Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2010
Борис Кутенков
О нулевые, ролевые…
* * *
Были хуже врагов — а сегодня опять побратимы.Завтра в разные стороны пялиться будем, как встарь…
Мы с тобой деревянны, мы оба слегка буратинны:
дураков за три сольдо не ищем, сбывая букварь.
Ты другого обструга, но так же чужих не пускаешь
за волшебную дверцу, куда лучше нос не совать.
Если душу решишь приоткрыть — то такими кусками,
что пройдёт триста лет и затянется тиною гладь.
А когда бы весёлый дымок не струился из печки
и не застил глаза (чай, пока не в Стране дураков) —
я сложил бы тебя, словно пазлик, легко и беспечно.
Я проник бы в твой дивный театр без ключей и замков.
Там тебе и с хлыстом бородач, и такие погони,
что джеймсбондам не снилось,— но крив разухабистый путь,
будто в прошлом застряла одной деревянной ногою
и не можешь другой в настоящее перемахнуть.
Там одна Карабасова кукла уже не годна и
подлежит отправленью в утиль — тут и сказке хана…
Что же ты замолчала, о чём зачиталась, родная?
Или песенка Рины Зелёной поодаль слышна?..
Но звучит за спиной та же скрипка рыдающей речи.
Демо-версия блоковой музыки. Диск золотой.
И в жабо кружевном, как Пьеро, мчится ангел навстречу,
возвещая, что Бог — папа Карло — простил нас с тобой.
* * *
Подари мне мольберт, на котором походное прошлое,чтобы грёзы в глазах, а в наушниках — Янка и Цой,
дежавю тех палаточных лет, где по строгости спрошено
с нас, ещё не умевших ответить на выпад прямой.
Только грелись винцом у костра для плюс энного градуса
и с попутчицей-жизнью блюли вольнонравный закон,
у неё отбирая последнюю порцию радости
и в любви объясняясь заёмным скупым языком —
колеса, что попало в кювет, позаросший осокою;
перепутицы — то ли закат, то ли поздний рассвет…
И не надо для счастья ни Слова, ни долга высокого,
ибо счастье с полынною горечью в кровном родстве,
и звучит, и клокочет во всём: в многословном анапесте,
в перемене побегов, несомых маршрутом одним…
Там цена медный грош и тебе, и хвалёной инакости,
если недруг вчерашний — сегодняшний твой побратим.
Там не в тягость весна, а надежды просты и стремительны.
Там однажды придут нас убить, но уже не найдут:
мы закроем руками глаза, чтобы нас не увидели,
и легко удалимся с холста. Через пару минут.
Нулевые
«Сороковые, роковые…»Давид Самойлов
«Восьмидесятые, усатые…»
Борис Рыжий
О нулевые, ролевые,
безвольные и волевые…
Чуть правые, но больше — левые,
как в сердце — раны пулевые.
И отразит в прихожей зеркало
двух гордецов прямые выи,
пока нас жизнь не исковеркала,
покуда мы ещё живые.
А ты в мою ступила душу.
Ты увидала там чащобу.
И значит — никогда не струшу,
и будут — не счета, а счёты.
Мы станем драться, насмерть драться:
я и старик — мой главный ворог.
Пускай по паспорту мне двадцать —
я постарею лет на сорок.
И отразит в прихожей зеркало
осколки ржавого корыта.
Их солнце золотит усердное,
и значит — биты, карты биты.
И значит — снова нулевые.
Зеро — две точки болевые.
А на лице — приметы времени:
глаза, навек немолодые.
* * *
А жизнь ушла, но прямо в день уходапронзила ощущеньем новизны;
на память лихорадочное фото —
какой-то город северной весны;
простой уют рабочего пространства —
терраса, кофеварка, ноутбук;
отстукивали пальцы такт бесстрастно
по клавишам, и мнилось: жизнь есть звук.
Подробный, мерный — к чёрту Кальдерона! —
лукавый, как проточная вода.
Бог весть куда вдоль мокрого перрона
бог весть зачем летели поезда.
И жизнь была гудок — сплошной, протяжный,
врывающийся резко в дымный день.
Вдали дубы раскачивались важно,
и от небес искрилась голубень.
Сирень цвела, оплакивая зиму;
в натянутую тетиву стекла,
жужжа огромно и невыносимо,
толкалась одуревшая пчела.
В её движеньях конвульсивно-тучных,
в сизифовой нелепице забот
была души нездешняя кипучесть,
спокойного достоинства уход.
Вот биться перестала, вот — застыла;
миг — на карниз безжизненно сползёт.
Казалось: только так уйти не стыдно,
поскольку с чувством — жизнь была полёт.
То в праздничных, то в сумрачных обличьях
себя преподавало не из книг
химера-счастье, чтобы стать привычным.
И самому исчезнуть через миг.
* * *
Когда отплывает душа, выплывают земные заботы.Земные дела, словно в древней Элладе ряды кораблей,
друг друга спешат затопить, и солёные капельки пота
блестят на покойницком лбу — легче таинства, клети светлей.
Иное помыслится вслух, но никто не воскликнет о смерти.
И Слово базарной торговкой не станет просить о цене.
А небо столпом соляным или пешкою Перес-реверте
замрёт; о, упасть — не упасть… относительно, разницы нет!
И, как бумеранги веков, отлетая в острог первородства,
гордыня, и счастье, и боль на иные вернутся круги.
…Когда отбредает душа, говоря, что устала бороться, —
она продолжает бороться. Морям неродным вопреки.
Бесплотной прорехой останется, душной жаровней, трухою.
Безделицей, облаком, светом, что пальцем господним ведом.
Душа не собьётся с пути, если время стоит над душою.
Душа не покинет острог. Ибо он предначертан путём.
* * *
Лето, шитое лыком в две строчки,зарифмовано бедно и вкось.
Будто прежнее отмерло прочно,
будто новое не началось.
Всё мешается в дивную ересь:
кривда книжная, дурочкин плач,
физик Ваня, что спит, разуверясь
в простоте нерешённых задач.
Да и есть ли на свете задача,
что годна для кривого горба?..
У него — полусгнившая дача,
смерть жены, имбецилка-судьба.
Он встряхнётся, отыщет в полыни
купоросный обломок луны,
погрустит о несбывшемся сыне
и — обратно: досматривать сны,
где и символ-то — даром, что вещий —
перед жизнью в долгах, как в шелках,
но пропитан блаженством увечья
кацавейки неловкий распах.
А лукавое Слово на запах
поспешает, на одурь и дым,
ёжась в Божьих корёжистых лапах,
словно мрак — перед светом земным.