Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2010
Владимир Балашов
Путь зерна
Выбор пути прост:
Идти на свою звезду,
Бросая за горстью горсть
В тёплую борозду.
В будущее сей мост —
Ведь там семенам взойти.
А чем измерять их рост? —
Мерою доброты.
Смысл нашей жизни прост:
Зла туман разорви
И жизни раскрась холст
Радугою любви!
Шанс
Долгое блуждание на ощупь и в потёмках измотало до крайности. Вынырнув наконец из темноты на дневной свет, он чуть не захлебнулся от восторга — это было спасение. На сей раз перед ним открылась крыша какого-то гигантского здания или ангара, крытая плоским серым шифером,— огромная, словно футбольное поле.
Облегчённо вздохнув, расслабленно сделал несколько шагов и… снова ощутил, что падает вниз. Шифер оказался настолько ветхим, что рассыпался в пыль, открыв чёрную глубину. Сердце остановилось, и он с тоской подумал: «Ну, теперь точно конец!»
Падая в распахнувшуюся бездну, успел разглядеть недалеко внизу, в ещё не поглотившем всё вокруг сумраке, мощную деревянную балку со шлейфом натянутых вдоль неё проводов. За один из этих проводов — даже не задумываясь, что тот мог оказаться под напряжением,— сумел ухватиться. Повиснув, перевёл дыхание — и уже в который раз задал вопрос неизвестно кому: «Это спасение или опять только передышка?»
Провод натянулся, ощутимо задрожал под весом человеческого тела и сначала медленно, а потом всё быстрее стал подаваться. Уже немного присмотревшись в окружающем полумраке, Денис практически отрешённо наблюдал, как один за другим отрываются от балки белые фарфоровые изоляторы… И опять долгий полёт в чёрную, изматывающую бесконечностью бездну.
Рывок отозвался не только в руках, а во всём до предела уставшем теле. И опять он как-то умудрился не отпустить спасительный провод, несмотря на боль, несмотря на то, что стальная струна, терзая плоть, глубоко врезалась в ладони. И снова ощутил, что летит. Только теперь уже куда-то в сторону…
Стену, вернее некую вертикальную массу впереди, не то чтобы увидел, а словно почувствовал. Сгруппировался, чтобы смягчить удар,— но за мгновение до столкновения ощутил тормозящее сопротивление пружинящей сети из многочисленных проводов, натянутых перед стеной. Предугадав, что сейчас его, словно маятник, качнёт назад и потащит в пустоту, в зловещую неизвестность, разжал пальцы и широко раскинул руки — чтобы понадёжнее запутаться в металлической паутине. Удалось — зыбкая опора выдержала!
Но вместе с ощущением невесомости снова накатила волна парализующего страха. Нет, не ожидание смерти, к чему за время бесконечного и непонятного путешествия он уже начал привыкать,— на сей раз всё подавил ужас обречённости. В этой ловушке от его физической силы, от его ловкости и умения ничего не зависело — исход определялся лишь слепой удачей. А вот на удачу, которая давалась либо не давалась кем-то свыше, он не привык рассчитывать, потому как всю жизнь полагался только на себя.
Убедившись — с некоторым даже удивлением,— что опора хотя и зыбка, но пока достаточно надёжна, попытался спокойно осмыслить ситуацию. И вынужден был обречённо констатировать, что пройденный с неимоверным трудом путь наверх придётся повторять сначала, причём шансов выбраться наружу почти нет…
И снова он ползёт вверх по скобам, торчащим из отвесной бетонной стены. И опять очередная проржавевшая скоба выдёргивается почти без усилия…
Самое странное, что Денис никак не мог вспомнить, как очутился в этом пугающе незнакомом здании. Что ему здесь нужно? Как давно ползает по предательски ветхим конструкциям? Вся предыстория осталось где-то там, в прошлом. А сейчас он вроде бы преследовал одну единственную цель — выбраться наверх. Какой же по счёту будет эта попытка?..
От умственного перенапряжения сдавило виски, потом в голове что-то звонко и болезненно щёлкнуло… Денис открыл глаза — и взгляд его упёрся в зеленовато-серую стену, которая была к тому же наклонной. О её наклонности можно было судить по выпуклому шву странной формы. И ещё: какая-то тень ритмично колебалась в верхней части стены, на границе видимости, причём ощущение было такое, будто она находится снаружи и непонятным образом проникает сквозь стену. Это видение воспринималось совсем уж фантастическим.
Оттуда же доносились неясные шумы, постукивание металла о металл… Потом чей-то удивительно знакомый голос произнёс:
— Пора начальника будить, а то дрыхнет, как трофейная лошадь…
Денис медленно повернул голову — и только теперь сообразил, что находится в палатке и лежит на раскладушке…
Всё последующее было как бы продолжением тягучего, лишённого всяческого смысла сна: безвкусный завтрак, сборы, бесконечный путь по таёжной тропе.
«…Похоже, я всё-таки заболел? — размышлял он, механически переставляя ноги.— Во-первых, этот не проходящий жар; во-вторых, ощущение какой-то нереальности всего окружающего… Вот опять ни с того ни с сего упал на ровном месте! Даже не споткнулся, просто потерял вдруг равновесие — и ноги не удержали. Да ещё эта оставшаяся от ночного кошмара слабость во всём теле, вялость в движениях. Так трудно подниматься после падения, так хочется забыться на прохладной земле… И уснуть…»
Кто-то из спутников молча подхватил Дениса сзади и рывком поставил на ноги.
«…Это, конечно же, Колян по кличке Ведмедь,— отрешённо отметил Денис.— У него-то силы немерено. Ничего даже не сказал, не позубоскалил по поводу частых падений начальника. Насчёт того, что рубль нашёл… Хотя по этому коряжнику все спотыкаются… Но вот падаю почему-то лишь я один…»
Он ускорил шаг, чтобы догнать легко шагавшего впереди щуплого Саню. Санина спина всё не приближалась, а потому, когда возникла неожиданно в полушаге,— не успел остановиться и воткнулся носом прямо в Санин затылок. Тот удивлённо оглянулся, но тоже ничего не сказал.
…Странно, будто никто и не замечает его состояния? Или не видят в этом ничего особенного? Но ведь он же ощущает: что-то не так! Похоже, заболел либо за последние дни вымотался вконец?.. Честно говоря, он ведь и не помнит, как это — болеть. Даже из раннего детства не осталось никаких воспоминаний. Хотя был один случай: не то ветрянка, не то свинка… А потом вроде бы даже не простывал всерьёз ни разу?.. И сейчас с чего бы вдруг скопытиться? Нет, он просто устал от этого однообразия: изо дня в день карабкаться с нивелиром по склонам, рубить деревья, перебираться через затянутые мхом валежины… Но, обычно к утру усталость проходила… Будто сглазил кто!..
И тут же память услужливо вытащила воспоминание из детских лет. Ещё будучи дошкольником, он летом жил у бабушки на Ярославщине. И — ни с того ни с сего — у него вдруг заныли все зубы. Собственно, сама боль теперь не помнилась, а в памяти всплыло то, как бабушка привела его к старухе-соседке, о которой говорили, что она умеет заговаривать боль. Та была страшной, как Баба Яга из сказок, поэтому Денис её панически боялся. Старуха что-то пошептала беззубым ртом, потом попросила бабушку положить на нывшие зубы смоченную ею в водке вату. Тогда он впервые узнал вкус водки. Как ни удивительно, однако зубы после такого лечения болеть перестали. Но с тех пор этот непонятный, сродни колдовству, людской дар заговора и наговора пугал Дениса…
Вот опять: вроде бы и не споткнувшись, Денис потерял равновесие — и мешком повалился на тропу. Как будто совсем на чуть-чуть, на короткое мгновенье, забылся… А открыв глаза, увидел уже над собой склонённое лицо Ведмедя. Мысленно напрягся — но всего лишь мысленно, поскольку на этот раз даже не предпринял попытки подняться. Совсем не осталось сил встать или даже просто пошевелиться. Единственное, чего хотелось,— это забыться, потеряться и лежать неподвижно посреди приторно пахнущего папоротника…
— Ну ты, начальник, даёшь! Меня с похмелья так не мотает! Не выспался, что ли?..
«…Это голос Ведмедя, только где-то далеко-далеко…»
— Да он горячий, как головешка! Блин! Точно заболел! То-то я давно замечаю, что не в себе! Думал, не высыпается с этой работой… Точно, надо в лагерь возвращаться!..
«…А это уже Санин голос. Чего он так заволновался-то? Даже если и заболел… Просто надо отлежаться денёк-другой…»
А в памяти вдруг ясно всплыло то самое воспоминание болезни: у него высокая температура, и он — впервые, наверное,— утром не пошёл в школу. Лежал целый день в постели, то и дело проваливаясь в омут полубреда и каких-то обрывочных размышлений. Из этого ватного и тягучего, но одновременно донельзя хаотичного водоворота мыслей невозможно было вырваться. С действительностью тонкой нитью связывало только радио. На всю жизнь запомнился репертуар оперетт, которые шли тогда в театрах Ленинграда: «Три соловья, дом семнадцать», «Севастопольский вальс», «Поцелуй Чаниты»… Сейчас он тоже не совсем понимал разговор Саньки с Ведмедем, но изо всех сил попытался, как тогда, не оторваться от их голосов, не потеряться в хаосе бессвязных мыслей…
Ещё более смутно он помнил, как возвращались в лагерь. Весь обратный путь Денис цеплялся и взглядом, и сознанием за сапоги идущего впереди Саньки. Часто, очень часто валился вперёд, втыкаясь лицом в мох рядом со стоптанными резиновыми каблуками. Снова и снова ощущал на плечах или на поясе руки идущего позади Ведмедя. Тот совсем легко, будто Денис и не весил ничего, ставил его на ноги. Всё это: и глубоко продавливающие мягкий мох Санькины каблуки, и сильные руки Ведмедя, и пьяно раскачивающаяся тайга — всё казалось зыбким и нереальным, словно продолжение кошмарного утреннего сна…
Потом из ускользающей реальности раз за разом возникало взволнованное лицо поварихи Олюшки. Она поила его чем-то горячим и сладким, пряно пахнущим, и всё спрашивала: «Денис, тебе плохо? Что у тебя болит?..» Где-то там, в глубине души, его умиляло, что она называла его так, а не принятым в бригаде полуименем-полукличкой Дэн. Денису хотелось много холодной, просто ледяной воды, но он боялся обидеть Олюшку и пил кипяток кружку за кружкой — однако жажда почему-то не утихала…
То, что повариха Олюшка отличала его от всех остальных, давно заметили уже не только окружающие, но и он сам. Это и собранный ею букетик спелой земляники, который поджидал в палатке на его спальном мешке, и долгие сидения у костра, когда все остальные уже разбредались спать. Это и откровенно ревнивые Санькины взгляды, который, похоже, имел на Олюшку свои виды. У Дениса никаких особых видов не было, просто в общении с ней ему было легко и интересно… И даже сейчас она словно бы оттягивала на себя часть атакующей сознание боли: рука её была прохладной и целительной, как у мамы или у той деревенской соседки-знахарки, заговаривавшей в детстве зубную боль…
От травяного отвара мысли — правда, на короткое время,— становились яснее, но потом сознание снова погружалось туда, где весь мир как будто был настроен против него. Теперь уже не только тот, полубредовый, на границе сна и бодрствования,— теперь уже и этот окружающий мир тоже ломал, корёжил тело, сдавливал невидимыми тисками голову, безжалостно выжигал жаром сознание. Болезнь перестала прятаться и перешла в активное наступление. Скоро, наверное, резерв внутренних сил закончится, и тогда он, Денис,— вероятнее всего, даже с облегчением,— перестанет сопротивляться ей! Сдастся — и уйдёт в небытие, где нет ни испепеляющего жара, ни изматывающего бреда… И лишь испуганное лицо Олюшки оставалось спасительным островком в бушующем океане уже ни на миг не утихающей боли и пожирающего мозг огня…
Время тянулось нестерпимо медленно: в неразличимую вечность слились минуты, часы, день, ночь… Потом возникли грохочущая, болезненно вибрирующая всем корпусом лодка-дюралька и сосредоточенный, то и дело внимательно поглядывающий на него моторист Виктор. Они плыли вниз по Енисею. Да иначе и быть не могло — до ближайшего населённого пункта вверху было сотни две километров. Дениса бросало то в жар, то в холод — и он, в зависимости от этого, либо кутался в грубый, резко пахнущий бензином брезентовый дождевик, либо подставлял грудь встречному потоку утреннего прохладного воздуха. Он мечтал только об одном — чтобы всё это скорее закончилось: и бесконечный путь по Енисею, и бесконечный, только что начавшийся день. В посёлке, конечно же, найдутся врачи, которые определят источник его болезни и дадут спасительное лекарство… Но путь длился и длился бесконечно, как беспорядочно-прерывистые и вместе с тем назойливо-прилипчивые мысли, надоедливой вереницей приходящие из прошлого…
Ни с того ни с сего вспомнилось, как ушёл со второго курса института и уехал из Ленинграда в экспедицию. Зачем, почему? Словно подтолкнул кто-то неведомый. А началось всё со стихов — да, именно с этого несколько неожиданного, но всё больше и больше поглощающего увлечения. Он даже на институтских лекциях, вместо того чтобы вникать в формулы, доставал из сумки чей-нибудь сборник. Попытался писать сам… Потом в сумке появились книги о путешествиях: повести Арсеньева, Федосеева, Куваева. Кое-что он читал и раньше, но теперь как бы открывал заново. Захотелось попробовать такой жизни, испытать себя среди настоящих мужиков. Хотя что он себя обманывает?.. Самую главную роль сыграла, конечно же, однокурсница Нина. Их отношения на втором курсе стали совсем неопределёнными, совсем непонятными. А начиналось всё так хорошо — тогда, перед первым курсом, когда их всех отправили в совхоз на уборку картошки. А на следующее лето они — должно быть, её стараниями,— попали в разные стройотряды, и у неё появился Андрей… Денису Андрей был крайне несимпатичен, и это ещё больше усугубляло душевные страдания. Что Нина в нём такого нашла? Остролицый, прыщавый и какой-то невыразительный… Правда, Андрей играл на гитаре, а гитара Нине всегда нравилась. Только одно название, что играл,— просто бренчал… Где-то через месяц работы в стройотряде, на выходные, Денис отпросился у командира и несколько часов трясся в пыльном автобусе… Он отыскал Нину — но в тот же день вернулся назад, окончательно поняв, что он — третий лишний. В сентябре начались занятия в институте, но учёба больше не шла на ум. Терзать сердце, каждый день видя её на лекциях рядом с Андреем, Денис больше не мог и решил: пусть будет ещё хуже — где-то там, среди глухой тайги и безлюдья…
Сейчас, в минуту просветления сознания, он взглянул как бы со стороны и на сидящего в лодке себя, и на проплывающие мимо таёжные берега — и чётко осознал, что эти несколько месяцев изменили его. В чём?.. Определённо сделали сильнее и, главное, увереннее… Да, так было до сих пор, пока боль не подмяла его, не поколебала уверенность в собственных силах… И следом за этой мыслью, совсем уж некстати, из прошлого пробилось скулящее чувство заброшенности, одиночества и жалости к себе…
В конце концов, утомлённый тягучим однообразием реки, он ненадолго забылся или даже заснул. Но и во сне не прерывалась цепочка воспоминаний — будто он подробно, восстанавливая ничего не значащие детали и подробности, рассказывал какой-то строгой комиссии свою прожитую жизнь. Подчинённые непонятной закономерности, полузабытые события выстроились в цепочку и, дождавшись очереди, настойчиво напоминали о себе, требуя оживить их и пережить заново… Всё больше уставая от этого рассказа, он несколько раз пытался вырваться из водоворота воспоминаний, но любая случайная мысль, совершив виток, неизменно снова ввергала в пучину нежеланных видений. Денис давил их сознанием, как надоедливых комаров или оводов пальцами, испытывая одновременно и брезгливость, и злорадство,— но меньше их не становилось. Он снова и снова отталкивался от зыбких образов, стараясь отыскать в своём сознании, в своей памяти уголок покоя и забвения. Это напоминало блуждание в катакомбах во время того странного сна…
В поселковой поликлинике Дэну вдруг стало лучше. Он даже подумал, что напрасно послушался начальника изыскательской партии и согласился ехать — через несколько дней оклемался бы и там, в лагере. Но пожилой терапевт, мельком взглянув на градусник, удивлённо покачал головой и спросил:
— Кашель не мучает, молодой человек? Температура-то как при воспалении лёгких…
— Нет, не мучает.
Потом терапевт долго слушал лёгкие, постукивая по груди и спине своими сухими пальцами, стучал резиновым молотком по коленкам, зачем-то водил пальцами перед глазами Дениса — и снова прикладывал свой аппарат к его спине и груди. Лицо старика всё больше мрачнело.
— Сознание, случаем, не теряли, молодой человек?
— Как будто бы терял… Сам до конца не понял.
— А головные боли мучают? Не похмельные, конечно…
— Да, голова болит не переставая. Сейчас как будто полегчало.
— А давно постоянные боли начались?
— Уже несколько дней. Не помню точно… Три… Или четыре…
— Может, клещи в тайге впивались?
— Конечно, и даже не раз. Да они там во всех впивались.
— Дай Бог, чтобы я ошибался, но у вас, молодой человек, похоже, клещевой энцефалит.
— Но у меня же была прививка! — возразил Дэн, медленно осознавая страшный диагноз.
Перед мысленным взором тотчас возник сосед-инвалид, который жил в квартире напротив, на их лестничной площадке. Сосед был геологом, когда-то работал в экспедициях, но после перенесённого энцефалита у него перестали действовать руки. Чтобы взять стакан, он, гримасничая от напряжения, сдвигал безвольные кисти и потом с трудом подносил его к губам. Движения были словно бы мультипликационными — когда различные части тела действуют совершенно самостоятельно. При этом дядя Миша утверждал, что он ещё легко отделался, а могло быть значительно хуже. И Денис, встречая на улице паралитиков, непременно относил их к беднягам, перенёсшим клещевой энцефалит. И думал, что, коснись это его, он лучше бы умер…
— Возможно, прививка была некачественной например, вакцину ввели просроченную,— продолжал терапевт,— возможно, я ошибаюсь. Чтобы сказать точно, нужно взять анализ крови, пункцию костного мозга…
— И что теперь? — сразу почему-то уверовав, что врач не ошибся, обречённо спросил Денис.— Это неизлечимо?..
