся в лицо Элишбет. И из горла проповедника вырвался страшный вопль:
— Это она!!!
Кто «она» — никто не спрашивал. Бросились сразу, без раздумья. Эфер попыталась закрыть Элишбет, но у неё не было с собой копья…
Наверное, я пропущу многие события и сразу приступлю к истории Иешуа. Но кое-что мне придётся рассказать, потому что, как сказано, нет памяти о прошлом.
Жизнь медленно, почти незаметно для глаз, ухудшалась. Урожаи падали, потому что летние дожди стали редки, а осенние начинались раньше и губили созревшие хлеба. Затеянная Антипой сеть каналов орошения оказалась бесполезной, а то и вредной, и многие плодородные земли в Великой долине заболотились или засолились. Всё меньше привозили товаров из Сугуды, Индии и страны Церес, потому что за них нечем стало платить. Дома и дороги ветшали; однажды после паводка разрушился Иродов мост, и его не стали восстанавливать.
Всё больше людей скиталось по дорогам, ища любую работу или выпрашивая еду у тех, кто ещё имел лишний кусок хлеба. Среди скитавшихся были и такие, к кому не стоило поворачиваться спиной.
С удивительной точностью, раз в три года, нападал мор на мелкий скот. Однажды, проезжая из Кпар-Нахума в Скифополь, я в семи разных местах видела, как рабы и нечистые либо копают глубокие рвы, либо уже забрасывают их землёю. Смрад стоял такой, что ветер казался липким.
Произошло землетрясение в Галилее. Слабее того, что было при Ироде,— города не разрушились, и стены их не упали, но что-то испортилось в сердце земли, и многие источники сделались солёными или горькими. И счастье, что осенние дожди начались ещё раньше, чем обычно, иначе смертей было бы много, много больше…
И только в двух местах жизнь казалась прежней — то есть становилась лучше день ото дня. Это Иерушалайм и новая столица Антипы, Тибериада. Новый город строился на берегу Галилейского озера, в самом благодатном месте, на пологом берегу, окружённый рощами с трёх сторон. Мрамор для его постройки привозили из Сицилии, из Испании — шиферный камень, с Санторини — чёрную санторинскую землю, которая, будучи растёрта в порошок и смешана с жидкой известью, по высыхании превращалась в камень крепче гранита; с Кипра и Крита везли сосны и дубы, из Ливана — кедр и сикомору. Отец мой принимал участие в поставках и покалечился однажды — или был покалечен… Но об этом чуть позже.
Иерушалайм тоже процветал, и сердцем его процветания был Храм. Посещение его дважды в год стало обязательным для всех, за исключением дряхлых немощных старцев и тяжелобольных — да и тех зачастую несли или везли туда родственники. У немногих, кто пренебрегал обычаем, мог сгореть дом, пасть скот, да и сам он не был в безопасности. Ревнители всё более побеждали в споре философских школ, и многие уже с нежностью вспоминали боэциев…
Итак, отец. Это случилось, когда Иешуа исполнился двадцать один год, день в день. Сам Иешуа был в кратком отъезде по делам и вернулся только вечером, а если бы он был с отцом, несчастья бы не случилось, я знаю; но кто же способен предугадать всё? Даже всеведущий Бог, когда посылал двух ангелов в Содом, не представлял себе, чем это кончится.
Так вот, отец принимал и пересчитывал очередную партию брёвен, как вдруг соседний штабель рассыпался, и катящимся сосновым стволом отцу помяло обе ноги — одну до колена, а вторую и выше колена. Его привязали к широкой доске и так принесли домой. Многие врачи пытались лечить его, и Оронт привозил ему знаменитого парфянского военного цирюльника, ставившего на ноги многих покалеченных воинов, но всё впустую. Отец только тягостно вздыхал под их пытками и сетовал, что-де не вовремя ушла Эфер — вот она-то точно помогла бы ему… Эфер, как я помню, использовала для очищения язв и ран мазь, сделанную из желудков свежеубитых голодных собак… решился бы отец на такое? Ох, не уверена я…
Отец пролежал дома четыре месяца и умер во сне незадолго до праздника опресноков. Вот о чём он молился:
— О Боже, Источник всякого утешения, Бог милосердия и Владыко всего рода человеческого, Бог души, духа и тела моего!
