Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2010
Борис Кутенков
От «Юности» к «Звезде» и обратно
«Юность»:
и швец, и жнец, и в поэзию игрец
«Юность» среди толстых журналов — и швец, и жнец, и на дуде игрец, ибо позиционирует себя с двух (или трёх, в зависимости от того, разделяем ли мы «общественную» и «политическую» сферы) разнонаправленных векторов: и как «литературно-художественный», и как «общественно-публицистический» журнал. По мере чтения №№ 7–8 (654–655) за 2010 год меня не покидало ощущение поиска и неопределённости. О них свидетельствуют и рассуждения авторов поэтических публикаций о том, что такое поэзия, написанные по заданию редакции журнала и, видимо, призванные заменить канонические статьи на эту тему, характерные для других изданий — «Нового мира» или «Ариона».
Не стала исключением и Елена Иванова-Верховская, чьей подборке, открывающей номер, предпослан соответствующий абзац. Дать определение поэзии поэтесса «абсолютно не в состоянии», зато она очень точно сформулировала состояние «озноба и восторга, доходящего до бессилия». Первое стихотворение в подборке — прямо-таки программное:
…Но им наполнено и дышит
Пространство, дышит наяву.
Его я по слогам читаю,
И, может быть, ещё не слышу,
Но только им уже живу.
Несмотря на некоторую публицистичность (за более подробным разговором о творчестве поэтессы отсылаю к рецензии на её книгу «Осенний человек» в журнале «Дети Ра»1) и даже банальность (что неизбежно для любых программных определений), поэзия Ивановой-Верховской берёт, что называется, за живое искренностью, медитативной нотой, прямым высказыванием.
…Любить можно только, когда накроет,
А не любить — всё равно когда.
Проза в журнале тоже наводит на мысли о некоторой осенне-погодной мерности: в рассказах эстонского прозаика Хелью Ребане — северная холодноватость, Андрей Щербак-Жуков погружает в «Осеннее-зимнюю медитацию». Стихи Щербака-Жукова, приписанные им герою Минаеву и помещённые отдельной подборкой после его «медитативных» рассказов, вызывают стойкую ассоциацию с «Доктором Живаго» и демонстрируют разные грани дарования автора. Здесь он совершенно не похож на героя своей иронической лирики.
Для сравнения:
Я опущу свой кирпич, как корабль, на воду.
Я помашу ему вслед и скажу: «Плыви!»
Я подарю ему вместо стены свободу,
Он так устал от стен и хотел любви…
(Из «Юности»)
А вот цикл иронических четверостиший:
* * *
Если полчаса темно,
А зритель сонно жмурится,
То это вовсе не кино,
А то, что с ним рифмуется…
* * *
В чём проблема у нас с тобой?
Кто-то нас, как детей, развёл:
Нас учили, что жизнь — это бой,
А она оказалась… гёл!
При обилии текста поэзия в этом номере занимает минимум места. На примерно 25 «единиц» прозы — три стихотворные подборки. Одна из них, принадлежащая перу актрисы Аллы Майковой, тоже, видимо, предназначена служить в качестве презентации некой грани её таланта, но в результате производит обратный эффект. Вообще, дилетантизм в искусстве, давно вошедший в моду,— особая и многократно поднимавшаяся тема: вот и солистка группы «Виа Гра» или Стас Пьеха выпускают сборник стихов, мало похожих на стихи,— при этом событие, не являющееся фактом искусства, получает резонанс в центральной прессе; тем временем эстрадные певцы изображают фигурное катание в проекте Первого канала. Действительно, почему бы не побаловаться? Времена дедушки Крылова прошли, и сапоги вполне может тачать пирожник… Однако подобные симулякры имеют право на существование лишь до той поры, пока преподносятся именно как вид баловства (с акцентом на «баловстве»), а не как норма. Что случается редко. Не могу судить о способностях Майковой как актрисы и живописца, но в её подборке блёклые, невыразительные тексты без малейшего вкуса, цвета и запаха, декларативные и пафосные, преподносятся, похоже, вполне серьёзно.
…Нельзя писать, когда душа в покое,
Все неудобства мира — для стихов!
Лишь ярость чувств — явление такое —
Условие поэта без оков.
Пожалуй, два самых интересных материала в номере — это статья Михаила Синельникова о Зенкевиче, содержащая воспоминания о литературной жизни советской поры, и воспоминания Дмитрия Бобышева о жизни в Америке и Иосифе Бродском. В разделе «Творческий конкурс» обращает на себя внимание рассказ 31-летнего дебютанта из Челябинска Максима Мокшанцева — о жизни бездомных, увиденной глазами гуманиста-наблюдателя. Рассказ, больше похожий на школьное сочинение, но заставляющий задуматься.