— Ну, всё от тебя зависит, от твоего организма,— врач перешёл на «ты».— Бывает, что и безнадёжные выкарабкиваются…
Сообразив, что сказал совсем не то, что в подобных случаях нужно говорить, он поправился:
— Ты ещё молодой, крепкий…
Поняв, что и эта фраза прозвучала отнюдь не успокаивающе, врач растерялся и закончил:
— В общем, будем лечить… Лечиться!
Палата с символическим номером «шесть» находилась на третьем этаже поселковой больницы. Правда, заполнена она была не психами, а в основном, радикулитчиками — монтажниками и шофёрами со строительства гидроузла. Самым «тяжёлым» считался он, Денис. И дело было даже не в определении врача, а в том, как все сочувственно к нему относились, как угощали домашней снедью из передач, как навязчиво пытались подбодрить. Между ним и остальными больными уже существовала незримая грань, черта некой страшной неизвестности, за которую он, в отличие от остальных, перешагнул…
Денис большую часть времени лежал или, придвинув единственный в палате стул к подоконнику, иногда — совсем недолго — смотрел на улицу. Вот сороки клюют на дороге что-то плоское и серое. Эта терзаемая бесформенная плоть была когда-то живой: кошкой или собакой. Пока не попала под колёса автомобиля. Может, просто не повезло — и на мгновенье отвернулась удача; может, настигла в давно определённый ею момент безжалостная судьба. Никому не дано знать наверняка, каким будет его последний час. И он, Денис, не знает… Ведь у него-то ещё есть возможность выкарабкаться, он-то ещё жив! Можно, конечно, сжаться от боли и лелеять её, чтобы не огрызалась, чтобы не пугала в ответ на каждое движение. А можно схватиться с ней: кто кого?! Вот он, шанс: либо уступать шаг за шагом без надежды на победу, а только оттягивая конец, либо вступить с ней в бой — и, возможно, победить…
Самое трудное — это непроходящая головная боль, которая поселилась внутри мозга. Даже кратковременные передышки она давала не ему, а себе — чтобы сгруппироваться и навалиться с удвоенной силой. У болезни была своя тактика: постепенно, шаг за шагом, она отрезала Дениса от внешнего мира. Сначала от внешней информации — будь то новости по радио или телевидению, прочитанная газета или несколько страниц книги… Да что там страниц — он уже одну страницу или даже нескольких строк не мог прочитать: тут же внутри головы вспыхивал огонь, выжигающий только что полученную информацию вместе с очередной частицей памяти, частицей сознания. Болезнь как бы предупреждала: не подчинишься — будет ещё хуже! Бороться с набравшей силу болью стало практически невозможно, оставалось только не провоцировать её и надеяться на скорое воздействие лекарств. Денис утыкался головой в угол, зажимал ладонями уши, закрывал глаза — и так сидел часами, отключив все органы чувств.
Боль чуть ослабляла свои железные тиски в единственном случае — и это трудно было объяснить: когда появлялась Олюшка. Та приходила в туфлях на высоких каблуках и в короткой юбке, открывающей длинные красивые ноги. Это была будто вовсе и не повариха Ольга, Оленька, а привлекательная и знающая себе цену женщина. Правда, рядом с такой красивой и уверенной он испытывал что-то вроде унижения: вот она — такая живая, энергичная, а вот он — беспомощный и ущербный. Но эти муки всё-таки не шли ни в какое сравнение с радостью от хотя бы временного облегчения. И лишь когда Ольга уходила и начинала снова подступать боль, вспыхивало запоздалое раздражение: какого дьявола она ходит? зачем травит душу? оставила бы его в покое…
Снова и снова приходилось забиваться в угол и ждать, ждать — пока болезнь, преследуемая многочисленными уколами, не ослабеет, не сожмётся в крохотную точку, которую он сможет наконец-то контролировать. И через пару недель уколы, от которых уже болело всё тело, сделали своё дело: высокая температура и головная боль отступили.
А потом, ещё через неделю, боль вернулась: оказывается, она не ушла совсем, а просто затаилась где-то в самых отдалённых клетках мозга. Болезнь совершила виток и накинулась на ослабленный организм с удесятерённой энергией — начался возвратный энцефалит. Теперь даже мысли вызывали тошноту, отзывались приступом тупой боли. Потом начался паралич одной половины тела: правые рука, нога и половина лица перестали слушаться. С трудом передвигаясь от больничной койки к умывальнику, он теперь даже среди лежачих больных реанимационной палаты ощущал себя настоящей развалиной…
Только через месяц — после сотен уколов, от которых руки и плечи Дэна покрылись сплошь, словно сыпью, красными точками, а потом синяками,— боль снова ушла, теперь уже насовсем. Но после себя она, как бесчестный и коварный противник, оставила сильнейшую депрессию — полное внутреннее опустошение. Хотя, может быть, это была реакция уже самого организма на безграничную усталость. Ничего не хотелось делать, только сидеть или лежать, бездумно уставившись в стену. Поднимался с больничной койки он только при крайней необходимости…
Лечащий невропатолог Елена Петровна, увидев, как Денис с трудом и с остановками поднимается по лестнице, пригласила его в свой кабинет, где снова заставила приседать. Приседая, Денис каждый раз терял равновесие, хватался за край стола. Попасть пальцем в собственный нос с первого раза он тоже не смог, что повергло его в шок.
Поразмыслив, лёжа на своей кровати в палате, Денис пришёл к выводу, что дела его плохи. И не испытал при этом ни страха, ни сожаления…
Ещё через месяц, выписывая его из больницы, Елена Петровна отводила глаза и повторяла:
— Ничего, ты вон из какой, почти безнадёжной, ситуации выкарабкался. У тебя молодой здоровый организм — он обязательно справится. Ты и так моя профессиональная, можно сказать, гордость… Честно говоря, никто уже не верил…
Денис про себя отмечал её излишнюю, нервозную суетливость и то, что Елена Петровна старается не смотреть ему в глаза. Значит, она не была уверена в том, что говорила. Зато он сам был уверен, что теперь-то выкарабкался. Теперь, без боли, можно жить, каждый новый день радоваться своему существованию, строить даже далёкие планы. Нелепый случай не вырвал его из этого прекрасного, безоблачного мира, Да, да, именно безоблачного, потому что все неприятности жизни — это пустяки по сравнению со смертью. Только приблизившийся призрак небытия заставляет ценить не только дни, но даже минуты, секунды продолжающейся жизни. Как много можно ещё успеть, если определиться в главном! Что же в его жизни теперь главное? Встретить любовь, написать книгу, совершить подвиг, помочь выкарабкаться ещё кому-то?.. До этого смысл существования был в том, чтобы побороть болезнь, а теперь — чтобы начать жизнь сначала. Он ведь ещё и не жил, а только готовился: учился, осмысливал, пробовал на ощупь, анализировал. Он двадцать с лишним лет познавал окружающий мир, а теперь этот мир просто испытал его на прочность, на пригодность…
— Они его нашли. Теперь не отступятся, пока не убьют.
— Мы можем его защитить?
— Нет. Эти теперь не оставят его в покое. Достаточно нам ослабить внимание всего на мгновение… Мы же не в силах всё предусмотреть — в следующий раз Эти будут ещё изощрённее.
— Значит, у него не остаётся ни малейшего шанса выжить?
— Есть только один шанс спасти его — это отказаться от него.
— Но тогда он будет потерян?
— Пусть просто живёт. Он молод — его организм, возможно, справится.
— Но он очень плох! И у него не будет ни Ангела-хранителя, ни Учителя.
— Да, он будет очень уязвим, но Эти, потеряв, не смогут его найти среди миллиардов людей Земли.
— Кем он станет, если выживет?
— Просто одним из множества.
— Жаль, у него было высокое предназначение…
Отверженный
Осенью по всей округе полыхали лесные пожары. По ночам было светло от багровых зарев, а днём, наоборот, небо казалось сумеречным. И солнце на небосклоне угадывалось бесформенным и зловещим бордово-красным пятном. Едкий запах гари в конце концов стал почти привычным, а вот дымные сумерки продолжали вызывать чувство неуверенности и даже какой-то животной, неотступной тревоги, оставшейся в нас, должно быть, от первобытных предков. Это был ещё не страх, но страшок перед некой незримой опасностью, скрывающейся за серовато-сизой, пахнущей горечью пеленой. Она уже поглотила всё вокруг — не только дальние, но и близкие горы, она лишила окружающий мир горизонта и перспективы. Вроде бы и понимаешь, что они не могли исчезнуть бесследно — но ведь не видишь их! А неизвестность всегда пугает больше реальной опасности…
Осенью Денис женился на Ольге. В иное время такая скоропалительная женитьба показалась бы неоправданной, но после болезни он торопился жить, словно боясь чего-то не успеть. Любил ли он Ольгу? Себе Денис такой вопрос старался не задавать, а если бы спросил кто-нибудь посторонний, то однозначно ответить было бы крайне сложно. Просто впереди была неизвестность, и ему нужно было к кому-то привязаться, к какой-то опоре, к реальной и ощутимой точке отсчёта.
Без какой-либо словесной подготовки сделал Ольге предложение — и в тот же день они расписались, уломав председателя поселкового Совета. Вот только тёще он не понравился с первой встречи — и очень явственно это ощутил. Материнская ли ревность заговорила, или та сразу ощутила в зяте что-то непонятное, чуждое их семье — этого Денис так никогда и не узнает.
Он был по-своему привязан к жене: торопился домой после работы, ходил с ней в кино, в гости к её знакомым, тем более что близких друзей у него здесь так и не появилось, а друзья детства остались там, в далёком Ленинграде. Так что теперь самым близким другом стала жена. Но при всём при этом он ощущал себя как бы обязанным ей, особенно когда ловил мимолётный внимательный Ольгин взгляд. И слов любви никогда не говорил, даже ночью. Ольга, чувствуя эту его раздвоенность, тоже не спрашивала, любит ли он её,— главное, что она любила. А он чем дальше, тем чаще задумывался, сможет ли хоть когда-нибудь любить, радоваться, огорчаться так ярко, как должно, потому что все эти чувства горели внутри словно вполнакала, даже в четверть прежних, теперь уже полузабытых эмоций. Дело, конечно же, в наследии болезни, которая была побеждена ценой больших нервных разрушений. Но неужели так будет всегда, всю жизнь?..
Когда через несколько месяцев Денис узнал, что у них будет ребёнок,— и обрадовался, и испугался одновременно. Испугался, что последствия перенесённого энцефалита могут отразиться именно на ребёнке и в этом вольно и невольно будет виноват только он. Но через положенные девять месяцев родилась здоровенькая и прехорошенькая девочка. Денис был безгранично счастлив, что у него такой красивый, такой подвижный, такой умный ребёнок. Ольга же уверяла, что иначе и быть не могло, потому что Танюшка — дитя любви.
Вот кого он теперь любил самозабвенно, так это дочь: первым поднимался по ночам, когда она плакала, сам стирал пелёнки, ходил с ней, едва выдавался свободный час, гулять на Енисей и в окрестную тайгу. Укладывая Танюшку спать, он даже пел ей песни, хотя в других обстоятельствах, при посторонних, петь стеснялся по причине полного отсутствия слуха. Так что его жизнь потекла по счастливому руслу, и если бы не периодические головные боли и приступы слабости с тошнотой, повторяющиеся весной, о перенесённой страшной болезни можно было бы вовсе забыть.
С дочерью у них даже установилась некая необъяснимая или, как её ещё называют, телепатическая связь: когда Танюшка плакала — он сразу понимал, где и что её беспокоит. Даже находясь в командировке или работая далеко в тайге, странным образом чувствовал, что у дочери подскочила температура или возникли какие-то другие проблемы. А началось это сразу, прямо в день её рождения…
Они тогда работали на отбивке контура будущего водохранилища гидростанции. Неделю шли дожди, а тут с утра ни хмурого неба, ни обычного тумана — на удивление ясно. Решили закончить нивелирный ход по очень сложному скальному участку на одном из притоков Енисея — речке Берёзовой. Денису в бригаду назначили даже инструктора-скалолаза — для страховки в особо опасных местах.
Речушка-приток после дождей превратилась в мутный бушующий поток, а там, где она прорезала скалу, образовался залом из белых, обглоданных водой деревьев, вершины которых торчали в разные стороны, словно иглы ежа. Вода перехлёстывала через запруду и обрушивалась пенными водопадами вниз — на камни. Грохот этой беснующейся воды они услышали ещё издали.
Пробираясь по узкой кромке нависающего над водой скального берега, Денис невольно бросал настороженные взгляды вниз — на вращающуюся в гигантском водовороте воду перед запрудой. Он шёл замыкающим — громоздкий рюкзак и тренога вынуждали двигаться медленно и осторожно. Вот, растекаясь по скале, сбегает небольшой ручеёк. Денис отметил про себя, что в этом месте впереди идущие сгрудились и перебирались через него с особой осторожностью. Увидел, как шагнул ему навстречу скалолаз Сергей, даже успел передать ему треногу — и тут почувствовал, что теряет равновесие. Поспешно схватился за берёзку, чтобы удержаться на ногах, но корявое деревце удивительно легко отделилась от скалы вместе с корнями. И тогда ощутил, что летит в пустоту…
Упал он, по счастью, не на камни, а в воду. Ушёл в неё с головой, а когда вынырнул, то увидел стремительно проносящуюся мимо скалистую стену берега. Тёмная кромка обрыва нависала где-то высоко над головой, а его несло прямо к залому. Это был конец, поэтому Денис начал изо всех сил грести к песчаной косе на противоположном пологом берегу. Он прекрасно понимал, что не успеет и что шансов на спасение у него практически нет. Но перед самым заломом водоворот вдруг подхватил его самой крайней своей струёй и медленно-медленно потащил назад — по кругу.
Оценив создавшуюся ситуацию, Денис решил было сбросить рюкзак, но тотчас сообразил, что рюкзак не тянет вниз — прорезиненный мешок внутри, в который был уложен спальный мешок, сделал его подобием поплавка. Несколько успокоившись, он бросил взгляд на обрыв и увидел, что Сергей лихорадочно опускает сверху верёвку с петлёй на конце. «Быстро сориентировался инструктор!» — обрадовался Денис, однако плыть к верёвке через жутковатый водоворот не решился, посчитав, что по окружности его должно вынести примерно в нужное место. Но перед самой верёвкой его отнесло ближе к центру водоворота — и Денис понял, что промахнулся.
На втором круге всё повторилось. Хотя Сергей передвинулся с верёвкой выше по течению — точно рассчитать траекторию он не смог. Сам залом Дениса уже не пугал, но он понимал, что если его затащит в воронку — оттуда уже не выбраться. И прекрасно осознавал, что если ему не удастся ухватиться за верёвку на третьем витке, то, вероятно, всё будет кончено, так как жуткий холод уже сковал тело, замедлил движения и рук, и ног. Сергей, похоже, это тоже понимал и сверху показывал знаками, что если сейчас ничего не получится, то он обвяжется верёвкой и прыгнет на помощь…
И вдруг Денис почувствовал: что-то изменилось! Окружающий мир разом подобрел к нему, стал понятнее, что ли,— словом, возникла новая, не существовавшая ранее связь с рекой. Вода вокруг уплотнилась и стала теплее, словно давая понять, что её не нужно бояться, что она готова его поддержать и даже помочь. Хаос струй упорядочился и стал предсказуемым.
И тогда Денис рискнул грести не к берегу, а к воронке — чтобы попытаться, борясь с течением, добраться до спасительной верёвки. Уже потом, когда очутился наконец на твёрдой земле, а вокруг облегчённо хохотали товарищи, он подумал, что его спасла интуиция. И только вернувшись домой, понял, что его связь с внешним миром образовалась через дочь, так как Танюшка родилась именно в это время…
Ему нравилась работа в экспедиции, потому что с ранней весны до серьёзных морозов приходилось пропадать в тайге. За это время он успевал по-настоящему соскучиться по Ольге, и каждое возвращение домой было как праздник. Тем более что других друзей у него так и не появилось. Почему так? Дружба — это отношение к другому как к самому себе. Для этого нужно к потенциальному другу привязаться сердцем, оценить его душу — а на сезонную работу в экспедицию устраивались, как правило, люди случайные и при этом далеко не «цвет нации». Зима казалась бесконечной, и он со своим очередным отрядом всегда был готов к заброске раньше других. Тем более что остальные начальники отрядов весенний выезд «на полевые работы» и расставание с семьями старательно оттягивали.
Денис попытался разобраться, почему он тяготится жизнью на базе экспедиции, в большом посёлке,— и нашёл главную причину: чувство одиночества особенно тягостно на людях. Это радуются вместе, а страдают всегда в одиночку. Его же душа, едва Денис попадал в обстановку относительного покоя, начинала ощущать не просто беспокойство, а необъяснимый дискомфорт. Вернее, продолжала ощущать… Потому, наверное, и тянуло его всё время ещё глубже в тайгу, в самую глухомань — подальше от людей и от принятых ими жизненных условностей. В первую очередь от коллективных жилищ и обобществлённых вещей — туда, где ты никому не обязан, где ты не должен приспосабливаться к искусственным законам, туда, где существует один практический закон — закон живой природы. Самый справедливый и, если принять его, самый необременительный…
Ещё через год, хотя врачи и не рекомендовали, он восстановился в институте на заочный факультет. Только теперь уже по геодезической специальности — и в Москве. Почему в Москве, а не в родном Ленинграде? Во-первых, туда прямым рейсом летал самолёт, во-вторых, институт был старейшим и наиболее авторитетным по данной специальности. Но главной причиной, наверное, являлась та, что вероятность встретить там бывших однокурсников и Нину была минимальной…
Стал ездить на экзаменационные сессии, которые обычно проводились весной — как раз в самое тяжёлое для его физического состояния время. К концу сессии он был уже никакой — настолько изматывала возобновлявшаяся головная боль. Даже настойка дальневосточного элеутерококка, которая в другое время обычно помогала и с пяток пузырьков которой он неизменно привозил в Москву, не спасала. После сессий возвращался совершенно вымотанный, но, тем не менее, успешно переходил с курса на курс.
