Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2010
Нина Горланова
Из ранних рассказов
Родные люди
«Здравствуйте, дорогие наши: сынок Саша, сноха Света и внуки! Сообщаем, что получили вашу открытку, за что большое спасибо.
Саша, наши дела: сентябрь начался с именин, но с именинами закончили, и я купила 17 ящиков помидор и назакрывала много банок. Погода в Казахстане нынче холодная, у отца была пневмония, а у меня ноги болят и диабет. Пришлите ксилит, сорбит и шоколад лечебный. И чаю индийского. Нет уже никаких сил — хочется индийского. Витенька учится, а вечерами моет машину. Пусть моет, всё ему достанется. Вот и все новости. Ты, сынок, напиши, что тебе послать на день рождения, ведь скоро у тебя 25 лет. Я послала вам две посылки с яйцами, пишите, как дошли. На этот раз пересыпала солодом, должны дойти. Целуем дорогих внучат. Мама, папа, Витя».
«Здравствуйте, мама, папа, Витенька! Получили ваше письмо. Саша, как всегда, не может собраться ответить, и я вот села написать несколько слов о нашей жизни. Всё, в общем, по-старому: я пишу диссертацию, Саша учится, получает стипендию, дети часто болеют. Осень у нас тоже очень холодная, все стены в общежитии сырые. Посылку вам пошлю со своей стипендии, это 12 октября. Аспирантам дают раз в месяц. Пока же денег нет. Ваши посылки дошли: яйца все до одного разбились, больше не посылайте, пожалуйста. До Урала ведь очень далеко, они не доходят. А на день рождения Саши пошлите майку и трусы (если хотите) — у него всё бельё кончается. Целуем, желаем здоровья. Ваша сноха Света».
«Здравствуйте, дети наши: сынок Саша, сноха Света и внуки! Света, куда вы деваете деньги, ведь майки и трусы продаются в каждом магазине! Надо уметь вести хозяйство и экономить. Мы тоже жили самостоятельно и с родителей ничего не имели, а майки и трусы у нас всегда были свои, а вы всё хотите иметь готовое. Но у вас это не выйдет. Не нужно было заводить сразу второго ребёнка, если нет средств. Это раньше говорили: Бог даст роток, даст и кусок, а нынче жизнь трудная, на это не надо рассчитывать, вот! Надо самим всё заработать. Посылку получили, спасибо, особенно за чай. Сынок Саша, поздравляем тебя с днём рождения, желаем счастья и закончить университет. Целуем. Мама, папа, Витя».
«Здравствуйте, сынок наш Саша, сноха Света и внучата! Три месяца почти нет от вас писем, и я уже в расстрое — что случилось там? Саша, наверно, Света не даёт тебе писать нам, а вот вырастут у неё дети и не будут писать, тогда узнает, как это сладко. Наверное, мамочке своей пишет и ездит к ней каждое лето, а нам ни слова. Родные люди вот какие нынче, ничего не ценят. Такого ей подарили сыночка, а она думает только о себе. Сообщаем, что у нас всё хорошо, обзаборили дом, купили Вите дублёнку и сапоги. К новому году зарежем второго поросёночка и пошлём вам посылочку с мясом. А сейчас ещё не дойдёт, может испортиться из-за оттепели. Целуем, папа, мама, Витя».
«Здравствуйте, сынок наш Саша, сноха Света и внуки наши! Мы получили ответ из деканата, что сын уже полгода не учится на дневном отделении, а перевёлся на заочное. Что же ты, сыночек, не написал нам об этом — о такой беде! Наверно, Света не даёт тебе учиться! Сама выучилась и теперь думает только о себе, о других заботиться её не приучили совсем. Я вот напишу письмо её родителям, пусть знают, какую вырастили дочь хорошую. Выходила бы замуж за своего курсника, а то вышла на четыре года моложе и ещё не даёт ему учиться. У нас всё по-старому: отец болеет, пошлите хоть килограмм конфет на ксилите и чаю индийского. Я без него совсем не могу. А ты, сынок, напиши, что тебе купить на день рождения. Ведь скоро у тебя день рождения, 26 лет. Целуем, посылаем две посылки яиц, мама, папа, Витя».