Чем дальше в лес — тем явственнее стилевые и жанровые поиски журнала, попытки сделать его интересным для всех, не замыкаясь на каком-то определённом срезе читательской аудитории. Что ж, сама по себе такая задача вполне благородна: тут тебе и «заметки нетеатрала» (рубрика, ведомая Львом Аннинским), и архив писателя Б. Войтехова… Стремление удержать баланс между интеллектуальностью, беллетристикой и семейным чтением не всегда оправдано: откровенно пошло смотрятся моностихи «Шалуна Гео» в остеровском духе: «Не плюй в водоём, упадёшь в окоём» или «Идя ко дну, загладь вину», скучноват детектив В. Ильичёва «Страсти сыщика Перова», выдержанный в духе советского времени. (Может, тогда уж лучше отрывки из романа Донцовой напечатать, чтобы привлечь внимание определённого типа читателей?)
Темой октябрьского номера «Юности» стали наполненные драматическими событиями годы жизни Михаила Михайловича Бахтина. «Савёловская ссылка» мыслителя нашла отражение в исследовании Владимира Коркунова «Подрезанные крылья. «Савёловский период» Михаила Бахтина». Очерк рассказывает о полудетективной истории, связанной с созданием («Я погибаю без книг!») и попытками публикации одного из основных трудов Михаила Бахтина «Франсуа Рабле в истории реализма». Выдержки из писем, воспоминания современников, воспоминания жителей Кимр (именно в этом городе с 1938 по 1945 годы жил Бахтин) — эти документы, представленные в очерке, отражают драматическую эпоху жизни и судьбы философа. Важной частью исследования стала жизнь Бахтина в городе за 101-м километром от Москвы. Вынужденный искать любой приработок, Бахтин устраивается в сельскую школу, увольняется оттуда, переходит в городские… Мытарства Бахтина подтверждаются воспоминаниями учеников, которые интересны сами по себе: в них и атмосфера военного времени, и отношение ребят к строгому педагогу. Коркунов упоминает и о трагической странице в биографии Бахтина — болезни, приведшей к ампутации ноги в 1938 году.
Поэтический раздел этого номера «Юности» составляют стихотворные подборки Анатолия Кобенкова, Максима Замшева, Андрея Романова, Алексея Борычева и Виктора Пронина.
Анатолий Кобенков, известный иркутский поэт, основатель фестиваля поэзии на Байкале, стихи которого открывают этот номер «Юности», умер в 2006 году, однако его творчество продолжает вызывать широкий читательский интерес. В статье Владимира Коркунова о творчестве Кобенкова говорится, что он «поэт тихого, но пронзительного голоса». Действительно:
У мальчика в школе стянули шапку,
у девочки — шубку, а у технички — швабру,
которую сделал парень,
который армией был украден,
потом — чеченцами: где он? что с ним?..
Никто не скажет, никто не знает:
ни шапка, которую ищет мальчик,
ни шубка, которую девочка кличет,
ни швабра, которая у технички
была единственной в мире опорой…
Кирилл Ковальджи так отзывался об Анатолии Кобенкове, который входил в своё время в редакционный совет журнала «День и ночь»: «Пронзительный лирик. Чистый и честный человек». И добавлял: «Я его любил…»
В разделе прозы — произведения Натальи Рубановой, Зои Богуславской (представившей на сей раз короткий рассказ), Георгия Пряхина и Владимира Баева.
Наталья Рубанова представила действительно оригинальное произведение под вызывающим названием «Сперматозоиды». Несмотря на эту дерзость, оно отличается оригинальной структурой и своеобразным авторским мышлением. Много внимания уделяется оригинальному оформлению, повсеместному вкраплению курсива и всяческих варваризмов; всё это, однако, не мешает восприятию — кажется, что формальные ухищрения органичны для этого странного, но вполне себе милого текста. Не случайно, наверное, роман «Сперматозоиды» стал финалистом премии «Нонконформизм».
«Арион»:
ложка симулякров в бочке мёда
«Первая обязанность стихотворного критика — не писать самому плохих стихов. По крайней мере — не печатать. Как я могу верить голосу, предположим, N, не видящего посредственности собственных стихов?» — писала Цветаева в эссе «Поэт о критике». Возвращаясь к разговору о симулякрах (я начал его, комментируя подборку Аллы Майковой), нельзя пройти мимо сочинения Артёма Скворцова, которым открывается 3-й номер «Ариона» за 2010 год. Уважаемый мною критик-профессионал, статьи которого я всегда читаю с интересом, как стихотворец выносит на суд читателя совершенно мёртвый текст — лишённый усилия формы…
Мы гуляли с собакой на Чёрном Озере
по самой макушке бабьего лета,
вдруг она застыла, вскинув голову,
я следом за ней взглянул на небо —
прямо над нами висел ястреб.
Каким ветром его занесло?
В центре города, над детским парком,
удивительно невысоко, так что можно
рассмотреть без особых усилий не только
боевую красу оперенья, когти, клюв,
но, кажется, даже блеск глаз.