Дочка подрастала: её лепет стал осмысленным, потом занятным, потом посыпались вопросы. Из детского сада она приносила уйму важных новостей, которыми спешила с ним поделиться. Их невероятная телепатическая связь находила всё больше подтверждений. Так, непостижимым образом она чувствовала, когда Денис приедет из командировки. В этот день, по рассказам жены, Танюшка с самого утра то и дело подбегала к двери и радостно кричала «Папа приедет! Папа приедет!» Правда, в их квартире стали происходить и странные, необъяснимые вещи. Как-то дочь среди ночи тихо вышла из своей комнаты и замерла возле дверей. Денис читал книгу, когда ощутил чужой, тяжёлый взгляд — дочь пристально смотрела на него застывшими и совершенно бесстрастными глазами, словно внутри неё находился кто-то другой. Денис взял Танюшку на руки и отнёс в кроватку — а она даже не шелохнулась, словно всё это время спала. Спала ли?.. Как тогда объяснить чужой — осмысленный и будто пронзающий насквозь — взгляд? Был и ещё один так и оставшийся необъяснимым случай — где-то перед самым его отъездом на очередную сессию. Дочь уже спала, когда Денис обратил внимание на странное поведение кошки. Словно бы охотясь за мышью, та подкралась к дочкиной комнате и заглянула в приоткрытую дверь. И тут вся шерсть у неё встала дыбом! Кошка попятилась, потом развернулась и опрометью бросилась в коридор. У Дениса тогда мурашки побежали по коже, потому что он явственно почувствовал постороннее присутствие. Нет, это был не человек — это была какая-то зловещая сила, которая концентрировалась в комнате дочери. В страхе за неё, он бросился в комнату… И не увидел ничего: дочь спокойно спала. Но неприятное ощущение присутствия чего-то чуждого не оставляло его ещё несколько минут. Так и не найдя тогда правдоподобного объяснения случившемуся, он уехал в Москву с тяжёлым сердцем…
Проводилась экзаменационная сессия за четвёртый курс, которую по каким-то причинам передвинули на май. Всё было как всегда: сдавал экзамены и зачёты, писал письма домой — в одном конверте отдельно жене и дочке. На этот раз даже головные боли мучили как будто меньше. За два дня до отлёта он уже представлял, как окажется дома, как радостно кинется навстречу жена, как он подхватит на руки дочурку, как она будет шумно радоваться подаркам.
И вдруг словно натолкнулся на невидимую стену: через тысячи километров, через колышущуюся под ветрами тайгу, через миллионы жилищ и судеб, что были на этом пути в неведомых деревнях и посёлках, он явственно ощутил, что жена сейчас с другим…
Прилетев, Денис в этом убедился, едва взглянув ей в глаза. И тут же, на пороге квартиры, в один миг рухнуло всё: искромётная радость их редких встреч, пустячные и вместе с тем очень значимые фразы и слова, пьянящая доверительность поцелуев, безграничная ночная близость и умиляющая беззащитность лепечущей смешные слова дочурки. Всё это очутилось в прошлом, а настоящее оказалось преданным, растоптанным, вывалянным в грязи. Всё, что составляло его жизнь, её спасительную цельность и значимость — всё вмиг рассыпалось. Неоткуда больше было черпать силу и уверенность, которые вели его по жизни, неоткуда черпать доброту и нежность… Впереди — ничего, а позади кровоточащие, наполненные болью осколки сердца. Позади боль, а впереди ещё хуже того — пустота.
Всё это пролетело в сознании за один короткий миг, после чего он повернулся — и ушёл. Никого не хотелось видеть, особенно знакомых людей, и он бесцельно, словно в пьяном бреду, бродил по самым дальним улицам посёлка. Нестерпимо щемило сердце, невыносимо жгло где-то в самом центре мозга, огнём горело всё тело. Не хотелось больше жить. Хотя нет — он молил не о смерти, а о том, чтобы стало ещё хуже, чтобы не своя рука, а тоска и безысходность убили его. В какой-то из особенно невыносимых моментов он обхватил голову руками, сжался весь, как стянутая до предела пружина,— и завыл. Это был уже не стон, не плач, потому что глаза оставались сухими и горячими,— это был дикий и протяжный, самый настоящий волчий вой, который пусть и не приносил облегчения, но иначе переполнившееся горем сердце разорвалось бы на части. И поселковые собаки, услышав этот страшный вой, отозвались суматошным разноголосым лаем…
Потом, пошатываясь, будто пьяный, он пошёл домой. Всё вокруг казалось чуждым: улица со старыми тополями, освещённые окна домов и даже звёзды на бесконечно далёком бесстрастном небе. Мир, словно испугавшись его боли, отделился защитным всепоглощающим экраном. Незримый этот кокон проходил, должно быть, прямо по поверхности кожи, потому что Денис больше не чувствовал ни прохлады воздуха, ни запахов летней ночи. Он мог теперь ощущать лишь собственную боль и свою истерзанную душу…
Ольга не спала. С каким-то облегчением она рассказала всё, ничего не скрывая: да — приехал из института практикант, да — понравился с первого взгляда. А остальное получилось как-то само собой, помимо её воли…
— Ты хотела… сама… мне всё рассказать? — спросил он останавливающимся, мёртвым голосом.
— Нет…
— Если бы ты сказала, что любишь его, я бы тебя отпустил.
— Я знаю…— тихо отозвалась Ольга.
— Тогда зачем тебе был нужен этот обман? Ведь, живя со мной, ты готова была обманывать изо дня в день?..
— Я не знаю… Он говорит, что не может жениться, пока не закончит учёбу.
— Значит, он просто не любит тебя. А ты его?
— Я не знаю, что мне делать!..
— А я не хочу, чтобы ты бегала от меня к нему. Разберись в своих чувствах. Разберись сама с собой, в конце концов. Я даю тебе время…
— Я — дура! Ведь ты-то ни в чём не виноват, одна я всё погубила. Прости меня, если можешь!..
Воспринимая окружающее как во сне и передвигаясь словно в некой продолжающейся нереальности, Денис достал с антресолей спальный мешок. Расстелил его в комнате дочки и, не раздеваясь, упал поверх. Размеренное дыхание Танюшки через какое-то время вывело его из болевого шока, вернуло способность мыслить. Глядя в сумрак, он думал, как будет жить дальше и для кого. Да, ради этого крохотного родного человечка он готов был если и не простить жену, то хотя бы не напоминать никогда об измене. Говорят, время излечивает всё. С этой мыслью Денис и заснул — словно провалился в чёрную бездну…
Он проснулся из-за ощущения пустоты. В комнате всё так же темно — значит, была ещё ночь. Подошёл к двери и понял, что жены на кровати нет. На кухне и вообще в квартире её тоже не оказалось. Когда осознал это — в мозгу словно граната взорвалась, обдав всё тело волной вернувшихся огня и боли. А следом он ощутил волну безграничной, жгучей ненависти к жене и прямо-таки испепеляющей ярости. Значит, она снова обманула его — и теперь уже разрушила всё до конца! Без остатка!
Плохо соображая, что делает, он достал из чехла двустволку и зарядил оба ствола патронами с пулями. Запоздало сообразил, что две ни к чему — ему хватит и одной, чтобы свести счёты с этой жизнью. Настоящее невыносимо, будущее бессмысленно! Только его смерть, которая станет точкой, ещё имеет какой-то реальный смысл как логическое завершение… Потом решил дождаться Ольги и застрелиться при ней — это будет его последняя и единственная месть!
Время шло. Он сидел на кровати, на которой его бывшая жена была с другим… А теперь он, Денис, упадёт на эту проклятую кровать и зальёт всю её своей кровью. Пусть ей хотя бы раз будет так же плохо, как и ему!
Время тянулось невыносимо медленно, а в голове по-прежнему не было никаких мыслей: ни страха, ни сожаления… Вздрогнул оттого, что скрипнула дверь. Ольга вошла и застыла в дверном проёме. Её глаза округлились от ужаса.
— Пойди умойся! — скорее прохрипел, чем проговорил он, чувствуя, что под этим взглядом не сможет ничего сделать.
— Ведь ничего не было! — испуганно закричала жена.— Мы просто говорили!
Но он ей больше не верил — не хотел верить. Взвёл курки и стал разворачивать ружьё стволами к себе. Ольга застывшими глазами следила, как его палец медленно двигал спусковой крючок…
В этот миг из своей комнаты вышла дочка. Краем зрения он увидел её, и в голове молнией высветилась мысль, что его жестокая месть ударит в большей мере не по бывшей жене, а по этой крохе, которую он безумно любит. Теперь даже больше, чем когда-либо, потому что только сейчас он вспомнил, что это и есть единственная связывающая его с жизнью нить.
Денис уже ощутил начало выстрела и подумал, что не успеет ничего изменить — но всё же дёрнул ружьё в сторону. Грохнул выстрел: пуля гулко ударила в стену. Жена так и продолжала стоять с застывшими от ужаса глазами. Дочка громко заплакала от страха. Он отбросил ружьё и подхватил Танюшку на руки, прижал к груди, чтобы успокоить. В квартире стоял кислый пороховой запах…
Никто не прибежал на выстрел, не постучал в дверь. «Боятся,— подумал он.— Сейчас побегут вызывать милицию…» Усталость навалилась неподъёмной тяжестью. Он положил всхлипывающую дочь рядом с собой на кровать — и сразу же провалился в небытие.
Ночью его никто не будил. Что уж там рассказывала Ольга милиции и приезжали ли они вообще, он утром не расспрашивал. Ольга ходила по квартире, глядя в пол, и лицо у неё было закаменевшим — похоже, что не спала всю ночь. К обеду Денис всё для себя решил и сказал, что ей надо сегодня же уехать к родителям. Насчёт её отпуска он договорится с руководством экспедиции, документы на развод тоже подаст сам.
Всю дорогу до автобусной остановки он нёс Танюшку на руках, хотя та порывалась идти самостоятельно. «Ты не знаешь,— думал он с горечью,— что последний раз сидишь у отца на руках. Когда-нибудь я объясню тебе, и ты должна понять, что иначе я поступить просто не мог…»
В душе сегодня не было ни боли, ни эмоций — лишь пустота и безграничная усталость. Как в самые тяжёлые дни энцефалита…
«Почему я так спокоен? От меня навсегда должны уехать жена с моим ребёнком, а мне как будто всё равно. То есть я осознаю боль разумом. Но не чувствую сердцем — будто снова образовался тот непроницаемый защитный кокон вокруг меня. Снова, как после энцефалита, извне всё приходит многократно ослабленным — и боль, и сожаление, и даже ненависть…»
Пока ждали автобус, Ольга не выдержала и попыталась заговорить:
— Скажи хоть что-нибудь, обругай. Только не молчи!
— Что ты хочешь от меня услышать? Что я тебя могу простить? Тот, вчерашний, он ещё мог бы простить, но я его убил в себе этой ночью. И тешу себя надеждой, что он никогда больше не воскреснет! На Танюшку деньги буду высылать, даже если не подашь на алименты…
Больше говорить было не о чем. Даже дочь, чувствуя состояние родителей, не приставала с обычными вопросами, только смотрела то на одного, то на другого вопрошающими глазами…
Но когда пригородный автобус тронулся, Денис чуть было не кинулся следом. Лишь неимоверным усилием воли удержался. То ли от понимания невозвратности происходящего, то ли от последнего страшного усилия — вдруг потемнело в глазах, и он даже подумал, что теряет сознание. Но и тут справился, лишь в горле образовался непроглатываемый колючий ком, а мышцы лица каменно свело судорогой. Отрешённо смотрел, как, оставляя после себя шлейф медленно оседающей пыли, ярко-красный «пазик» на повороте юркнул, словно бы испуганно, за тополя.
Денис ещё несколько долгих минут стоял на дороге, физически ощущая, как эта пыль навечно въедается в его кожу, в сердце, в душу… И только теперь, стоя одиноко посреди дороги, он окончательно и полностью осознал, что уже ничего нельзя вернуть, что он навсегда потерял дочь, а с ней и память о трёх годах семейной жизни, и даже то, что не успело сбыться. Всё это он как бы отдал жене. А что оставил себе? Боль, тоску и одиночество…
— Он не выдержит в одиночку нагрузок внешнего мира. Его в конце концов сломят перегрузки…
— Мы и так защитили его душу коконом. Все неприятности воспринимаются им только наполовину.
— Но и все эмоции, и радость тоже только наполовину…
— Тут чем-то приходится поступиться.
— Он глубоко несчастен, он надломлен. И спасти его сможет только новая любовь…
— Я понимаю твою заботу о бывшем своём ученике, но ведь мы его вычеркнули и не можем вмешиваться. Иначе снова обречём на смерть.
— Просто он был самым талантливым моим учеником, а в самостоятельный жизни совершает ошибку за ошибкой.
— Но он научился не прощать измены — значит, он стал Мужчиной…
Назначенная цена
В определённые моменты начинает казаться, что всё в жизни предопределено. То есть всё абсолютно: окружающие нас события, предшествующие замыслы, потом наши поступки — и даже ошибки… А свобода выбора предоставляется лишь в каких-то мелочах, которые ничего не могут изменить и лишь представляются нам значительными. С возрастом эта фатальная зависимость представляется ещё убедительней — к этому времени мы настолько привыкаем плыть по проторённому предшественниками руслу, что даже сама мысль об изменении образа жизни вызывает не просто душевный дискомфорт, а прямо-таки тошноту, как при отравлении. Но, с другой стороны, мы как будто начинаем предвидеть и предчувствовать грядущие события, видя в этом проявление таинственной и необъяснимой телепатии, а то и мистического провидения в образе некоего индивидуального ангела-хранителя. Верим гороскопам и картам. Но всё равно — если случается что-то серьёзное, то каждый раз нежданно…
В том, что он сильно загрипповал, не было для Дениса ничего неожиданного — последний месяц он то и дело ощущал какое-то покалывание под лопаткой. А основательно полечиться всё не хватало времени — обходился горчичниками на спину и чаем с малиной внутрь. Простуда как будто отступала, но через некоторое время проявляла себя вновь. Видимо, поэтому и грипп затянулся — прошла неделя, началась вторая, а температура всё держалась возле красной чёрточки: выше — ниже, выше — ниже. Кончилось тем, что ему выписали направление в кабинет флюорографии.
Рентгенолог, когда Денис пришёл за снимком, мрачно и даже как будто зло сказал:
— Нужно повторить рентген. И через час зайдите.
Через час он выглядел ещё более мрачным и злым. Даже короткий ёршик тёмных волос агрессивно ощетинился в сторону Дениса.
— Могу вас обрадовать,— произнёс врач тоном, предвещающим как раз обратное.— У вас туберкулёз, к тому же запущенный. Вон куда проникает! — он ткнул растопыренными короткими пальцами в снимок, на котором мозаика светло-серых и тёмных пятен запечатлела тень грядущей смерти. Денис не усомнился в диагнозе рентгенолога, потому что отчётливее, чем когда бы то ни было, ощутил вдруг её холодное дыхание. Всё внутри похолодело и даже мысль: «Как же так? Почему именно у меня?!» — обдала голову не жаром, а таким же смертным холодом.
Поэтому и в больницу он собирался насовсем, уже не надеясь выбраться оттуда. Даже фотографию дочери положил в сумку. Подумал было, что нужно съездить попрощаться, но сама мысль о встрече с бывшей женой показалась неприятной, а в таком его положении — тем более. Весь этот год он старался о бывшей жене не думать, не вспоминать. Однако Ольга так и не подала на алименты, поэтому после каждой зарплаты, оправляя деньги, он в мыслях оказывался там — рядом с дочерью. Только с дочерью, но не с женой, все вещи которой, даже самые пустяковые, отправил в деревню посылками, чтобы не напоминали о ней. С прошлым его продолжала связывать только дочь, да ещё, может быть, впервые написанное им стихотворение, родившееся то ли в ту самую ночь, когда он бродил по улицам посёлка, то ли уже потом, после их отъезда…
Иссякли горькие слова.
Гнетущих взглядов повторенье…
И ты, неправая, права —
В молчанье тоже нет прощенья.
С тех пор, как чёрная стена
Незримо встала между нами,
Предавшая меня жена —
Ты ждёшь обвал или цунами,
Вселенский мор, войну, потоп,
Пришествие нечистой силы…
Чтоб, как спасительный глоток,
Меня ты снова воскресила.
Вновь будут клятвы с твоих губ —
Невероятные, как ересь…
А вдруг и я в ответ солгу,
На что-то всё ещё надеясь?..
Нет, он ни на что не надеялся. И, переболев измену так же безысходно и болезненно, как энцефалит, в очередной раз начал жизнь сначала. Трёх семейных лет как бы и не было вовсе. Всё свободное время, а его стало на удивление много, он теперь отдавал учёбе и стихам. И, надо сказать, в обоих направлениях продвинулся вполне успешно: стихов набралась уже целая тетрадь, и вскоре должна состояться дипломная защита. Вернее, должна была — ведь теперь для него уже ничего не должно и не нужно. И он даже не знает, сколько у него осталось времени. Наверное, совсем немного — как раз для того, чтобы завершить наиболее важные дела на Земле? Да ведь и завершать-то как бы нечего!.. Что останется после ухода? Дочь, которую воспитает не он, а другой мужчина, и стихи, которые тоже умрут в тетради, так и не став книгой. Ему даже не с кем поделиться своей бедой. С родителями? Но он своим разводом уже принёс им столько горя, что об очередном, ещё более ужасном, пусть узнают в самый последний момент. Нет ничего страшнее, если мать будет сидеть всё это время возле его больничной койки и видеть, как он умирает. Позвонить Нине? Нет, он и тогда ей не был нужен, а теперь, умирающий, тем более… Пусть лучше она не узнает об этом вообще никогда, и остальные ленинградские знакомые тоже! Такой вот жизненный расклад: он пришёл к своему последнему дню в одиночестве…
Одиночество нельзя заполнить даже воспоминаниями, ибо они только обостряют его. Если быть предельно честным, он предчувствовал такой конец и часто задумывался, что будто бы заблудился, потерял своё место на Земле. У всех людей — и даже животных — оно есть. Он же вроде и родился как все, учился и работал, даже успел жениться, а места, которое называют родным домом, так и не нашёл. Не потому ли преследует его чувство безысходности, не потому ли он не испытывает страха от потери всего, что было, и даже того, что ещё не произошло?..
