Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2009
Разговор с обладателем “авантюрного гена”, потомственным дворянином Владимиром Зубковым
С племянником “великого авантюриста” я был знаком шапочно. Причём выражение “шапочно” носит здесь буквальный смысл. Мы сдавали шапки и верхнюю одежду в гардероб. Шевелюра у меня была взлохмаченной, а расчёски не оказалось. И вдруг со мной поделился собственной расчёской Владимир Зубков. Через зубья этой расчёски меня словно щёлкнуло электричеством! Так какой-нибудь незначительный предмет становится ключиком к давно минувшей истории.
Когда-то таким же образом в Бонне поделился дальний родственник брюками с Александром Зубковым, поизносившимся на чужбине и ещё не вошедшим в книгу “100 великих авантюристов”, но уже получившим нечаянное приглашение на чай к вдовствующей принцессе Прусской Фредерике Амалии Вильгельмине Виктории цу Шаумбург-Липпе – родной сестре последнего германского кайзера Вильгельма.
Принцессе – 61 год, Зубкову – 27, от него так и прёт электричеством страсти, он почти один в один похож на Рудольфа Валентино, тогдашнего голливудского кумира немого кино – набриолиненный брюнет с чётким пробором ближе к середине. И не только похож. Зубков работает его двойником: принимает на себя раздирающую любовь неистовых поклонниц, раздаёт автографы, спасается бегством. За ним тянется шлейф Казановы, танцора танго, драчуна, кокаиниста и безумца, уже удалённого “за безнравственное поведение” из одной европейской страны. Но тем и прилипчив русский чертополох!..
И вот он уже вскружил увядающей даме голову, та вскричала “да-да-да!”, венчание – и Александр Зубков, несмотря на протесты высокородного брата Вилли и всех королевских и княжеских домов Европы, въехал, как на белом коне, на покрытой свадебной фатой прусской принцессе в Шаумбургский дворец.
Въехал, чтобы вскоре наводнить его собутыльниками и едва ли не в течение медового месяца прокутить, пропить и пустить по ветру всё состояние любвеобильной супруги – 12 миллионов золотом, да к тому же – залезть в долги на 660 тысяч марок. А? Каково!
Зубкова выдворили за пределы Германии. Всё имущество принцессы прусской было пущено с молотка. Сама она, поселившаяся на окраине Бонна в маленьком домике, потерявшая всё – включая молодого горячего супруга, вскоре слегла и скончалась в больнице…
Примерно в то же самое время, только на несколько лет позднее, в Пермь из Москвы, чтобы занять при местном мединституте вакантную должность заведующего кафедрой физиологии, прибыл старший брат Александра Зубкова – Анатолий. В отличие от младшего (впрочем, у них всего лишь год разницы), он – серьёзный учёный, доктор наук и профессор. Красив и молод. В разводе. В Москве у него уже осталась семья и сын-эпилептик. Но у Анатолия – глаз-алмаз. Вот и заворожил он этим алмазом приглянувшуюся студентку.
Так 29 апреля 1939 года в Перми родился мой будущий “шапочный” знакомый Владимир Зубков, ныне известный в Перми и за её пределами литературовед из здешнего педуниверситета, кандидат филологических наук, под видом которого, оставаясь до сей поры инкогнито, скрывался племянник “великого авантюриста” и потомственный дворянин. (К слову сказать, мой визави сел за сопутствующее нашему разговору старинное фортепьяно – кисти рук как у Рахманинова – и тут же выплеснул нечто классическое, таящееся в кончиках пальцев!)
Почему в 1943 году расстались его родители, он не судит. Отца, жившего потом в Кишинёве в том же ранге заведующего кафедрой и умершего в 1971 году, не помнит даже внешне. Зато память запечатлела картину кисти Крамского, которую отец увёз с собою: евангельский сюжет на ней маленький Вова, играя, пробил палкой.
Юрий Беликов
– Владимир Анатольевич, как и когда вы узнали, что приходитесь племянником “великому авантюристу”? И какое это произвело на вас впечатление?
– О том, что существует эта история, я впервые узнал от матери в 60-х годах прошлого века, будучи ещё студентом. Однажды она поведала, что единокровный брат моего отца Александр Анатольевич Зубков жил в послереволюционную пору за границей и даже вступил в законный брак не с кем-нибудь, а с сестрой самого экс-канцлера Вильгельма, которая приходилась внучкой знаменитой английской королеве Виктории. Впрочем, меня это никак не заинтересовало, хотя бы потому, что на дворе была советская эпоха. Ну, дядя. Но это же не близкий родственник?