Довольно безобидная, вполне прозаическая зарисовка, в которой от поэзии осталась лишь немотивированная расстановка межстрочных пауз,— стихотворная конструкция, как многократно отмечалось, индифферентна к содержанию.
Несколько лет назад Дмитрий Кузьмин разместил на сайте журнала «Вавилон» обвинительный манифест в адрес «Ариона». С большинством его претензий я тогда не был согласен (всё-таки, как ни крути, критика в журнале весьма профессиональна, да и в отношении стихов «Арион» держит высокую планку). Однако одна из претензий Кузьмина представляется мне важной — она касается текстоцентрического, а не автороцентрического подхода при выборе публикаций, в результате чего, как отмечал автор манифеста, «рядом с отдельными текстами вполне достойных и профессиональных авторов публикуются случайные удачи дилетантов, а иногда и клинических графоманов. Подчеркну: речь идёт не об уравнивании авторов с разной мерой известности. Речь о том, что у одних авторов публикуемый текст является представителем значительного по объёму массива подобных текстов, которые в совокупности составляют авторскую индивидуальность,— в других же случаях текст не представляет никого и ничего, кроме самого себя». К сожалению, это весьма дельное замечание не было редакторами учтено, и замеченный Кузьминым недостаток превратился в особенность формата «Ариона», более того — в традицию…
Скажем, я насторожился, увидев в рубрике «Листки» имя Аллы Клиновской. Дело в том, что со стихами этой весьма несостоятельной авторицы я познакомился на одной из московских литстудий, где они (даже с учётом низкого литстудийного уровня) получили весьма критичную оценку. Второй раз я услышал её имя на другой литстудии: стихотворный цикл Клиновской, озаглавленный «Памяти Марины Цветаевой» (название само по себе говорит о многом), был опубликован в одной из литературных газет, и руководитель студии, знакомя нас с периодикой, полушутливо наставил: «Никогда не читайте Аллу Клиновскую». Чтобы не быть голословным, процитирую отрывок из этого цикла:
Забыть Вас невозможно, право,
Вы на устах теперь у всех.
Предсказанная Вами слава
Не знает никаких помех.
Сивилла, Жанна д’Арк, Коринна —
Сравнений перекинут мост.
И Вы предстали нам, Марина,
Во весь свой исполинский рост!
Нужны ли комментарии? В «Арионе» Клиновская представляет вялый, разбитый, как у Скворцова, на немотивированные межстрочные паузы отрывок (только, слава Богу, в отличие от скворцовского, более короткий):
Падают листья,
Жду их шуршанья…
Вот, наконец.
Претендующая лишь на «случайную удачу» игра слов («наконец» как наречие и «конец» как существительное, синоним «гибели» листьев), видимо, и позволила этому тексту попасть в рубрику «Листки». Однако чего хотят добиться редакторы журнала? Создаётся впечатление, что двумя-тремя нулевыми текстами специально подмешивается ложка дёгтя в бочку мёда. Имена этих «производителей случайных удач» фигурируют рядом с вполне самостоятельными поэтами, таким образом как бы примешиваясь (хочется сказать — примазываясь) к представляемой «Арионом» картине современной поэзии и несколько разбавляя положительный поэтический фон.
Впрочем, довольно уже критики, пора сказать несколько слов и об этих «самостоятельных», благо, их гораздо больше. Интересную подборку, выдержанную в обэриутском стиле, апологизируемом «Арионом», представляет Юлий Хоменко. В целом складывается ощущение некоего «арионовского» вкусового мэйнстрима (обэриутские интонации свойственны и творчеству Дм. Тонконогова, заведующего отделом поэзии журнала): пейзаж либо натюрморт, афористичный, зачастую незавершённый, жизненный и не лишённый иронии.
Избегаю осенних скверов,
Где деревьев невпроворот
Самых разных сортов, размеров,
Каст, конфессий, мастей, пород,
Что столпились, сплелись, и здрасте —
Оголяются скопом, враз,
Независимо от пристрастий,
Вероисповеданий, рас.
Циклическая подборка Олеси Николаевой, любимого автора «Ариона», удачно гармонирует с публикацией Евгения Абдуллаева о городских стихах (подробнее на этой статье остановлюсь чуть позже): лирическая героиня, юродиво приподнятая над средой, с ироническим остранением наблюдает картины городского быта.
Я пальто надела с шарфом длинным,
стала слушать, выйдя из ворот,
что в иносказаньях и картинах
говорит народ.
Говорит он: чурки, иностранцы,
бабки, водка, сволочи, морфлот,
а ещё, как предрекают старцы,
вся Москва с семи холмов сползёт.