«Здравствуйте, мама, папа, Витенька! Получили ваши посылки, сразу заплатили штраф, 25 рублей, потому что они текут и пахнут так, что многие почтовые работницы заболели в тот день. К нам даже пришли домой, чтобы Саша получил скорее и унёс с почты. Больше, пожалуйста, не высылайте нам яиц, мы вас умоляем. Дела наши идут вперёд: я обсудила свою работу успешно, теперь буду делать беловой вариант и защищаться, Саша перешёл на последний курс. На день рождения ему пришлите брюки, пусть самые дешёвые, но импортные, потому что они практичнее, на дольше хватит, а то у него единственные разошлись. Целуем, желаем здоровья, шлём чай, ксилит и конфеты на сорбите».
«Здравствуйте, сыночек Саша, сноха Света и наши внучата! Получили ваше письмо, и пишет Света, чтобы мы купили импортные. Мы купим брюки, но такие, какие мы хотим, а не какие вы хотите. А то вы много захотели. Вот посылаем за 17 рублей хорошие брюки — не знаем только, подойдут или нет в заду, у тебя ведь, Саша, там узко. А Света привыкла получать от своих родителей помощь, заработать не умеет, всё бы ей готовое. С нами этот фокус не пройдёт. Пишите, как дошли брюки, спасибо за чай, конфеты. Целуем, мама, папа, Витя».
«Здравствуйте, сынок наш Саша, сноха Света и внучата! Получили обратно брюки, которые не подошли, конечно, жаль, но ничего, отец здесь износит на огороде. Дел нынче много: держим двух поросят, телёнка, двадцать уток, пятьдесят четыре гуся. Витя пошёл в десятый класс! Мы купили ему мотоцикл «Урал». На этом целуем, мама, папа, Витя».
«Саша, Света, прилетайте на первое мая, провожаем маму на пенсию тчк. Витя».
«Дорогая мама! Поздравляем вас с выходом на пенсию! Желаем здоровья и долгих лет жизни! К сожалению, приехать никак не сможем, дети ещё малы, да и денег нет. Ведь Саша зарабатывает сто рублей, а у меня стипендия 60 рублей, так что если бы не помощь моей мамы, мы бы вообще не смогли выучиться. Сейчас Саша на дипломе, в академическом отпуске, а за все эти четыре месяца ему заплатят после защиты, летом, поэтому даже на дорогу ему одному мы выкроить не смогли. Но вы не подумайте, что мы считаем деньги главным в жизни, совсем нет, главное, что мы живём дружно. Остальное, не так уж важно. На этом прощаюсь, сноха Света».
«Здравствуйте, дорогой сынок Саша, сноха и внуки! Саша, получили мы от Светы письмо, что нет денег приехать! Это, наверно, она тебя не отпустила, а мы бы денег на обратную дорогу дали! Вот вырастут у неё дети, не будут к ней приезжать, тогда она узнает, как это сладко для матери! Она-то себя ставит куда! Учёная! А внутри-то она кто? Мы-то знаем… У нас всё по-старому, Витя готовится к экзаменам, поедет поступать к вам в университет, пусть Света ему поможет на географический устроиться. Ведь она какое-то соотношение имеет к экзаменам, я слышала. На этом прощаюсь, высылаю вам две посылки с яйцами. Мама, папа, Витя».
«Завесть»
Он сбросил собаку с балкона пятого этажа. Она упала в глубокую лужу — сразу захлебнулась. Это была не лужа даже, а рытвина с водой, оставшаяся от ремонта канализации.
Валерка в темноте не видел, но по звуку всё вмиг понял, побежал вниз. Если бы не побежал, может, сбросил бы убийцу собаки, пока тот не ушёл с балкона. А что, как-нибудь да перетолкнул бы его через перила, жеребца! Мысль об этом заставила замедлить шаги, а потом пригвоздила к лестничной площадке, словно столбняк какой-то напал. Чтобы заставить себя сдвинуться, Валерка размахнулся и врезал кулаком в окно — медленно выступила кровь. Пошёл спускаться дальше, как-то спокойно думая о том, что в свои пятнадцать лет уже достаёт до высокого окна на площадке. Кровь разогналась и полилась обильно, руке стало жарко, но боль ещё не началась. Потом её будет много.
Валерка вытащил собаку, взял её на руки и даже присел от непосильной ноши — так тяжела была она, а ещё час назад он играл с нею. И не замечал никакого веса…
От усталости и бессилия злость снова хлестнула его, Валерка оглянулся на свой балкон и закричал:
— А твой гроб я бы нёс и нёс без устали! Я бы нёс его!
