Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2010
Григорий Салтуп
Императорская уха
Рассказ записан со слов Ольги Тимофеевны Хазаровой
На нашем Лембозере водяник испокон веку жил. Хозяином. Полноправным хозяином.
Само имя у озера стародавнее, от карел, которые здесь раньше жили. По-карельски «лембой» значит — чёрт лесной или озёрный. Выходит, ещё в древние времена его тут люди приметили.
Старые люди рассказывали, что Бурчало характером не вредный. Понапрасну душ христианских не губил, не было за ним такого. Но — нравный, шибко нравный…
Как его «Бурчалом» прозвали?
А вот — вернулся с войны солдат, Аким Кикин. Он на турецкой войне рану принял. Хромал на левую ногу, а так мужик матёрый, работящий. Вернулся Аким на родную землю, а мать его, вдова, Богу преставилась, пока он царю и отечеству службу нёс.
Вернулся он не один, привёл с собою девочку чернавую, подростка, лет двенадцати. Поначалу все думали, что она от роду немая или умом повреждённая. Молчала всё, молчала, звука не издавала. Много лет её немой считали.
Аким рассказывал, что он её от турецкой погибели спас: всю родню её янычары штыками искололи до смерти, её саму сжечь хотели, только Кикин успел её спасти. Вот она увязалась за ним, ходила, ходила следом, как собачка. Война идёт, а не отгонишь голодную сиротинушку, жалко. Погибнет одна.
Вскоре его самого ранило, она за ним к лазарету прибилась, повязки кровавые Акиму меняла, кормила-поила с ложки, вот и выходила. Потом ему от государя полная отставка вышла по ранению, Георгиевский крест за храбрость, да медаль за Плевну дали, да выходных сто пятьдесят рублей серебром. Деньги большие по тем временам.
Но до родной деревни Аким Кикин так и не дошёл: узнал от встречных людей, что мать его преставилась, загрустил. Решил помянуть матушку, присел на берегу Лембозера, где из него речка малая текла, котелок над костром соорудил, чтоб повечерять на пару со своею девчонкой. Штоф из котомки вынул…
Тихо на озере — ни малой волны, ни морщиночки. Тут звук какой-то из-под ивовых веток раздался: то ли пузырь донный лопнул, то ли ещё что.
— Бурчал кто? — спросил отставной солдат свою Милёнку (такое ей имя было дано от болгарских родителей).
Та головой мотает, мол, самой невдомёк.
— Что бурчало? — спрашивает в другой раз, и в третий:— Где бурчало?
— Я — Бурчало! — в ответ ему.
Выбрался на берег водяник. Здоровущий — на две головы выше самого здорового мужика, ручищи длинные, ниже колен, ладони с перепонками. На нём рубаха из рядна, пузо висит, сзади из-под рубахи хвост по траве волочится — гладкий, как у налима. Борода и усы зелёные, в них тина озёрная запуталась. Глаза круглые, навыкате, ровно у лягухи болотной, а голова лысая, шишком.
Другой бы христианин наутёк пошёл: котомку и котелок, и девчонку со штофом — всё бы бросил! Но Аким Кикин недаром на турецкой войне смерти в глаза смотрел.
— Ну,— говорит,— коли ты бурчал, так садись рядом. Садись рядком, да поговорим ладком! Выпьем водки. Матушку мою помянем…
Удивился водяник, что страх не берёт этого мужика. Сел рядом на коряжину, стакан с зелёным вином принял…
— Меня Акимом звать. Петров сын, Кикин,— представился Аким.— Шестнадцатого Ладожского пехотного полка солдат! В отставке по ранению.
— А я, стало быть,— Бурчало! Коли ты трижды меня так назвал,— отвечает ему водяник.— Быть мне теперь Бурчалом Акимовым!
Так они и познакомились. Поговорили, матушку Акима помянули по христианскому обычаю. И решил Аким Кикин в родную деревню не идти, всё одно не к кому, а построить на Лембозере мельницу водяную, с крупорушкой, зернотёркой и маслобойкой. Он в болгарских землях подсмотрел, как там мельницы хитро устроены, не по-нашему, вот и захотел такую же здесь поставить. Благо, что с водяником Бурчалом дружбу завёл и больших каверз от него не ждал…
Прошли года; у Акима Петровича Кикина мельница водяная работает: муку мелет, масло бьёт, горох лущит,— славная на всю округу. Милёнка выросла, красавицей стала, но всё ни слова не говорила. Аким, хотел было ей женишка подыскать из местных, но она воспротивилась. Показала знаками: мол, ты мне мужем будешь, только за тебя пойду. Что поделать? Венчались они законным браком по православному обычаю. Родила Милёнка Акиму Петровичу первую дочку и заговорила сама собою. Сначала песни дочке мурлыкала, без слов, а потом и словами говорить стала.