Метафизическое пространство стихов Марии Галиной, населённое полупризраками-полууродами, и порой по-стариковски брюзгливая, порой благодарственная интонация Олега Чухонцева, наблюдающего мир из окна переделкинского дома и из его окрестностей (остранение, сходное с николаевским, но деревенское, вполне земное и — что важно — лишённое людей) вкупе с «городом» Николаевой как бы символизируют три разнонаправленных вектора поэтического мироощущения. Узнаваемые картины мира предстают перед нами в подборках Льва Козовского, Владимира Васильева: так выявляется другое направление журнальной политики «Ариона» — преодоление герметизма и акцентирование социального начала в лирике.
Но перейдём к критике в «Арионе». Евгений Абдуллаев материалом «Поэзия действительности: II» продолжает цикл статей «Очерки о поэзии 2010-х». Можно по-разному относиться к метафоре пещеры, предложенной им с самого начала (дельная критика этого подхода была осуществлена Евгенией Вежлян в обзоре летних журналов на сайте «Polit.ru»2 ; в этой статье Абдуллаев пытается ответить на её «нападки»). В предыдущем материале критик, исходя из выбранной им метафоры, классифицировал стихотворные произведения по четырём уровням («высший уровень — это и есть созерцание при свете солнца, второй уровень — созерцание при сумеречном свете (попытка усвоить, освоить находки текста первого уровня, развить их); третий уровень — текст-отражение, книжная, «филологическая» поэзия; и, наконец, четвёртый уровень — текст-тень — графомания»). Тема получает неожиданное развитие — разговор об урбанизации, засилье квази-реальности, когда произведения современных авторов преподносятся в контексте мыслей Иннокентия Анненского (начало ХХ века), что в который раз доказывает, что меняется время, но не люди. Текстоцентрический подход имеет место и здесь, однако выглядит уместно: в качестве иллюстраций Абдуллаев привлекает творчество поэтов разных поколений и разной степени известности — значение имеет лишь раскрытие темы в тексте-иллюстрации (в данном случае — темы смерти, противопоставленной интернет-реальности). Добавить хочется лишь одно наблюдение — в 1944 году Ахматова сказала:
Наше священное ремесло
Существует тысячи лет…
С ним и без света миру светло.
Но ещё ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.
С тех пор эту фразу — «смерти нет»,— словно бы желая опровергнуть слова Ахматовой или отнесясь к ним слишком серьёзно, произнесли столь многие, что она уже стала общим местом (от «на свете смерти нет» Тарковского до «а писать надо так, как будто бы смерти нет. Как будто бы смерть — пустой стариковский гон» Полозковой). Однако смерть от этих слов никуда не делась…
В разделе «Групповой портрет» Евгения Вежлян осмысливает недавно вышедшую антологию студии «Луч» в историческом контексте (для сравнения см. мою рецензию на этот же сборник в 8-м номере журнала «Дети Ра» за 2010 г.3). Вообще, создалось впечатление, что опус Вежлян первоначально готовился как рецензия, однако благодаря широте охвата разросся до «проблемной» статьи. Основной чертой стиля Евгении Вежлян я бы назвал въедливость и придирчивость — вызывающие уважение, но и желание придраться, несмотря на железно выстраиваемую аргументацию. В данном случае сложно согласиться с заключительным выводом статьи, довольно категоричным: «А что до самих поэтических студий — то, думается, их время прошло, как только идея государственной «формовки» писателя стала неактуальной. Те студии, что ещё существуют, живут грёзами о прошлом (если были знамениты) и к живой литературной современности отношения уже не имеют. Но это, как говорится,— совсем другая — история…» Вряд ли возможно представить себе ныне состоявшегося поэта, не прошедшего через литературную студию (а желательно — через несколько) с наставником-руководителем и обсуждениями, шлифующими способности. Несмотря на недостатки литстудий (тут позволю себе снова отослать читателя к своей статье «Молодой литератор и «вечный венец»» в «Литературной учёбе» № 3, 20104, где я подробно рассуждаю на эту тему), вряд ли можно отрицать их как феномен современной литературной ситуации. И какими «грёзами о прошлом» живут сегодняшние литстудии? Насколько мне известно, старейшая из существующих сегодня (по крайней мере, московских) литстудий, не считая волгинской, ведома Еленой Исаевой при МГТУ им. Баумана в течение 14 лет, остальные появились позже. Если же имеются в виду ещё более «пожилые» литстудии (видимо, провинциальные), неизвестные мне, но известные, вероятно, Евгении Вежлян, то хотелось бы пояснения. Иначе выводы статьи представляются довольно сомнительными.