Но на балконе никого не было. И тут пришла боль, которая сразу отрезвила. Понял: нужно похоронить собаку. Снова по лестнице вверх — домой. А тот пьяно ревел на кухне, размазывая слёзы. Валерка подошёл и стал вытирать свою окровавленную руку об его раскисшую морду, тот ловил губами его руку, чтобы поцеловать, а может быть — и укусить. Валерка отдёрнулся, принялся лихорадочно искать лопатку на балконе. Тот вывалился следом, хрипло шептал:
— Ну, ударь меня, я тварь, заслужил…
— Заткнись! Если бы не мать, сейчас лопаткой этой — и всё!
— Ах ты — гадёныш! Ты ведь гадёныш! А вырастешь — г-га-а-ад!
Валерка понял: сегодня он всё доведёт до конца, больше так нельзя. А пока — похоронить, обязательно похоронить. Кое-как завязал руку и снова вниз. Начал лихорадочно копать,— вырыл настоящую могилу. Земля была сырая, тяжёлая, но легко поддавалась — всё-таки недавно разрыхлена экскаватором. Снова стал представлять, как мог бы зарыть его здесь вместо собаки; рука болела уже сильно, и представлять своего врага мёртвым было хорошо.
Когда всё кончил, взял горсть мокрого песку и понёс домой: «В морду ему сейчас, в глаза, на память».
Тот встретил его ласковой улыбкой:
— Валера! Валера! Любаше ни слова, прошу тебя! Не нужно огорчать!
Валерка посмотрел на часы, стоящие на холодильнике, уже без пятнадцати двенадцать. Можно начинать, пусть она застанет самый разгар, чтобы уже поздно было их мирить.
— Ах ты, собачий палач, фашист, хуже фашиста! — закричал он, распаляя себя, потом ткнул руку с песком ему в зубы и отскочил.
Тот плюнул, выпустил очередь мата вперемежку с песком. Валерка захохотал:
— Прочисти песочком свои белые зубки, ещё белее будут! На пасту-то не зарабатываешь!
Эти слова он приготовил заранее — когда поднимался… До прихода матери оставалось минут семь. Обычно тот выбегал навстречу — проявлял заботу. Но сейчас встретить не успеет.
Вдруг тот рухнул на пол, и Валерка, опешив, отскочил. Тот пополз, стал, целовать грязные Валеркины туфли и умолял:
— Ну, избей меня — пусти кровь, только, ей ни слова! Ты же знаешь, как я её люблю!
Валерка пнул его ногой, перешагнул и оказался в кухне. Там он закричал:
— Нет, врёшь, я и кровь пущу, и тебя выдам! Я тебя сегодня отсюда выпну, тварь, не будешь ты здесь жир нагуливать, жеребец!
Он задыхался. На глаза лезло много тяжёлых и острых предметов: сечка, утятница, мясорубка, нож. Вспомнил, что мясорубкой сожитель проломил прошлой зимой матери голову. Наконец хлопнула входная дверь.
— Опять? — устало спросила мать, перешагивая через своего ненаглядного и полагая, что он просто пьян — как обычно.
Тот поднял голову и застонал — надрывно, душераздирающе. Люба кинулась к нему:
— Ты чего? Господи! Чего!
— Ох, Любочка! Что я наделал! Что я, милая, наделал! Я себя погубил! Гони ты меня, любимая моя девочка…
Валерка решил, что пора.
— Если ты будешь слушать его, я уйду из дому.
Люба поникла, поняла: история прежняя.
— Ну, что — что вы опять не поделили? Одно и то же!
— Он собаку убил.
— Какую собаку? Откуда взялась собака? Я с работы, устала, спать хочу, не мели ерунду. А ты вставай, разлёгся.
— Любочка, он ведь правду… Я её убил, я её с балкона сбросил! Но ты пойми: я всё вымыл, убрал, а он эту грязную дворняжку. Говорю: убирай её или я выброшу, он не убирает…— и опять надрывно застонал, выжимая редкие слёзы.
— Ну, знаешь! Терпела я! Всё, хватит, насиделся на моей шее! На глазах у ребёнка…
— Любочка, завтра уйду, сам понимаю, уйду. Ночью не гони, милая!
— Мама, пусть уйдёт сейчас.
— Утром! — умолял он.
— Сейчас! — крикнул Валерка.
