Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2010
Елена Оболикшта
Акустический уральский дневник
Поверх неровностей 1
«Приходил ко мне мало ли кто» — первая книга Андрея Сальникова. Книга — только схема пройденного пути, как бы уже выведенная формула. В лучшем случае — честнее — реальная часть пути. Но если вслушаться с полным доверием — можно пройти немного вместе с автором и побывать там, где мог оказаться только он ещё до всяких стихов. Стихи дают нам в свёрнутом виде всё — подробнейший отчёт за каждый вдох и выдох. В этой книге, на мой взгляд, самое важное — позиция человека, по самому высшему счёту — именно языковая позиция. Это книга человека, который имеет мужество говорить не из какого-то параллельного мира, где автор видит и возделывает сады собственной исключительности (хотя бы и от невозможности быть иным), не из такого мира, который сознательно обживается, чтобы туда можно было сбежать или посмотреть, как сквозь линзу, на самого себя… Сальников говорит изнутри самого реального, что с ним происходило и происходит, глядя вперёд прямым и честным взглядом. Несмотря на то, что «империя опять берёт своё», здесь петляет пластилиновый трамвай, «темнота заразительно верует в свет», идёт снег, ближе к земле становится дождём, и вот уже трамвай проносится мимо, скрывается из виду, стук его становится отдалённее, тише, а рядом, едва уловимо, как сердцебиение, остаётся:
Ещё не поднимаясь над утратой,
Не угадав взаимосвязь корней,
Не делятся на памятные даты
Ветра полей…
Казалось бы, здесь, в первой книге, речь автора ещё только обретает себя как голос, как звуковое тело, часто остывая на уровне мысли и повествования, но встречаются и такие точки кипения, которые относятся уже к особому состоянию не просто жизни, но языка. Этим рельефом или мерцанием, на мой взгляд, интересна любая поэтическая книга — она не может и не должна быть ровной (когда не поставлена такая цель изначально), сам по себе выдох — почти не бывает ровным, в нём всегда слышны и сердечные перебои, и паузы, и сомнения, и наконец, слова, которые ищешь, забываешь и находишь вновь, теперь уже самые точные. Они и есть, наверное, ответ на то, «как быть с неправильным собой». И тогда приходит смирение с тем, что не только ты можешь сказать о чём-то в стихах, но стихи могут говорить сами по себе:
Говорящие словом бледны пред нашествием знака.
Он велик и могуч и везде подменяет язык,
И строка за строкой полегли в бесполезной атаке,
Только слово не штык.
Язык — первоматерия для поэта. Язык, а не знак, для которого уже всё определено и объяснено, который используется всего лишь как удобный инструмент для достижения любой (как правило, неязыковой, непоэтической) цели. Именно такая «подмена» знаком языка и является болевой точкой для поэта, который никому ничего не должен (да и не может) объяснять, доказывать с помощью слова-штыка. Для поэта язык — способ открывания мира, если не сам мир. Стихам же предшествуют слух и тишина, поэтому поэзия — это особенность нашего слуха, вслушивания. А для этого нужно быть способным открывать мир каждый раз заново, т. е. не делать из языка кирпичи (круглой или треугольной формы), а бережно и осторожно обращаться с самим его веществом, обогащая его новыми качествами, раскрывая и разворачивая его ко всем сторонам света. И тогда поэт может услышать, заметить, записать и обратить наше внимание:
Постойте, послушайте, выбелен звук
Над вечным покоем Нерли.
В книге Сальникова, поверх всех неровностей её рельефа, есть абсолютный, очень ответственный голос поэта, для которого нет проблемы поиска себя, слепого перебирания языковых слоёв для обозначения своего присутствия, нет крика, небрежности, одышки. Скорее, наоборот, есть единственно возможная (та самая, «последняя») прямота и смирение с самим собой, и оттого — особая внимательность и чуткость, тонкость и чистота слуха, пусть не всегда ещё находящая верные слова, но вызывающая абсолютное доверие — «смех и печаль почти пустопорожни», «нам осталась свобода полёта, раскольничье, птичье…», «…Поэта не станет, Слово пребудет». Неровность книги в данном случае — пример именно проступания настоящего, своего, уже вполне осознающего себя голоса, но не поиска. Здесь уже есть ожидание и, как написал Роман Тягунов,— надежда получить ответ:
И часто нет ни памяти, ни дани —
Не через двести лет, а через год,
Ты знаешь, но опять же, между нами,
Наверно, нужен новый пароход.