Разговор о литературной учёбе продолжается в интересном и во многом точном, хотя и ворчливом, монологе Ильи Фаликова «Знать грамоте», затрагивающем, помимо основной темы, немало её ответвлений и изобилующем лирическими отступлениями и интересными фактами. В частности, критик, хваля стихи Андрея Гришаева, упрекает автора в «неважнецкой рифмовке» и предостерегает: «Наив уйдёт, останется пренебрежение качеством стиха» (что-то подобное отмечал и я при чтении стихов этого поэта); уверяет в «огромности дарования» Ярослава Смелякова, что в моих глазах представляется весьма спорным; раздражённо защищает филологическую поэзию от нападок (в т.ч. от критика, упрекавшего в этом недостатке самого автора статьи,— и тем невольно подставляется и провоцирует мысль о некоторой пристрастности). Кажется, что Фаликов защищает себя. Но таков уж этот жанр — субъективный…
«Литературная учёба»:
массовое или высокохудожественное?
Тема достоинств и недостатков Литературного института, обсуждение которой началось в 4-м номере «Литучёбы» за 2010 год, красной нитью проходит и по страницам пятого выпуска журнала. В споре истина, как известно, не рождается, зато слухи из разряда «то ли он украл, то ли у него украли, но что-то там такое было», увы, не способствуют укреплению репутации единственного в стране вуза, выпускающего профессиональных литературно-творческих работников. Напомним, что волна публикаций о Литинституте поднялась этой весной после анонимки некоего Игната Литовцева в газете «Литературная Россия». Анонимка содержала грубые нападки на Литинститут. Сейчас разговор продолжается — к сожалению, людьми, зачастую не компетентными в вопросах внутренней жизни института. Характерны первые фразы заметок: «О Литературном институте в его теперешнем состоянии знаю на удивление мало» (В. Топоров) или «Я в выигрышной ситуации — к Литинституту не имею ни малейшего отношения». Так и тянет добавить ироническое: «Но хочу сказать». Однако за вступительными фразами следуют весьма развёрнутые мнения. Калмыкова, например, переносит личные обиды на разговор о профессиональной состоятельности вуза, рассказывая о своём опыте посещения Литинститута (конференция, посвящённая Павлу Васильеву): «Студентам слёзы педагогов были явно не интересны. Студентов явно согнали сюда вместо занятий, и когда звенел звонок с пары, студент поднимался и, стуча ногами (докладчик при этом докладывал, что характерно), массово уходил из аудитории. А ректор бросался его догонять. Это выглядело ужасно». Спрашивается — не является ли подобное поведение нормальным для студенческой аудитории? И если не является, то не случается ли подобное сплошь и рядом в других вузах? Самыми дельными мне показались высказывания бывших выпускников — Алисы Ганиевой, Александра Переверзина и Сергея Самсонова, выступивших со здравыми и рассудительными «pro» и «contra». Переверзин, знающий Литинститут не понаслышке, полемизирует с Дмитрием Быковым, когда-то окрестившим Литинститут «институтом лишних людей». «Но позвольте,— резонно возражает ему Переверзин,— если человек, решивший посвятить себя литературе, становится лишним для общества, то всем очевидно, что это болезнь общества, а не человека. Причём страшная болезнь, и лекарство от неё ещё не найдено».
Публикация Натальи Вишняковой о садах в русской поэзии XXI века смотрится хотя и познавательно, но скучновато, а главное — неясно зачем. Зато следующая статья — Елены Майоровой — «Мышеловка в сыре» — любопытна, ибо написана с известной долей холодного цинизма, так не любимого Высоцким, рассудочного практицизма и апологетики по отношению к обществу потребления. «Стоит обратить внимание на круг интересов современного человека, чтобы сразу заметить: его в первую очередь интересуют деньги и доступные удовольствия. Современное общество потворствует именно этим пристрастиям и мало заботится о насаждении «духовности», поскольку это коммерчески не так выгодно. Разве можно было представить себе такой уровень циничной продажности раньше? Ответ: можно»,— рассуждает Майорова, по профессии копирайтер. В общем-то, ничего нового статья не открывает. Подобные рассуждения, равно как и противоположные им — то есть «утопические, иллюзорные и романтические» (статья написана в ответ на провокационный спич Александра Титкова, который в 3-м номере «Литучёбы» проводит границу между «настоящей литературой» и «нынешним копирайтерством»),— приходится слышать часто. Только вот почему-то, несмотря на множество взвешенных и холодных, как ушат ледяной воды, аргументов, хочется встать на сторону апологетов второй позиции. Не люблю я холодного цинизма, равно как и чужих, заглядывающих через плечо…
В целом 5-й номер «Литучёбы» оставляет ощущение бесконечного пережёвывания темы противостояния «высокохудожественного» и «массового»: каждый автор по-своему интерпретирует эту проблему, но от этого тема не перестаёт быть затёртой, а диалог — бесконечным. «Коварство ситуации в том, что сторона защиты и в принципе права. Это неизбежное следствие достижений нашей эпохи: демократии, глобализации, толерантности, отхода от христианского наследия. То, что может быть очевидно любому человеку с образованием выше среднего, оказывается совершенно неочевидным для домохозяйки, которая просто не хочет тратить силы на раздумья. Разрушенное единство истины неизбежно ведёт к спорам, в которых никто никого не может убедить. Сегодня каждый в ответе сам за себя и за свои пристрастия. И значит, доктор филологии не имеет ни малейшего права указывать домохозяйке, что читать. Да он и вообще не имеет права этого делать. Приятная и греющая самолюбие формулировка закона об относительности приводит к такому вот уроду логики и, главное,— к бесконечному диалогу там, где можно было бы давно поставить точку»,— писал критик Сергей Сиротин в статье «Картина мира по Донцовой» («Континент», № 137, 2008). Настроение публикации может быть спокойно-рассудочным, как в статье Майоровой, или пессимистическим, как в статье Михаила Голубкова «Словесность и русский культурный код в начале XXI века»… Но, как бы там ни было, тема актуальна и для меня, и я с интересом прочитаю очередные рассуждения в этом ключе. Разность же (порой — полярность) точек зрения, отражённых в «Литучёбе», оставляет впечатление свободного полемического пространства, идеологически не ангажированного.