С водяником Бурчалом, соседом своим, они дружно жили, не ссорились: Аким Петрович то петуха ему чёрного подарит, то козла той же масти приведёт. Иной раз и бражки вдвоём выпьют — по скоромным дням не возбранялось.
Поселился Бурчало Акимов в омуте возле мельницы и своё хозяйство вёл. Но с другими христианами он не знался, а любил пугать народ. В тихую ночь вдруг зашлёпает своими ладонями перепончатыми по воде,— да так звонко! Страх берёт, и волосы на голове шевелятся. Мог и злобствовать Бурчало Акимов, мог человека за пятку ухватить — если тот не по времени, после захода солнца, купаться надумал, а креста с себя не снял! Но до смерти редко топил: попугает, пощекочет и отпустит.
Много чего рассказывали люди о водянике Бурчале Акимове; рассказывали и знаменитую историю о том, как он для «императорской ухи» рыбу поставлял…
Как-то летом отошла дневная жара, и под вечер выбрался Бурчало на тихий берег за Марушкиным болотом. Взгрустнулось ему — или просто задумался? Присел он на любимую коряжину, мурлыкал себе под нос, костяным гребнем тину и водоросли от усов и бороды счёсывал,— вдруг затренькал невдалеке колокольчик.
Вылетела на берег двуколка со становым приставом Ипполитовым. (Должность в те годы была — вроде начальника РОВД по нынешним временам.) Слева и справа от двуколки два урядника верхами, вроде нынешних участковых, Семён Ермилов да Пётр Кузя. Ипполитов ещё издалека что-то на них орал да прикрикивал.
Бурчало от греха подальше убрался — растаял в воздухе, только гребень под коряжиной лежит.
Ипполитов с двуколки соскочил, кругами забегал:
— Смотрите мне! Чтоб по чести было! Сам губернатор обещался почтить пикник своим посещением! Чтоб улов на славу был! Тройную императорскую уху! С палией! С лососем! — У станового пристава сабля по голенищам стучит, под усами тонкими два золотых зуба блестят. Сердитый больно.— Чтобы сом был на три пуда! А то я… Я таких чертей на вас напущу!
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя спешились. Кузя наклонился к начальнику, попросил шепотком:
— Ш-ш-ш! Ваше благородие! Тиш-ша! Да нешто мы… Водяник в наш-шем Лембозере, Бурчало, ш-шибко нравный. Не любит он, кода громко бают. И ругаются. Всё от него: и улов, и рыба! Он токо Акима Бурчалова слухаеть.
— Кто таков? — взвился становой пристав.
— По пачпорту Акимка, мельник местной. Петров сын, Кикин.— пояснил Ермилов.
— Бурчало?! Кто таков? Беспаспортный? Бродяга? Вор? — аж подпрыгнул на месте Ипполитов.
— Ш-ш-ш! Ваш-ше благородие! Ну — не любит он, кода ругаются. Водяник он. Порядок на Лембозере блюдёт. Хозяин, значится. Испокон веку здесь… — Кузя всё шепотком, шепотком старался говорить.
— Три тысячи чертей! Двадцатый век на носу, а мои полицейские в леших верят? Кем же мне приходится командовать? Идиоты! Быдло! Тупые скоты!
— Осмелюсь доложить: Бурчало не леш-шой, а чистый водяник.— поддержал своего приятеля урядник Ермилов.
— С лешим он друголетошный год разругался. Кода ему в карты Федосьино болото проиграл. Топерь Бурчало токо с мельником, Акимом Бурчаловым, и знаеться.
— Другие хрестиане яго и зреть не могут. Потому и зовут их: Аким Бурчалов да Бурчал Акимов. Чисто братья.
Становой пристав вроде как успокоился немного, портсигар серебряный вынул, папироску прикурил — да как ткнёт Кузю папироской в нос! Чуть усы ему не подпалил.
— Так!!! Ты!!! Рысью за мельником! В шенкеля! В шенкеля! — и к Ермилову на одном каблуке повернулся: — А ты за мужиками! В деревню! Подводы сюда, палатки, припасы! Всё!!! Быстро! Чтоб к утру всё поставили. Столы и лавки сколотили! Лодки пригнали! Сети закинули!