Надежда на ответ, на белый звук,
на пароход из облаков:
Вот тебе и огонь, вот тебе и вода.
Слово-облако катится в жизнь.
В единственную, первую и последнюю жизнь, где у дома стоит судьба — сначала с распущенною косой, а потом с косой отточенной — но не спешит заходить в дом, в котором живёт поэт. В дом, вылепленный из звучаний и пауз, из сомнений и нечаянных прозрений, и наконец, из выдоха стихов. Этот дом не опустеет, даже если его покинет главный обитатель — поэт. Этот дом всегда будет населён, а заглянет — мало ли кто. Всё может запомниться, всё может остаться. Ведь есть такой дом, перед которым останавливается даже судьба:
Вот и тут покурил, помолчал,
И ушёл, и, как в воду, пропал.
Уходя, не накинул пальто.
Приходил ко мне мало ли кто.
На грани речи
(о стихах Александра Петрушкина)
Читать Петрушкина для меня — всё равно что ехать по плохой дороге. Трясёт, качает, какие-то скрипы, шорохи, мелкие камешки летят из-под колёс… Потом вдруг всё разваливается и из-за какого-нибудь ближайшего каменно-глинистого холма опять выкатывается очередная конструкция на качающихся колёсах. Как будто какие-то ожившие механизмы неведомого Кулибина вдруг вышли из-под земли и пришли в движение, рыхля глину, двигая камни, вращаясь на месте, сталкивая друг друга в ямы, разваливаясь и кренясь, ходят и голосят на все лады.
«Кто здесь главный? С кем я могу говорить?» — недоумевает Андрей Санников, растерянно озираясь среди этого тележечно-колёсного скрипа и стука. А главный здесь человек по имени Саша. Но он всегда за кадром. Папа Карло своей скромной лаборатории. Буратины соскакивают с его верстака буквально каждую минуту…
Кто-то бы сказал: «Да подожди ты, дай я тебе хоть рот прорежу!» — а в ответ: «Некогда, папа, некогда, как-нибудь так добегу!» Или: «…Ну как же ты без ног-то, на трёх с половиной колёсах жить будешь?!» — «Нормально, папа, отпусти, я пошёл…» Петрушкин отпускает всех, кто хочет и куда хочет. На квадратных колёсах, без рук, без глаз и голыми (говорящими!) брёвнами. Только настоящему папе Карло могут попадаться (причём везде!) Только говорящие брёвна.
пилили женщину пилили
на части две и три и три
пилы звенели после пили
в них наступившей тишине
…И он довольно улыбается и курит, глядя в окно монитора на своих резвящихся буратин…
Невольно задумываешься, а куда всё это ведёт? А это всё ведёт туда, где ещё не было речи, где ещё не было слова, т. е. Слова как Логоса.
Это, конечно, уже не тот свист и шелест, с которым дух носился над водами (когда не было слова — был звук!), но ещё дочеловеческое птичье гуление (слово, часто используемое А. Петрушкиным) обо всём на свете.
Птичий цвирк, только чуть отяжелённый какой-то древесностью, консистенцией глины, неровностью земли. Цвирк по происхождению, но не по содержанию и лёгкости. Часто возникает обман ожидания: вот-вот начнётся чистая внятица, голос, вот-вот механический соловей взлетит и запоёт. Но нет. И это уже не соловей, а какое-то четвероногое… и ты начинаешь думать, будто оно-то сейчас и будет говорить с тобой и вилять хвостом… но нет.