Журнал старается оправдывать своё название, размещая на своих страницах статьи и о русском языке, и о наследии прошлого, которому уделено здесь едва ли не превалирующее внимание (интереснейший материал Максима Лаврентьева о Маяковском и Ходасевиче продолжает серию статей об эсхатологических памятниках русской поэзии).
Среди публикаций выделена рубрика «Литучёбе — 80!», посвящённая юбилею журнала, основанного, как легко сосчитать, в 1930 году.
«Дружба народов» и «Знамя»:
отход от стандартов
Из последних публикаций, выгодно отличающихся от сетки координат, словно намеренно задаваемой иными «толстяками», хочется отметить рассказ Дмитрия Вачедина в 8-м номере журнала «Знамя». Мистическая атмосфера текста, не свойственная писателю (большинство его рассказов тяготеет к реализму), в сочетании с рассудочно-аналитическим, спокойным, лишённым экспрессии языком («типично немецким», как я его про себя называю) оставляет впечатление творческой находки. Проза Вачедина — о жизни русских эмигрантов в Германии. Писатель родился в 1982 году в Ленинграде, в 1999-м переехал в Германию; в 2007-м получил премию «Дебют» в номинации «Молодой русский мир»; в 2008-м окончил университет в городе Майнц, факультеты политологии и славистики. В настоящее время живёт в Майнце, работает на радио «Немецкая Волна» («Deutsche Welle»). Подробнее о писателе и его взглядах на жизнь можно прочитать в № 44 газеты «Литературная Россия» (интервью «Между двух огней»), а в 10-м номере «Знамени» опубликовано его эссе о Форуме молодых писателей в Липках, написанное ярким и сочным языком. Осенью 2010 года в издательстве «Прозаик» вышла дебютная книга Вачедина «Снежные немцы» («свежий, в чём-то юношеский, странный и ни на что не похожий роман о бешеной любви и «Газпроме» и более зрелые рассказы», как характеризует книгу сам автор). «Я впервые увидел Дмитрия Вачедина в Липках, на мастер-классе «Знамени». В последние годы из Германии приходит немало русских прозаических и поэтических текстов. Найти себя в русской прозе, живя в Германии, довольно трудно. Одно дело — воспоминания о жизни в России, приправленные немецкими бытовыми подробностями. Или — попытка писать немецкую прозу по-русски. То есть — стилизовать по-русски усреднённую западную прозу… Но как, оставаясь в русском контексте, писать о сегодняшнем русском немце? Вачедин лишён ностальгии. Но Вачедин предан русской культуре. Вачедин, в отличие от писателей-эмигрантов старших поколений, не осознаёт себя эмигрантом: он ни от кого не бежал… Вачедин избрал самый надёжный, но почти не исхоженный в последние годы путь русского писателя, живущего в Европе,— традицию. Традицию Сирина, Газданова и даже Шкловского, создавшего «ZOO». И — переживание традиции немецкой бюргерской прозы, новеллистики Томаса Манна прежде всего. Главное, что обнадёживает меня в прозе Вачедина,— устаревшее нынче, но и самое продуктивное, едва ли не сакральное отношение к русскому литературному языку. В этом Вачедин принципиально старомоден, как и подобает тому, кто не суетится в стремлении оказаться и удержаться на поверхности немедленного социального успеха»,— так характеризует писателя Андрей Дмитриев, заметивший молодое дарование на Форуме писателей в Липках.