Люба переводила взгляд с одного на другого, потом подошла к плите, автоматически зажгла газ, но чайник так и не поставила: сын схватил мясорубку. Встала между ними:
— С ума сошёл? Что я — разорваться между вами должна, а?
Опустилась на табуретку, смотрела на огонь. Газ горел, жадно глотая воздух, от этого в кухне становилось особенно напряжённо. Любины слёзы у огня быстро высохли, но она не заметила этого, продолжала вытирать их тыльной стороной ладони. И это чуть не сломило Валерку. Ведь ни у кого из его друзей нет такой красивой матери. Зато у всех есть отцы, а он своего едва помнит, тот начал пить, и матери пришлось его выгнать. Отчима помнил хорошо: как напевал, как потом загулял и ушёл от них, мать плакала. Этот — третий — появился два года назад и сразу не понравился Валерке. Новый отец был моложе матери на десять лет, правда, рядом с нею он выглядел старше. Он всё выспрашивал её, выведывал о своих предшественниках. А сам быстро набирал их недостатки и перещеголял всех, вместе взятых: начал пить, избивать мать, досаждая ей тем, что не ночевал, бросил работу. Когда бывал дома, то наводил идеальный порядок, а потом сам же спьяну его разрушал.
— Ладно, пусть остаётся,— угрюмо буркнул Валерка и отвернулся к стене.
Он ждал, что скажет мать — может, одумается. Выгонит всё-таки. Но она сразу повеселела:
— Ох, напугали вы меня! Давайте чай пить и спать. Спать.
— Я на балконе лягу,— пробубнил Валерка, пряча от матери лицо, на котором опять начался тик. Все скандалы кончались теперь этим противным тиком, но матери он ничего не говорил. Ей всё равно не до него. Вон как обрадовалась, что сын уходит на балкон. Быстро сунула два стёганых одеяла и бельё. Даже не постелила, как раньше бывало. Валерка вспомнил собаку, посмотрел вниз — голова закружилась. Он лёг. Услышал ласковый голос матери, потом её смех, мелкая дрожь прошла по всему его телу. Брезгливо представил, как она сейчас ложится под одеяло к этому убийце. Никогда раньше не представлял ничего такого. Почувствовал какую-то необъяснимую свободу воображать, а потом — свободу вообще, словно ничего запретного в мире не осталось для него. Всё можно, всё разрешено. Но чувство свободы, этой «всевозможности» не давало радости. Наоборот: хотелось плакать, рыдать, выть. Резко поднялся и долго стоял, глядя в пустое небо.
В ту ли, в следующую ли ночь, а может, через месяц — всё лето стояла жара, и Валерка, к радости матери, спал на балконе, увидел он внизу братьев Кобловых: Витьку с Колькой. Они были известны как главари одной компании «Ковбои». Витька после восьмого класса уже год как отсидел в колонии, пришёл весь в наколках, нигде не учился, не работал. Колька учился с Валеркой в параллельном классе — в восьмом «А». Экзамены сдал кое-как, в девятый ему идти смысла не было.
Валерка окликнул их. Потом часто думал, зачем он сделал это. Ведь знал же, видел, что несут что-то тяжёлое. Чувствовал даже — не нужно показываться, но было так невыносимо лежать одному, представлять мать вместе с тем, думать о мести.
— Эй, ковбои. Куда это вы?
— Чижов? Валерка? А ну, спустись! — позвал Колька.
Оказалось, украли мотоцикл. Отвинтили всё, что можно было отвинтить, и унесли. Уговорили Валерку взять на хранение, мол, кладовка у них всё равно пустует.
Любаша собрала все оставшиеся носильные вещи сына и подняла их на антресоль — за ненадобностью в ближайшие полтора года, пока тот в колонии. В кармане его пиджака она нашла блокнот, в котором были записаны разные песни и стихи:
Засверкали ножи — кровь лилася рекою.
Лучше смерть от ножа, чем позор для ковбоя…
Сначала увидела ошибки, много ошибок, даже «позор» написано с мягким знаком — чему их только в школе учат! Сама она закончила техникум, писала грамотно. Потом перечитала стихи, и до неё дошёл их смысл, страшная романтика неценности жизни. Поняла, что этому научили его в той хулиганской компании, у Кобловых. Затянули они Валерку в свои сети…
Основное место в блокноте занимала поэма под названием «Завесть». «Зависть, что ли?» — подумала Люба и стала читать:
Что только не делала завесть:
Убевала, сводила с ума.
