Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2010
Илья Фоняков
Кладовые света и добра
Запасник
Пушкинскому ДомуТам всё по-старому, там всё на прежнем месте,
Там бюсты классиков, как птицы на насесте,
Рядком под потолком застыли на шкафу:
Там Блок обдумывает новую строфу,
Там Чехов щурится, и Пушкин золотистый
Потомку взглядом говорит: «Держись и выстой!»,
И белый Герцен от него недалеко
Вольтеру что-то сообщает на ушко.
Люблю запасники, причудливой свободы
Приют, где гениев не разделяют годы,
Предубеждения, границы, языки,
Сословные божки, журнальные кружки.
Не разведённые по полочкам наукой,
Все связаны одной божественной порукой,
Все — современники, соратники, родня,
Как в памяти, в душе у вас и у меня!
Трагедия
Сатирик пережил свои мишени,А с ними — точность боя, блеск и прыть,
И слушать ныне сущее мученье,
Как, тужась, он пытается острить.
Не воскресишь удачу, как ни бьёшься,
И повисает в воздухе строка.
«Над кем смеёшься? Над собой смеёшься!» —
Подначивает Гоголь сквозь века.
Истукан
Кому какая выпадает слава.Давным-давно, победой возгордясь,
Мог сделать чашу печенежский князь
Из черепа героя Святослава
Для пиршества. А вот что как-то мне
Увидеть довелось в одной стране.
Свалили бронзового истукана,
Остались в гипсе бюсты-двойники.
Неужто черепа их — в черепки?
Спилили верх, в подобие стакана
Под авторучки и карандаши
Их превращать пустились торгаши.
Как сувениры-близнецы, рядами
Безмозглые торчали на лотках.
Сограждане вертели их в руках
И награждали по носу щелчками,
Забыв про славословия и лесть.
Так стоит ли на постаменты лезть?
Поздний Слуцкий
Я сегодня, близкие, не с вами,Я уткнулся в книжный разворот.
Точными, негладкими словами
Поздний Слуцкий за душу берёт.
Жизнь свою, без крика и надрыва,
То оправдывая, то казня,
Комиссар последнего призыва —
Поздний Слуцкий достаёт меня.
В Лужниках не понят и захлопан
(Этот вечер помню как сейчас),
Поздний Слуцкий — как писал взахлёб он:
Для себя, для памяти, для нас.
Не успеть, не досказать боялся.
Словно исполняя некий долг,
Выговорился — как отстрелялся,
Перед тем как заживо умолк.
Воспоминание
о Новосибирском
симфоническом
Памяти А. М. КацаПусть кого-то тешит на эстраде
Нервный, в экзотическом наряде,
Блёстками усыпанный паяц, —
Королевским жестом дирижёра
Толику высокого мажора
Уделите мне, маэстро Кац!
Нынче время смуты и надрыва,
Нынче модно усмехаться криво,
Нынче правят скепсис и хандра,
Истинная радость — в дефиците.
Не скупитесь, мастер, отворите
Кладовые света и добра.
Я вас помню молодым и смелым,
А потом я вас увидел белым,
Да и сам с годами стал я бел,
Но в оркестре не охрипли скрипки,
И смычки, как прежде, были гибки,
И Бетховен ваш не постарел.
И теперь ещё, помимо воли,
Вспомню ваши невские гастроли,
Толчею в Капелле возле касс.
Жизнь прекрасна! Толику мажора
Королевским жестом дирижёра
Уделите мне, маэстро Кац!
* * *
В автомобильной пробке все равны,Как при общинно-первобытном строе:
«Москвич» и «джип», вчерашние герои
И новые хозяева страны.
Все недовольны, все раздражены,
Абстрактное начальство дружно кроя.
Не обогнать, не вырваться из строя
Ни с правой и ни с левой стороны.
Ни связи тут не выручат, ни взятки,
Ни с бритыми затылками ребятки,
Оплачиваемые не в рублях.
И смотрит не без тайного злорадства
На это принудительное братство
Пенсионер в облезлых «Жигулях».
Андрей
Я журналистом был тогда в Сибири.В свободный час, с собой наедине,
Поигрывал на самодельной лире.
И как-то вдруг в редакцию ко мне
Явился он — двадцатипятилетний,
Казавшийся моложе этих лет,
Ещё ни славой мировой,
ни сплетней
Покуда
не обласканный поэт.
Всего-то за душой одна поэма:
Вполне хрестоматийная,
до дна,
Казалось бы, исчерпанная тема
Была в ней, как впервые, прочтена.
Его сравнил я с грозовым разрядом,
Который освежает всё вокруг.
Метафоры к нему слетались на дом,
Кормясь, как птицы, у него из рук.
Он объяснил, что груша треугольна,
Что есть миры и есть антимиры.
Им власть была нередко недовольна,
Страшась его рискованной игры.
Старели сверстники. Ветшали стены.
Но длилось озорное волшебство:
Дерзающая юность неизменно
Была визитной карточкой его.
Кого там провожают в путь последний?
Его строка жива и молода.
Ушёл семидесятисемилетний,
А юноша остался навсегда.
* * *
Я стою с полуоткрытым ртомИ смотрю, как старый мой знакомый
Православным истовым крестом
Осеняется перед иконой.
Комсомольский некогда вожак,
Как ты очутился в новой нише —
Заодно с другими, просто так?
Или откровенье было свыше?
* * *
Забыть свой день рожденья в октябре,Не замечать, как прирастают годы,
От выдуманной кем-то странной моды
Отстать. Плевать, что осень на дворе!
Придёт зима в колючем серебре,
За ней весна: круговорот природы!
Не прав был грек: вступаем в те же воды
И те же месяцы в календаре.
Стынь, время, словно муха в янтаре!
Дары, застолья, шуточные оды —
Лишь в детстве сладки эти переходы:
Причастным быть к таинственной игре,
Вводить родню в приятные расходы
И под подушкой шарить на заре!
* * *
Как мир многообразен и богат!Морской орёл, парящий на свободе,
Червяк, сверлящий землю в огороде,
И пёс, и кошка, и ползучий гад,
Дельфин-торпеда, плоскотелый скат —
В своём предназначении и роде
Все в совершенстве удались природе,
Лишь — мы какой-то полуфабрикат,
Эскиз, проект — быть может, гениальный,
Но авантюрный, экспериментальный,
За что подчас и платимся, друзья.
Такая в мире доля нам досталась,
Хотя, не скрою, в юности казалась
Мне совершенством милая моя.
* * *
Яблоня к себе не подпускает,Тычет ветками в лицо и грудь,
По глазам наотмашь приласкает,
Только зазеваешься чуть-чуть.
А не то раздвоенной рогаткой
Растопырившиеся сучки
С хулиганской уличной повадкой
Так и целят в самые зрачки.
Отчего такое неприятье?
Что ж так неприветлива со мной
Ты, что, как невеста, в белом платье
Красовалась, нежная, весной?
Для кого хранишь свои гостинцы,
Поздняя красавица моя?
Осень, и давно уж птицы-принцы
Здешние покинули края.
Почему топорщишься упрямо,
Подойти мне близко не даёшь?
Или, может, просто — после мамы
За хозяина не признаёшь?