Проблема национальных меньшинств затронута в девятом номере «Знамени» (Иосиф Гальперин, «Уроки Бесланской школы») и в «Дружбе народов» (Эльвира Горюхина, «Хочется жить, зная, что будет завтра. Дагестан в беседах и сочинениях молодого поколения») — однако документальная публикация в «Знамени» не в пример ярче, изобилует подробностями трагедии, благодаря которым читается на одном дыхании; статья Горюхиной же хотя и познавательна, но уступает работе Гальперина по языку и самой интерпретации темы. Пожалуй, самый интересный материал в девятом номере «ДН» — это статья Георгия Кубатьяна «Безвестный поэт» о действительно незаслуженно позабытом Юрии Карабчиевском, человеке трагической судьбы, покончившем самоубийством в 1992 году. Даже приведённые в виде цитат строки Карабчиевского пронзают и берут за душу.
…Дурацкое свойство рассудка —
искать существо и костяк.
То — шутка, а это не шутка.
То — важно, а это пустяк…
Ты знаешь, сегодня мне жутко.
Не в меру, не просто, не так.
Сегодня, в тоске коридора,
испарину чувствуя лбом,
я понял бессилие спора —
любого, с любым, о любом.
Впервые за многие сроки
я понял далёкий намёк:
мы так же с тобой одиноки,
как каждый из нас одинок.
<…>
«Одиночество неизбежно растравляет язву в душе лирического героя, без того болезненную. Чем она порождена? Да неизбывной, безысходной отчуждённостью. Герой стихов испытал её в отрочестве, даже того раньше — в детстве. Не нужно разъяснять: отчуждённость от ровесников, от ближайшего твоего круга, затруднённость и боязнь общения — попросту разновидность одиночества; они взаимообусловлены, отчуждённость и одиночество, взаимозаменяемы и воспринимаются вдобавок этакими синонимами. Поставят одно на место другого — ты и не заметишь,— пишет Кубатьян.— …Впрочем, ежели как на духу, не знаю, выживут ли стихи Карабчиевского, воскреснут ли хотя бы новым изданием. Умолчу про читательский интерес или, того пуще, любовь — они покамест обманное виденье, своего рода фигура речи. Даже поминать их глупо; коль скоро возникнут, обозначатся, то без убогих и нелепых благопожеланий. Но вот вспомнить сами стихи, вспомнить, что они были, что они есть,— это, полагаю, нелишне. Потому как яснее ясного — поэт Юрий Карабчиевский даже не забыт, а попросту не замечен и, пожалуй, не прочитан. Единственное назначение моих заметок (они не обусловлены никаким информационным поводом и вполне спонтанны) — напомнить имя». Что ж, и я очень надеюсь, что поэт Карабчиевский будет прочитан и замечен. Благо — заслуживает.
Мучительный поиск себя, самоидентификация в мире и пространстве (зачастую метафизическом) — ключевые мотивы стихотворной подборки Сергея Арутюнова, обращающей на себя внимание в 10-м номере «ДН». Такая лирическая направленность неизбежно связана с припоминанием — первоосновой русской лирики, и в стихах Арутюнова припоминаний хватает. Интонация некоторых стихотворений кажется звучащей из потусторонних сфер:
Когда мы были почти как люди,
О, что за радость у нас была,
Валяясь мирно в своей каюте,
Глядеть, как с веток течёт смола.
До слёз трогает стихотворение, посвящённое смерти матери:
…Что ж от меня заперлась ты на три замка?
Там ли отец? Живой ли? Одет, обут?
Вот же письмо, под клапаном рюкзака,
Вот же твой почерк — значит, вы где-то тут?
<…>
Встретимся, мама, только уже не здесь.
Может быть, я не скоро. Пойми: дела.
Поезд мой разогнался — попробуй слезь.
Грохота вдоволь. Грохота — не тепла.
Стужи во мне, родная, на три зимы.
Кто бы на участь худшую осудил?
Стены мои восходом потрясены.
Адрес ты знаешь. Адрес у нас один.
Поэма «Побег», написанная в советской стилистике, важна тем, что передаёт реальный биографический опыт автора, в 90-е годы воевавшего в «горячих» точках.
Ты упал не сразу за столбами,*
А чуть-чуть поодаль, где кусты.
Мы бежали, мы не отставали,
На кровавый свет ночной звезды,
Через поле, через те траншеи.
Ты лежал со смертью, как с женой,
И лица необщим выраженьем
Говорил: бегите, я живой.
В связи с ней на память приходят перестроечные стихи Юлии Друниной, во время тяжёлых для страны перемен мечтавшей вернуться на войну, где была цель бороться и выживать. Тогдашней ясности целей — борьбе за выживание — у Арутюнова противопоставлено нынешнее удушье городского быта.
Бомбер китайский с вешалки умыкну.
Засветло сбегать в охотку до магазина —
То же, что затемно встать, подойти к окну,
Веря, что ночь навеки неугасима.
Беспомощность подчёркнута и иронической реминисценцией к Мандельштаму: «Дано мне тело. Сдано в аренду. / Ни пуст, ни полон его стакан»,— и композиционной выстроенностью подборки — первое и заключительное стихотворения написаны в одном размере, что передаёт ощущение замкнутого круга, в котором:
…воля моя зачахла,
И стал я сед, как Мафусаил,
Но если смог бы начать сначала,
То ничего бы не изменил.
