Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2010
Наталья Гарбер
Уплыл причал
История моего отца
Предисловие
…я ждал веры. И не только в свои силы и идею. Я ждал чувства полной уверенности, когда невозможно оступиться. Когда исключение только подтверждает правило… На заре однажды я понял, что пора. Одним движением поднял громадину камня. В торжественной тишине утра поднялся со своей ношей ввысь. И в полдень камень уже был вершиной… Кто пробовал его свалить, говорит, что он упадёт только вместе с горой.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Unforgettable (Незабываемо)
Песня, которую Natalie Cole записала дуэтом с отцом Nat King Cole после его смерти благодаря высоким технологиям и любви
Эта публикация представляет собой две повести: повесть о моём отце, написанную в 2008 году, через 40 лет после расставания с ним, и повесть моего отца, написанную 40 лет назад к моему рождению. Отец не читал мою повесть. Но, похоже, обе вещи — об одном.
Его история, как разбитое зеркало, собрана из обломков разрозненных фактов и осколков чужих воспоминаний, скреплённых моей потребностью в воссоединении. Реконструкция порой походила на попытку восстановить дорожно-транспортное происшествие сорокалетней давности по рассказам очевидцев: у каждого был свой, причём изрядно замутнённый, ответ на вопрос «что случилось и кто виноват?». Но я была настойчива.
Знаете, люди помнят о своей жизни что хотят: в одной и той же истории у каждого свои крупные планы, панорамные обзоры, действия и реплики персонажей. Того удивила фраза, этому понравился поступок, кто-то помнит подарок, кто-то — обидное слово, одному вспомнится смешное, другому — трогательное.
Изо всего этого, по кусочкам, я собирала зеркало воспоминаний.
У каждого фрагмента, почерневшего от времени,— свой рисунок. Все такие разные, что поначалу даже не было уверенности, что это зеркало сможет сколько-нибудь реально отразить лицо отца, даже если я соберу, сопоставлю и отчищу осколки от времени.
У меня есть подруга — историк, специалист по средним векам. Когда-то на моё открытие, что люди помнят виртуальную историю своей жизни, она сказала: «Дорогая, целые народы помнят только виртуальную историю! Римская империя веками «помнила» о себе то, что написал по заказу императора Плиний и другие летописцы. А когда археологи стали вести раскопки в 15 веке, то обнаружили, что у Римской империи всё было по-другому! Но какая разница? История всего лишь инструмент вдохновления масс. Та, что написал Плиний, подвигла империю на завоевания и победы, а это и было целью».
Я тоже собрала историю отца для победы, но иной — не той, что добывается в войне с кем бы то ни было.
Я хотела увидеть свои корни в лицо. Я прожила 40 лет без половины корней, потому что так решили те, кто присвоил себе меня в младенчестве. Они следили, чтобы я не узнала о второй половине, объявив её недостойной. Хотели б вы жить, отвергая половину своего генокода? Я тоже не хотела, но пришлось. Только всё тайное когда-то становится явным. И вот теперь моё тайное прошлое проявилось…
Все воспоминания несовершенны, так пусть у меня будут такие, какие возможно собрать. Каждый, кто вложил в эту историю свой осколок зеркала, читая мою повесть, сказал, что отражение отца похоже — только оно больше, чем то, что известно ему.
Конечно, ведь у меня есть преимущество перед всеми ними — история отца у меня в генах. Мне не хватало лишь фактов.
Теперь я знаю, как всё было «на самом деле». Не потому, что могу доказать. А потому, мой дуэт с отцом теперь звучит гармонично.
Наталья Гарбер
Если бы мир был милой лужайкой, а жизнь весёлым пикничком, я бы хотел быть маленькой девочкой в платьишке колокольчиком. Человек может подружиться с чем угодно. С любым представителем фауны и флоры. С вещью домашнего обихода. Всё живое и каждая вещь о чём-то думают. Я подружился с белым листом. Поскрипывая по нему пером или постукивая рычажками клавишей машинки, я читаю его мысли. А иначе он ничего не скажет. Строгий молчун…
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Истина должна быть пережита,а не преподана.
Герман Гессе
Борьба — сопротивление пустое.
Лишь поиск!
Искать — единственное позитивное.
Не одолеть стихию! Никак! Стихия!
Возможно лишь найти себя в ней.
Не утвердить.— Найти.
И самый острый клинок
сточит ржавчина времени,
если он без ножен.
Клинок находит себя в ножнах.
Ножны — на всаднике.
А всадник — на коне!
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Воссоединение
Не объясняй мне, что он говорит,
Не разрушай, что чудится и мнится.
Дай мне с ним напрямую объясниться,
Оставь исходник — это был иврит.
Отец оставил почту для меня —
Не лезьте в письма. Не переводите
На все лады. Посланья на иврите
Прочту в своей крови при свете дня.
Мне нравится, не различая слов,
Вдыхать соленый воздух сообщенья,
Идти сквозь смерть и боль невозвращенья
К прощению. Я знаю — он готов
Простить себя и отпустить печали,
И я, пройдя путем его беды,
Свободна. Звуки слов понятны стали,
И я читаю их, как плеск воды,
Как тихий свет Рождественской звезды,
Как легкий вольный ветер на просторе.
На русском и иврите чайки в море
Орут. И не считают за труды.
А я пишу. Я шум кедровой рощи,
И звон монист, и песня рыбака,
Я то, что в сердце — и издалека.
Я знаю все. Не объясняй — так проще.
Наталья Гарбер, 2006
Эмигрируя, мой отец мечтал купить зáмок и пистолет. Пистолет, говорят, купил, а вот зáмок — не получилось.
Я ничего этого не знала.
Мать не много о нём рассказала. Имя, фамилия, юношеское фото. Был спортсменом, закончил МГУ, а через четыре года уехал в Израиль, подписав документ об отречении от меня. Умер в Хайфе в возрасте 45 лет. Остального мать мне не говорила, а больше спросить было не у кого. Да и больно было спрашивать.
К двадцатилетию отцовской смерти я как-то особенно затосковала, повесила на стену календарь с замками и пошла учиться стрелять. Не помогло. Оставалось надеяться на чудо.
Чудо я заслужила через 4 года, к своему сорокалетию. Теперь я знаю всё в подробностях.
История и истоки
Жизнь есть Вера в Истину, Цель и Смысл.
Великое чувство — видеть, как Жизнь раскидывает банк. Присутствовать и чувствовать себя партнёром.
Человек не одинок. У него есть страх. Человек не остаётся без дела. То ему надо отдохнуть, то пора браться за ум. Разные занятия. Человек отдыхает и работает. Для кого работа — отдых, а отдых — работа. Для кого и наоборот. А стоит немного зазеваться — страх тут как тут,— с поручением.
Человек отдыхает и работает, а философ…
живёт и живёт.
Есть люди настолько живучие, что убить их может только время.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
…Мать моего отца — еврейка родом из Бессарабии или Северной Буковины. Имени история для меня не сохранила, но она появилась на свет где-то сразу после 1917 года, не позднее начала 1920-х. В 1918 году Румыния захватила Северную Буковину, не принадлежавшую России, и Бессарабию, которая до того была территорией российской империи. Румыния с той поры для России была врагом.
Мою будущую бабушку в те годы это, похоже, не очень тревожило — она выросла и работала продавщицей магазина румынской галантереи. Продавала чулки и, говорят, различала чуть ли не 200 оттенков коричневого цвета — столько было разных цветных чулок в Румынии в то время, когда в СССР цвела только постреволюционная разруха.