Повскакивали урядники нa-конь, погнали начальственные приказы исполнять.
Ипполитов один на берегу остался, ручонки в бока упёр — папироска во рту так и прыгает! Подошёл он к Бурчаловой коряжине, увидел его гребень, а гребень размером с детские грабельки. Опять неожиданно обозлился, истоптал гребень каблуками:
— Иди-оты! О!!! Быдло сермяжное!
Стали подъезжать коляски с припасами и телеги с пилёными досками, слегами и большими плетёными корзинами. Работники собрались. Поставили шатры рассадистые, столы и лавки на козлах сколотили, две купальни полотняные для дам и господ соорудили на самом берегу.
Мужики пригнали лодки из Лембозера, приготовили сети, мерёжи,— невод на берегу расправили и вновь уложили. Отставной солдат в фуражке без кокарды водрузил на пару с урядником Семёном Ермиловым высоченный шест для государственного флага. Повсюду суета, шум, стук топоров.
И повсюду мелькала фигурка станового пристава Ипполитова в белом парусиновом кителе. Он махал руками, указывал, грозил кому-то кулачком. Только один его визгливый голос раздавался на берегу — словно крику в становом было на пятерых человек!
А над берегом, по-над озером луна уж встала: бледно-жёлтая, круглая и большая — с тележное колесо. Белая ночь незаметно слизнула остатки летнего вечера. Озёрная гладь мир раздвоила: две луны, два неба друг на друга смотрелись, и лес островерхий на дальнем берегу раздвоился. Божья благодать на Лембозеро сошла! — только начальственный голосок всю гармонию царапал визгливо и настырно…
Недовольный Бурчало Акимов из-за тресты следил за суетой на берегу. Сам водяник по ноздри в воде сидел, не шелохнувшись, только пузыри изредка подпуская. Голова его, шишковатая и лысая, торчала из озера, словно камень прибрежный…
Вернулся наконец урядник Кузя, а за ним на телеге трясся Аким Петрович. В тот же миг к ним Ипполитов подлетел, заговорил быстро-быстро, нагайкой взмахнул.
Мельник с телеги слез, шапку степенно снял, стоял понурившись, пережидая вспышку начальственной активности,— мелкий ростом Ипполитов был едва по грудь матёрому Акиму и потому, наверное, всё подскакивал и подскакивал на одном месте, чтоб побольше пространства собой заиметь…
Отпрыгался становой, крик его приумолк — и Аким Петрович указал, где надо сети ставить, где мерёжи расправлять и откуда следует невод заводить.
Ипполитов в свою двуколку вскочил, к рыбакам ринулся, приказы насыпал и наконец в деревню направился. Отсыпаться.
Аким Петрович уздечку со своей кобылки снял, побрёл, прихрамывая, к берегу, поднял сломанный гребень, присел на коряжину, самокрутку скрутил и только хотел кресалом щёлкнуть, как из влажного зеленоватого воздуха воплотился рядом с ним Бурчало Акимов.
— Народ-то не пугай! — попросил соседа мельник.
— Не видят они меня. Не волнуйся. Угости и меня табачком!
— Кури, Бурчалушко! — улыбнулся Аким Бурчалов и кисет ему подал.
— Нет уж, сам и скрути. Знаешь же, что неловко мне, пальцы-то с перепонками.
Покурили они не спеша, и мельник принёс из телеги штоф да пару стаканов гранёных. Выпили по первому.
— Надо будет тебе новый гребень смастрачить,— разливая вторую порцию по стаканам, сказал Аким Бурчалов.— Ты шибко-то не серчай на плюгавенького. Его должность така — на всех ором орать.
— Экий он юркий! Ну ровно головастик! Только хвостика не отрастил. Ну я ему хвост-то вытяну! — погрозил водяник и водку в себя вылил.
Тут Аким Бурчалов прикинул о своём и стал водяника уговаривать:
— Не серчай, Бурчалушко. Прошу тебя: не серчай. И подпихни ты им сома из запасов своих. Не ровен час, заставят меня плотину срыть. Ведь без плану мельница строена. Мою плотину сроют — и тебя без родного омута оставят…
— Лады… Наливай ишо, что там осталось. Не пришёл ишо плюгавому его час. Топить не буду. Но…
…Со стороны могло показаться, что тронувшийся разумом мельник с воздухом чокается и сам с собою беседу ведёт.