Я поклонюсь Тебе и молюсь, о мой Бог и Господь: если уже исполнились дни мои и пришло время, когда я должен уйти из этого мира, то пошли, я молю Тебя, великого Микаэля, архангела.
И пусть пребудет со мною, дабы жалкая душа моя вышла из этого бренного тела безболезненно, без страха и нетерпения.
Ибо великий ужас и жестокая тоска овладевают всякой плотью в день кончины, мужи это или женщины, звери полевые или лесные, ползают ли они по земле или летают по воздуху.
Все твари, сущие под небом и в которых есть дыхание жизни, бывают поражены ужасом, великим страхом и крайним отвращением, когда души их выходят из тел их.
И ныне, о мой Бог и Господь, Твой святой ангел да удостоит своим присутствием душу мою и тело моё, пока не совершится разделение их.
И да не отвратится от меня лик ангела, назначенного хранить меня со дня рождения моего. Но да будет спутником моим, доколе не приведёт меня к Тебе.
Да будет лик его радостен и благосклонен ко мне и да ведёт меня в мире.
Не допусти демонов, грозных духов, приблизиться ко мне на пути, которым я должен идти, доколе не приду благополучно к Тебе.
И не допусти, чтобы стражи рая запретили мне войти в него.
И, открывая грехи мои, не подвергни меня позору перед страшным судилищем Твоим.
Но храни детей моих и вдову мою так, как хранил их я. В руки Твои передаю их и доверяю Тебе.
О Боже, Судия праведный, Тот, Кто будет судить смертных судом правым Своим и воздаст каждому по делам его! Пребудь со мною в милосердии Твоём и освети путь мой, дабы я пришёл к Тебе. Ибо Ты изобильный источник всех благ и слава в вечности, аминь…
Мы отвезли отца в Еммаус и там похоронили рядом с дедом Давидом. Погребальную колесницу сопровождали почти пятьсот человек. Все дороги были забиты ликующими паломниками. Но нас пропускали вперёд.
Много времени спустя один из бывших помощников отца сказал мне, что верёвка, стягивающая замок того злосчастного штабеля, не лопнула и не перетёрлась, а была кем-то перерезана. Но кто это сделал и с какой целью, я просто не могу вообразить. Разве что другие лесоторговцы, кому отец когда-то вольно или невольно перешёл дорогу…
Вскоре после смерти отца мы с Иохананом и детьми продали дом под Скифополем и перебрались в Геноэзар, самый старый из городов на берегу озера и лежащий совсем рядом с Кпар-Нахумом; от нас до мамы можно было дойти пешком всего за час. Иешуа и Иоханан посоветовались друг с другом и со знающими людьми и решили, помимо торговли деревом, заняться ещё и торговлей шёлком и шерстью, а также железом. В Сугуде железо было дёшево, его там вытапливали просто из песка, но зато был очень дорог провоз через Сирию: римляне стали брать за железо высокую пошлину, вынуждая тем самым покупать дамасское, которое было хуже: сугудское ржавело медленно, а дамасское — очень быстро. Но Иоханан придумал способ обмануть таможенников. Какой это способ, я не знаю, да если бы и знала, то не стала бы выдавать его — может быть, кто-то им ещё пользуется. Почти весь привезённый товар он продал Антипе, чем заслужил восторг и благодарность; и ещё не раз он возил таким образом железо, которое большей частью шло на строительство Тибериады, а какой-то меньшей — на мечи и наконечники копий. Что касается шерсти, то здесь Иоханан тоже придумал простую и замечательную вещь. Известно, что евреи, в отличие от арабов, не едят мяса верблюда, не пьют молока и не используют шерсть, а лишь возят на нём грузы и неохотно ездят сами, отделяя себя от соприкосновения с нечистым животным ковром из овечьей шерсти или просто шкурой. В Галилее верблюдов немало, а ещё больше их во владениях Филиппа; и по весне, когда начиналась линька, крестьяне и работники просто закапывали вычесанную шерсть. Мой муж нанял два десятка краснобаев, и они объехали множество деревень, объясняя всем, что закапывать шерсть нельзя, поскольку-де так оскверняется почва, и не от этого ли все наши невзгоды? — а нужно её сваливать в загородку под навес, и специальные люди будут её оттуда забирать… А потом собранную эту шерсть женщины-язычницы распутывали, расчёсывали, и Иоханан отправлял её огромными тюками, которые было под силу поднять только двоим сильным мужчинам, в Грецию и Фракию, где верблюдов не было, а холода были.
