Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2011
Дмитрий Шабанов
Играющий в дождь
* * *
Даже чернила теперь высыхают скоро.Мы рвались в новый день, но вот и он — не подарок.
Вокруг наших кресел — шкурки стихов и корок,
В цветочном горшке — запущенный томагавк.
Вот долгим молчанием кончающаяся баллада.
Вот мудрый Баян сквозь струны просунул пальцы
И там их смежил;
не бывало такого блата,
Чтоб сразу — и в пропасть, и в сон,
Без огня, без сальца.
* * *
А то, что блеснули, как бусинка под водою…Ну, вот наш талант — игуменьей у порога
Стоит и глядит далёко, зарос корою,
Всё что-то талдычит про смерть, про вину, про Бога,
А шагу ступить не может. Его отрепий
Ни ветер не трогает, ни веночки гнуса…
На днях я купил большое-большое кепи.
Уткнёшься в него — и думаешь: «Задохнуться».
Сожмёшься, исторгнешь воздух секунд на десять,
А после не выдержишь, пустишь в себя махину,
И запахи пыли, материи, прочей взвеси,
И мелкую злобу на Духа, Отца и Сына.
Окно, открытое нáстих
Объятья сомкнулись, и времяотвело объектив…
П. Кондаурова
Слишком много греков. Везде. «Одиссей — Телемаку».
Море. Гомер. Горбоносые прод.улыбки,
Кромсающие тела, но завёрнутые в бумагу,
Безобидные, как посылка. Год из года
Уплывают корабли покойного Мандельштама
(Да святится ему там, где штиль — как воздух)
Прямиком на загородную пилораму,
Чтобы стать предметом бытовых удобств.
Ну и ладно. Я больше не хочу слышать: Минос.
Греция — всего лишь туристическая открытка.
Я собрал весь сор в квартире и вынес
В кухонное окно, на случайно идущего.
А в окне небес — первоцветы хлипкие.
Журавль, закованный в колодца колоду,
Дребезжит на ветру, но летит как роза…
А идущий отряхнулся — и правильно сделал.
Играющий в дождь
Этот человек мне видится перед дождём —Первая скрипка его оркестра —
Не отрывая глаза от текста,
Мы мимо него, копошась, идём.
Что-то, не пыль, по земле влачится
Тихо, ухабами, душным взглядом;
Произрастая, как смерть из яда,
Он начинает велеречивость.
Мокрый, кусками сырой одежды,
Пятнами, выливши всё в игру и
Гладя смычком не струну, а струи,
Он разглашает своё арпеджио.
Виснут, звенят, барабанят…
Жизни
Прибило к земле, хорошо и чисто.
Я надышал на стекле кружочек.
Мне не ведомо,
Кто играет листовым железом
Весны…
* * *
Питер. Вечер, проникший в пространство,—Им запятнан фасад до угла;
Так ты бродишь, как будто Констанция
На руках у тебя умерла.
Так ты бредишь галантностью фетровой,
У ларька опершись на пешню…
Невесёлое это поветрие —
Я и сам каждый день хороню
Часовых из походного лагеря
Ратных мыслей, упавших с вершин.
И хожу — там, где вышел Балакирев,
И живу — там, где умер Гаршин.
И хочу, чтобы в сумрачь облезлую
Был последний убит часовой,
Где трамвайные полосы врезаны
В заскорузлую грудь мостовой;
И когда в тормозном своём дебете
Ход машины заглушит шарнир,
Прокричат надо мной мои лебеди,
Подо мной засмеются они.
* * *
Вставший в шесть тридцатьМожет пойти побриться,
Может курить натощак, склеивая ресницы,
Всовывая свой лик в опахало дыма,
Словно в Туринскую плащаницу,
Или жевать не подогретый шницель;
Может считать, что всё это ему снится:
Пустопорожний стакан,
окроплённый вчера «Мягковым»,
Будущее под судорожным покровом
И разговоры о праздном и пустяковом
С Её благородным лицом и его — бестолковым.
И всё-таки дай ему, Господи, Божьей кары,
Ибо готов добровольно уйти в татары,
Рушить и жечь, в неверных палить дуплетом,
Лезть в петлю века, с оскалом боеголовок
Уничтожаться, тиранить живое слово,
Только тихонько,
пока Она спит
при этом.
Палинодия
Кубок лампы опрокинут, и вылит свет,На полу скатавшийся тёплой лужей.
Я с ним больше не знаюсь:
Да здравствуй, Сет,
Повелитель Тьмы! и прощай, мой Лужин
Беззащитный… слово как кабала.
Я не знаю номера, я — который…
И висят летучих мышей крыла,
Перепонками продолжаясь в шторы;
И мне страшно от этого — и смешно:
Вот слетят они — занавес бухнет разом,
И увижу, как ночь залетит в окно,
Раздавив меня колесом КамАЗа.