И всё-таки, кто по семейным, а кто по иным причинам, некоторые румыны с бывших российских территорий официально или самотёком переселялись на территорию СССР. Попадали они в Молдавию и на Украину. В ответ на это 17 августа 1937 года в СССР вышел приказ о проведении «румынской операции» в отношении эмигрантов и перебежчиков из Румынии. Осудили более 8000 человек, из них почти 5500 приговорили к расстрелу.
И это ещё моей бабушки не коснулось. А вот когда в 1940 году СССР забрал себе обратно Бессарабию, прихватив Северную Буковину, будущая мать моего отца оказалась наконец на Советской территории. В процессе скитаний она прижилась в Кишинёве, где и познакомилась с моим будущим дедушкой — еврейским портным Давидом Гарбером. Русским языком новая гражданка СССР овладевала с трудом, поэтому с Давидом они общались на идиш. Разноцветных чулок в магазинах тут же не стало, как не стало самих этих магазинов и многого другого. А вот хорошее зрение могло быть для евреев-непролетариев просто опасным. Однако друг друга мои дедушка с бабушкой разглядели вполне — и поженились.
В мае-июне 1941 года на всех территориях, присоединённых к СССР в 1939–1940 годах, НКВД провёл массовый арест и депортацию «социально чуждых» элементов. По решению Особого совещания при НКВД СССР эти люди получали в среднем 5–8 лет лагерей плюс 20 лет ссылки, если не расстрел. Одновременно стартовала и более мягкая, но более широкая кампания высылки всех сомнительных элементов на поселение сроком до 20 лет — в Казахскую ССР, Коми АССР, Алтайский и Красноярский края, Кировскую, Омскую и Новосибирскую области. В результате в лагеря тогда попали около 19 тысяч человек, а ещё около 87 тысяч поехали на поселение. Только из Молдавии и смежных с ней Черновицкой и Измаильской областей УССР НКВД выслал более 30 тысяч жителей. Всего по стране в то время было депортировано около 2,5 миллионов человек, из которых большинство погибло. Выжившие евреи и румыны не могли вернуться в родные места ещё до 1956 года, а немцы и татары — аж до конца 1980-х.
На этом фоне Гарберам, можно считать, сильно повезло. Каким-то образом, эта еврейская пара с наполовину румынскими корнями, разговаривавшая на идиш, миновала расстрел, лагеря и 20-летнюю ссылку. Они попали, похоже, всего лишь под превентивную депортацию евреев и румын летом 1941-го. В начале войны всех «потенциальных пособников врага» от всегда сомнительных евреев до очевидно «чуждых» немцев и румын по национальному признаку выслали за Урал и какую-то часть этих людей мобилизовали в так называемую трудовую армию. Видимо, в этот поток попала и чета Гарберов. В то время у них был один малолетний сын, а моего отца ещё не существовало. По дороге ребёнок погиб, а семейная пара доехала до места назначения в Предуралье, коим, судя по рассказам отцовских друзей, был город Соль-Илецк Оренбургской области, в 77 километрах к югу от Оренбурга.
Место ссылки отцовских предков примечательно тем, что основано в 1754-м как крепость Илецкая Защита. В 16 веке там начали добывать пищевую каменную соль у горы Тустеби. К 1775 году, когда крепость была взята Хлопушей, соратником Емельяна Пугачёва, в Соль-Илецке был уже серьёзный соляной бизнес. В 1865 году город, уже, конечно, возвращённый под официальное правление, переименовали в Илецк, и вскоре разместили здесь императорскую каторжную тюрьму.
К началу 20 века, когда Илецк стал традиционным местом ссылки и заключения, соляной бизнес уже срыл гору Тустеби до основания, превратив её окрестности в группу котлованов. Когда ямы естественным образом наполнились водой, смышлёные промышленники назвали их озёрами и основали рядом водогрязелечебницу, работающую до наших дней. Таким образом, среди угнетённой части населения город славился как место погибели в тюремной грязи, а в среде благополучных россиян — как место оздоровления на грязях.
К началу 1940-х, когда туда попали Гарберы, город снова назывался Илецкая Защита. И если исходно название места указывало на защиту поселян от набегов инородцев, то теперь городские стены укрывали инородцев внутри, защищая от них воюющий СССР. Город был, скорее всего, полон ссыльными.
Детство и юность
Социальный организм не оставляет нам почти никакой возможности проявления нашей воли. Но это и является причиной её существования.
Время точит и точит старую правду. Сушит и трёт её и стирает в пыль. Не время, конечно, а люди. Это они укорачивают правду с одной стороны и удлиняют с другой. И длинная правда так и путешествует. Из её старого хвоста сооружают новую голову.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
В ссылке Давид шил солдатские портянки, благодаря чему семья смогла прокормиться и выжить в Илецкой грязи. Более того, 1 июня 1943 года родился мой отец Михаэль Давидович Гарбер. И тут им всем опять повезло: в 1944-м в Румынии победил пролетарский режим. Поэтому Венгрию с Чехословакией СССР отвоёвывал у Гитлера уже вместе с румынами, которые из врагов стали друзьями. И в 1945 году, когда война закончилась, ссыльным евреям с румынами ради праздника Победы разрешили вернуться по домам — и Гарберы поехали в Кишинёв, где мой отец провёл сознательное детство и юность.
Время было смутное. В 1948 году в СССР прошла кампания по борьбе с космополитизмом, имевшая сильную антиеврейскую направленность. В течение двух лет в стране были закрыты все еврейские театры, школы и периодические издания на идише, еврейские научно-исследовательские учреждения и педагогические вузы. В 1952-м казнили тринадцать подсудимых, среди которых было несколько крупнейших еврейских литераторов. В 1953 году в Москве прогремело «Дело врачей», по которому арестовали в основном тоже евреев: они обвинялись в сионистском заговоре с целью убийства Сталина и прочих руководителей партии.
На этом фоне перед смертью Сталина в Москве и других больших городах заходили слухи о готовящихся массовых репрессиях евреев, о планах выселения их в Сибирь или, напротив, в Израиль. В эти годы евреев перестали рассматривать как «советскую» и «коренную» национальность, поэтому с пятым пунктом стало сложнее поступить в хороший вуз — в одних для евреев ввели процентную норму, в другие просто не брали. Евреи не допускались на партийные должности выше среднего уровня и на высшие государственные посты.
После 20 съезда КПСС власть в отношении евреев сменила стиль, но не отношение: Хрущёв провёл кампанию против экономических преступлений, имевшую антисемитский оттенок, и на партсобраниях широко цитировалась его фраза «львовские жиды обнаглели». Вслед за тем в начале 1960-х в рамках антирелигиозной кампании власти закрыли большинство оставшихся в СССР синагог. При этом на официальном уровне антисемитизм неизменно осуждался.
Несмотря на общий негативный фон, для Гарберов жизнь облегчалась дальностью Кишинёва от Москвы: в Молдавии тех лет восстановление хозяйства и привыкание к советской власти было куда как важнее, чем отношения с евреями. Так что до семьи провинциального портного антисемитские тенденции доходили изрядно ослабленными. И, как я понимаю, было можно. Они и жили.
У моего отца были в детстве проблемы с сердцем, поэтому он активно занялся спортом. В 1961 году успешно окончил школу. В то время страна переходила от 11-летнего обучения к 10-летнему, поэтому в одних местах школьники учились на год дольше, чем в других. Отец закончил 11-летку. Ему стукнуло 18 лет, и на романтической волне он поехал поступать в Ленинградскую Военно-морскую академию. Но когда в процессе экзаменов увидел, как там ставят под ружьё и командуют, передумал. Дух свободолюбия перевесил, он попробовал забрать документы, а ему в ответ — отдадим только по медицинским показаниям. Михаэль написал своему отцу, у которого было плохо с почками, и тот прислал с проводником свою мочу. Сын сдал анализы отца вместо собственных, комиссия списала абитуриента как непригодного, он забрал документы и вернулся домой.