Но ведь случалось же, происходило в его жизни нечто, что страшно потерять, что жалко утратить навсегда?.. Что же? Может, детство на Ярославщине, которое всегда вспоминал будто сказку — романтически-трогательную и зыбко-нереальную. Тем более нереальную, что там ничего уже не осталось: ни родственников, ни знакомых, ни, наверное, самой деревни Дмитриевки… А Ленинград, где прошли школьная юность, короткое студенчество, вспоминается вроде бы и с нежностью, и с лёгкой ностальгией, но не более… Да, от этого города он уже не просто отвык — оторвался напрочь, оборвал все или практически все связующие нити. Кажется, будто пролетело невесть сколько лет, как отделился тысячами километров от его проспектов, от полудиких парков, от ненавязчиво и даже ласково, как теперь вспоминается, моросящих дождей. И от квартиры на девятом этаже, в которой столько было передумано и пережито… Отгородился не только временем, но и снежными хребтами, и бескрайней тайгой, через которые, как тогда казалось, труднее вернуться. Теперь-то он понимает, что расстояние — это не самое большое препятствие…
Сейчас всё объяснить ещё труднее, чем тогда! Что погнало его так далеко? Незадавшаяся любовь, неудовлетворённость собой или мачеха-судьба? Кого-то судьба бережно ведёт по жизни, а его словно силком по бездорожью тащит…
С такими мыслями ехал Денис в республиканский туберкулёзный диспансер. Но в действительности всё оказалось не так страшно: после тщательных обследований выяснилось, что у него просто запущенный плеврит. Обследовавший его врач заверил, что хотя хорошего мало и придётся долго лечиться, но жить Денис будет! А он, как ни странно, этому даже особо и не обрадовался.
И опять его, как когда-то, кололи и прокалывали, вводили лекарства и откачивали скопившуюся в плевре жидкость. Уколы, лекарства и процедуры он принимал отрешённо, будто всё происходило вовсе не с ним. Как во время энцефалита, все чувства притупились, а время обезличилось. Синдром обречённости вызвал опять ту же реакцию, что и много лет назад,— снова весь мир отгородился от его внутреннего мирка, ставшего вдруг крошечным и ничего не значащим.
Нет, он не испытывал ни полного безразличия, ни отвращения к жизни — просто организм, как и во время прошлой болезни, заключил мозг, психику в защитный кокон. Это произошло, может быть, непроизвольно — на уровне некоего закреплённого рефлекса. И чтобы снять его хотя бы частично, требовался уже найденный однажды ключ, ведь рефлекс — на то он и рефлекс. Тогда этим ключом была Ольга… Подсознательно Денис понимал это, и даже мелькнула шальная мысль: «А не позвонить ли бывшей жене?» Но он тут же отогнал эту непрошенно пришедшую мысль, тем более что с самого своего поступления в больницу отметил очень красивые и очень сострадательные глаза.
Он ощущал этот изучающий взгляд даже спиной, даже во сне, когда во время ночного дежурства она, должно быть, заходила в палату. Эти глаза пытались вырвать его из ваты безразличия, словно звали куда-то… И принадлежали они молодой женщине — лечащему врачу Ларисе Николаевне.
Так уж устроен человек, что трещина не только в личной жизни, но и во всём окружающем мире зачастую проходит через его сердце. Раны живой плоти всегда заживают, и от них остаются всего лишь рубцы; с душевными ранами происходит то же самое, только значительно дольше. Проходит время, и ты уже начинаешь сомневаться: да было ли это на самом деле так тяжело? Ведь наша жизнь всегда есть то, что мы думаем о ней в данный момент.
Лариса Николаевна, Лариса — он уже повторял это имя, как магическую мантру,— оказалась самым целительным лекарством. Неожиданно для себя он вдруг снова начал писать стихи. Потом занялся курсовыми работами и даже стал систематизировать накопленный материал для дипломного проекта. Причём всё это делал вперемежку и с одинаковым удовольствием. В нём проснулась потрясающая работоспособность, и Денис готов был работать ночи напролёт. Но после одиннадцати в палате выключали свет, поэтому, заканчивая дежурство, Лариса Николаевна оставляла ему ключ от своего кабинета. Таким образом, у него были идеальные условия для работы: занимайся хоть до утра. Если бы только… Да, если бы только не её глаза, которые смотрели на него то с глянцевого эстампа на стене кабинета, то с отражающего уличные фонари оконного стекла и настойчиво снились по ночам. Если бы только не голос, который он ловил через дверь палаты и при встрече готов был слушать без конца, а потом вспоминать каждое сказанное ей слово. Если бы только не губы, глядя на которые, он переставал понимать смысл произносимого, только следил за их движением — и мечтал к ним прикоснуться. В общем, где-то через месяц он уже не мог думать ни о чём и ни о ком, кроме как о ней. Порой даже о дипломном проекте…
Не пишутся стихи,
Ведь помыслы просты:
Глаза закрою — ты,
Глаза открою — ты…
Нет, стихи писались как никогда, просились на бумагу по нескольку страниц в день. Вместо курсовых он теперь либо выстраивал теснящиеся в голове строки, либо, лёжа на больничной койке и глядя в потолок, представлял их с Ларисой вместе: на улице, в театре, в его квартире, даже в постели. Чем дальше, тем эти мечты становились детальней, а переживания ярче. Защитный экран истончался: у Дениса уже могли непроизвольно навернуться слёзы, или он мог расхохотаться над чем-нибудь взахлёб. Это было непривычно и удивительно — снова ощутить давно забытую полноту жизни…
В мыслях он помещал Ларису в святая святых — в деревню своего детства. И не находил, как ни искал, даже малейшей их несовместимости. Представлял, как, словно по живой цепочке, будет отыскивать по соседним, ещё сохранившимся, деревням своих дальних родственников — хотя бы для того, чтобы составить картину родословной, отыскать свои ярославские корни. Нет, в этом был, пожалуй, другой смысл: чтобы Лариса узнала его лучше, чтобы нашла в нём нечто такое, чего он сам никак не может найти уже много лет. Да, в мыслях он всюду видел себя только с ней — не потому лишь, что ему так хотелось, а просто уже не мог представить в своей дальнейшей жизни никого другого…
…Ночевать они будут в сумеречном, прохладном чулане с крошечным оконцем под самым потолком, в которое лишь на короткое время по утрам заглядывает яркое солнце. Там старый сундук с церковными книгами, зимняя одежда на стене, какие-то узлы в углу… Хотя того чулана наверняка уже нет, и дома тоже нет — всё это будет как-то по-другому. Но зато можно будет устроить себе отдых и спать до отвала, отсыпаясь не только за прошлые недосыпы, но и за будущие,— а проснувшись, долго лежать не шевелясь, испытывая забытое блаженство сладкой неги. Состояние, на которое давно уже не хватает ни настроения, ни короткого отпуска. И ещё чувствовать безграничное счастье оттого, что любимая и единственная женщина спит рядом с тобой… А ещё через несколько дней, когда они уже переживут первые, самые яркие впечатления и даже размеренная, неторопливая деревенская жизнь начнёт отдавать обыденностью,— они возьмут палатку, резиновую лодку и поплывут по речке детства с непереводимым названием Секша. На густо поросшей жёлтыми кувшинками и белыми лилиями поверхности будут замысловато переплетаться водяные струи, раскачивая сидящих на листьях голубых стрекоз, в глубоких тёмных ямах будут ждать большие и сильные рыбы, которых так мечталось поймать когда-то в детстве… Причаливая к берегу в самых уютных и укромных уголках, они будет подолгу сидеть на ласковой, дурманящей голову пряными запахами траве. И он всё это маленькое путешествие будет влюблённо глядеть то в голубое небо, то в голубые глаза. И плыть там — в вышине и в глубине — невесть куда… Плыть — рядом душа с душой — по бездонной голубизне вместе с причудливыми невесомыми облаками. И ощущать её ладонь в своей, и молча сжимать её пальцы — зная, что и без слов она всё понимает… И на всём белом свете будут только они и эта река, деревья и трава, небо и облака… Не об этом ли он мечтал всю жизнь, не за этим ли он уехал когда-то из Ленинграда? И не надо будет по утрам старательно вспоминать казённый перечень дел, не надо будет ежедневно подстраиваться к чуждому водовороту городской жизни. Ведь ритмом всей дальнейшей его жизни будет единый ритм их сердец!..
Откуда возникла эта уверенность? Ведь до сих пор он ощущал себя изгоем. Видимо, всё дело было в нём самом, в каком-то особом внутреннем состоянии, что родилось совсем иным, чем у большинства людей. И только с этой женщиной он без усилий, без напряжения сможет соизмерить свой жизненный ритм с общим ритмом времени. Он должен благодарить болезнь, которая помогла ему не просто отыскать точку нового жизненного отсчёта, а наконец-то поместила в утерянное им на многие годы реальное жизненное пространство.
Но через два месяца Денис выписался из диспансера, так ничего и не сказав Ларисе. Не излил душу даже в тот момент, когда они прощались в сквере возле больничного корпуса,— хотя и чувствовал, и знал почти наверняка, что Лариса питает к нему ответное чувство. Может быть, даже очень сильное… Что его сдерживало? Боязнь повторения истории с бывшей женой или отсутствие уверенности в том, что он сможет любить эту женщину так, как она того заслуживает? Пожалуй, неуверенность в собственных чувствах, до сих пор фильтруемых невидимой оболочкой. Но ведь он за эти два месяца снова научился страдать и в значительной мере ощущать не только боль, но и радость? Но вот только он пока не был в этом полностью уверен…
Ещё через неделю он написал Ларисе письмо — а через четыре дня получил ответ! После этого они обменивались письмами почти каждый день. Иногда приходили по два сразу, но если желанного письма не было хотя бы пару дней — Денис не находил себе места, и всё валилось у него из рук. Старые он перечитывал по многу раз, находя потаённый смысл в каждом слове и в каждой запятой…
«…Перед самым первым твоим появлением в палате я видела сон: будто в моём кабинете появилась школьная доска, а на ней мелом написаны число, месяц и год. Я понимала, что это дата чего-то очень важного в моей жизни,— и утром записала её. А в назначенный день ничего особенного не произошло, и на лечение поступил лишь ты один. У меня было ночное дежурство, я знакомилась с твоей медицинской картой и вдруг подумала: «Боже, вдруг это он?!» Специально зашла в палату — и разочаровалась. Лишь потом, день за днём, сначала заглянув в твои глаза, потом услышав голос и увидев улыбку, всё больше убеждалась: «Да, это он — мой единственный!..»
«…В автобусе, по дороге на работу, я отгораживаюсь и практически отрешаюсь от всего и всех. Это для того, чтобы скорее войти в палату, подойти к койке, на которой ты когда-то лежал или к столу, за которым ты обычно сидел — чтобы хоть ненадолго прикоснуться к твоему миру. Наверное, это глупо — но ведь одна эта минутка согревает меня весь день…»
Эта уверенность была в самых первых письмах Ларисы, но уже после того, как они начали постоянно встречаться, порой стал проскальзывать испуг:
«…Я всё сильнее убеждаюсь, что кто-то потусторонний препятствует нашим встречам. Причём он не расстраивает их окончательно и бесповоротно, но создаёт десятки преград — чтобы я отступилась, чтобы повернула назад: автобусы не приходят по расписанию или ломаются по пути, вдруг всплывает крайне неотложное дело. А если встреча всё же состоится, то я обязательно расплачиваюсь за неё какой-нибудь неприятностью. Это как бы дань… Я убеждаю себя, что произошедшее — мелочь, что могло быть значительно хуже, и принимаю эту неприятность как необходимость, как нечто обязательное. Ведь за всё надо платить… Главное, что мы, хотя бы ненадолго, снова будем вместе!..»
«…Женщины живут дольше, чтобы после реинкарнации душ быть моложе мужчины, которого любили в этой жизни, и снова иметь возможность выйти за него замуж. Так что не обижайся, но я хотела бы прожить на несколько лет больше тебя. Если только получится…»
У Дениса не было своей машины, и они мотались друг к другу на междугороднем автобусе — не только на выходные, Лариса приезжала и среди недели, когда у неё не было дежурства. Даже на оформление дипломного проекта и дипломную защиту Денис уезжал без радости, потому что уже не представлял два месяца жизни без неё.
В Москве ежедневно и даже ежеминутно торопил время. По нескольку раз за вечер спускался на вахту институтского общежития, чтобы посмотреть, нет ли долгожданного письма. Хотя весточки приходили почти каждый день, всё равно было мало — вечером звонил ей по телефону. Как-то поймал себя даже на том, что в тексте дипломной работы пишет её имя… Зато возвращался — как на крыльях летел. Сразу с дипломной защиты поехал в авиакассу. И когда не смог купить билет на самолёт до Красноярска, не стал ждать — поехал скорым поездом в Ленинград в надежде, что там повезёт с авиабилетом. Сердце его было уже с Ларисой…
В поезде не отрываясь смотрел в окно, мысленно подгоняя состав, когда тот замедлял ход. Что же он так тащится?.. Вот с грохотом пронёсся встречный — поезд сразу начал ускорять движение: быстрее побежали вдоль насыпи телеграфные столбы, потом замелькали всё чаще, словно спешно отмеряя навёрстываемое время. И вдруг всё исчезло: столбы, пёстрый кустарник, сплошная лента леса — остались только голубое небо вверху и голубая вода внизу. Поезд парил над широкой рекой…
Словно на картине искусного художника, простирался вдаль речной пейзаж. Летним зноем и одновременно ласкающей теплотой манила широкая песчаная коса на излучине, выше золотистой желтизны песка — сплошная зелень, из которой выглядывали светлые крыши домов. Между ними угадывались взбирающиеся вверх по склону улицы. Выше, выше… А над всем этим, на самой вершине холма — устремлённая ввысь белоснежная церковь. Словно изготовившаяся для полёта белая птица! И такой невероятный простор вокруг!..
Всё это промелькнуло, как видение,— и снова подступила к самой насыпи стена деревьев. Но перед взором Дениса продолжали стоять крыши городка, песчаная коса с косыми чёрточками вытащенных из воды лодок и широкая чистая река. Ведь он уже видел всё это! Он знает расположение улиц, он помнит облик домов! Но, с другой стороны, он абсолютно уверен, что никогда прежде здесь не был! Откуда же, из какого закоулка памяти возникла эта непонятная осведомлённость?! Жил он здесь в своём прошлом рождении, или это видение уже из будущего?..
Так до самого Ленинграда и просидел он у окна, впитывая проплывающие мимо родные русские пейзажи: и весёлые берёзовые перелески с подразумеваемыми россыпями ядрёных подберёзовиков, и поросшие кувшинками, манящие невиданной доселе рыбалкой речки, и просторные поля с перекинутыми через них серыми ленточками дорог, и пестроту лугового разнотравья… Хорошо-то как! Душа пела и звала то на некошеную лужайку, то под дерево на берегу крохотного озерка, то в берёзовую рощу. Вот где он должен жить, вот где его родные места, вот где он будет счастлив! Вот где ему всегда будет радостно! И что снова ждёт его там, в Сибири?.. Что это он, как же он это забыл — ведь там его Лариса! Нет, это просто мысли случайно коснулись тяжёлого сибирского пласта памяти. И ни на секунду он про Ларису не забывал — ведь именно потому так радостно на душе…
Из аэропорта он помчался прямиком к Ларисе. И был удивлён довольно прохладной, как ему показалось, встречей. Нет, внешне она обрадовалась, повисла у Дениса на шее — но всё время отводила глаза и будто что-то недоговаривала. Он даже подумал было про другого мужчину, но тут же отогнал эту кошмарную мысль. А потом ночь и взаимные ласки всё расставили по своим местам — и он уже корил себя за то, что мог в Ларисе усомниться…
Утром, собираясь на автобус, спросил, когда теперь её ждать у себя.
— Сейчас график работы найду!
Лариса достала из сумочки бумажку. Он протянул руку, взял, развернул и несколько мгновений пытался прочитать непонятные каракули.
— Нет, это, похоже, какие-то анализы…
Лариса выхватила бумажку и поспешно спрятала её назад в сумочку.
— Это не то! — сказала она, мгновенно залившись краской.
По её поспешной реакции и сразу севшему голосу Денис понял, что Лариса чем-то напугана. Осторожно спросил:
— Что-то случилось?
— У меня рак,— сказала она, как выдохнула.
Он всё понял сразу — и её отведённые глаза, и её первоначальную скованность. Понял и стал успокаивать:
— Ну, диагноз — это ещё не всё. Может, просто ошибка? Я к вам тоже с диагнозом туберкулёза попал… Кроме того, на ранней стадии многие люди излечиваются. Ты его чувствуешь? В каком месте?..
— Пока неизвестно. Это только по крови установили… Но ты не бойся, я выкарабкаюсь…
Денис сжал её руку и ощутил, что прямо сейчас готов отдать ей половину своего здоровья, даже большую часть, только бы она жила. Нет, он женится на ней немедленно — и они вместе будут бороться со страшной болезнью. А если случится самое страшное, то лучше всего, если умрут в один день…
Словно прочитав его мысли, Лариса попросила:
— Не надо. Ничего не говори…
Он не стал её утешать, понимая, что кого-кого, а врача не обманешь.
Добавил только:
— Я тебя люблю. Если вдруг совсем не будет сил бороться, поборись ещё — для меня.
— Ладно,— сказала она просто.— Я ведь очень хочу жить. И не только жить…
Она прижалась к нему щекой, а Денис сжал её узкую прохладную ладонь и держал в своей долго-долго, чувствуя как исчезает граница между их телесными оболочками. Вот они уже стали одним неразделимым целым, одинаково чувствующими и одинаково всё понимающими. Как хорошо вместе молчать, ведь этим молчанием, этим соприкосновением душ можно сказать больше, чем любыми, самыми ёмкими словами. Но вот Лариса отодвинула своё лицо — и Денис увидел её усталые, покрасневшие глаза. Значит, он так и не сумел её успокоить. И, прощаясь, услышал то ли её шёпот, то ли шелест листьев дерева за окном:
— Я выка-раб-ка-юсь…
К очередным выходным он приплюсовал накопившиеся отгулы. Взял палатку и спальные мешки, попросил резиновую лодку у друзей — и они поплыли вниз по Енисею. Пусть это была не та желанная ярославская речка Секша, но всё остальное могло стать таким же, как часто мечталось. Для него это было очень важно, особенно в теперешней ситуации…
Они причаливали к берегу там, где нравилось, разводили костёр, варили уху. В отличие от благоустроенного быта квартиры, здесь надо было многое уметь и постоянно как бы опекать Ларису, поэтому Денис ощущал себя сильным и уверенным.