Вот, пожалуй, быль есть одна…
И дальше про то, какая жила славная девочка, конечно, её любил самый лучший парень, но завистники всё разрушили, нашёлся злодей, который…
Прочитала до конца, где Галка гибнет под колёсами машины — не смогла она всё пережить… довели, подстроили.
Что такое зависть? Кому от этого плохо? Вот Люба всю жизнь завидовала тем женщинам, которые имели хороших мужей, большие квартиры, а не такие однокомнатные «хрущёвки», как у них с Валеркой: всё, что можно, совмещено, только ещё пол с потолком не совсем… Привести зимой мужика и то нельзя. А так хочется пожить, просто пожить, без надрыва и скандала, поносить красивые вещи, которые на ней будут особенно хороши. Но нет, всю жизнь не везло — и потому всю жизнь завидовала. Ну и что? Кому от этого стало хуже? Что-то никто не умер, не бросился под машину.
Из колонии Валерка вернулся в конце мая. Мать жила одна, была весёлая: она только что подала заявление об уходе с прежней работы (стаж по вредности выработала). В квартире он видел перемены: мать купила новый диван, говорила, что купит к нему кресло. Но особенно нравились Валерке, что она перекрасила волосы — стали карие глаза рифмоваться с золотыми завитками волос… Мать с годами становилась всё лучше: и одевалась она в тон своей золотой гамме, в общем — здорово! Он вышел на балкон, потянулся и крикнул:
— Балдоха шпарит!
— Чего-чего?
Люба не поняла. Даже странно — он настолько привык к этому языку, что не сразу смог перевести:
— Ну, солнце шпарит, тепло…
Мать покачала головой. Потом ему пришлось многие слова пояснять. Однако к концу дня у него уже хватало нормальных слов, и они говорили обо всём, как раньше. Об её сожителе Валерка не спрашивал, но мать сама рассказала, как он избил её в новогоднюю ночь, а потом Любины братья избили его и спустили с лестницы.
«Жаль, что не с балкона»,— подумал Валерка, но злости не было.
Мать возбуждённо говорила о планах на лето: она собиралась устроиться воспитательницей в пионерлагере от своего же завода — в Геленджике. Начальником там уже много лет работал её брат, и он сам предложил для Валерки ставку инструктора по плаванию.
Валерка кивал и раздевался ко сну. Когда он остался в одних трусах, Люба вся сжалась. Бледное тело сына оказалось испещрено буквами и мелкими рисунками.
Она не могла больше ничего говорить и поторопилась лечь. Валерка быстро уснул, ему приснилась аптека, в которой он продаёт средства не только от болезней, но и от всевозможных человеческих недостатков и слабостей. Он чувствовал себя на месте, ему было весело и хорошо. И пришёл к нему Васька-Резина и Колька-Кобел, и он дал им по маленькой таблеточке, а они даже спасибо не сказали, схватили, побежали.
Потом пришёл сам Иван Иванович, которого в колонии Валерка так боялся, но сейчас он улыбнулся, даже обнял слегка своего бывшего колониста и сказал:
— Ошибался я. Ты, Чижов,— человек! Всё нормально.
Когда проснулся, матери уже не было, только на столе стояла перерытая коробка из-под леденцов, в которой она держала лекарства. Пахло валерьянкой и ещё чем-то мятным.
Он закрыл коробку, вышел на кухню покурить. На столе лежала записка: «Придёт Зоя. Скажи ей так: мама вечером позвонит». Валерка ничего не понял, почему Зоя не знает, что мать на работе. Но на всякий случай пошёл и оделся, чтобы открыть дверь в приличном виде — из всех подруг матери Зою он отличал за ласковость и за то, что она никогда не ставила ему в пример своих сыновей.
Когда открыл на звонок дверь, перед ним стоял не кто иной, как сам Колька Коблов. «Сон в руку»,— подумал Валерка, обрадовавшись почему-то. От матери он знал, что Кобел уже вернулся домой, досрочно. Было о чём поговорить. Но только-только начали, как пришла Зоя. Она была не одна, а с незнакомым Валерке майором. То, что спутник — военный, всё и решило, штатского он бы не впустил. Когда вышли на улицу, Колька вычурно, незнакомо для Валерки, выругался и спросил:
— Баруха?