Да, и ещё: моих детей звали Эфер — сына и Эстер — дочь. Больше я не буду о них вспоминать здесь, потому что тогда я впадаю в глубокую печаль, из которой долго не хочу выбираться. Мне ещё нужно о многом рассказать, силы же мои не беспредельны.
Глава 16
Когда Иешуа впервые узнал о своём происхождении и предназначении? Сам он не говорил мне об этом, а я никогда не спрашивала, потому что испытывала вполне понятную неловкость — всё-таки я была родным ребёнком, а он — приёмышем. Но, думаю, это произошло задолго до того, как он, глядя вдаль пустыми глазами, ровным, слишком ровным голосом рассказал мне всё: и историю своего происхождения, и то, что ему вскоре предстоит сделать. Я слушала в ужасе, я готова была умереть на месте, вот здесь и сейчас, лишь бы это оказалось неправдой…
— Тебя убьют,— прошептала я.— Не надо.
— Так меня убьют ещё вернее,— сказал он, помедлив, а я уже знала, что он прав.
Иешуа вдруг оказался в положении Александра Великого: спасение его было только в смелости и стремительном, неудержимом движении вперёд.
Мы сидели в саду моего дома. Потом Иешуа встал и молча ушёл. Я вдруг подумала, что больше не увижу его. Но он вернулся, просто погулял по саду и вернулся.
По-настоящему он ушёл три седмицы спустя.
Это случилось на четвёртый год после смерти отца, ранним летом.
Узнал же брат о своей судьбе — увы, я могу лишь предполагать, но сердце моё подсказывает мне, что я предполагаю правильно,— года за три до ухода; он ездил в Кесарию по торговым делам и вернулся домой совершенно больным и разбитым, закрылся в комнатах и никого не желал видеть. Лишь изредка Иешуа выходил, серый и бессловесный, похожий на свою тень. Так прошло полмесяца, а потом он стал почти прежним, но время от времени, наклонив голову, начинал как бы прислушиваться к далёкому тёмному гулу…
Да, наверное, это произошло именно тогда. Три года он носил тайну в себе, оберегая нас.
А когда Иешуа ушёл, я узнала ещё одну, куда более страшную тайну. Муж мой, Иоханан, зажёг светильник и сказал:
— Сядь и слушай, Пчёлка. Только не кричи…
— Ты тоже? — спросила я.
Он кивнул.
Я плакала только тогда, когда муж мой меня не видел. Потом ушёл и Иоханан, он получил какое-то письмо, которое не показал мне, поцеловал меня, поцеловал спящих детей, взял на спину мешок и ушёл в тёмную ночь. Потом приехала Мария, и мы плакали с нею вместе.
Мария — это внучка Эфер.
Мария и Иешуа познакомились вскоре после похорон нашей необыкновенной служанки; Ханна, дочь Эфер, со своею дочерью приехали лишь к концу семидневного траура, поскольку весть о смерти дошла до них не сразу. Мария видела бабушку четыре или пять раз в жизни — и, как она говорила потом, не чувствовала утраты, а честно играла роль, как хористка в театроне: она знала слова и знала, что делать. Боль дошла до неё лишь несколько лет спустя…
Она говорила мне, что сразу и навсегда поняла: Иешуа предназначен ей и только ей. Ещё в самый первый миг — она увидела его со спины, увидела лишь плечо, шею и поворот головы,— её как будто пронзила тихая молния, и картина эта больше никогда не исчезала, и стоило Марии прикрыть глаза, как на обратной стороне век проступали эти плечи, эта шея — и золотые кудри, присыпанные белёсым пеплом. Но ни в тот день, ни на следующий, ни через день они ещё ничего не сказали друг другу, и лишь когда траур завершился, когда разбили и зарыли горшки, в которых готовили чечевицу и просо с изюмом для последней тризны, Иешуа и Мария заговорили друг с другом легко и ласково, как будто были знакомы страшно давно, долго и с интересом.
Мария была замужем тогда; муж тот, житель Сидона, но римский гражданин, вместе с её отцом находился в долгой поездке — кажется, в Эфесе; они торговали камнями, драгоценными и просто поделочными, что-то покупали, что-то продавали, ища выгоду повсюду и находя её для себя. Это он, муж Марии, прислал Антипе гигантские глыбы зелёного узорчатого африканского камня, из которых сирийские и египетские мастера изготовили ванны, чаши для омовений и столы для пиров, так поражавшие каждого из гостей тетрарха, включая римских утончённых бездельников, повидавших всё на свете. Мария не любила мужа, но отцу был необходим надёжный компаньон.