Один раз сказав о своей болезни, Лариса больше ни разу к этой теме не возвращалась и как будто успокоилась. Но Денис прекрасно представлял, что творится у неё на душе, и как мог старался отвлечь. Ночевали в палатке, и он, проснувшись раньше Ларисы, долго лежал, замерев и вслушиваясь сквозь размеренный шум реки в её дыхание…
Это произошло на вторую ночь. Когда он испытал новое для себя ощущение, то просто не успел понять того, что происходит. Во сне вдруг почувствовал, как тело стало гореть, будто после ожога, а следом он вообще задохнулся — будто вместо воздуха вдохнул горячее пламя. Непонятное пугает во сто крат сильнее — и, представив, что он, вспыхнув, разлетится на составляющие, на атомы, Денис лихорадочно расстегнул спальный мешок и вылетел наружу. Сразу всё прекратилось — и он решил, что дело в плотно застёгнутой палатке, в нехватке кислорода…
Но когда под утро, уже в полудрёме, подобное произошло во второй раз, он понял, что это не приснилось. Но объяснить происходящее опять не смог: возможно, рассуждал он, произошёл непонятный энергетический перегрев, возможно, палатка стоит на какой-то аномальной зоне… Снова поспешно выбрался из палатки, но даже со встревоженной Ларисой не поделился своими предположениям — в конце концов, это затрагивает его одного. А в каждом человеке очень много непонятного и непознанного…
На следующую ночь это повторилось — он, словно после чьего-то толчка, вынырнул из плена сна и тут же ощутил уже знакомое удушье. Кожа начала гореть сухим огнём, а непонятный жар, распространяясь по телу, словно выжигал всё внутри. Особенно накалился тот участок тела, которым он соприкасался с Ларисой. Значит, это было всё-таки связано с ней?! Из палатки он больше не выскакивал и даже нашёл способ тушить пугающий жар: нужно было всего лишь отодвинуться как можно дальше, насколько позволяла палатка,— и через некоторое время всё проходило само собой. Правда, ещё довольно долго сохранялось ощущение, будто тело пронизывают, покалывают падающие сверху невидимые космические лучи.
Поняв, что ничего страшного не происходит, он стал находить этот поток выжигающей энергии даже приятным — после него внутри рождалось ощущение чистоты. Потом он мысленно переключил этот целительный поток на Ларису. И энергия действительно оказалась реальной, потому что та вдруг отпрянула. Но ненадолго — потом прижалась к нему опять. Заговорив о непонятной энергии, они пришли к выводу, что, может быть, это и есть лекарство от болезни. Во всяком случае, так хотелось в это верить…
Уже в конце их маленького путешествия Лариса сказала:
— Я кажется понимаю, что происходит: мы — две половинки какого-то космического приёмника. Один из нас заряжается от космоса, чтобы потом зарядить другого. Но я так и не поняла: кто — кого? Но то, что эта энергия целительная, я не сомневаюсь, ведь она рождена нашей любовью…
А потом начались частые командировки. После окончания института Дениса назначили начальником изыскательской партии, и он мотался из отряда в отряд. Измочаленный, заезжал к Ларисе вечером, а утром снова ехал в тайгу — что-то организовывать и налаживать. Часто летал в Красноярское управление, а то и в Москву за оборудованием. Понимал, что слишком мало уделяет ей внимания, но тешил себя надеждой, что вот разгребёт самые неотложные дела — и тогда уж… Лариса же, давшая во время того сплава по Енисею согласие переехать к нему, почему-то всё оттягивала этот переезд. А он, теперь так же редко появляющийся и в своей квартире, активно не настаивал…
За два дня до Нового года он, даже не позвонив предварительно, приехал с шампанским и цветами, чтобы сделать официальное предложение. Мечтал, что этот праздник они встретят у него и больше он уже никуда её не отпустит.
На звонок дверь открыла дальняя родственница Ларисы, с которой она однажды его знакомила.
— О, да тут полный дом гостей! — воскликнул Денис.— Почему не слышно музыки?
— Да я вроде как уже и не гостья,— несколько растерянно ответила открывшая.
— Да и я вроде как не гость…
— Я теперь здесь не гостья, а хозяйка,— поправилась женщина.
— А Лариса что, переехала? — опешил он.— И меня не предупредила…
— Она вообще уехала и квартиру на меня переписала.
— Куда уехала? — ошарашенно спросил Денис, чувствуя, как всё внутри него холодеет.— Надолго?
— Лариса не сказала куда, но уехала навсегда. Обещала как-нибудь позвонить…
— Она какую-нибудь записку для меня оставила?
— Да, письмо…
Вскрыв конверт, Денис стал читать, с трудом улавливая смысл…
«Я до последнего момента не решалась написать тебе это письмо. Что лучше: если ты всегда будешь считать меня живой или через какое-то время узнаешь, что меня больше нет? Не знаю, так и не решила окончательно… Но я люблю тебя и не хочу стать обузой. Мой приговор я знала ещё несколько лет тому назад. И тогда же решила ни с кем не связывать свою жизнь. А когда встретила тебя, подумала: у меня никого нет — пусть хотя бы ненадолго будешь ты. Но я не думала, что так привяжусь к тебе, что ты станешь для меня дороже остатка жизни… А болезнь, к моему изумлению, стала отступать. В это трудно поверить, потому что было против всех законов — но именно потому я и согласилась тогда на твоё предложение жить вместе. Я прошу у тебя за это прощения… А потом мне показалось, что ты охладеваешь ко мне, и болезнь будто только этого и ждала — вернулась. Тогда я решила уехать, чтобы ты не видел, как я дурнею и угасаю. Я не могу допустить, чтобы ты меня увидел такой… Я благодарна тебе за всё…»
Перед глазами у него всё поплыло. Чтобы родственница не видела покатившихся слёз, Денис резко повернулся и на негнущихся ногах пошёл вниз по лестнице. Куда — он и сам сейчас не знал…
У него даже не осталось Ларисиной фотографии — та не хотела фотографироваться ни с ним вместе, ни одна. Фотография — это память, а она готовилась умирать, поэтому старалась, чтобы ничто потом не напоминало о ней. И уехала, не оставив адреса, не оставив никакой надежды. Денис не искал её, понимая, что это практически невозможно, и ещё потому, что она сама так захотела. Лишь однажды был междугородний телефонный звонок. Денис снял трубку и несколько минут слушал молчание, явственно ощущая её присутствие на другом конце провода.
Он был уверен, что это звонила Лариса. Сколько бессонных ночей провёл он потом в палатках, слушая, как когда-то с ней, шум реки. Сколько раз видел во сне её глаза… Сколько писем, нежных и страстных, он написал! Нет, не на бумаге — в уме, потому что некуда было их отправить…
«…Я часто ловлю твою неясную, но узнаваемую тень в зеркале — оно ведь тоже помнит твоё присутствие. И я нередко мысленно превращаюсь то в кресло, обнимающее тебя за плечи, то в палас на полу, помнящий твои ноги. Даже в страницы книги, которую ты читала,— чтобы ощутить прикосновение твоих пальцев. И только в себя тогдашнего превратиться не могу… Почему? Потому что я теперь всего лишь половинка себя — и без второй половины мне уже никогда не суждено стать целым…»
Умом Денис понимал, что Ларисы нет на сотни, а может быть, и на тысячи километров вокруг. Но надежда умирает последней — и он каждый раз вздрагивал, увидев похожую фигуру, причёску или походку. Оглушительно начинало стучать сердце, он почти бегом кидался за женщиной — и либо сразу пронимал, что ошибся, либо, обогнав и заглянув в лицо, испытывал одновременно и разочарование, и успокоение. Иногда ноги непроизвольно сворачивали на улицы, по которым они вместе ходили, или к зданиям, где они бывали. Он садился на те скамейки, на которых они когда-то сидели, и, забывшись на какое-то время, начинал даже ощущать её присутствие…
Денис понимал бессмысленность своих поисков: ведь если бы болезнь отступила — Лариса непременно позвонила бы. Это было несправедливо по отношению к ним обоим, но изменить он ничего не мог, поправить тоже. Возможно, её уже нет на Земле, но, пока жив один из любящих, история их любви не закончена… Иногда Денис приезжал только для того, чтобы посмотреть на окна бывшей её квартиры. Правда, ни разу так и не зашёл в подъезд. А случайно проходя мимо городского кладбища, вспомнил, что однажды они были здесь с Ларисой. В родительский день, кажется. Здесь был похоронен кто-то из её дальних родственников. Зайдя тогда в маленький магазинчик у входа, они купили свечку и, проплутав целый час по одинаковым дорожкам между рядами оградок, гранитный памятник так и не нашли. Проходя мимо какой-то старой, осевшей могилы без оградки и даже без креста, поставили в заросшую травой яму свечу и зажгли. Свеча разгоралась с трудом, грозя потухнуть, и, несмотря на абсолютное безветрие, язычок пламени метался из стороны в сторону, словно неприкаянная безымянная душа…
Сейчас Денис без труда отыскал ту безымянную могилу. Её кто-то подновил, должно быть кладбищенский смотритель, и даже поставил простенький деревянный крест без имени и дат. А свеча на этот раз горела ровно, только всё время почему-то тянулась в сторону Дениса…
Он и на этот раз не зашёл к родственнице насчёт новостей, заранее зная, что их не будет,— поехал домой. На автовокзале женщина-диспетчер объявляла прибытие и отправление автобусов, объявляла голосом Ларисы. И каждый раз, когда она говорила «Счастливого пути!», сердце Дениса замирало от знакомой интонации. Представлялось, будто это говорится именно ему. Хотя до его рейса нужно было ждать ещё два часа, он так и просидел на жёсткой скамейке, слушая этот голос. Поначалу хотел было пройти в автовокзал, чтобы взглянуть на загадочную женщину, но тут же отогнал эту мысль: пусть всё останется чудом, пусть это говорит живая Лариса!
Бывает любовь-радость, делающая жизнь ярче и красивей, а бывает любовь-болезнь, которая постепенно сжигает сердце и душу, оставляя в ней только воспоминания. Может быть, она дана ему как расплата — слишком счастлив Денис был до этого. Наверное, всё именно так, недаром эта мысль приходит снова и снова… Ведь ничего в жизни не даётся просто, за всё нужно платить свою цену. Сразу или потом. Или, может быть, это его плата за другую жизненную радость — за стихи?..
Тенью чёрною в глазах тоска,
Чёрной птицей бьётся боль в висках,
Думы долгие, как ночь в январе…
Белый-белый, Божий храм на горе.
Невозможно затеряться в глуши
Или просто — помолиться в тиши,
Нет спасенья в горьком вине…
Белым облаком — печаль в вышине.
Бесполезно говорить о любви,
Если женщина сожгла корабли.
Так любила, а уйдёт — что убьёт!..
Белой памятью, как птица, плывёт.
Не спасёт воды холодной ушат,
Коль скулит и прошлым бредит душа.
Но как первый тонкий снег во дворе —
Белым утром лист стихов на столе…
— Его болезнь? Снова Эти нашли его и попытались убрать?
— Нет. На сей раз — это просто болезнь…
— Потеряв любовь, он страдает ещё сильнее, чем в прошлый раз.
— Зато научился любить по-настоящему и научился говорить о любви.
— Но чтобы говорить о любви, нужно выстрадать каждое слово. А для этого нужно мучаться по-настоящему…
— Да, душа поэта должна вывернуться наизнанку: уметь плакать от счастья и смеяться над неудачами, в каждой строке метаться в бесконечности между любовью и ненавистью.
— Именно то, от чего мы попытались его защитить! Кроме того, для него это означает оказаться на виду у тысяч, а то и десятков тысяч людей… Эти его снова вычислят!..
— Что поделаешь, если душа его, подобно проросшему весной зерну, устремлена к Свету — она мечется и не находит покоя…
— Но твой ученик не сможет самостоятельно выбраться из этого лабиринта. Сейчас, как никогда, ему нужен Учитель!
— Нет. Я снова повторяю — мы ничем не можем помочь. Любая помощь сразу станет убийственной. Ведь он, действительно, талантлив, и Эти сразу поймут исходящую от него опасность.
— Да, но он сам притягивает эту опасность, потому что выбирает далеко не спокойную и не простую жизнь.
— Он интуитивно нащупывал самую интересную и яркую жизненную струю. И уже достиг ступени, которую не каждый осиливает даже при помощи Учителя. Он научился любить и стал Поэтом…
— Но как ему это удалось с нашим охраняющим душу коконом?
— Очень просто — снял защитный кокон!
— Как это снял? Ведь это невозможно!
— Если бы я знал, как ему это удалось!..
Откровение Боруса
Подновлённые свежим снегом, пять вершин Боруса ослепительно сверкали впереди. Казалось, их белоснежные склоны начинались совсем рядом — сразу же за нежной дымкой уже готовых одеться в листву ближайших деревьев. Весенняя прозрачность тайги, открыв видимость, скрадывала расстояния. Зимой пространство скрадывал снег, летом — закроет густая зелень…
Только к средине лета Борус остаётся без снега, и в некоторые годы промежуток этот весьма короток — всего месяц-полтора. Тогда оттаявшие вершины принимают красноватую окраску — цвет голого камня. Но даже тогда, в самую жару, в узких распадках, что ближе к главному пику, можно отыскать островки оплавленного солнцем плотного снега. В общем, как на настоящем высокогорье: во-первых, Сибирь, а во-вторых, как-никак высота более двух тысяч метров.
На основании этих двух факторов местные альпинисты успешно готовились к покорению более серьёзных вершин и даже участвовали в громких международных восхождениях. Лет двадцать тому назад на плато, в окружении вершин Боруса, ими была построена избушка, названная впоследствии в честь погибшего альпиниста «Приютом Пелехова». Этакая альпинистская Мекка местного масштаба, юбилеи которой праздновали неукоснительно, да и дату завершения строительства приюта — практически ежегодно.
Пару раз на такие мероприятия Денис поднимался даже с громоздкой тяжёлой видеокамерой и штативом. И подъём тогда давался ему довольно легко. Но сегодня на последнем участке подъёма, на «тягуне», он почувствовал себя откровенно неважно. Дело даже не в том, что давно не испытывал подобных нагрузок, ибо к ненатренированности можно приспособиться, сделать скидку на временную «слабосильность» — и, в отсутствии попутчиков, перед которыми приходится «держать марку», вносить соответствующие поправки в ритм подъёма. То есть идти медленно и размеренно, почаще отдыхать. Нет, на этот раз ощущение было такое, словно недавно перенёс тяжёлую болезнь и до сих пор от неё не оправился. Но в том-то и дело, что своё физическое состояние он даже во время отпуска поддерживал на уровне, а недавняя эпидемия гриппа его благополучно миновала… Тем не менее, сердце готово было выскочить из груди, а ноги, будто налитые свинцом, с трудом повиновались.
Тайга красива в любое время года, но сегодня ни она, ни открывшаяся сверху панорама горных вершин не вызывали у Дениса обычного чувства душевной приподнятости. Скорей бы уж этот «плановый турпоход» закончился в желанной избушке-приюте! Там ждут его Гриша Поленов с компанией, там можно отдохнуть и обсушиться возле горячей печки!
То, что группа альпинистов, о которых он собрался писать документальную повесть, давно в приюте, Денис не сомневался, ибо Гриша клятвенно пообещал привести их туда в пятницу вечером. Ключевым звеном данного мероприятия предполагались не только невероятные истории и ностальгические воспоминания, показательные подъёмы и спуски, но и неформальное общение за «рюмкой чая». А где ещё так распахиваются сердца суровых мужчин, как не в дружеском застолье? Если бы не это обстоятельство, Денис не тащился бы сейчас по крутой тропе, а давно бы уж пожалел бунтующий организм и повернул назад. И уже часа через два пил бы горячий кофе в своей квартире, цитируя в оправдание слова известной песни: «Я эти горы в телевизоре видал…»
Спуск с перевала в долину дался полегче, но всё равно добирался он до избушки-приюта с частыми передышками — словно какой-то неопытный «чайник». Хорошо хоть, что никто из знакомых его при этом не видел!
Силуэт тёмного треугольника крыши на фоне неба Денис различил уже в сумерках прямо перед собой. Хотя — какие там сумерки… Если бы не отсвечивающий первозданной белизной снег, на фоне которого можно было ещё что-то рассмотреть, время суток следовало бы назвать потёмками.
Самое странное, что света в окне приюта не было. Зато на скамейке возле избы сидел, подняв лицо к небу, какой-то человек. На появление постороннего он никак не отреагировал и продолжал оставаться совершенно неподвижным — так что Денис невольно подумал: «Не замёрз ли, часом?» Но как только сделал пару шагов в его направлении, странный человек повернулся — и Денис ощутил его испытующий взгляд. Он даже не понял, откуда сделал такое заключение, ведь даже лица незнакомца — по всей видимости, молодого парня,— в темноте практически не было видно. На приветствие Дениса он просто молча качнул головой…
В избушке никого не оказалось. Печь была ещё тёплой, но дрова прогорели: то ли незнакомец собрался уходить на ночь глядя, то ли сидит на своей скамейке довольно давно. Выходило, что альпинисты вместе с Гришей где-то подзадержались. «Что же они, по тропе с фонариками добираться будут?» — удивился Денис. Но тут же подумал, что у профессионалов могут быть свои причуды…
Пока он растапливал печь, пока чистил принесённую им по разнарядке картошку для большого ужина на всех, про парня попросту забыл. Поэтому, когда за спиной открылась скрипучая дверь, даже вздрогнул. Ещё большее удивление вызвало то, что через порог шагнул не долгожданный Гриша Поленов, а всё тот же странный парень с охапкой дров. При ближайшем рассмотрении он оказался не таким уж и молодым, как показалось в темноте,— было ему, пожалуй, за тридцать.
— Добрый вечер,— поздоровался тот, будто только что увидел.
— Да вроде как виделись…
Денис не удержался от маленького ехидства, поскольку странный парень своим молчанием первым установил некую дистанцию. Да и всё то же неважное самочувствие оставалось причиной его совсем не лирического настроения. Отдышаться к этому времени он уже отдышался, но во всём теле, в каждой его клеточке продолжала гнездиться усталость. Что было, в общем-то, состоянием непривычным. В качестве успокаивающего довода он мысленно процитировал известное высказывание, что «здоровый человек — это не тот, у которого ничего не болит, а тот, у которого каждый раз болит в другом месте». Но глубокая мысль не успокаивала: уж не заболевает ли он, в самом деле? Совсем некстати…
Парень глянул на кастрюлю с начищенной картошкой и спросил:
— Ждёте кого-нибудь?