Университет
Человек, что бы он ни говорил, стремится к замкнутой философской системе. Пока он в неё верит — он способен к творчеству жизни.
Человек должен искать опасность, иначе опасность найдёт его.
Жизнь — это амбиция.
Изучать людей как способ изучать себя.
Дружба основана на трёх принципах: интегральном равенстве обмена, его разнородности, разномасштабности отношения к элементам обмена. Неинтересные люди — это те, у которых нечего взять.
Человеку надо знать ровно столько, чтобы это не мешало ему жить.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Через год отец поступил на мехмат, на отделение механики. Готовился в МГУ сам, без репетиторов, да ещё с пониманием, что будет там старше всех на год или два, а в 19 лет это имеет значение. Помогала ему только Хрущовская оттепель — в те годы сильно ослабили ограничения по пятому пункту на мехмате, и евреи смогли туда поступать.
Университетские друзья моего отца описывают его как человека активного, открытого жизни и легко сходящегося с людьми. Звали его, конечно, Мишей, а не Михаэлем. Знакомых у него было много, отчасти из-за общежитской жизни, но ещё и ввиду разнообразия интересов. Кроме спорта и учёбы, отец пробовал себя в роли организатора и даже входил какое-то время в комсомольский комитет МГУ — наверное, по спортивной части. В людях любил необычные сочетания — например, в числе его друзей был профессорский сын и одновременно культурист по кличке «Володя-шкаф», который не мог почесать затылок из-за избытка мускулатуры. Умел отец рано замечать талант в человеке: например, первым приметил и оценил своего незаметного однокурсника — увальня Гришу Маргулиса, который впоследствии стал лауреатом Филдсовской премии — эквивалента Нобелевской — по математике. Отец сразу сказал друзьям — о Грише мы ещё услышим, он особенный.
Для меня самым удачным интуитивным прозрением отца стала его дружба с однокурсником Яшей, впоследствии — специалистом по работе мозга. Именно Яша нашёл меня по Интернету на моё сорокалетие: догадался попросить свою дочку Асю ввести в поисковике мою и отцовскую фамилии, и нашёл страничку моего сайта со стихотворением «Воссоединение», посвящённым отцу — тем самым, что стоит эпиграфом к этой повести. Название оказалось пророческим.
На той страничке был электронный адрес, по которому Яша связался со мной и прислал отцовскую повесть «Мысли для узкого круга» с эпиграфом обо мне: «Если бы мир был милой лужайкой, а жизнь весёлым пикничком, я бы хотел быть маленькой девочкой в платьице колокольчиком…». Затем мы с Яшей встретились, он рассказал историю отца, а потом вывел на других людей, которые тоже любили Мишу Гарбера.
К тому моменту я впустую искала отца уже лет двадцать, и все попытки волшебным образом заканчивались ничем. Я чувствовала себя астрономом, безответно посылающим сигналы внеземным цивилизациям, но не могла остановиться, как не может прервать свои поиски человек, влюблённый в космос. Поэтому, когда отклик вдруг пришёл, а потом друзья отца начали писать и звонить мне из разных концов Москвы и из различных стран мира, я слушала их голоса, как слушает астроном звуки Вселенной. Некоторые люди оказались в двух шагах, на расстоянии пары остановок метро или нескольких остановок троллейбуса. Боже мой, как всё это было невозможно близко все эти годы. И как невыносимо далеко…
Свой сайт я после этого закрыла — мне ведь больше не было нужды тоскливо слать позывные в открытый космос: разумные существа с других планет наконец-то отозвались. Теперь можно общаться напрямую, потому что все они — здесь.
Яша подружился с отцом на первом курсе. Говорит, что мужчин Миша привлекал внутренней силой, честностью и склонностью к риску. Отец чем-то напоминал Мартина Идена, Джека Лондона и Высоцкого — «его легко было представить в героическом путешествии по диким краям», вспоминает Яша. Кроме того, отец обладал некоей твёрдостью и неожиданностью мышления. Посмотрели, например, детектив. Яша говорит, фильм — мусор, а отец в ответ — сказка плохая, зато там настоящие мужчины.
Слегка ковбойский образ «настоящего мужчины» был для отца жизненным ориентиром. Он был человек гордый, да ещё любил резать правду-матку. Так что в университете и позднее, на работе, с чужими людьми у него отношения складывались непросто. Однако с друзьями было иначе: многие из них вторят, что он был очень верный, надёжный, умел поддержать — в трудную минуту на него можно было положиться.
Односторонним фанатиком своей специальности отец не был, но учился прилично и стал вполне профессиональным в своей области. Очень любил спорт: занимался классической борьбой, и особенно — штангой, и был практически культуристом, что нетипично для мехмата. Саша — друг отца по мехмату, ныне живущий в США,— говорит, что отец и к профессии относился спортивно: сказал — собрался — сделал. Вообще, похоже на то, что любил: отец тратил сердце, душу и волю целиком.
К живописи был равнодушен, но любил парадоксальные приложения математики, посему был вхож в дом будущего известного тополога, у которого тогда впервые увидел картины Эшера, присланные самим автором. Кино не очень жаловал, однако пересказы фильмов слушал охотно, а идеи и цитаты использовал потом в ночных дискуссиях, которыми была полна студенческая жизнь.
Очень интересовался литературой, на последних курсах даже пытался писать, хотя напечататься в то время было уже невозможно — оттепель кончилась. Тем не менее, у Саши даже осталась пара отцовских рассказов, которые он увёз в Штаты и до сих пор сохранил. Друг отца по аспирантуре Витя (впоследствии известный музыкант и заслуженный артист России) тоже читал какие-то отцовские новеллы, и из них запомнил фразу «уплыл причал». Ёмкая метафора жизненного сдвига, ничего не скажешь.
Ещё отца интересовала философия. Фрейда, Ницше, Бергсона и Шопенгауэра он и его друзья активно читали вместе, правдами и неправдами проникая в библиотеку гуманитарных корпусов на Моховой. Один из центральных отцовских постулатов тех лет — «природа коварна»: он считал, что даже когда человеку кажется, будто он поступает «против правил», он всего лишь действует по правилам, коих не ощущает, и продолжает оставаться рабом природы. Может, поэтому отец любил наблюдать азартные развлечения. Но не карты, популярные на мехмате, а более «горячий» ипподром: на старших курсах отец работал там помощником букмейкера, собирал ставки, хотя сам игроком, похоже, не был. Видимо, наблюдение страстей было ему интересней.
Красотой отец не блистал — на фото времён поездки на Целину после первого курса он выглядит неказисто — худой, уши торчат, рубашка топорщится. Хотя меня бы он заинтересовал, в нём виден характер. Кроме того, для городской жизни его отец-портной шил ему хорошие костюмы по спортивной фигуре, так что, в общем, Миша на фоне московских стиляг выглядел достойно.
Его знакомая по имени Наташа, дружившая с отцом с последних курсов МГУ, помнит: он брал тем, что был невероятно добр, интересен, широк и общителен. У Натальи в то время был роман с будущим мужем Петей, а мой отец был его приятелем. Ей понравилась нетривиальность отцовского мышления, интересный взгляд на жизнь, импонировала надёжность — было ясно, что не предаст, не настучит и не станет ради карьеры идти по головам. Занятно, что при всей своей общительности отец небыстро раскрывался перед чужими людьми, и, бывало, что при дамах смущался.