Вернувшись домой и вскоре поняв, что ничего не может поделать со своим рвущимся сердцем, Мария созналась матери. Ханна пришла в ужас. Она знала кровь и гордость своей дочери и понимала, что та не остановится ни перед чем. Следовало что-то предпринимать, а муж и не думал возвращаться. Написав зятю извинительное письмо, Ханна отправила Марию под надуманным предлогом в морское путешествие в Сиракузы, к старшему брату своего мужа, Филарету. Пройдёт время, и Филарет окажется едва ли не в центре всех событий…
Братья эти, по рождению финикийцы, Филарет и Тирам (так звали мужа Ханны и отца Марии), были ещё менее похожи, чем Иоханан и Иешуа. Тирам до глубокой старости оставался худым, сухим, жилистым и темнокожим, а волосы на его голове, вначале цвета палой листвы, с годами стали ослепительно-белыми, но неизменно красивыми; он жил по еврейскому закону и молился в синагоге; его почитали как праведника и большого книжника (что не помешало ему, впрочем, выдать дочь за богатого язычника). Филарет был невысокий, толстенький, очень подвижный и с малых лет лысый; многобожием своим он превосходил и греков, и римлян, вместе взятых, но верил, мне кажется, только и исключительно в силу золота и серебра.
Согласно букве римского закона, Мария должна была раз в год хотя бы на три дня покидать дом мужа и возвращаться к родителям или другим родственникам, а иначе она теряла свои права в браке и могла стать полной собственностью мужа — почти рабыней. Вот она и покинула его, но не на три дня, а на полтора года. Муж претензий не предъявлял — как позже стало известно, в Эфесе он увлёкся развращённым рабом Абессаломом и надолго утратил интерес к женщинам вообще. И все позднейшие его притязания на Марию объясняются только ущемлённым самолюбием глупца, не более.
Мария же мучилась посреди жизни, как казнимый раб в яме со скорпионами. То есть ей удавалось временами засушить свою страсть, убедить себя, что жизнь есть жизнь и в ней не всё удаётся, и нужно смириться, подчиниться природному ходу событий, року, если угодно.
Но потом она закрывала глаза и на внутренней стороне век видела это: плечи, шею и поворот головы…
Много времени спустя я слышала много злых и гнусных слов о Марии, и среди них такие: она-де развелась с мужем только тогда, когда узнала об истинной сущности Иешуа, а до того вела себя как шлюха из филистинского портового притона. Это лишь кажется правдой, на самом деле истина не здесь. От развода Марию удерживала лишь слепая любовь к отцу — ведь тогда он терял компаньона, который к тому времени своею хитростью и бесчестностью завладел большей частью денег и имущества тестя. Но как только отец умер и уже не мог испытать огорчения, Мария заявила о разводе; они с матерью остались почти ни с чем, почти нищими, но с каким облегчением обе сделали этот шаг!..
Я пыталась, я много раз пыталась рассказывать об этом, но меня не желали слушать. Или слушали, но тут же забывали всё услышанное ими. Таковы люди — им хочется, чтобы известные были хуже и гнуснее их самих, ничтожных и забытых посреди мира.
И ещё одно заблуждение о Марии, на этот раз добросовестное. Родной город её предков, Магадан, лежащий на границе Египта и страны Куш, по-арамейски называется Магдала, потому что оба эти слова значат «башня», вследствие чего и прозвище Марии было Магдалина. Но ни к галилейской Магдале (кстати, тоже в древние времена называвшейся Магаданом), что в трёх часах пути от нашего дома, ни к Магдале филистинской, ни к покинутой людьми Магдале набатийской (после землетрясения там прогоркли все источники и колодцы и жить стало нельзя) Мария никакого отношения не имела, и свидетельства людей, якобы знавших её в тех городах,— или праздная ложь, или прихотливые извивы неверной памяти.