День для торжества выдался как по заказу: лёгкий ветерок мошкару и гнус от столов и палаток отогнал, скорый дождик воздух омыл. Столы были накрыты, под салфетками угадывались закуски и ведёрки со льдом под шампанское. Всё было готово для пикника.
Стали съезжаться гости: и в колясках рессорных, и на таратайках, и верхами. Появились дамы в кринолинах — пёстрые и воздушные, как бабочки, и с кружевными зонтиками в руках. Господа чиновники и господа офицеры вальяжно друг с другом раскланивались, господские детишки в матросках сразу же запустили в небо воздушного змея.
Прибыл и сам губернатор — статный седой красавец в золотых эполетах,— как на картинке! Становой пристав двумя руками взмахнул, дирижируя встречу,— и слева, из патефонного раструба: «Боже царя храни!..» — захрипело. А справа, с приплясом: «К нам приехал, к нам приехал!..» — цыгане вышли цветастые.
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя на флагштоке российский флаг вздёрнули. Господа чиновники в единый миг все разом засверкали на солнце лысинами и проплешинами, а господа офицеры во фрунт вытянулись, честь государственному символу отдали. Всё — как положено!
Подошли к берегу лодки рыбачьи, мужики стали вытягивать корзины с сёмгой, окунями и палией. Общество налюбовалось уловом из сетей и мерёж. Дам и господ сменили около корзин повара и кухонные мальчишки.
«Купаться! Купаться, господа!» — весёлые возгласы, смех. Дамы и господа по купальням разделились…
Ипполитов по-хозяйски весь берег оглядел: не нужно ли где распорядиться? Нет, всё отлично идёт своим чередом. Становой пристав последним в мужскую купальню зашёл, разоблачился до полосатых трико в обтяжку, плеснул на себя водой — тут из камышей выплыла молодая крестьянка с золотыми волосами. Смутилась при виде господина пристава, улыбнулась загадочно, хихикнула как бы испуганно. Ипполитов нырнул за ней, пытаясь ухватить,— волна от купальни дальними кругами разбежалась по спокойной воде…
Наплескавшись, дамы и господа выбирались на берег, долго звенел смех из-за полотняных стен купален.
— А где же сом, господа? Обещанный? На три пуда? — громко вопросил губернатор, когда общество вновь собралось к столу.
— Сейчас-сейчас, ваше сиятельство! Сейчас! — поспешили к лодкам рыбаки.
Вывели мужики невод на всю загубину, с песнями вытянули на берег тугую мотню с рыбой и тиной, выпростали сома плоскоголового и усатого под пять пудов весом.
Толпа завздыхала на разные лады: «Чудо!» — «Истинное чудо!» — «Словно кит!» — «Императорская уха будет!» — «Истинно!»
Сом ошалел от страха, глаза закатил, даже хвостом не шевельнуть не может,— в пасти у него под усами что-то блеснуло, как слюной…
Сома на огромном серебряном блюде водрузили посреди стола,— сразу же бутылкам с наливками, настойками и водкой от Смирнова стало тесно рядом с ним. Защёлкали тут пробки от шампанского, зазвенели бокалы и рюмки.
Восторженный молодой чиновник руки к небу возвёл:
— Этот сом войдёт в анналы! О нём в наших «Губернских ведомостях» надо поэму написать! Стихами Гаврилы Романовича Державина!
Губернатор радостным взором общество окинул:
— А где же наш становой пристав? Что-то я его не вижу! Где же Ипполитов, господа? Его слава, ему и потрошить!
Пехотный штабс-капитан усы подкрутил, голос подал:
— А я вот слышал, ваше сиятельство, что перед ухой сома надо обязательно высечь. Хорошенько высечь!
— Зачем?
— Какое варварство!
— Странный обычай!
— Дичь! К чему это?
— Сома? Шомполами? Сечь?
— Конечно же, не шомполами! Лозой, вицами! — не сдавался штабс-капитан.— Положено… По уставу императорской ухи положено. От порки сом огорчится, а от огорчения у него печень увеличится! В Императорской ухе главное: печень сомовья!
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя вежливо подступили к господскому обществу с пучками прутьев:
— Их благородие господин становой пристав Ипполитов расстарались!
— Пожалуйте! Ваше сиятельство! Свеженькие! Их благородие приказал и приготовить на такой случай…
Пикник на взлёте!
Цыганский хор заходится в «Барыне»!