Яша говорит, что женщин отец вообще привлекал мужественностью, ибо мог постоять за себя и за человека, которым дорожил, был смел и шёл лицом на опасность. Кроме того, как говорит его друг-джазмен Витя, отец «гусарил». Во-первых, грассировал от природы, а во-вторых, умел создать имидж: например, во время студенческих поездок на Целину носил топор за голенищем. Короче, он умел играть — в лучшем смысле этого слова, то есть оживлять течение событий.
Роман
Крайняя самоуверенность — крайний протест против извечного чувства Страха.
Для чего нужна мужчине пальма первенства? Не для того ли, чтоб её ощипала женщина?
Заблуждение считать взаимное согласие счастливой любовью. Предрассудок, который сильнее опыта, сильнее статистики. Нет победы без сопротивления, так нет и любви без преодоления. Различие желаний составляет основу любви. Течение любви наполнено поисками компромиссных решений. Противоречие — источник развития.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
С моей матерью — москвичкой, дочерью профессора и интеллектуалкой, отец познакомился после первого курса на той самой Целине. На природе она его оценила: он поднимал её одной рукой и носил на плече. Выяснив, что мать с кем-то встречается, отец стал собирать компанию, чтобы побить соперника. Его друзья — интеллигенты Яша и Саша — сказали: «Как же так?!» — и получили ответ, что кишинёвская шпана всегда так поступает. Но поскольку в чужой монастырь со своим уставом не ходят, мордобоя, насколько я поняла, отец всё-таки тогда не учинил. Видимо, решил положиться на своё ковбойское обаяние.
Сработало. На Целине у них с матерью начался роман, длившийся до конца университета. Отношения были сложные и конфликтные. Мишины взгляды и мышление, которые его друзьям казались интересным и оригинальным, моя мать считала невежественными и претенциозными. Отец мой, надо сказать, тоже умел быть категоричным. Яша рассказал мне, что их общий приятель подарил жене юбку, а та отказалась её носить. Приятель отнёс юбку в магазин и с трудом — тогда возврат был делом необычным — сдал. Когда отцу рассказали эту историю, он прокомментировал: «Если бы я купил своей жене юбку, она бы её носила». Похоже, для моих родителей в те годы главным в отношениях был вопрос о первенстве — и никто не хотел уступать.
Идеи такие идут, конечно, из семьи — а в обеих семьях был домострой. Бабушка моя была домохозяйкой, чей мир полностью вертелся вокруг деда. У неё самой был сильный и жёсткий характер, с матерью моей она обращалась сурово. Поэтому в юности родительница моя решила домостроевскую традицию изменить — и пусть мир завертится вокруг неё самой! Она преуспела в самоутверждении среди сверстников, освоила мужскую хватку, но в отношениях с отцом создала изрядные сложности: он был готов к уступкам, но не к полной потере мужской роли в семье.
Семейные правила Гарберов тоже были вполне домостроевскими, однако отношения с родителями у отца были хорошие. Он ездил на каникулы домой, а в течение семестра частенько получал из дому в посылках вино и еду. Гурманские бутылочки вин «Негру де Пуркарь», «Романэшты» и «Лидии» помнят многие, потому что отец посылками активно делился. Хотя жили Гарберы небогато — Яша, заехавший к отцу в гости в 1969-м, увидел простой быт в хрущовской пятиэтажке. Витя попал в том же году на конференцию в Кишинёв. Говорит, зашли с Мишей к Гарберам домой: Давид показался гостю человеком очень спокойным и уравновешенным, а мать семейства не запомнилась. Похоже, она умела быть незаметной.
В годы учёбы родители навещали отца нечасто — друзья вспомнили только один визит: Давид Гарбер с женой зашёл в общежитскую комнату и спросил: «А что это у вас тут так скучно-то? Нужно, чтобы было немножко весело». Народ ему что-то ответил, они поговорили, но жена при муже всё время молчала. Во-первых, как теперь понятно, она не очень хорошо говорила по-русски. Во-вторых, после Илецкой ссылки она вообще не была склонна много разговаривать. И, наконец, в главных,— в семье Гарберов был домострой.
На последнем курсе университета к этой сложности в отношениях моих родителей добавилось неприятное изменение международной обстановки. Израиль провёл успешную шестидневную войну с арабскими странами, которые поддерживал СССР. После этого в России усилилась антисемитская кампания, а у евреев возникли сложности с работой — их стали хуже принимать на работу в стратегические институты, в Академию наук и «ящики», где были деньги и статус. Горизонт выживания сузился. В ответ семиты активно начали обсуждать варианты эмиграции на историческую родину. Отец в разговорах участвовал, но сильно идеей отъезда не горел, хотя предполагал, что всё может быть. Однако мать моя была русская и никуда ехать не собиралась, так что у него были разнообразные «за» и «против». Кроме того, в 1967 году идея выехать из СССР для обычного человека была ещё виртуальной.
Брак
Разврат это, когда женщина не может без мужчины и спит с ним. Брак — это, когда женщина может и без мужчины, но спит с ним. Брак — только тогда, когда вы можете обойтись и без него. Мужчина женится в ослабленном состоянии духа.
Он понимал, что находится уже в конце своего долгого пути. И дорога привела Его к узкой щели, вырубленной в скале. Он пошёл по неровным ступеням крутого извилистого хода. Он шёл. И попал в громадную, тусклоосвещённую залу. Остановился. Огонь светильников казался мёртвым, а паутина облепила рубленные каменные стены. Во всю длину залы тянулся тёмный дубовый стол, за которым сидели Они, конечно, во фраках. — Я пришёл,— сказал Он. Да, ты пришёл. И что же? — ответили Они.
Предвзятость стремится реализовать себя, заранее подготавливая логические опровержения возможным доводам. Она настолько увязает в логике, что легче всего обезоружить её крайней нелогичностью. Осмысливая нелогичный довод, предвзятость сама внесёт логику в него. И будет искать опровержение своей же логике. Бороться сама с собой. Остаётся только пожелать ей успеха.
Более всего человек борется не против того, с чем он не согласен, а против того, чего он не понимает. Берегитесь этого… в себе!
Не следует делать революцию в чужом доме. От этого вы не станете к нему ближе. Тем более — жалкая роль — в стане недоброжелателей привести одну из группировок к власти. Вас всё равно не полюбят, так что храните свой крест.
Юмор утверждает Бесцельность и Бессмысленность Бытия. Утверждение Бесцельности и Бессмысленности Бытия болезненно спрятано в глубине бессознательного. Если это так, то юмор — способ раскрепощения психики.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Несмотря на сложности отношений, перед окончанием МГУ привязанность моих родителей друг к другу оказалась сильнее их противоречий. Они поженились весной 1967 года, ибо иначе отца распределили бы в Кишинёв. Поездку к Мишиным предкам, которую молодые предприняли перед свадьбой, мать помнит как мучительную — кишинёвская родня и её «домостроевский и провинциальный» уклад жизни невесте совершенно не понравились.
Родители моей матери тоже были против этого брака — провинциал, не интеллектуал, чужак с характером. Кроме того, тогда иногородний человек мог осесть в Москве, только получив постоянную прописку, а прописку эту мог обрести только женившись. Так что ужас перед иногородними супругами, которые могут прописаться и оттяпать квартиру, был у москвичей повсеместным.
В итоге, насколько я поняла, на свадьбе родителей ни с одной из сторон не было.