— Тренера Гришу с его альпинистами.
— Сегодня уже не придут,— заверил парень.— Так поздно ещё ни разу никто не приходил.
— А вы что, тут часто бываете? — поинтересовался Денис.
— Вообще-то в первый раз,— признался парень.— Но зато, можно сказать, заслуженный абориген — живу здесь четвёртую неделю.
«Вот те на! — сказал про себя Денис и даже мысленно выругался.— Стоило мучаться и тащиться в этакую даль, чтобы провести вечер, да ещё и ночь с каким-то чокнутым или, того хуже, бомжем. Определённо бомж, ведь для интеллигентного отшельничества место здесь совсем не подходит — и шумно, и тесно, особенно по выходным…»
Будто угадав его мысли, парень уточнил, причём весьма витиевато:
— Вдруг осознал, что заблудился и не знаю, куда идти дальше. Здесь, на Борусе, временно отрешился от мира, ушёл в себя и начал поиск своего места в жизни…
— Бывает…— осторожно поддакнул Денис, со стопроцентной уверенностью констатировав, что у парня «тараканы в голове».
— А здесь осознал, что мой земной путь — это служение людям,— продолжал тот.— И сделал шаг к духовному обновлению — вернее, внутрь самого себя — к тому, что называют высшим Я или божественной искрой. Никто из живущих на Земле не даст человеку больше, чем он может дать сам себе…
«Рериховец…» — чуть поколебавшись, решил Денис, на этот раз окончательно. Заключил это с некоторым облегчением, но без особой радости, ибо против рериховцев — сам не знал почему — у него тоже было давнишнее предубеждение.
— Нет тех знаний, которых бы не было в каждом человеке,— продолжал словоохотливый незнакомец то ли для Дениса, то ли рассуждая сам с собой,— и нет того могущества, которое было бы помимо человека. Человек обладает всем… «Ищите — и обрящете»,— говорил Иисус, который пришёл в мир обыкновенным человеком…
«Может, адвентист? — вновь засомневался Денис.— Немудрено, что в приюте, против обыкновения, кроме него нет никого — такой цитатами из Библии мёртвого замучает!»
Что и говорить, вечер ему предстояло провести далеко не в самом приятном общении: как рериховцы, так и адвентисты раздражали Дениса упёртым догматизмом и витиеватостью выражения мыслей. В последнее время их в посёлке развелось великое множество, и все настойчиво старались влезть в душу, порой прямо на улице. Денис поначалу пытался с ними полемизировать, но потом стал прерывать общение в самом зародыше. Действительно, если у тебя есть собственные мысли, то не цитируй после каждого слова Библию, а если ты не можешь выразить свои мысли просто и ясно — значит, сам толком не понимаешь, о чём говоришь…
Вот и сейчас Денис решил использовать тот же приём. Раз готовить общий ужин не потребовалось, он просто выпил чаю со сгущёнкой и, распаковав спальный мешок, улёгся поверх него с мыслью: «Раньше ляжешь — быстрее наступит утро».
Однако сон не шёл — определённо что-то в его организме разладилось, и мысли раз за разом скатывались в воронку больничной темы. «Если мыслить философски,— рассуждал он,— то здоровье — это всего лишь перерыв между двумя болезнями. Вторую же половину жизни вообще приходится утешать себя афоризмами вроде «Лучше десять раз тяжело заболеть, чем один раз легко умереть» или «Лучше гипс и кроватка, чем камень и оградка». Что там ещё было сказано классиками по данному поводу? Нет, хватит думать о здоровье, надо переключаться на что-то другое, а то можно совсем раскваситься!..»
Сквозь прикрытые ресницы он стал наблюдать за соседом — вернее, за его затылком. Парень неподвижно сидел перед горящей свечой — так же, как тогда на улице. «Сидя спит, что ли?.. Нет, скорее всего, медитирует…— терялся Денис в догадках.— Оч-чень разносторонняя личность!..»
К медитации Денис как раз относился без предубеждения, ибо сам одно время был в том грешен. Во время последней экзаменационной сессии в институте, в Москве, он параллельно окончил школу трансцендентальной медитации. Самое странное, что где-то за полгода этому предшествовал вещий сон, то есть всё было предопределено. Будто идёт он по мрачному подземному туннелю в группе людей, а сопровождают их похожие на монахов охранники — с факелами и в надвинутых на самые глаза капюшонах. Они именно охраняли, потому что, когда процессия проходила мимо тёмных разветвлений подземелья, оттуда каждый раз веяло угрозой и ужасом. Потом все вышли будто бы в некое обширное помещение: потрескивающие факелы не освещали ни стен, ни потолка, но чувствовалось, что размеры пространства огромны. После непродолжительного ожидания прозвучал голос: «Сегодня ничего не будет…» Или, может быть: «Сегодня Его не будет…» Сейчас некоторые детали вспоминались уже неоднозначно… На этом месте он тогда проснулся, но через несколько дней снова увидел тот же сон, или, вернее, его продолжение. Только теперь они вышли уже в слабо освещённую пещеру гигантских размеров. Противоположная стена была вырублена в виде гигантской ступеньки, и на ней стоял зажжённый огарок свечи. В его мозгу тотчас родился невероятный до абсурдности вопрос: «Каковы размеры этой свечи — десятки, сотни или, может быть, миллионы километров?..» Совершенно абсурдная мысль и абсурдные расстояния!.. Яркий, как солнце, огонёк высвечивал прислонённый к каменной стене портрет человека в белом… И тут вдруг изображение начало отделяться и приобретать объёмные формы. Вот уже человек в белой, сияющей неземным светом накидке стал спускаться к ним по воздуху — и чем ближе он подходил, тем его размеры странным образом приближались к обычным, человеческим. Вот он уже среди них и начинает говорить. Удлинённое лицо, маленькая бородка… Денис почему-то плохо запомнил черты, но и лицо, и тело говорившего были божественно прекрасны! Восторг переполнял от того, что он видит, и от того, что он слышит… Но вдруг он с ужасом осознал, что говорится всё на незнакомом языке и он не понимает ни слова. Денис даже похолодел, поняв это. И тогда где-то внутри, словно бы в мозгу, прозвучал успокаивающий голос: «Не бойся, когда будет нужно — ты всё вспомнишь и поймёшь…»
Вспомнился сон в той самой школе медитации, когда преподаватель-американец начал читать молитву посвящения на древнеиндийском языке. И ещё: на придвинутом к стене столе, как бы образующем ступеньку, горела свеча перед портретом человека в белом — учителя Махариши…
Парень сидел перед свечой минут двадцать — всё это время Денис изучал его неподвижный затылок. Наконец шевельнулся, медленно повернулся и спросил:
— У вас проблемы со здоровьем? Я ощущаю ваше сильно деформированное поле. Особенно нарушена нижняя его часть.
— Не то чтобы проблемы, а так… Сам не пойму, в чём дело!..— неожиданно признался Денис, откровенно удивлённый проницательностью незнакомца. И тут же предложил: — Знаешь что, по возрасту мы не сильно отличаемся, так что давай будем на ты!
Тот кивнул утвердительно и продолжил:
— Чтобы сохранить физическое здоровье, надо сознательно чувствовать пульс жизни, который находится в гармонии со звёздным ритмом разумной Природы…
— Ты не обижайся, но нельзя ли изъясняться как-то попроще? — перебил Денис, пожалуй, несколько бесцеремонно.
Парень опять кивнул и закончил свою заумную речь совсем неожиданно:
— Вообще-то, если не возражаешь, я могу поработать с твоей энергетикой, подкорректировать…
— Только давай уж для начала хотя бы познакомимся,— предложил Денис, осмысливая сказанное и оттягивая ответ.— Денис Лидин.
— Анатолий Каржавин,— представился парень и снова предложил: — Я давно работаю с человеческой энергетикой и умею её корректировать. Если не боитесь… Если не боишься, конечно.
— Я с некоторых пор уже ничего не боюсь, разве что зубной боли,— отшутился Денис.
— Муки душевные страшней физических. Но есть Любовь — великая Истина жизни, которая разрушает все противоречия…
Денис больше не стал его прерывать: похоже, что выражать мысли обычными словами Анатолий просто не умел.
Тот сел напротив и сделал руками движение, будто снял с Дениса что-то из верхней одежды. Потом стал это невидимое поворачивать между раздвинутыми ладонями. Денис настроился скептически улыбнуться — и тут же напрягся, потому что возникло довольно неприятное ощущение натянутых струн, соединяющих его мозг с пальцами Анатолия. Невидимые нити либо до предела натягивались, либо вообще рвались. Не сказать, чтобы было больно, но достаточно неприятно. Денис так и не понял, почему тут же не прекратил это издевательство над собой…
— Твоя энергетика до предела запакована,— заключил Анатолий.— И ещё она сильно деформирована на связь с прошлым. Может, какой-нибудь страшный сон или встреча с неприятным старым знакомым?
— Не-ет…— ответил Денис недоумённо, но тут же вспомнил и поправился: — Вот если только книга стихов, которую недавно закончил?.. В ней почти всё взято из прошлого. Пока составлял сборник, словно бы заново им переболел…
— Не ожидал встретить здесь настоящего поэта,— Анатолий в первый раз открыто улыбнулся.— А о чём стихи?
— Так сразу не ответишь…— несколько даже растерялся Денис.— История собственной жизни, череда потерь и духовных исканий, ошибок и размышлений… В общем, коротко не перескажешь — стихи ведь нужно читать.
— Да, духовные искания — это всегда непросто,— собеседник сразу посерьёзнел,— и прошлое выступает тяжёлым грузом…
— Каким бы тяжёлым ни было, но иногда возникает желание его переосмыслить,— продолжил свою мысль Денис, подумав, что ответил невнятно.— Стихи ведь пишут не для того, чтобы, а потому, что…
— Насколько я могу судить,— предположил Анатолий,— ты перетащил в настоящее какую-то агрессивную сущность. Теперь она борется, чтобы не возвращаться назад, поэтому и оборвала твою связь с Космосом…
«Вот уж загнул так загнул… А я стал было ему верить!» — Денис хотел рассмеяться, но тотчас подавил это желание, вспомнив о разрывающихся нитях и о нескольких связанных с этим неприятных минутах.
— Нужно попросить прощения у Учителя,— сказал Анатолий, не обратив внимания на реакцию Дениса.
— За что?
— За те разрушения в Мироздании, которые ты сделал, пусть и невольно.
Слова Анатолия снова вызвали внутреннюю усмешку, но Денис старательно упрятал её и закрыл глаза. Обращаться напрямую к Создателю, право, было неудобно — поэтому он обратил свои мысли к абстрактному Учителю. Подчиняясь указаниям Анатолия, начал старательно выстраивать их в некое подобие молитвы: «Учитель, прости меня…» Честно говоря, он плохо сознавал, о чём просит — практически ни о чём. Просто признавал свою вину…
Да, он виноват, причём больше всего — перед самыми близкими людьми. Перед Олюшкой, на которой женился без любви. Какой верности можно требовать от женщины, которая знает, что ты её не любишь, а женитьбой как бы сделал одолжение? Он виноват перед дочерью Танюшкой, которая всю жизнь будет чувствовать себя обделённой в самом главном — в отцовской любви. Дочь так никогда и не станет частицей его — вернее, его частичным отражением… Он виноват.
И тут из глаз хлынули слёзы. Пусть не потоки с рыданиями и размазыванием по щекам, но побежали два неудержимых ручейка — это уж определённо. Денис сразу почувствовал себя крайне неуютно, представив себя со стороны: сидит взрослый мужик перед малознакомым посторонним человеком и плачет.
— Это слёзы сердца,— успокоил проницательный Анатолий.— Сейчас станет легче не только на душе, но и вообще. Очень хорошо, когда слёзы, а то встречаются люди, не умеющие плакать,— у них душа умирает раньше тела, и они как бы пусты изнутри. Эти не плачут…
Действительно, вскоре наступило внутреннее расслабление. А потом Денис словно бы погрузился сознанием в одно из своих стихотворений: ясно увидел зелёную террасу на берегу Енисея, окружающие её горы, голубую воду реки, белые облака над головой… и тёмные силуэты сгрудившихся конников. Происходило жестокое сражение…
«Так вот оно, зло! Я, окунувшись в историю, вытащил из прошлого людскую жестокость и ненависть, средневековый деспотизм и бесчеловечность…»
Осознав увиденное, Денис стал собирать эти расползающиеся тени — как бы сгребать руками в кучу. Тёмная масса росла, росла… и вдруг стала сама по себе забрасываться землёй, пока на месте её не образовался курган. Тут же подумалось: «Вот почему над мёртвыми возводились высокие земляные насыпи! Это не столько дань их доблести и память о битве — это для того, чтобы дух жестокости и зла не выбрался наружу, на землю, а устремлялся прямо в космос через островерхую, устремлённую в небо вершину…»
Какая-то чернота заклубилась вокруг, и Денис стал погружаться в неё. Неясный жёлтый блик замерцал перед глазами — это была маска из жёлтого металла, правда, плохо различимая за клубами чёрного тумана. Раскосые, вытянутые к вискам щели для глаз, искажённые зловещей улыбкой губы. Он почувствовал, что за маской скрывается какая-то злая сущность — она стремится к нему, хочет во что бы то ни стало приблизиться. Огромным усилием воли Денис удержал её на расстоянии. Чья воля победит? Он оказался сильнее — и расстояние между нами стало увеличиваться. То, что скрывалось за маской, издало неслышимый, но бьющий по нервам жуткий вопль и обрушило на него волну испепеляющей ненависти. Денис испытал леденящий холод во всём теле и устремился вверх, пытаясь вынырнуть из вязкой тьмы…
Тут чёрный туман стал серым и будто бы потеплел. В нём засияли жёлтые искорки — словно россыпи мельчайших золотых песчинок. Их всё больше, больше — стали проявляться зелёные проблески, пока зелёный цвет совсем не вытеснил жёлтый. Следом красная звёздная россыпь наполнила тот же клубящийся серый туман. И тут наконец вверху открылось окошко фиолетового неба. Почему неба? Трудно сказать — ему так подумалось. Видимо, потому, что фиолетовая краска была необыкновенно прозрачной и чистой…
Именно туда, в зенит, улетал человек в белой накидке, держа кого-то невидимого за руку. Нет, в белом был не он — и это было Денису откуда-то известно. Он был тем, вторым,— невидимым. Прозрачным было его астральное тело… Так, кажется, называют эту сущность начитанные люди, а он-то мог и заблуждаться, ибо не читал ни Блаватскую, ни Лазарева, ни даже, стыдно сказать, полностью Рериха…
Сколько всё это длилось — минуту, десять, час? Неизвестно. Спрашивать у сидящего напротив Анатолия показалось неудобным, однако увиденное являлось столь необычным, что он кратко пересказал ему свои ассоциации.
— Ты последовательно прошёл все уровни: от низшего до вершины — Великой Любви! Тут возникла такая связь, такая мощная связь! — восторженно заговорил Анатолий.— Даже сейчас ещё осталась связующая энергетическая нить с Космосом. Может, с твоим Учителем?.. Кстати, ты пробовал с ним общаться?
Глаза Анатолия просто сияли чем-то таким… Светом вдохновения, что ли? И на этот раз Денис даже не усомнился в его словах.
— Даже не знаю, есть ли он у меня,— ответил он неуверенно.
— Учитель есть у всех,— заверил Анатолий,— но вот услышать его можно где-то после тридцати лет. Или не услышать вообще… Имеющий уши да услышит, так что попробуй мысленно заговорить с ним. Честно признаться, я чего-то подобного ждал — с самого утра чувствовал твоё приближение…
Денис больше не улыбался его словам. А почему бы и нет? Сегодня и так произошло столько удивительного, чему при иных обстоятельствах он попросту бы не поверил. И эти видения, и странные ощущения во время полёта…
— Я просто не думал…— начал он, и вдруг мелькнувшая мысль-озарение всё расставила по своим местам. — Я просто до сих пор не знал, как это делается! А сегодня там было ощущение какого-то всезнания. Показалось даже, что стоит захотеть — и я могу получить ответ на любой вопрос. Вот только самый важный, самый нужный так и не родился — в огромном океане непросто найти маленький островок…
— Спроси для начала, где ты был,— подсказал Анатолий.
Денис мысленно задал вопрос, и тотчас внутри него и одновременно откуда-то со стороны зазвучал голос: «Сформулируй вопрос для себя, ибо понятный ответ можно дать только на конкретный вопрос…»
Анатолий уловил его замешательство и стал подсказывать:
— Внутри себя?.. В центре Галактики?.. В центре Вселенной?..
«В центре Вселенной,— прозвучал ответ.— Это наиболее близкое понятие».
— Всё верно,— обрадовался Анатолий.— Человек — это Бог, Творец — это вся Вселенная, а самая разумная сила — Любовь… Ты проходил уровни от низшего, физического, до Гармонии Вселенной…
Он устремил на Дениса сияющие глаза и попросил:
— Спроси у своего Учителя, много ли вокруг нас людей, стремящихся к Гармонии?
Денис мысленно сформулировал вопрос. Вместо ответа перед глазами встала довольно чёткая картина: тёмный город — он почему-то знал наверняка, что это его посёлок,— а по нему в одиночку и небольшими группами рассыпаны большие и маленькие фигуры в светящихся не то плащах, не то накидках со скрывающими головы капюшонами. Денису показалось, что фигур довольно много.
— Много,— ответил он Анатолию.
— А сколько: сто, двести, триста?
«Сто»,— был ответ, но Денис понял, что это не число, а некая группа — как отряд или единица.
— Здесь такое большое их количество? — удивился Анатолий.— Но тогда в других местах может не быть ни одного… А спроси ещё: как далеко лично я смог продвинуться на этом пути?
В ответ даже не прозвучало, а всплыло в памяти число «семнадцать». Денису оно ничего не говорило, поэтому он вопрошающе уставился на Анатолия. Но и тот, похоже, пребывал в недоумении. Потом проговорил с некоторым сомнением:
— Сатья Баба как-то сказал, что он постиг двадцать первый уровень…
Денис же в это время почему-то подумал об остальных людях, не вошедших в «сотню», и спросил о них.