«Звезда»:
дотянется не каждый
10-й номер журнала «Звезда» открывается стихотворением К. Р. на форзаце (великого князя Константина Константиновича), написанным в 1907 году, что сразу наводит на мысль о некоторой элитарности. Эта догадка подтверждается и подборкой парижанки Натальи Горбаневской, которая предшествует всем остальным публикациям номера. Причудливые ассоциативные связи, богатая образность и звуковая насыщенность создают ощущение — подобное мне приходилось испытывать и на презентации книги Горбаневской — самодвижущегося пространства, герметичного и совершенно не вовлекающего читателя.
Эти «верно», «наверное» и
«очевидно». Но что очевидно?
Что ни слуху не слышно, не видно
ни очам, ни очкам, ни-ни-ни…
Ориентация на филологическую аудиторию подтверждается и названием дневниковой повести Нины Щербак «Роман с филфаком». Дневник интеллигентной студентки филфака, каждой главе которого предпосланы стихотворные эпиграфы, пронизан множеством литературных имён и реминисценций. Атмосфера одухотворённости, с которой написано произведение, рождает почти бунинское ощущение «лёгкого дыхания».
Читая вторую подборку в номере — на этот раз Бориса Парамонова, живущего в Нью-Йорке,— понимаешь вкусовой мэйнстрим журнала: филологическая поэзия, преимущественно эмигрантская и рассчитанная на образованного читателя, изобилующая множеством метафор и литературных отсылок. В стихах Парамонова смущает слишком явное влияние Бродского — многословное говорение, холодноватость — и сомнительная физиологическая двусмысленность (стихотворение «На женитьбу друга»):
Висит на розовом гвозде
салоп жилички,
и согреваются в гнезде
твои яички.
Лаконичные тексты Михаила Окуня (русского поэта, с 2002 года живущего в Германии) пронизаны темой двоемирия — оно проявляется и на композиционном уровне стихотворения, распадающегося на «где-то» и «здесь».
Соответствовать веку стараюсь,
Чтоб не пережигать провода.
Меж двумя городами мотаюсь
Туда-сюда…
<…>
А где-то там небо играет,
Гуляет весёлый маньяк.
Кофейник у нас остывает,
И в рюмочке киснет коньяк…
Очень любопытна публикация Андрея Хршановского об отце — известном писателе, раскрывающая перед нами интересную и многогранную личность, что чувствуется даже в цитатах из речи.
«Утверждая, что в искусстве главное — правда, а не приём, с помощью которого её передают, он не отрицал сложного как такового: «Люди с извивами полагают, что всё прямолинейное глупо. Люди прямолинейные считают, что всё извилистое непонятно и потому не нужно. Может быть, ошибаются и те, и другие, так как оба мнения прямолинейны… <…> Находя некое созвучие своим «коллективистским ценностям» в коммунистических идеалах, к реальному социализму, построенному в нашей стране, как следует из записей того времени, отец относился весьма критически: «Философы объяснили мир, дело состоит в том, чтобы его переделать,— так говорили Маркс и Энгельс. Но теперь мы изменили тот мир, о котором они говорили. Не состоит ли задача в том, чтобы объяснить этот изменённый мир?»» В конце рассказа опубликованы письма Хршановского жене. В сентябре 1945 года она была убита в Ленинграде бандитами вместе со своей дочерью — обстоятельства так и не выяснены. То, что женщины пережили войну, отдаёт роковым стечением этих обстоятельств…
Расчёт на ограниченный круг читателей — филологов, исследователей, способных (и желающих) вникать в «цветущую сложность» поэтики Натальи Горбаневской, в подтексты и скрытые интенции стихотворения Заболоцкого «Меркнут знаки Зодиака» (публикация А. Жолковского, написанная постструктуралистским языком и изобилующая терминологией),— принципиально отличает «Звезду», к примеру, от «Юности». Скажем, если «Юность» представляется мне флюгером, вращающимся во все четыре стороны, то «Звезду» можно представить в образе холодноватого гостя-интеллектуала, подпускающего к себе только тех, кто принадлежит к его кругу и с кем он (гость) способен найти общий язык. А отрицать или принимать такой журнальный подход — дело каждого.
2. Тех, кто хочет вникнуть в полемику, отсылаю к исходным текстам: http://magazines.russ.ru/arion/2010/2/ab20.html — Евг. Абдуллаев «Поэзия действительности: I» и Евгения Вежлян: http://polit.ru/fiction/2010/07/30/jurjune.html — «Критика в журналах июня: «Арион», «Дружба народов», «Октябрь». Nota bene: О журналах и прочем».
3. http://magazines.russ.ru/ra/2010/8/ku39.html
4. http://www.lych.ru/online/index.php/0ainmenu-65/50—32010/588