Однако брак состоялся, и молодожёны поселились в московской профессорской квартире в центре города, вместе с родителями моей матери. Тёща с тестем Мишу не жаловали, но лето прожили на даче, так что пару месяцев мать с отцом могли побыть наедине. В августе они сделали меня, однако к сентябрю дед с бабушкой вернулись с дачи, и тут отношения зятя с новой семьёй стали рушиться, как карточный домик.
По рассказам Наташи, мои дед и мать демонстративно Михаэля презирали. Отец имел иной кругозор, чем московские интеллектуалы, составлявшие круг их общения. Мать любит рассказывать, как он заявил, что при желании может рисовать как Да Винчи и писать как Толстой. Гусарство, конечно. Но мать восприняла это серьёзно, а кроме того, побоялась, что Миша опозорит её перед друзьями, демонстрируя амбиции, несоизмеримые с его возможностями. Так что она, вероятно, не однажды указывала ему на скудный масштаб его дарований на фоне её любимых авторитетов.
Просвещённый москвич, ныне заслуженный артист РФ и друг отца по аспирантуре, Витя этих проблем с отцом не имел, и по сей день считает, что отец своё место в мироздании понимал, был человеком здравым и лишённым фанаберии. Я думаю, у моих родителей был конфликт на почве страха перед иным — иным взглядом, иным миром, который каждый из них представлял для другого. Говорят же, что ад — это другие. Отец и мать были из очень разной среды. Им предстояло либо старательно притираться, проявляя взаимную терпимость, либо разбежаться. Они попробовали жить совместно, но им не хватило ресурсов для строительства отношений. Так что вышла у них только я.
Во время жизни «в примаках» завтрак для Миши начинался с того, что дед и мать открывали газеты и начинали друг с другом говорить о политике, не замечая отца или перерывая его, если он пытался встроиться в разговор.
Отец мой к политической жизни был безразличен, так что быстро попытки общения на эту тему прекратил. Это накалило ситуацию ещё больше. Отец как-то пришёл с другом Сашей. Тот вспоминает, что общение с хозяевами вышло странное: дед мой отрывисто кидал фразу и уходил в другую комнату, в дискуссии не вступал. Возможности выразить и обсудить свою позицию в этом разговоре не было никакой, печально сказал добрый и мягкий Саша.
Я знаю, что дед мой по матери был серьёзным учёным, ум имел быстрый и недюжинный, харизму изрядную, а авторитет в семье огромный. Будучи сыном дворянина, в университетские годы жил в рабочей семье, так что взгляды имел вполне демократические. Просто ему действительно со многими людьми было неинтересно говорить, а дом свой он рассматривал как личные тылы и заслуженное место отдыха, и тратиться на нелюбимого зятя и его друзей не хотел. Но для истории моих родителей важнее то, что моя мать всегда недополучала поддержки от занятого деда. Пока тот был на работе, суровая бабка моя сильно тиранила дочь, а когда дед приходил, говорить об обидах мать, похоже, не решалась. Выйдя замуж за моего отца, она вынула козырь. Дед мой не захотел делить с другим мужчиной своих женщин и территорию, и, отстаивая своё главенство, стал обращать на мать внимание, которого она была лишена раньше. Наконец весь дом завертелся вокруг неё, но заплатила мать за это разрушением своего брака. Обнаружив характер давления, Миша постепенно прекратил попытки вписаться в новую семью.
В дальнейшем мне самой свободу быть собой пришлось отстаивать в настолько неравных и тяжёлых боях с матерью, что потребность в общении с ней у меня к подростковому возрасту исчезла. Я «ушла во внутреннюю эмиграцию» из материнской семьи намного раньше, чем стала жить отдельно. Наверное, пошла в отцовскую породу, которой конкурентные бои не так нужны, как материнской. Нужны, но не так…
Интересно, что приятельница отца Наталья в те же годы прошла похожий сценарий с противоположным финалом. Она москвичка, её муж Петя — провинциал. Её жёсткий образованный москвич-отец тоже отверг инакомыслящего и инородного зятя. В ответ Наталья при первой возможности ушла от родителей к мужу в общежитие. С тех пор родила троих детей и сохранила семью по сей день.
А моя мать к сентябрю 1967 года поняла, что беременна мной, и тут же решила разводиться. Очень хотела девочку. Отец мой тоже очень хотел девочку, и прямо как Рэт Батлер мечтал меня одевать и баловать. Однако отношения с семьёй жены накалились к тому времени до предела. Миша, например, как-то увидел, что бабушка моя взобралась на подоконник мыть стёкла. Он сказал ей: «Осторожно, не упадите». После этого тёща всем сообщала, что зять хотел столкнуть её с пятого этажа.
Неминуемый уход отца произошёл не позднее октября 1967 года. По словам Натальи, к моей матери Миша всё равно относился нежно, и дурного он о ней не говорил, хотя поговаривают, что в конфликтах мать терзала его намёками, что ребёнок не его. Теперь я настолько похожа на отца, что сомнений в родстве нет никаких, но тогда отцовский друг Витя хорошо запомнил любимый анекдот Миши: «В английский клуб рогоносцев принимают нового члена. Условие клуба — неопровержимые доказательства измены жены. Джентльмен говорит, что его поместье огорожено высокой стеной, а верные слуги, чьи предки служили его семье последние 300 лет, утверждают, что жена чиста и невинна. «И всё-таки, я сомневаюсь…» — добавляет мужчина. Его единогласно принимают в клуб».
Развод
Умение создавать себе препятствия в жизни не менее важно, чем умение их преодолевать.
Нельзя пройти и не запятнать, нельзя пройти и не запятнаться.
Лучшими своими мыслями мы обязаны худшим состояниям.
Всякая философия рождается в поисках путей удовлетворения эгоизма. И начинается с очистки поля деятельности от обломков старого оружия. Перебрав возможное оружие, вы находите то, которое вам больше по вкусу, и становитесь философом «школы». Оригинальный философ не находит его и мастерит сам.
Препятствие делит людей на две категории: одни, чтобы преодолеть его, работают над собой, другие — над препятствием. Интро- и экстраверсия.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
В итоге осенью 1967 года мой отец уже съехал от моей матери и поступил в аспирантуру Института физики Земли, где стал также и работать. В МГУ он учил немецкий, а для дальнейшей жизни удобней был английский, поэтому отец устроил аферу — послал на экзамен своего друга-англофила. Тот отлично ответил, и отец получил нужную оценку.
В аспирантуре он занимался теорией откосов — то есть тем, как надо удерживать дорогу, чтобы по ней можно было ехать. Руководителем диссертации у него был симпатичный восточный человек по фамилии, кажется, Рахматуллин. Тема отца занимала, и его научный труд по динамике грунта в то время быстро продвигался. Подрабатывал отец, в числе прочего, репетиторством — у него это дело получалось.
Аспирантура дала ему временную прописку и право остаться в Москве. Он снял комнату в коммуналке на Чистых прудах, около театра «Современник». Потом переехал в комнату у Покровских ворот, а ещё через какое-то время пожил на Мосфильмовской улице. Тогда съёмные квартиры были примитивны — кровать, стол, табурет, плита, туалет в старой неотремонтированной комнате или квартире. Отец любил комфорт, и его эта жизнь унижала. Впрочем, он все годы в Москве жил либо бедно — в общежитии и на съёмных квартирах, либо некомфортно — у родителей жены. Так что разрыв между любовью к хорошей жизни и бытовой реальностью преследовал его всё время.