«Все равны,— был ответ,— но Учителя питают предпочтение к тем, кто достигает высокого уровня…»
В этом месте Денису показалось, что невидимый Учитель улыбнулся — похоже, он остался доволен вопросом. А взглянув на Анатолия, Денис поразился его лицу: оно буквально светилось, глаза жадно впитывали, а уши ловили каждое слово… Нет, Анатолий не управлял его сознанием, чего Денис подспудно опасался,— он внимал!
— Спроси о предназначении высших уровней,— подсказал Анатолий.
«Они — отражённый щит»,— был ответ.
Денис не мог точно сформулировать это не прозвучавшее, а оформившееся на мгновение в мозгу понятие: то ли «отражённый», то ли «отражающий» или даже «опрокинутый»… Хотел повторить вопрос — и тотчас увидел перед глазами яркую картину: вдалеке, в абсолютной темноте, находился сияющий гранями кристалл, который одновременно казался почему-то городом, цивилизацией. Вдруг из темноты в него ударил тонкий белый луч и, отразившись под тем же углом, ушёл в черноту. Пока Денис пересказывал видение Анатолию, злой убийственный луч ударил с другой стороны — и снова отразился.
— Говоришь, ты видел город? — спросил Анатолий.— Опиши его.
Тогда Денис уже явственно увидел не кристалл, а именно город: каменные дома, кажущиеся серыми в сумеречном свете, вплотную подступали к высокой набережной — город располагался на берегу то ли реки, то ли моря. Он казался безлюдным, даже безжизненным. За причудливыми, в несколько этажей, зданиями просматривались высокие силуэты островерхих, устремлённых в небо сооружений.
— Индийские пагоды? — заинтересовался Анатолий.
— Да,— ответил Денис, и тут же ему дали понять, что он ошибся, потому что перед глазами снова встала картина города: на заднем его плане, на фоне серого неба, возвышались вперемежку и христианские церкви с крестами, и мусульманские мечети, и индийские пагоды.
— Где находится город, в каком государстве? — поспешно спросил Анатолий.
«Нет такого государства…» — был ответ.
— Правильно,— подтвердил Анатолий,— религий много, и каждая из них — это собрание заблуждений, а Вера — она одна. Это вера в высокое предназначение человека. Я, например, не кары Господней, не наказания боюсь, а того, что Он во мне разочаруется.
И тут Денис вдруг ясно осознал, что этот город — Шамбала, а люди в белом светящемся одеянии — её воинство. Осознал и удивился — потому что до этого момента Шамбала ассоциировалась у него с чем-то эфемерным, населённым призрачными небожителями. Выходит, Шамбала — это всего лишь символ?..
— Такая концентрация «просветлённых» здесь произошла невольно, или этих людей собирают в определённых местах? — перебив его мысли, спросил Анатолий.
«Собирают. Время им знать друг друга. Но при этом не должно быть непререкаемых авторитетов, каждый обязан быть сам по себе…»
— Почему? — это спросил уже Денис.
«Истина находится внутри каждого либо исходит от Учителя. Один заблуждающийся принесёт больше вреда, чем сотни врагов…»
— Спроси,— встрепенулся Анатолий,— мы с тобой нужны друг другу? Мы должны и дальше встречаться?..
«Вдвоём вы сильнее, но встречаться должны как можно реже»,— был ответ.
— Почему это? — удивлённо и как бы даже уязвлённо спросил Анатолий.
«Потому, что будете торопиться в получении новой информации, а главное — это думать. Истина и знания находятся внутри каждого из вас…»
И снова Денис отмёл мелькнувшую мысль о гипнозе со стороны Анатолия — ответ поступил совсем иной, а не тот, которого Анатолий ожидал. И прозвучал даже до того, как Денис сумел его сформулировать, не то что задать. Выходило, что во время общения с Учителем он, Денис, связан со всеми знаниями мира, нужно только определиться, на какие вопросы он хочет получить ответ. Но в этом предощущении бесконечного знания почти невозможно выделить отдельные вопросы — вот тут-то и нужен Анатолий, который через него как бы открывает вселенскую энциклопедию и выборочно, как по алфавиту, получает справки…
— Слушай,— заинтересовался вдруг Анатолий,— а ты общаешься с Учителем каким образом? Голосом?..
Денис не мог ответить, поэтому обратился к Учителю.
«Нам невозможно общаться при помощи голоса — ты воспринимаешь мысль…»
— Тогда почему я слышу информацию как бы из определённой точки пространства?
«Так легче для тебя, привыкшего воспринимать звук. Потому что не отвлекаешься на анализ, а легко различаешь поступающую информацию и собственные мысли…»
— Но иногда голос начинает звучать как бы внутри меня!..
«В этот момент я нахожусь очень близко, как сейчас…»
И Денис вдруг явственно ощутил, что Учитель стоит позади него. С усилием повернул голову и увидел… ступни в сандалиях и край белой накидки. Как он ни старался поднять глаза выше — ничего не получалось.
«Тебе ещё рано меня видеть. Это время пока не пришло…»
Анатолий не слышал диалога, но по его глазам было видно, что он чувствует необычность происходящего.
— Ты видишь Учителя?
Денис отрицательно покачал головой, хотя мог бы кивнуть утвердительно.
— Спроси каким путём можно получить истинную информацию?
«Есть два пути: от Учителя — и став частицей Мира…»
Ответ Анатолию был непонятен, и он задал уточняющий вопрос:
— Как это — частицей Мира?
И снова Денис увидел прозрачную сферу, окружающую, по всей видимости, нашу Землю. Она состояла из уровней, и чем выше, тем тоньше они становились — где-то ближе к верхней части должен находиться Анатолий! А самый верхний — тончайший и сверхпрочный — и был тем самым отражающим щитом. Выше находилось только то, что было названо Миром… Может быть, Денис не всё понял правильно, но переспросить не мог, потому что ему как будто не положено было это знать. Да, то и дело он упирался в границу дозволенных знаний. Ни слово «Бог», ни слово «Создатель» не прозвучало ни разу — вместо них использовались «Он» и «Нечто». Понятия «Добро» и «Зло» принимались неохотно — и всё время переводились в понятия «Свет» и «Тьма». И сам пришёл пример на ум Денису или был направлен, трудно сказать: дарить женщине розы — это добро, но перед этим нужно совершить зло — срезать их с куста. То есть нет абсолютного добра и зла, зато существуют абсолютные Свет и Тьма, от которых можно отталкиваться, как от точек опоры.
Мысли в голове Дениса постепенно утрачивали ясность, так что даже задаваемые Анатолием вопросы приходилось сначала осмысливать, затем заново выстраивать самому.
— Я уже с трудом перевожу мысли в слова и наоборот…— признался он Анатолию.
— Ещё один, последний вопрос, — попросил Анатолий.— Какой литературе можно доверять?
«Я повторяю,— прозвучал ответ,— верь только самому себе или своему Учителю».
— Последний вопрос?! — взмолился Анатолий.
«Последний уже был»,— ответил Учитель, и Денис подумал, что он опасается за его, Дениса, разум. Действительно, он очень устал — мысли не то чтобы путались, просто со всё большим трудом формулировались.
— Все люди, в конце концов, получат своих Учителей? — спросил Анатолий.
«Нет, потому что осталось очень мало времени».
Денис не стал уточнять, до какого события,— это было ясно и так, спросил лишь:
— Сколько?
Перед глазами возникли два отрезка какого-то пути — вернее, путь, разделённый на две неравные части: пройденный и его продолжение — тот, что оставался. Если путь измерялся от Рождества Христова, то отрезок составлял больше века… А вот если от рождения Дениса, то, похоже, не более пяти лет…
— И что же, человечество погибнет? — задал он главный вопрос.
«Нет. Но если вы не выстоите — то Он от вас откажется…»
На протяжении всего общения Денис оставался абсолютно спокойным, даже как бы безучастным — и тут не встрепенулось сердце, не ёкнуло внутри. Он наконец-то задал самый главный вопрос и получил на него самый исчерпывающий ответ. Он был допущен к Великому Знанию. И отныне, зная часть Истины, он должен оставаться всегда готовым сражаться за неё… Не только он, но и Анатолий, и те — в светящихся накидках…
Осознав, что общение закончилось, Денис поднялся, но голос Учителя остановил его:
«Нужно прибраться после себя…»
Он оглянулся и увидел, что на том месте, где сидел, на полу растеклась свинцовая лужа. Что это? Неужели всё это стекало с него?.. Он взглянул на Анатолия — тот, похоже, ничего не видел.
— А ты сможешь убрать вредную энергетику с пола? — спросил его Денис.
— Какую?
— Вот здесь,— Денис руками обвёл круг на полу.
— Попробую…— ответил Анатолий неуверенно.
Он поднял руки кверху, ладонями вниз, и на некоторое время замер. Денис явственно увидел, как сверху, между его рук опустился призрачно-белый столб и упёрся в поверхность лужи. Через несколько мгновений белизна снизу столба стала уплотняться и подниматься вверх по вертикальному каналу. Вот уже остались только жгутики тянущегося вверх белёсого тумана на полу…
— Всё? — спросил Анатолий.
— Как будто…
Под его недоумённым взглядом Денис толкнул скрипучую дверь и шагнул через высокий порог. Снаружи было светло: яркая луна освещала своим ровным неоновым светом избушку, подступившие к ней кедры и призрачные горы. Снег разноголосым хоровым скрипом возмущался по поводу вторжения нарушителя спокойствия — то есть Дениса. Эти невероятно громкие звуки, метнувшись несколько раз среди кедров и скал, устремлялись вверх — к ритмично мерцающим мириадам крупных звёзд — и замирали в вышине. Чтобы снова покой и белое великолепие воцарились в этом уединённом мире, под вечным звёздным куполом…
Во сне Денис летал. Нет, совсем не так, как птица,— а без малейших усилий. Правда, поначалу он по крупицам — по движениям и усилиям — вспоминал, как это делается. Сперва чуть-чуть оторвался от земли, потом переместился, не касаясь её подошвами, после этого потянулся вверх… Зато, вспомнив всё забытое, он дал волю восторгу: стрелой взмывал к зениту, мчался неведомо куда, раскинув руки наподобие крыльев, а то, сложившись так, что руки и ноги оказывались вместе резко менял направление полёта. Ему не надо было тратить усилий, чтобы поддерживать себя в воздухе,— он мог замереть и висеть неподвижно, мог перемещаться спиной вперёд. Он ощущал только упругость воздуха, слабое дуновение ветерка. Эта способность пьянила своей новизной и… тем, что он нечто подобное как будто уже испытывал когда-то.
— Ты открылся ему и беседовал с ним… Теперь и Эти знают, кто он?!
— Он и так слишком громко заявил о себе. Его всё равно бы скоро вычислили, вопрос короткого отрезка времени… И именно сейчас, перед лицом смертельной опасности, мы нужны ему как никогда!
— Меня и так удивляет, что, оставаясь беззащитным перед случайностями, он до сих пор цел и невредим.
— Он научился защищать себя сам, он научился предвидеть опасности.
— Похоже, он стал тем, кем должен был стать…
— Да, он стал Воином… Которого можно убить, но невозможно сломить. Хотя он ещё и не подозревает об этом…
— И он ведь без нашей помощи прошёл этот путь! Если зерно посажено — оно должно было прорасти! А из зерна пшеницы никогда не вырастет сорняк…
Зов будущего
Утром Анатолий, на правах старожила и хозяина, угощал завтраком. О вчерашнем общении с Учителем он не напоминал — будто ничего и не было. Только время от времени бросал на Дениса мимолётные пытливые взгляды.
Наконец, видимо не выдержав, Анатолий спросил:
— Ты никогда не составлял на себя подробный гороскоп? Многие считают, что их судьбы предначертаны…
— Нет,— ответил Денис, и это было правдой.
— Но ты веришь астрологическим предсказаниям? И вообще нашей подчинённости законам Космоса?
Вместо ответа Денис пожал плечами. В своё время он попытался во всём этом разобраться, но вскоре убедился, что в поисках истины всё дальше от неё уходишь. Действительно, как тут объяснишь?..
Как-то одна его знакомая, закончившая Академию астрологии в Москве и подрабатывающая составлением гороскопов-прогнозов для городских бизнесменов, взялась составлять ему такой гороскоп. Через некоторое время она отодвинула справочники со звёздными картами в сторону и сказала: «Знаешь… Я могу, конечно, составить, но он вряд ли сбудется. Мне вообще впервые попадается такое сочетание. Если в момент рождения человека на его небосклоне присутствует звезда, то она вносит очень сильные коррективы, а у тебя их целых семь. Так что не верь ни одному гороскопу…»
Он не стал пересказывать Анатолию эту давнюю историю — на откровения сегодня не тянуло. И вообще, после вчерашних событий Денис ощущал себя будто бы не в своей тарелке. Более того, сегодня его смущала вчерашняя откровенность с незнакомым, в общем-то, человеком. Но, помня настойчивость Анатолия в расспросах, решил просто переменить тему разговора:
— Я хочу спросить насчёт твоих манипуляций с энергетикой. Ты где-то учился или, так сказать, постиг через долгий путь самообразования?
— Нет, никакой оккультной или эзотерической литературы никогда не читал. Истинных Учителей или даже просто единомышленников тоже не встречал. То, что знаю,— просто знаю.
— Но ты задумывался, откуда всё это знаешь?
— Ниоткуда. Просто знаю — и всё тут… Однажды, например, открыл, что могу читать на санскрите или… Вот, смотри!
Он взял у Дениса из рук сборник стихов, который тот, доставая печенье, вытащил из кармана рюкзака, и зажал его между ладонями. Так его и держал минут десять-пятнадцать, разговаривая при этом с Денисом, потом вернул и со вздохом сказал:
— Хорошие стихи, особенно вот эти…
Он закрыл глаза и стал читать медленно, будто вспоминая слова:
Ну зачем дураку жар-птица?
Нет её — и печали нет.
Пусть царям еженощно снится
На песке оставленный след.
Этим сказку подай на блюде —
Всяк желанной добыче рад;
Им плевать, что живое чудо
Превратится в дворцовый клад.
Ведь такой прихотливой птице
Жизнь в палатах — тюрьма и гнёт!
Даже наша дура-синица
В клетке песен своих не поёт.
Ни к чему дураку жар-птица…
Но когда на душе серо,
Достаёт он из старой тряпицы
Полыхающее перо!
Денис мог поклясться, что книгу тот не открывал. Более того: Анатолий не мог её видеть до этого — это был только что полученный из издательства сигнальный экземпляр новой книги, который предназначался в подарок Грише Поленову.
— Невероятно! Но как это у тебя получается?
— Следует пробуждать в себе желание проникнуть в глубинные загадки бытия, тогда открываются даже высшие космические тайны…
Денис поморщился, и Анатолий, заметив его реакцию, поправился:
— Сам не знаю, как получается,— просто держу книгу, а информация идёт…
«Ничего не скажешь,— ещё раз мысленно констатировал Денис,— насколько загадочная, настолько же и противоречивая личность — этот мой новый знакомый. Верить такому — дико, не верить — глупо…»
Пока пили чай, пошёл густой снег, потом разыгралась настоящая метель. Денис обречённо следил за плотными снежными зарядами, которые яростными протуберанцами проносились мимо окон избушки, и ближе к полудню окончательно понял, что и сегодня Гриша с компанией не придут. Надо и ему возвращаться, чтобы успеть засветло…
Собираясь в обратный путь, под выложенной из рюкзака запасной одеждой нашёл свой диктофон — включил, помнится, по привычке, во время вчерашнего разговора, да так про него и забыл. Естественно, батарейки за ночь сели.
— Наша встреча ведь не случайна,— сказал на прощанье Анатолий.— Как в Библии сказано: «Ты не знал Меня, а Я тебя нашёл…»
— Чем хороша Библия, так это тем, что её можно цитировать абсолютно по любому поводу,— попытался отшутиться всё ещё обескураженный Денис.
Однако Анатолий не улыбнулся, только пристально посмотрел ему в глаза. И такая в его глазах была бесконечная глубина, и такая печаль, что Денису стало жутковато.
— Наш Путь — это путь зерна. Нас уже посеяли…— произнёс Анатолий очень серьёзно.— И знаешь что?.. Ты не очень-то афишируй свои возможности — это опасно…
Дома, проходя мимо книжного шкафа, он случайно — во всяком случае, непроизвольно,— вытащил книгу Николая Рериха. Открылся томик на статье «Сердце Азии», и первое слово, которое попалось Денису на глаза, было — «Шамбала». Да и вся строка: «Величайшие поручения даются Шамбалой, но на Земле они должны быть выполнены человеческими руками в земных условиях…» его поразила не столько смыслом, сколько тем, что где-то он её совсем недавно слышал — то ли от нового знакомого, то ли от Учителя, то ли давно знал, но позабыл. Нет, не из книги Рериха, которая простояла в книжном шкафу несколько лет. Доселе он её не открывал — это точно. Решил прослушать диктофонную запись с Боруса, но на кассете, к удивлению Дениса, не оказалось никакой записи. Более того, её пришлось попросту выбросить, так как она оказалась безнадёжно испорченной…
Встреча с Анатолием теперь не выходила у него из головы — она вдруг заставила не просто задуматься, а по-новому взглянуть как на жизнь прожитую, так и на жизнь предстоящую. Значит, ничто в его прошлой судьбе не было случайным и жизненный путь был попросту предопределён? Кто-то из поэтов сказал: «Нет неудач, а есть ступени духа, по коим ты, карабкаясь, идёшь…» Значит, и болезни, и трудности, и даже семейные катастрофы — это ступени его духа?.. Вспомнилось вдруг, как однажды в действующем православном храме, куда Денис зашёл, в общем-то, случайно, к нему подошёл старый, седой и сгорбленный священник и поделился: «Забыл меня Господь — давно уж я не болел…» А вот его, Дениса, выходит, никогда не забывал…
Тогда они довольно долго просидели в крохотной келье старца. О чём говорили? Сейчас Денис уже и не помнит. В памяти чётко запечатлелись лишь два момента беседы. Это когда старец сказал: «А я тебя давно здесь жду»,— и это прозвучало так значительно, как будто старец обещал ему приоткрыть дверь во что-то неведомое, главное в жизни. И ещё поразило то, что седой старик разговаривал с ним не как наставник, а как равный с равным. Но только сейчас созрел в нём вопрос: ведь что-то означала эта встреча в его судьбе, в его поисках смысла жизни?..