— Нет,— буркнул Валерка, надеясь, что Колька отстанет.
— Я и то смотрю — не похожа. Замужем?
— Ну, замужем, тебе-то что?! — крикнул Валерка и сквозь зубы добавил: — Своего сына небось из квартиры не выгонит.
Естественно, что захотелось взять чего-нибудь, деньги были. Но почему кончили дракой во дворе туберкулёзного диспансера, недалеко от дома, Валерка вспомнить не мог. Утром на другой день он сходил туда, но не помогло — ничего не вспомнилось. Сел писать письмо Ваське-Резине, который ещё оставался у Ивана Ивановича и которому Валерка обещал «черкнуть».
«…Вчира Колька Кобел выбил мне в драке зуб, но зуб тот я сигодня нашёл на том же месте,— писал он.— Больше сообщать не знаю что».
Почему-то ему расхотелось уезжать из родного города. Нет-нет, никуда он не поедет, только матери пока не нужно говорить. Он верно рассчитал, что лучше всего сбежать по дороге, вернуться мать не захочет, не откажется от лета у моря, а он свободно проведёт здесь три месяца, отдохнёт. Ну а в конце августа, когда стукнет семнадцать, видно будет. О работе думать пока не хотелось. О будущем не загадывал.
Когда мать прислала первую телеграмму: «Немедленно приезжай, не выдержит сердце», он решил переждать с недельку и в случае чего действительно поехать-таки к ней. Но вторая телеграмма оказалась уже спокойнее: «Сообщила отцу, переедет на лето к тебе. Веди себя хорошо. Мама». Он закружился было по комнате, но опомнился — отца видеть не очень-то хотелось, какое-то чувство брезгливости осталось от детства, хотя и помнил-то его плохо. И вот он пришёл — отец, родитель — сморщенный, худой, испитый до дыр в памяти. Забывал смывать за собой в туалете и вообще про всё забывал. Валерка раздражался, кричал, тряс отца, заставлял убирать, тот что-то отвечал нечленораздельно.
Потом, однако, притерпелся. К отцу зачастил один его знакомец, бывший художник, интересно рассказывал. Валерка сколотил свою компанию — при наличии квартиры это оказалось просто. Девчонки появились. Стало весело. Мать два раза присылала деньги, потом перестала. Пришла в письме фотография: она в купальнике, загорелая, счастливая, совсем молодая. Валерка чувствовал: напротив кто-то стоит, стоит и смотрит на неё. В тот же день они с отцом продали два её зимних трикотажных платья, недорого просили, получили и того меньше, хватило этих денег всего на неделю.
Приехала мать совсем грустная и без денег. Сказала, что её обокрали, но по всему было видно, что дело как-то связано с любовным романом. Устроила скандал из-за платьев и пальто (его тоже продали), но тут удалось всё свалить на отца. Началась волынка с устройством на работу: всюду напоминали, что он сидел, так что и ходить было неохота. Дядья, братья матери, настаивали, чтобы он шёл на завод, а на завод ему не хотелось.
Друзей Валеркиных мать в дом не пускала:
— Приятели больно подозрительные!
— Какой я — такие и друзья,— бросал он в ответ.
Люба прямо не знала, что и думать. Если ударить сына, так он ведь и сдачи может дать — вон какой огромный вырос. Ждать от него всего можно. Раньше при ней хоть не сквернословил, а теперь ничего и никого не стесняется. С другой стороны, она видела, что теперь таких, как её сын, много.
Перед ноябрьскими праздниками вся летняя Валеркина компания собралась на лавочке, возле дома. У двоих оказались деньги. Купили пива, добавили портвейна. Потом взяли ещё, решили выпить тут же, во дворе магазина. Пробка не поддавалась, а протолкнуть внутрь — бутылку уже не примут. Валерка решил постучать по дереву, чтобы пробка вышла, силы не рассчитал, а тут ещё собака вертелась под ногами — в общем, разбил бутылку на мелкие кусочки. Всё вино на собаку и вылилось.
— У-у, сука! Это ты виновата! — заорал Валерка, пиная собачий бок.
Кобел схватил её за хвост, держал, а Валерка продолжал пинать, пока не увидел на ней кровь. Они ушли, а она осталась лежать.
В ту ночь Валерка дома не ночевал, а на другой день курьер Любе принёс повестку — её вызывал следователь.