Он решал эту проблему парадоксально: Наташа с мужем зашла как-то в гости и отметила, что холостяцкое жильё содержится в чистоте, хотя на столе остатки еды. Отец заметил её взгляд, взял веник, смёл еду на совок прямо со стола — и выкинул за окно. По-царски не волнуясь, что там за окном с этим всем будет. Гусарство, конечно… Но, вообще-то отец хорошо адаптировался: его друг Саша, тоже выходец из провинции, в те годы не однажды удивлялся Мишиному знанию московского быта. Отец не только знал, где, что и почём покупать, но как франт был даже знаком с хорошими московскими портными. Так что когда Саше понадобился приличный костюм, сшил он его у отцовских знакомых.
В периоды между съёмом комнат отец в те годы наездами жил в квартире Пети и Натальи, которые уже обзавелись московским жильём и охотно давали кров многочисленным друзьям. Наташа говорит, что Миша был лёгкий гость: невероятно интересно, живо, с большим умом и юмором — «прямо как Андроников!» — рассказывал истории. Причём умел имитировать выговор и интонации персонажей. Новеллы были на любые темы — о друзьях, знакомых, Кишинёвском детстве и обо всём на свете. Однажды отец рассказал им о друге, который протанцевал много лет в ансамбле народного танца «Жок», а когда вышел на пенсию, стал «работать улыбкой»: в конце танца он выскакивал вперёд и обворожительным сиянием зубов ставил точку в представлении.
Наталья говорит, что временами Миша вёл себя парадоксально. Однажды по дороге на соревнования приехал к ним варить курицу — для состязаний нужно было срочно набрать вес, и почему-то он решил набрать его в гостях. В другой раз, когда отец временно жил у них, Наталья приболела, а Петя куда-то ушёл. Женщина вызвала врача, незнакомого человека. Тот пришёл, мой отец, естественно, вышел на кухню, врач вышел после осмотра больной и говорит Мише: «Вашей жене надо сделать обследование». А отец отвечает: «Она мне не жена!». Врач опешил, а Наташа шепчет отцу: «Ну, Миш, ну что, ты не мог промолчать, что ли?!». «Не мог»,— говорит. Прямота не позволила.
За время дружбы с моим отцом у Натальи и её мужа была всего одна размолвка. Наташа была в положении, хлопот у Пети стало больше, а гостей осталось столько же. Мой отец как-то позвонил, дескать, можно ли приехать в гости. Наташа согласилась, трубку положила, да тут Пётр сорвался: «Вот, уже дома и отдохнуть нельзя, не нужны нам сегодня гости!». Наталья бросилась звонить, отменять визит, а отец уже ушёл. Она написала на двери записку, что, мол, нас нету, извини. Отец записку прочёл, ушёл и год с друзьями не разговаривал. Но потом они встретились где-то случайно, отношения снова наладились и уже до его эмиграции не рвались.
Меж тем весной 1968 года родилась я. Мать с отцом, похоже, перед этим снова повздорили, дед с бабушкой тоже втянулись в конфликт, и у деда накануне моего рождения случился инфаркт. Мать переживала, рожала меня аж двое суток, и чуть пуповиной не удушила. Но обошлось.
В то время мой отец написал философскую книгу, фрагменты из которой стоят эпиграфами к этой истории, и сдал первый взнос на кооперативную квартиру в Москве. Деньги он зарабатывал, а ещё, возможно, брал взаймы — у него был родственник, повар в хорошем московском ресторане, по тем временам состоятельный человек. Наташа говорит, у повара был диван, сделанный под заказ, и в одну из ручек был встроен аквариум. У этого богача Петя с Натальей под поручительство отца занимали деньги на новую мебель, так что и отец мог у него, наверное, занять на собственное жильё. Отцовский друг Витя тогда же вступил в этот кооператив, и по сей день живёт в этой высотке на последнем этаже. Рядом лес, квартирка маленькая, уютная, мне там нравится — я бы хотела провести там своё детство.
Зарабатывая на своё жильё, отец надеялся, что на отдельной территории сможет жить с моей матерью и мной, и отношения наладятся. Он был человеком гордым и унижений не терпел, потому и ушёл из «примаков», но от ребёнка и жены отказываться не хотел. За дедову квартиру не держался, но в те годы для получения кооперативного жилья в Москве нужна была московская прописка, поэтому до момента покупки недвижимости регистрация в квартире жены Мише была нужна.
Однако у моей матери были свои планы. Как только подошёл срок оформления документов на отцовский кооператив, она начала процесс о выселении отца с профессорской жилплощади. Выписать с московской территории в те годы было можно только доказав, что человек не живёт по месту прописки более полугода. Мать привела некую свидетельницу, которая потрясла друзей отца тезисом «я ждала в этой квартире ответчика ночами, а он не приходил». Отца выписали из дедовой квартиры. Саша, присутствовавший на суде, считает, что отец мой гибкости, конечно, не проявил, но и скандала не учинял, а поведение матери выглядело чрезмерно жёстким и категоричным. Мать всегда рассказывала, что Миша в то время грозился профессорскую квартиру разменять. Правды сейчас уже не узнать, но битва тогда была суровой.
После этого суда у отца «накрылся» кооператив и возможность закрепиться в Москве. Динамика грунта, коей была посвящена его диссертация, под его собственной жизнью пошла такая, что разрушила воздушные замки надежд.
Следующим судом мать развелась с отцом. Наверное, после срыва кооператива у них был серьёзный конфликт, и они снова наговорили друг другу гадостей. Мать рассказывает, что на суде отец заявил: «Квартира моя, ребёнок не мой»,— и привёл женщину-судью в шок. Друг отца Саша вспомнил, что вся процедура длилась несколько минут, в течение которых отца выставили жутким злодеем, высказаться не дали, и судья походя приняла решение запретить отцу видеться с дочерью без ведома матери. Учитывая, что мать наняла очень опытную и коммуникабельную адвокатессу, которая готова была отца «услать в Сибирь», не исключено, что всё было решено заранее. Правды теперь, опять же, тоже не узнать, но спасибо матери, что на высылку Миши в Сибирь она не согласилась.
Отрыв
То, что называется спором, есть просто органическая непримиримость конституций.
Моя воля проста — брать то, что мне нужно и не давать того, чего не хочу. Что ж. Надо убедить тех, кто с этим ещё не согласен. Для этого нужна партия. Я стал вербовать её из читателей — стал писать. Пусть решительное большинство или влиятельное меньшинство заставит своим мнением считаться со мной (самому мне это не удалось) тех, кто не даёт мне того, что мне нужно, и тех, кто требует от меня того, что я не хочу им давать.
Мне надоело выживать. Я жить хочу!
Человек не колеблется при принятии решения. Решение уже принято. «Колебания» — процесс подбора аргументов в пользу принятого решения.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
После развода Миша, по словам Яши, сильно переживал утрату ребёнка. Суд дал ему право встречаться со мной под жёстким контролем матери, и поначалу отец приходил гулять. Потом рассказывал Наташе и Пете, что из-за контроля моей матери общение было мучительным, но пробовал ещё и ещё раз. Мать говорит, он пытался общаться с ней, а не со мной. Это понятно — не договорившись с ней, меня он лишался. Каждый раз прогулка, видимо, становилась всё тяжелее, и вскоре он видеться со мной перестал.
Возможно, на решение отца повлияла и смерть его спортивного друга: Володя-«шкаф» пошёл с женой в кино, там с ним случился сердечный приступ, и он скоропостижно умер. Отец был в шоке: качку Володе было лет тридцать с небольшим. У отца были подозрения на проблемы с сердцем, и, возможно, в тот момент он понял, насколько устал от битв с моей матерью. Стало ясней, чем грозит ему этот конфликт. А может, просто кончилось терпение. И отец перестал видеться со мной.