Нельзя сказать, что путешествие в Сиракузы — а дальше в Рим, в Афины и на Родос — излечило Марию от любовной лихорадки, но зато добавило много знаний о мире. Купцы говорят, что месяц в дороге стоит года за книгой. Не скажу, что я полностью согласна с этим изречением, но краешек правды в нём есть. Мария стала спокойнее и мудрее. Закон, конечно, в мире один на всех, сказала она как-то Иешуа, но мы сами переводим слова его с божественного языка на людской по словарям нашего сердца…
Это были годы, когда отец постепенно отходил от дел и всё чаще оставался дома, пестуя детей и нещадно балуя внуков; что тот дом, что этот были завалены игрушками по крышу. Мне кажется, дети мои слышали постукивание посоха или цокот копыт ослика, впряжённого в тележку, за четверть часа до того, как отец сворачивал на нашу улицу. Они бросались к нему и тут же лезли в мешок… Брат же мой и мой муж всё больше времени проводили в разъездах, трудясь, чтобы мы ни в чём не знали нужды; времена же, повторю, были непростые, и каждый следующий год делался хоть немного, но хуже предыдущего.
Через три года после смерти Эфер, почти день в день, дети мои забеспокоились и устроились у окна, время от времени подпрыгивая по очереди, чтобы что-то увидеть. И действительно, вскоре зацокали копытца и во двор вкатилась тележка, на которой сидели двое. Ханну я почему-то долго не узнавала — до тех пор, пока она не вошла в дом. На ней был богатый, серый с золотом, плащ, жаркий не по погоде. Обнимая её, я почувствовала, что бедняжка дрожит.
— Что случилось, сестрица? — шёпотом спросила я.
— Расскажу после,— шепнула она в ответ.
Я позвала служанок, чтобы они обиходили гостью, потом мы поужинали и приступили к разговорам; отец же оставил нас и занялся вознёй с внуками; я слышала смех и шум. А Ханна спросила разрешения погостить — разумеется, я с восторгом и радостью её пригласила,— после чего замолчала. То есть она начинала о чём-то рассказывать, но вскоре сбивалась, теряла нить и продолжала что-то другое, начала чего я не знала.
— Сестрица,— сказала я.— Ты хочешь что-то сказать, но не решаешься?..
— Потом,— сказала она.— Когда дядюшка уйдёт.
Мы не состояли в родстве, но почему-то чувствовали себя ближе, чем иные близнецы.
И вечером она рассказала мне страшное. Мария, дочь её, попыталась свести счёты с жизнью. Как истинная римлянка, она легла в горячую ванну и вскрыла вены на левой руке, у локтя. Ханна, которая незадолго до этого покинула дом дочери, вдруг почувствовала томление в груди и вернулась, и только благодаря этому дочь её осталась жива и никто из соседей не узнал о происшествии. Но целую седмицу Мария находилась между жизнью и смертью, склоняясь то в ту, то в эту сторону. Спас и выходил её раб-лекарь Тимофей. Было это месяц назад; теперь Мария окрепла, и жизни её ничто не угрожает. На неистовые вопросы матери, зачем она это сделала, Мария просто ответила, что не может больше бороться с собой, поскольку любовь, которую она носит в сердце, разрастается всё больше. Не помогло ничего — ни путешествие, ни сильные мужчины, которых она по совету дяди Филарета допустила к себе. Теперь она испробовала последнее средство и убедилась, что только оно и действенно; всё остальное не в счёт. Не пугайся, мама, сказала Мария, пытаясь улыбаться, и улыбка у неё была не из этого мира, меня ещё надолго хватит, я ведь теперь не боюсь, потому что точно знаю: выход есть…
Окончание следует
1. Сирийско-македонский календарь:
диос — ноябрь
апеллай — декабрь
аудинай — январь
перитий — февраль
дистр — март
ксантик — апрель
артемисий — май
дасий — июнь
панем — июль
лаос — август
гарпей — сентябрь
иперберетай — октябрь
Еврейский календарь:
В Библии встречаются только семь пришедших из Бабилонии названий месяцев еврейского календаря: нисан (приходится обычно на март–апрель), сиван (май–июнь), элул (август–сентябрь), кислев (ноябрь–декабрь), тевет (декабрь–январь), шват (январь–февраль) и адар (февраль–март). Названия остальных месяцев — ияр (апрель–май), таммуз (июнь–июль), ав (июль–август), тишрей (сентябрь–октябрь) и мархешван, или хешван (октябрь–ноябрь), иногда с обозначением их порядковым числительным,— появляются наряду с уже перечисленными только в рукописях первого века до н. э.— первого века н. э.— в частности, в свитках Кумрана. Сутки делились на 24 часа, а час — на 1080 долей. Начало суток считалось с конца заката, когда край солнца исчезал за горизонтом.