Перед тобой уже телега на трёх колёсах, поскрипывая и накреняясь, бежит в известном только ей направлении…
возьми слепое я возьми кусочек тела
не грому гласный улей в узлах чужих садов
нас столб произносил скорей чем неумело
мы покупали вишню для ослеплённых ртов
На грани. Всегда на грани. Не расслабиться, не выдохнуть, не отвлечься. Дорога вихляет так, что стоит большого труда ехать по ней и не свалиться в ближайшую яму… Но! Это не загаженный или залитый парфюмерией воздух, это не ровненький асфальт или шоссе с белеющей разметкой, это не освещённая лыжная трасса, а самая настоящая изнанка земли со всеми её корнями, подземными жителями, водами и пр. сущностями.
приветствуй мя земля
которой я живу
которой я умру
и досыта наемся
отеческих гробов
и костяных корней
родного языка с которого
не деться
Если это и можно назвать дорогой, то эта дорога для бесстрашных. Это горы, или гора, или только подножие горы. Но что самое важное — это природный ландшафт, ещё не тронутый цивилизацией, а потому абсолютно настоящий во всей своей живой дикости. Мне такой ландшафт интереснее и ближе обжитого, городского, без счёту раз исхоженного вдоль и поперёк.
и если видим нам горизонтальный снег
то город неуместен между нами
Этот дикий уголок природы способен удивлять, в отличие от всех привычных речевых ландшафтов, ты не всегда знаешь, как себя вести в нём, чтобы не запутаться, не потеряться.
Она — сказала «да»…
прикинь сказала смерть:
сегодня — холода,
а завтра замереть.
Запал. Анабиоз.
Гражданская война.
Воюем оловянных,
а завтра жизнь —
одна
Юнона на авось
переплывёт сюда…
она сказала смерть
прикинь, сказала, да…
Конечно, это не тропики и не бескрайний белый голос вечной мерзлоты. Это где-то в Челябинской области, около Карабаша… это где-то в Башкирии, где на зелёных холмах белеют коровьи бока, это где-то после моста через Каму в Перми… и наконец, во всём Кыштыме
где-то…
от всякой задыхающейся воли
ты жил в кыштыме между твёрдых жил
Это — где угодно. Везде, где можно говорить с Богом. А это единственно оправданный повод говорить.
конечная станция новый год Гомер Илиада
законы Дао отменены наличьем Урала
новый почти человек со-стоит из снега в снегу
— поговори со мной говорю ему
конечная станция нежный кастет в кармане
тонкие кости ветра из пустопорожней вербы
отсутствие времени и темноты тебя не обманет
— не
поговоришь со мной —
Бог говорит мне
Рельеф книги «Отведи меня домой», как и всегда у Петрушкина, совершенно неровный, непредсказуемый. Нет такого вида транспорта, на котором можно было бы пересечь эту местность. Только самому. Только босым и в кровь. Только вслепую, т. е. так, как это и написано.
Так что же всё уходит, брат,
мы переходим бродом ад,
И даже несмотря на то, что:
все пути на свете нас приводят к смерти
…важен путь. С каждым шагом деревянные механизмы А. Петрушкина продвигаются всё дальше, а может быть, выше, поэтому становятся не так чётко видны с земли, такой же неосвоенной, такой же мастерской, усыпанной гвоздями и опилками, но всё-таки переполненной жизни… Но есть среди всех этих речевых напластований такие, через которые смотрит Бог, прозрачно, слепо, просто. Смотрит прямо в темя.
Поправь меня — вокруг сплошная сила:
Схожу с ума за тех и за других,
Но мама спросит: где тебя носило?
Отвечу: там, где был язык прибит.
Исправь меня — дощатые снега
Лежат здесь на проваленных заборах.
По Цельсию — в мороз идёт страна,
И не словарь перед тобой, а морок…
Поправь меня — Кыштым не устоит,
Не вместит мой словарь и всё такое,
Мне дан небесный, чтобы говорить
С тобой, земное.
Петрушкину не свойственно доделывать, додумывать, вычищать, отряхивать своих лохматых деревянных птиц от застрявших в глазницах опилок. Пусть идут, летят… Как умеют. Они живые, как сама речь, они нелёгкие, но разве легко земле, по которой мы ходим? Они слепые, но они не врут. Они светлые, как чаячьи выкрики, потому что на них смотрит Бог.
и я стою — не навсегда
светло и слепо
1. Андрей Сальников. «Приходил ко мне мало ли кто». Нижний Тагил, 2009