Женщин, интересующихся отцом, по словам друзей, всегда было много, и отношения с ними у него после разрыва с моей матерью были — и дружеские, и любовные. Когда из-за утраты прописки накрылся кооператив и вернулись деньги, отец сделал операцию и прижал свои прежде оттопыренные уши. Пришёл к Наталье и Пете, те удивились — «зачем?», а он в ответ рассмеялся: «Если б вы знали, сколько я девушек пропустил из-за этих ушей». Следующим шагом отец поправил себе кривую носовую перегородку. Его друг Витя, у которого была такая же проблема, после операции спросил — больно ли. Отец сказал (жалея друга), что рассказывать не будет, Витя поглядел на его лицо и от операции отказался.
При всём своём гусарстве, отец был человек чести — если женщину не любил, ситуацией не пользовался. У Натальи была подруга, в то время — девочка лет 18-ти, дочь председателя КГБ одной из восточных республик. Она познакомилась с Мишей и «запала» на него сразу и серьёзно. Женись он на ней — и московская квартира со всеми благами мира были бы у него в момент, но отец барышню не любил, потому только брал у девочки редкие книги почитать и никаких романтических шагов в её сторону не делал.
В Москве отца в те годы держали друзья, аспирантура и работа. В 1971 году у него внезапно умер научный руководитель, так что дальнейший карьерный рост и защита сильно затруднились. Кроме того, аспирантура давала прописку, а работа — нет, поэтому оставаться в Москве отец больше не мог. Это стало поворотным моментом: все события тех лет подталкивали его искать себе иной путь. И когда в то же время случились первые успешные прецеденты эмиграции друзей, отца захватила идея отъезда на историческую родину. Витя говорит, что это был больше дух авантюризма, чем жест отчаяния. Просто Мишу, освобождённого от связей, потянуло в сторону новой, прежде нереальной, а теперь наконец достижимой жизни.
Эмигрантов легче отпускали с окраин империи. Отец возвратился в Кишинёв, где нашёл сильные промолдавские и антисемитские настроения. Это усилило общее чемоданное настроение — и Гарберы все втроём подали документы на выезд. Достойной работы после этого отцу никто бы не дал, а между тем для отъезда он должен был оплатить мои алименты до 18 лет и подписать у матери документ о согласии на его эмиграцию. Наташа говорит, алименты на меня он заработал на ипподроме. И даже хранил у них какую-то странную утварь, полученную в процессе заработков. После его отъезда кто-то пришёл и забрал эти ценности, но поскольку в свои аферы отец друзей не втягивал, назначения тех странных вещей Наталья до сих пор не знает.
Ценой своего согласия на отъезд мать назначила подпись отца под бумагой об отречении от меня. Он подписал восемь пунктов о том, что я больше не ношу его имя и фамилию, ничего от него не получу и никогда с ним не увижусь.
Так и вышло. Когда в 30 лет бои с матерью за информацию об отце наконец увенчались успехом, я увидела то самое письмо об отречении и фотокарточку, где качок лет 20-ти стоит с голым торсом перед каким-то домом,— видимо, в Кишинёве. На обороте надпись: «Вот какой я был здоровенький, пока не ослабел». Ещё пара писем, которые мать в руки не дала. В одном, к которому, вероятно, было приложено фото, Миша пишет ей какие-то тёплые слова. В другом — Гарберы поздравляют невестку с бракосочетанием и свекровь даёт ей свои домостроевские наставления о семейной жизни. Письмо подписано «мама и папа», что и было последней каплей в отношениях моей матери с родителями мужа — имея изрядные проблемы с собственными предками, она ужаснулась идее получить второй комплект ещё более чуждых ей родителей. И вот теперь напряжённые отношения матери с семейством Гарберов прервались.
По Наташиным словам, моё последнее свидание с отцом было перед его отъездом в 1972 году, и после этой встречи он сказал ей: «Что бы там ни было, это моя девочка, и она всегда будет меня любить». Угадал. Любила, но скрывала даже от себя — семья матери была настроена так, что даже имя отца и факт его существования не упоминались. Как будто у меня просто не было отца, и всё. Напряжение вокруг его фигуры было такое, что я даже не спрашивала. Вроде как у всех детей есть папы, даже и в прошлом, а мне — не положено. Скрытая любовь дорого даётся: после отъезда отца, с четырёх лет, волнуясь, я не могла до конца вдохнуть, а после известия о его смерти у меня началась астма. Всё-таки странно, что, рассчитывая на мою любовь, даже после своей смерти, Миша мне не оставил хотя бы письма с парой добрых слов на память. Может, считал, что этим письмом был роман, может, оставил написание письма на потом, а умер внезапно, а может, просто отрезал меня вместе со своей российской историей. Не знаю…
Но знаю, что в 1972 году, расплатившись с моей матерью алиментами и отречением от меня, он вышел на финишную прямую эмиграции. Для этого, как рассказывает Яша, отцу надо было, кроме всего прочего, купить дымковскую игрушку, чтобы продать её в Вене и получить хоть какие-то деньги на первое время, ибо деньгами можно было вывозить не больше 50 долларов; сдать на права, потому что в Израиле без машины сложно; вылечить зубы, потому что в Израиле это дорого; и переписать записную книжку латиницей, потому что запрещалось вывозить любые тексты на русском языке. Кафка, да и только.
Представление о том, куда они едут, у израильских эмигрантов того времени было смутное — рай, земля предков, не будет советской давиловки, но что будет — не ясно. Там неизвестность была полная, а здесь всё отрезалось. Вывозить бумаги и документы было нельзя, посему свою философскую книгу отец оставил Яше в надежде, что тот её перепечатает и передаст через Голландское посольство отцу в Израиль. Яша вскоре так и сделал, но текст до отца не дошёл.
Отец уехал в Израиль вместе с родителями летом 1972 года, когда перед приездом Никсона СССР выпустил массу евреев в надежде умаслить Штаты ради каких-то международных договоров. Тем же летом из России уехал Бродский — в его интервью Соломону Волкову атмосфера тягостной эмиграции тех лет описана вполне: уехать тогда означало умереть для близких и друзей в этой стране навсегда.
На проводы в Москве отец привёз на квартиру кого-то из друзей канистру вина — и пил, как говорит Наташа, два прощальных дня беспробудно. Потом улетел в Кишинёв к родителям. Витя говорит, что уезжали Гарберы поездом через Брест — отец с границы тогда прислал ему прощальную записку.
Волею судьбы вскоре после этого, в ноябре 1972-го, года умер мой дед, главный семейный оппонент отца. Однако разрыв матери и отца был к тому времени уже совершенно необратимым.
Уплыл причал.
Эмиграция
Мы так стремимся к Цели, что явление Её делает нас безразличными к Ней. Так свобода, столь желанная узникам, будучи достигнута, становится ему безразлична, и обесценивается по сравнению с дорогой к ней. Скорее же всего мы не поверим в Неё.
Есть три рода мужества. Мужество, чтобы перейти через канаву «не хочу». Мужество, чтобы перешагнуть через овраг «не могу». И мужество не сворачивать с дороги «хочу и могу» — мужество зрелости, если к тому времени ещё остаются желания и силы идти, и вы не ляжете на полотно этой дороги, чтобы по крайней мере не свернуть с неё. Чтобы, лёжа на спине, писать пальцем по чистой голубой доске неба историю своего «хочу». Писать, пока за вами не придут санитары, чтобы помочь добраться до того места, где вам будет кому эту историю рассказать.