Господа офицеры и господа чиновники пьют шампанское и наливочки, дамы щебечут и веселятся, губернатор произнёс здравицу обществу, похристосовался с вице-губернатором и благочинным, и все гости по очереди подбегали с прутьями к сому и секли его от души. Даже сам губернатор к такой забаве генеральскую руку приложил: взмахнул вицею, как саблей! — и рубанул по сому с оттяжкою!
Особенно довольны мальчишки — как же! Случай такой редкий! Не тебя за шалости по попке наказывают, а ты сам сома сечёшь! Надо же! Так ему! Так ему! Так ему! Голохвостому!
Сом извивался и дико пучил глаза.
К серебряному блюду с сомом уже подобрался шеф-повар с длинным узким ножом в руке. Кончиком ножа он прочертил на жёлтом сомовьем брюхе косую линию над печенью, намереваясь следующим движением вскрыть пузо и вынуть печень…
Вдруг! — пушечный выстрел, фейерверк и конфетти взлетели в воздух,— дым цветной растаял, конфетти ветерок унёс — а на серебряном блюде посреди стола оказался полуголый становой пристав Ипполитов! Со свежей царапиной на животе, и с красными полосами на спине и ниже — следы усердия всего благородного общества по увеличению его печени…
Его купальное трико было разорвано в клочья на ягодицах. И не только на ягодицах! Жалкие лоскуточки даже срама не прикрывали…
Завизжали дамы от смущения, из-за стола повыскакивали. Губернатор бокал красного вина на свой белый мундир, на ордена и звёзды опрокинул! Офицеры и чиновники — кто поперхнулся, кто гогочет, кто свою супругу успокаивает. Шеф-повар содрал с себя белый колпак, на корточки возле стола присел — нож из его рук выпал. Хватает повар, хватает ножик в траве, а всё схватить не может — пальцы трясутся! С одним господским мальцом чуть родимчик от страха не случился — заколотил кулачками по воздуху:
— Уберите его! Уберите его! Уберите его! — кричит, остановиться не может.
Лишь цыганки оказались довольны скандалом и нагло смеялись из-за господских плеч, трясли монистом и звонко хлопали в ладоши.
Губернатор, с кроваво-красным пятном «бордо» на белом мундире, возвысился над столом, над голым приставом:
— Ипполитов?! Вы — негодяй! Как вы посмели?! Что за казарменные шутки?! Вы забываетесь!
— Да я, ваше сиятельство, сам в полном недоумении…
Губернатор, не слушая извинений, встал из-за стола, к своей рессорной коляске направился.
— Ваше сиятельство!.. Ваше сиятельство… — глотая воздух, взмолился с серебряного блюда Ипполитов.
Пикник оказался окончательно испорченным. Какая там императорская уха с сомовьей печенью?!
До неё ли?! Ведь офицера чуть живьём не съели!
Добро бы, как сие издавна принято между коллегами по государственной службе, интригами, докладными записками и доносами чиновника «съесть» — а тут ведь в натуре живого станового едва не выпотрошили и чуть не сварили!
Скандал! А если до столичного начальства слух дойдёт?
Сердитые и голодные гости рассаживались по коляскам и таратайкам, не глядя друг на друга, и разъезжались по разные стороны, едва раскланявшись. Некоторые офицеры и чиновники — кто помоложе и поотчаянней — наскоро, не чокаясь, хватанули по паре рюмок водки «на посошок», и прихватили с собой в дорогу «сухим пайком» астраханского балычка да по бутылке прозрачной слезы от Смирнова…
Долго сидел на серебряном блюде становой пристав Ипполитов, полубоком сидел, на одной ягодице,— левая пострадала больше, до открытых ранок. Целебный холодок старинного серебра воздействовал на правое полужопие его пятой точки благотворно и умиротворяюще…
Становой пучил глаза, мотал головой и всё никак не мог прийти в полное сознание… Вероятно, от огорчения у него всё-таки сильно увеличилась печень.
— Вот, ваше благородие. Прикройтесь,— подал начальнику свою шинель урядник Семён Ермилов.— Прохладно на озере будет. Ещё и простынете вдобавок…
— Нравный наш Бурчало Акимов… Оченно нравный! — удручённо вздохнул урядник Пётр Кузя.— Ну не любит он, кода громко бают и ругаются… Очень не любит. Чуть что не по нём, так такое отмочит! Диву даёшься…
А в это время на Лембозере неяркое солнце уже клонилось к закату, и невдалеке от кромки берега торчал из воды странный гладкий камень — шишком,— и почему-то всплывали из-под него пузыри…