Да, по словам Учителя, у каждого есть предназначение, о котором он зачастую и не подозревает — просто не положено, не нужно ему знать до поры. Возможно, он никогда даже и не узнает, что вот наступил этот момент,— если не сумел укрепить свою душу, не успел подготовить себя духовно. Не успел вырасти из зерна, потому что вовсе не телесная оболочка должна выполнить предназначенное, а то потаённое, что запрятано внутри души, внутри всей земной жизни. Именно оно предназначено вырваться из слабого тела, даже из тесной сферы земной — и развернуться в бескрайнем Космосе во что-то огромное и совершенное. Как спиральная галактика… И не несёт это великое предназначение никакой избранности в среде человеческой, потому что бренное земное тело требует пищи и удовольствий, а связанные с ним сиюминутные помыслы житейские не имеют ничего общего с высоким и неохватным, сокрытым, должно быть, только в общем разуме всего земного или всекосмического человечества…
Почему же многие, вернее, даже большинство людей никогда не задумываются об этом? Потому, видимо, что лишь в зрелом возрасте, и редко кто раньше, обретя мудрость от задаваемых себе вопросов и мыслей нескончаемых о смысле жизни, люди начинают чувствовать слабые и неясные отголоски вечного зова Шамбалы. А до этого что же живут они на земле как хотят, не соблюдая ни десяти заповедей общечеловеческих, ни космических высших законов? Их ли в этом вина, или силы тьмы, действительно, борются за душу каждого человека? Ведь просто жить так легко — ни о чём не задумываясь, и всегда остаётся оправдание, всегда можно сослаться на незнание. То есть на то, что не ты именно предназначен совершить сокрытое и потаённое… Но, с другой стороны, разве это оправдание, если каждый человек — кокон, в который заложено нечто? Значит, изначальное предназначение в том и заключается, чтобы внутри кокона сохранять незапятнанной вложенную в тебя душу, не ожесточить её, не разменять на пустяки. Ведь так легко заляпать её прилипчивой грязью и тем самым сделать непроницаемой отделяющую тебя от всего космического оболочку…
Денис с удивлением стал ловить себя на том, что мысли его теперь строятся столь же многословно и витиевато, как речь Анатолия. И в этом всё нарастающем многословии определённо была какая-то прослеживающаяся, но непонятная закономерность… Видимо, такое происходит, когда начинаешь мыслить уже не земными образами, а космическими понятиями. Образ всегда ассоциируется с чем-то конкретным, понятие же — со всеобъемлющим, не имеющим чётких границ…
Случайно открыв свою тетрадь с выписанными афоризмами и цитатами, Денис с удивлением осознал, что только сейчас ему открывается то глубокое и сокрытое, что прежде он чувствовал лишь интуитивно. Раздумывая о конкретном и абстрактном, он так и этак прокручивал в голове мысль Льва Толстого о том, что «если тебя ударили по щеке — подставь другую». Нет, это наверняка было сказано не о тривиальном мордобитии, а о смирении собственной гордыни. Если ударил тебя наглый, пьяный хулиган, то подставлять физиономию во второй раз — глупо, а вот если сделали больно твоей душе, то не спеши отвечать и причинять ответную боль. Наверное, заслужил ты этот укол, ведь есть за тобой какой-нибудь грешок, который спровоцировал негативное отношение. Подставь вторую щёку — и, если человек просто погорячился или был не прав, он одумается и попросит прощения. И впредь постарается не причинять боль другим…
Определённо со знаменательного посещения Боруса в голове Дениса словно бы открылась дверца — и удивительные то по гениальной простоте, то по абсурдности мысли вихрем ворвались внутрь, не давая теперь покоя ни днём, ни ночью. Это было непривычное, потрясающе новое чувство: спорить с самим собой — и при этом никогда не соглашаться, строить логическую цепочку — и шутя разбивать её в пух и прах, отметать самое вероятное — и доказывать абсолютно абсурдное… Раздумья стали увлекательнейшей, никогда не надоедающей игрой для мозга.
«…А что, если наша жизнь на Земле является тем самым адом, которым пугают два тысячелетия? И в горниле этого чистилища души ежедневно и еженощно испытывают невозможные в ином месте муки любви и ненависти, радости и печали… А что, если мы не дети Божьи — а сами частицы Бога? Доказательство?.. Естественно, что в общей массе мы — всезнание, но и отдельные личности, минуя самые элементарные знания, умудряются получать информацию. Так, малообразованные, с нашей точки зрения, йоги или ламы зачастую оперируют такими философскими и научными категориями, которые доступны только большим учёным, опирающимся на книги, на эксперименты, на опыты… А это означает, что знания можно получать вовсе не путём научного осмысления опыта предшественников? И что, если люди только для того и живут на Земле, чтобы пополнять своими заблуждениями и догадками развивающееся и совершенствующееся информационное поле, некую мыслящую субстанцию?..»
Денис чувствовал также, что перестраивается внутри. С одной стороны, это происходило как бы помимо его воли, а с другой — он сам страстно желал этого. Неясно только, Анатолий был тому первопричиной или Учитель. Копились и другие пока неразрешимые вопросы, но без посредника Денис, как ни пытался, не мог выйти на Учителя, не мог получать требуемую информацию. Можно было, конечно, пойти к Анатолию домой — но Денис помнил предостережение Учителя и как мог оттягивал встречу. Была, правда, и ещё одна объективная причина: всё свободное время он теперь активно писал, и на всё остальное, даже на общение, было жаль времени…
«…Процесс совершенствования мироздания и процесс человеческого созидания, вероятно, пошли каждый своим путём. Может быть, в конце концов они даже взаимоисключат друг друга — если людям не удастся осознанно обуздать собственный технический прогресс. Большое заблуждение, что быстрый прогресс — это благо, на самом деле вооружённость человечества опережает приобретаемые им знания о законах мироздания. Поэтому человечество может непреднамеренно или намеренно в один момент уничтожить Землю, а вот о значимости планеты в космическом устройстве никто не знает. Не является ли она единственной мыслящей? Не пора ли уже вводить одиннадцатую запрещающую заповедь: «Не навреди Космосу!»?..»
«…Творчество — вот что укрепляет энергетическое поле Земли. И кто знает — может быть, не только Земли?.. Творчество — это единственная созидающая, а не разрушающая сфера деятельности человека. Творчество — это духовность, а духовные ориентиры проверены временем — это тот маяк, который светит людям уже тысячи лет и до сих пор не разочаровал их…»
Но сбылось и предостережение Анатолия: Денис стал постоянно ощущать рядом присутствие некой мрачной сущности. Она то нависала над ним наподобие тяжёлых свинцовых туч, то формировалась за спиной в гнетущую массу… Она возникала всегда неожиданно — и днём, и ночью. Иногда, проснувшись, он ещё чувствовал её недавнее присутствие — тело боялось и буквально верещало от страха. Именно сонное тело боялось смерти, но проснувшийся разум был сильнее — он принимал вызов. В первый раз Денису даже пришлось укреплять дух молитвой — и это получилось случайно, когда он начал шептать «Отче наш…», единственную молитву, которую знал от покойной бабушки, да и то не до конца. Перед молитвой эта злая сила отступала…
Кроме молитвы, Денис не призывал на помощь больше никого, потому что знал: это была его война и его каждодневные маленькие, но очень важные победы. А в случае поражения кому-то другому придётся занять его место, потому что противостояние его и этой злой сущности, скорее всего, закончится когда-нибудь именно так! Денис знал, что сражается не один. И если выстоит большинство, то «Он от них не откажется». Так, кажется, сказал Учитель?
Анатолия нашли через три недели на лестничной площадке возле дверей его квартиры. Врачи констатировали инсульт, но Денис был уверен, что смерть не была случайной. Та агрессивная сущность сумела уничтожить Анатолия — то ли как более опасного для неё, то ли подбираясь к нему, Денису, окольными путями. Он накрепко запомнил последние слова Анатолия тогда, на вершине Боруса,— и теперь ждал своей очереди. Он не боялся, потому что, может быть, в этом противостоянии и заключается его предназначение. Или, может быть, в тех пока ещё не оформившихся записях, которым суждено стать новой книгой. Эта мысль пришла, когда другая случайно взятая в руки книга открылась на странице с азиатской мудростью: «Больше пользы от дурака, который рассказывает о том, что видел, чем от мудреца, который молчит о том, что знает».
На похоронах Анатолия Гриша Поленов сказал:
— Когда-то я камешек с нашего Боруса оставил на вершине Эвереста, а камешек с Эвереста привёз сюда. Таким образом я породнил две горы. Анатолий камешки своей веры и человеческой мудрости вкладывал в души многих, породнив нас таким образом между собой…
Денис не представлял теперь, как без Анатолия сможет услышать Учителя, и жалел, что не подумал об этом раньше. Возможно, что при втором или третьем контакте он нашёл бы самостоятельный путь к информации, теперь же в каких-то мелких случайных событиях или проявлениях искал связь, сигнал. Это могла быть, как уже не раз случалось до этого, попавшаяся на глаза строчка. Так, в тибетских пророчествах о Шамбале и Майтрейе прочитал такое: «Знаками семи звёзд откроются врата». Это перекликалось с его гороскопом. Хотя, может быть, просто случайное совпадение?..
Запоем прочитал «Агни Йогу» и нашёл в ней много для себя нового — чего не увидел или, может быть, не обратил на это внимания в Библии. В размышлениях Дениса это поэтическое учение не вступало в противоречие с христианским, просто было более объемлющим.
«Сражение Света и Тьмы происходит, вне всякого сомнения, не на физическом, а на духовном уровне. Но нельзя же слепо подчиняться конкретной идее, конкретному учению, ведь до сих пор все они были ошибочными. Ближе всего к истине, должно быть, идея Христа-Спасителя: своим воскрешением Христос доказал всем, что со смертью тела человек не исчезает, а возносится к Богу. Это с радостью приняли все. Но ведь своей смертью он ещё показал людям, что жизнь на Земле нужно прожить достойно и так же достойно принять смерть. А вот этого осознавать уже не захотели, потому как жизнь проще и, главное, намного легче измерять богатством, положением в обществе, количеством доступных развлечений… И тогда Человека-Бога отделили от простого смертного, сделали недосягаемым! Чтобы человечество прозрело дальше, нужно, наверное, ещё одно пришествие?..»
«Если все мы — частицы Бога, то чутко вслушивайтесь в себя, и душа сама подскажет путь к истине. Не всегда кратчайший, потому что каждый обязан пройти свой собственный путь…»
Работая над новой книгой, Денис снова и снова задумывался: что дала силам Тьмы смерть Анатолия? И почему именно Анатолия? Дьявол, или кто там ещё, смущает всех, но уничтожает далеко не каждого, ибо в этом случае душа убиенного уже неподвластна ему. Устранение через уничтожение плоти — это крайность. Охота обычно идёт за «просветлёнными» — так их, помнится, называл Анатолий,— которые отличаются от обычных людей. Человек, как сказано в Библии, это «подобие Бога». Сжимающаяся и расширяющаяся Вселенная — эти процессы схожи с теми «вывертами», которые происходят с человеком при его смерти и рождении: то он внутри Мира — то мир внутри Него. Можно всю земную жизнь готовиться к «выверту» — и в конце просто не успеть! Может быть, безвременно погибший или бездарно проживший жизнь человек — это целая погибшая галактика…»
Денис неожиданно осознал, почему он оказался именно здесь, в Сибири, возле Боруса, рядом с Анатолием. Действительно, судьба всё время словно бы обрубала его попытки уехать в другое место. Так, собирался в командировку за границу, уже оформил все документы — и простудился, слёг с плевритом. Только сейчас наступило прозрение, что обстоятельства всё время привязывали его к этой земле: привязывали болезни, привязывали женщины, привязывала дочь… А отныне он уже навсегда и осознанно будет привязан к этому месту — здесь передовая его личной битвы…
На сороковой день Денис ездил на могилу Анатолия. День был тёплый, ласковый, вокруг кладбища благоухало луговое разноцветье — и как-то не верилось, что Анатолия больше нет, что он пал на той незримой войне, которая проходилаи — пока — как будто мимо Дениса…
Это произошло, когда он возвращался с кладбища. Погруженный в воспоминания, Денис сидел в автобусе и в очередной раз перебирал в памяти их первую и последнюю встречу на Борусе. С каждым разом эти воспоминания делались всё отчётливей, вспоминались детали; казалось бы, ничего особого не означающие слова вдруг приобретали особый смысл…
«Друзей выбирают не умом, а сердцем. Это только нужных людей — умом». Так, помнится, сказал Анатолий. А ещё он спросил: «Писатель — это ведь особенный, тоже избранный человек. От обычных людей он отличается тем, что в каждом своём произведении проживает ещё одну, параллельную, жизнь. Как правило, более яркую и значимую. Я сейчас говорю даже не о том, что каждое произведение накладывает свой отпечаток на дальнейшую жизнь человечества… Мне просто интересно знать, когда же писатель бывает настоящим — там или тут?»
«Именно в книгах я настоящий,— только теперь смог уверенно ответить Денис,— потому что создаю свой мир и живу в нём по своим законам, без внешней шелухи и наслоений…»
Мысль неожиданно оборвалась — Денис вынырнул из водоворота размышлений и воспоминаний, потому как ощутил, что у него странно немеет затылок. Нет, даже не немеет — он просто перестал затылок чувствовать, и мысли словно бы улетали в образовавшуюся пустоту. Попытался проанализировать это незнакомое ощущение и вдруг понял, что кто-то пытается проникнуть в его сознание. Словно сотни тончайших прилипчивых нитей вползали сзади под черепную коробку и присасывались к его мозгу. Мысленно он стал отрывать их, но этих нитей с каждым мгновением становилось всё больше, они опутывали уже и руки, двигать которыми даже в виртуальном пространстве становилось всё труднее и труднее.
И тогда — опять же мысленно — Денис достал большой нож. Нет, это был меч — длинный и узкий. Но теперь даже меч с трудом справлялся с неотступающими, опутавшими уже всё тело нитями-щупальцами. Вскоре лезвие меча раскалилось добела, а пространство позади заполнилось какой-то густой тёмно-зелёной жидкостью. Единственное, чего удалось достичь,— это временного равновесия сил… Денис менял тактику, нанося то удар «взмах веера», то «змейку», то «капюшон кобры» — он и сам не мог понять, откуда в голове рождались такие названия,— но густая стена щупальцев тут же заполняла прорубленную мечом брешь. Удивляясь, что он откуда-то знает все эти боевые приёмы, искал выход — ибо такое противоборство могло продолжаться как угодно долго. Вернее, до тех пор, пока он, Денис, не выдохнется.
А неведомый противник уже пытался охватить его с флангов и полностью отрезать от окружающего мира. И тогда Денис применил «купол»: огненное лезвие раз за разом описывало сферу от головы вокруг его тела, рубя и кромсая до самой поверхности земли враждебную плоть. Словно бешено вращающиеся лопасти вертолёта! Но и этот приём, похоже, давал не победу, а лишь временный паритет сил и передышку. Зато полностью освободилась левая рука — и в ней откуда-то появился короткий трезубец. Пока Денис сосредотачивался для решительного удара, три металлических зубца раскалились до такого же белого цвета, что и меч. Этим огненным трезубцем он и ударил того, кто находился сзади,— прямо в чёрные провалы глазниц. И сразу же ощутил удивительную лёгкость в голове и во всём теле…
Поднимаясь с сиденья, Денис не удержался и обернулся — позади сидел какой-то тип довольно неприятного вида, с бледным лицом мертвеца. Глаза его были плотно закрыты. Похоже, что незнакомец находился в глубоком обмороке…
Выходя из автобуса, Денис повесил на спину зеркальный отражающий щит — на случай, если незнакомец вдруг очнётся. Лучшая защита, чтобы тот не смог его проследить. Дениса уже не удивлял неизвестно откуда возникающий боевой арсенал — он просто знал, для какой цели служит каждое оружие. А также и то, что такой щит у него есть…
Ночью Денису снился удивительный сон: будто бы откуда-то издалека, но очень ясно и подробно он видит город. Некий стилизованный город вне времени — то ли средневековый, то ли современный. Узкие улочки, серый камень, на запруженной людской массой площади возвышается не то эшафот, не то деревянный помост. На нём стоит человек в мантии и с маленькой короной на голове — царь или правитель. Широкоплечий, чернобородый, двумя руками держит обнажённый меч — а внутри, в душе, страх и отчаянье. Толпа окружила помост и жаждет крови: в устремлённых взглядах — трусливая ненависть. Почувствовав далёкий взгляд Дениса, чернобородый как бы прислушивается к небу — и в его душе рождается надежда. Он как будто и до этого всё ждал и надеялся на какую-то помощь со стороны… Может, именно со стороны Дениса?.. Вот он поднимает горящий белым пламенем меч над головой — и толпа шарахается, словно стая увидевших льва шакалов…
И уже утром, перед самым пробуждением, привиделся ещё один — нет, даже не сон, а возникшее перед глазами колеблющимся миражом видение. Он увидел высокую каменную стену то ли монастыря, то ли большого города. Как и в первом сне, увидел очень близко, осознавая при этом, что находится бесконечно далеко от данного места. Вокруг то ли пустыня, то ли просто песок. Возле самой стены стоит ребёнок лет десяти. Неясно, мальчик это или девочка… Ребёнок смугл, бос и почти гол. Очень низкое, по всей видимости вечернее, солнце освещает стену — и ребёнок напряжённо всматривается в сторону горизонта. Он чего-то, вернее, кого-то ждёт. И Денис, находясь очень далеко, смутно чувствует, что ребёнок ожидает именно его, причём уже не первый день. Он, Денис, как бы перелистывает мысленно всю прошлую жизнь этого маленького человека. В ней вера и ожидание… Тут он замечает, как ребёнок встрепенулся — видимо, почувствовав возникшую между нами связь. Нет, уже не просто мысленную связь, ведь Денис летит через пространство и стремительно приближается — чтобы стать его опорой, чтобы стать его силой.
Странные порой приходят сны…
— Поразительно, но он справился с Чёрным Воином, не прибегнув к помощи Хранителя!
— А я всегда говорил, что это очень способный ученик. Теперь уже мой бывший ученик…
— Ты снова от него отказываешься? Почему?
— Нет, это он отказался от своего Учителя. Ответы на все вопросы он привык находить сам…
— В конце концов, однажды он просто заблудится!
— Может быть. Но он снова самостоятельно найдёт правильный путь, как находил его до этого. Он пойдёт дальше — и скоро сам станет Учителем. В какой-то степени он им уже стал…