2. Здесь и далее, когда речь идёт о римских солдатах, римском лагере и т. п., следует иметь в виду, что регулярных римских войск, легионов, в Иудее не было вообще, а развёрнуты были только вспомогательные войска, набираемые из местного населения; организация их и вооружение не отличались от римских, но язык использовался туземный; также другими были и регалии. Расквартированные в Иудее, и в частности близ Иерушалайма, части комплектовались преимущественно самарянами и декаполийцами, говорившими на греческом.
3. В рукописи используются как греческий (Еммаус), так и арамейский (Хаммат) варианты написания названия; мы используем только первый, как более привычный, дабы не создавать путаницу.
4. Денежные и имущественные расчёты были в то время весьма сложны, поскольку на территории Иудеи существовало одновременно несколько денежных систем: римская (аурии, динарии, сестерции), старая хасмонейская, вплетённая в греческую (драхмы, оболы, халки), собственно иудейская (шекели, пруты, лепты, причём шекель был не монетой, а лишь мерой веса серебра); имели хождение также драхмы Тира и Сидона. В силу скорее традиции, нежели удобства, земля и недвижимость оценивались в драхмах, труд и товары — в динариях, храмовый налог — в шекелях. Шекель равнялся одной тетрадрахме или четырём динариям; стоимость же медных и латунных монет относительно серебряного номинала изменялась, и если при Ироде один шекель (тетрадрахма) стоил 384 пруты, то после низведения Архелая — 256 прут. Легко понять, почему так распространено, доходно и востребовано было ремесло менялы.
5. Дамаск в то время не принадлежал Сирии, а был главным городом Декаполиса, объединения автономных эллинистических городов-государств. Хотя Декаполис переводится как Десятиградие, в разное время в него входило от семи до тридцати шести городов. Административно Декаполис был одной из провинций Рима.
6. Самаритянами (шомроним) в рукописи называются как все жители Самарии, так и иудеи весьма специфического толка, полагающие себя более правоверными, чем все остальные иудеи, а свой храм на горе Геризим — единственно истинным Храмом (в отличие от иерусалимского). На этой почве возникало множество конфликтов, в том числе и вооружённых. В описываемое время в Самарии численность этих шомроним составляла от четверти до трети всего населения страны.
7. Вероятнее всего, это Яффа, Иоппия.
8. Более известно, но менее правильно — ессеи.
9. Псалмы Соломона, псалом 17.
10. Вряд ли речь идёт о тирской тетрадрахме, которой положено было платить храмовый налог, поскольку на ней не изображались люди или животные. Скорее, имеется в виду мера веса, то есть — несколько серебряных монеток общим весом около 15 граммов. Не очень много: на самый скромный кров, хлеб и чечевицу для двоих — хватит на неделю, на десять дней, не более.
11. Куш, Кушанское царство — один из множества парных топонимов, часто сбивающих с толку, наряду с Бабилоном (в Месопотамии и Египте), Антиохией (в Сирии и Декаполисе), горой Геризим (в Самарии и Декаполисе же), множеством Магдал и Александрий — ну и так далее. Одно Кушанское царство находилось южнее Египта, другое — примерно на месте нынешнего Таджикистана с окрестностями. Будучи родом из африканской страны Куш и зная понаслышке, что Сугуда — часть Кушанского царства, Эфер ожидала увидеть совсем другие лица.
12. Дебора не преувеличивает. Храм по размерам почти не уступал Брестской крепости, а как инженерное фортификационное сооружение значительно превосходил её — разумеется, с поправкой на вооружение.
13. К сожалению, нигде нет даже намёков на то, где и когда Дебора получила дальнейшее образование — хотя несомненно, что получила, и очень хорошее. А. П. Серебров высказал предположение (исходя из владения реалиями, особенностей сказовой речи и т. д.), что это произошло в Египте, и скорее всего — в Александрии. В пользу этой гипотезы говорит и упоминавшееся «повторное бегство в Египет».
14. Позже, при императоре Клавдии, полномочия римского управителя в Палестине были расширены до прокураторских. Строго говоря, ни Колоний, ни Пилат, ни прочие управители до Куспия Фада (44–46 гг.) прокураторами не были.
15. Очевидно, имеется в виду греческое слово «катамасса» — окровавить, запятнать кровью.