Если всё в воле Божьей, то нет понятия «не дано». Ибо, что дано — благо, и что не дано — благо. Ибо всё дано Богом — и благо.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Про жизнь отца в Израиле я знаю со слов Яши, которому отец писал после отъезда.
Итак, первые полгода иммигрантам давали пособие и учили на курсах ивриту, потом надо было искать работу. Вначале отец был в эйфории, ибо отношение израильского государства на фоне советского было вдохновляющим. Отец писал Яше, что надо ехать, потому что здесь родина и всё прекрасно. Потом поселился в Хайфе, долго искал работу, видимо, тяготился этим, перестал писать.
Со временем он нашёл себе службу, причём по специальности и в престижном Технионе. В 1974 году женился на эмигрантке — медике из советской Прибалтики. Я говорила с ней всего однажды — после того, как Яша нашёл меня, друзья отца четыре месяца уламывали её на переговоры, хотя всё, что я хотела, это узнать место могилы отца. Когда наконец эта женщина согласилась на телефонный звонок, я пожалела, что набрала её номер: все перед ней виноваты, все ей должны, все недодали. Прошло ещё пару месяцев, и она наконец прислала через посредника адрес могилы. Однако к тому моменту для меня всё важное в истории с отцом уже стало ясно, и ехать на могилу не хочется.
Кроме того, в то время круг живых отцовских знакомцев обрисовался полностью, и выяснилось, что он содержит одного из ближайших приятелей моей матери. Все эти годы этот человек был вхож в её дом, и все эти годы он был в курсе событий отцовской жизни. И мать, соответственно, тоже. Им просто было удобно не давать информацию мне.
Визит на могилу не даст мне сейчас ничего нового. Я уже достаточно знаю об отце. И слишком много — о его женщинах. С меня хватит. Я хочу дописать эту историю и жить своей жизнью.
Про отца ясно: он лёгких путей в этой жизни явно не искал — видать, карму отрабатывал. Остаётся надеяться, что на сегодня я свои унаследованные кошмары тоже отработала. Может, поэтому Яша и смог вдруг найти меня после стольких лет абсолютной информационной блокады, во время которой все мои попытки узнать историю отца кончались ничем. Какие только люди не обещали мне найти Мишину могилу и данные о его израильской жизни — и в конце концов только руками разводили. Чёрная дыра какая-то. Впору было думать, что отец — агент 007. Эта ковбойская легенда Мише, думаю, понравилась бы, но она неверна. А верно, что евреев по пустыне Моисей водил сорок лет, чтобы рабство изошло из души народа. И мне вышел такой же срок изгнания в пустыню одиночества и информационной блокады.
На самом же деле эмигрантская история отца оказалась вполне проста: в то время, когда он женился, ситуация в Израиле была нестабильная, денег не хватало, поэтому надо было искать иные возможности заработка. Отец получил контракт в Канаде, с 1975 жил там с женой, они родили дочь в 1978, но в 1980 жена настояла на возвращении на историческую родину. Говорят, до сих пор жалеет — в Канаде было легче.
По возвращении в Израиль жена нашла работу, а у отца были с этим сложности. Ситуация усугублялась тем, что в 1982 у них родилась вторая дочь.
Наконец, в 1983-м году отец устроился на стабильную службу. А в 1984-м пришёл после работы в пустую квартиру, и у него случился сердечный приступ. Жена пришла и нашла его труп в доме. Хоронят в жарком Израиле в день смерти. Вскрытия не было.
Давид Гарбер с женой прожил в эмиграции довольно долго. На вопрос «Как жизнь в Израиле?» отвечал: «Кефир здесь плохой». Его жена, молчаливая еврейка из Бессарабии, пережила его на несколько лет и умерла в конце 1990-х.
Наташа говорит, что до сих пор иногда ей в толпе кажется, что — вот он, Миша, по улице идёт. Глянет — нет, конечно, не он… Не может быть…
P. S.
Почему волна, у которой есть столько простора, бьётся о камень? Почему она идёт, сначала молитвенно сложив руки, а потом вскипает и изо всех сил бьёт его? И так без конца…
Чего она от него требует? Чтобы он ушёл? Чтобы любил её?
Иногда она ластится к нему. Иногда бушует.
Но всё бесполезно…
Камень умер и его не разбудить. Он умер. Ему не уйти, не любить. Он мёртв.Но силой любви или ненависти
она хочет его воскресить.
Мы отвечаем за промахи предков, наверное, затем, чтобы нашим потомкам не пришлось отвечать за нас.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Когда-то я была маленькой девочкой в платьице колокольчиком, да уплыл тот причал…
Потом я была заключённым под мостками причала — снизу вода, сверху доски, на них — пистолет. Вода плещет, дыхание захлёстывает. В минуты затишья можно смотреть на небо в щели между досками причала. Когда начинается прилив, борьба за жизнь особенно тяжела. Кандалы ржавеют вместе с терпением. Пистолет давно смыло приливом. Да и что толку от пистолета, когда даже стрелять не в кого. На мили вокруг — одна вода.
Но однажды случилось чудо — кандалы наконец прогнили. Я выбралась наверх и в двух шагах от причала нашла отцовский воздушный замок. Он смахивал на старую яхту, но оказался крепок и поддался починке.
Теперь я тихонечко иду под парусом, разглядывая в тумане своё будущее.
Кровь — сильная штука, так что на крутом повороте я обычно успеваю увидеть, где тут отмели и стремнины. И плыву дальше.
А ночью, пока моя яхта дрейфует в пространстве снов, в небе сияет созвездие отца — замок и пистолет.
Хорошо, что уплыл причал. Интересно, что впереди.
Эпилог
Отцовская книга начинается предисловием, а заканчивается эпилогом. Я их переставила. В моём зеркале они поменялись местами. Так вот:
Отчего написал автор эту короткую книгу? От наблюдательности и неполноценности, от тщеславия и беспомощности, от внутреннего страха перед смертью и от внутренней силы. От того, что понял, чего не хочет и не хотел понять, чего не может. От красного отчаяния и серой злобы, от смутной ненависти и волнующей непосредственности. От выпитого вина и жажды любви. От мании величия и бдительного самоанализа. От веры в себя.
Читай же её, читатель! Будь мужествен, будь бережен, будь добр и верь мне. Верь!
Я вырос из многих мыслей этой книги, но не отказываюсь от них.
Я благодарен им. Они мои братья, мои друзья. И эта книга — наш общий праздник, наш долгожданный сбор.
Михаэль Гарбер,
«Мысли для узкого круга»
Весеннее утро
(стихотворение Алана Милна,вольный перевод Натальи Гарбер, 1984)
Куда я плыву? Я не знаю, куда.
Туда ли, где в лютиках берег пруда.
Меж сосен, сверкая, струится вода…
Куда-то далёко. Не знаю, куда.
Куда я смотрю? Облака надо мной
Всё заняты странной беспечной игрой.
Их тени проносятся мимо — везде
По шустрой, весёлой, зелёной воде.
Когда б ты был облаком, там, в вышине
И плыл так легко, словно воздух, ко мне,
Присвистнув, кричал бы оттуда, смеясь:
«Не правда ли, зелено небо сейчас?»
Когда б ты был птицей и жил как хотел,
Ты встретил бы ветер и с ним улетел,
Чтоб после, вернувшись, мне тихо сказать:
«Сюда-то как раз и хотел я попасть!»
Куда я плыву? Я не знаю и тут.
Не всё ли равно, куда люди плывут?
Туда, где в лесу незабудок вода.
Куда-то далёко. Не знаю, куда.