Помню, мама ещё рассказала, что Александр Зубков, после того как история с его женитьбой на высокопоставленной особе закончилась, якобы написал книгу о своих приключениях, которая издана где-то в Прибалтике. Позднее я наткнулся на косвенное подтверждение – цитату из воспоминаний моего дяди, которую приводил журналист “Независимой газеты”: “В Кёльне у меня вышли все деньги. И тогда мне пришла в голову спасительная идея навестить дальнего родственника в Бонне, чтобы подзанять денег. А он часто бывал в гостях у принцессы. Он и достал мне приглашение на чай. Поскольку мои штаны имели штопку, пришлось одолжить у него пару коричневых брюк. Они подошли, но были слишком коротки…”.
– Если есть цитата, значит можно сделать вывод о существовании оригинального текста, написанного рукой Александра Зубкова?
– Да, уверен, что были какие-то записи, тем более дяде надо было заработать на жизнь и он не мог не использовать этот шанс – издать, как по нынешним временам говорят, бестселлер. Известно, что он выступал с лекциями о том, как был мужем принцессы из династии Гогенцоллернов. И когда я работал над диссертацией, то попытался найти этот текст в спецхране библиотеки имени Ленина в Москве. Однако на эту фамилию книги отыскать так и не смог. Или её вообще не существовало в природе, или, если она была издана на Западе, просто не дошла до нашей главной библиотеки.
– Но ваше любопытство по отношению к родственникам продолжало возрастать?
– Судя по всему, накануне Октябрьского переворота мои дед и бабка перебрались за границу. Я не знаю точно, куда уехал Зубков-дед, но думаю, перебрались в Швецию оба. Судьба деда, Анатолия Александровича Зубкова, мне не известна. А вот бабка, урождённая шведка Мэри-Корнелия Фрикберг, дожила до очень преклонного возраста. Мать как-то сказала: “Напиши ей”. Каким образом? Через Красный Крест. Я написал, что я такой-то, разыскиваю родственницу. И каково же было моё удивление, когда в Пермь пришло письмо на официальном бланке Красного Креста. В письме говорилось, что “о вашем существовании было сообщено Мэри Зубковой, которая ответила, что у неё – только один внук и она не хочет иметь дела ни с какими другими внуками”.
– Какого же из внуков имела в виду ваша шведская бабушка?
– У отца, когда он жил в Кишинёве, родился третий сын, который и был представлен бабушке как её единственный внук. Отец, ещё будучи в Перми, в отместку маме и чтобы не оставаться одному, женился на женщине из круга местных медичек. А я оказался “не сыном Анатолия Зубкова”. И вот, когда мне исполнилось 17 лет и надо было уже поступать учиться дальше, мать и говорит: “Напиши отцу. Ему же будет, наверное, интересно – ты же родной сын”. Мне не хотелось писать, потому что я не испытывал никаких сыновних чувств. Но написал. Ответ, который я получил, меня потряс: “Больше десяти лет я платил алименты, которые твоя мать у меня высудила. Я свой долг отцовский выполнил. Куда девала алименты твоя мать, мне не известно. Но мы с тобой люди разные, и я не хочу иметь с тобой дела. Если ты спросишь у меня совета, где тебе учиться и чем дальше заниматься, я совета дать не могу, потому что тебя не знаю…” Вот весь наш единственный контакт с отцом. Так, едва затеплившись, мой интерес по отношению к родственникам погас. Но когда вдруг в 1996 году я прочитал в “Независимой газете” о моём дяде как фигуре чуть ли не фантасмагорической, понятное дело, я был поражён.
– Известно пушкинское определение: “Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог”. “Заставил” ли вас “уважать” ваш дядя Александр Анатольевич Зубков?
– Мне стало очень интересно: перед нами, действительно, уникальный случай, связанный не с кем-нибудь, а с моим дядей. Однако я не могу сказать, что он “заставил уважать” себя тем, что я принадлежу к числу его родственников. Конечно, мне было лестно, что фамилия Зубков в результате его похождений вошла в историю. Но “лестно” здесь единственное слово, потому что, на самом-то деле, если бы даже моего дяди не существовало, род Зубковых всё равно бы остался в российской истории.
– Да-да, в своей книге “Самостоянье” архивист Лидия Мишланова пишет, что ваш род – из купцов?
– Это не совсем так. Владимир Ильич Ленин писал гораздо точнее. Давайте откроем 3 том его полного собрания сочинений, работу “Развитие капитализма в России”, написанную ещё в 1903 году. Фамилию Зубковых Ленин упоминает среди десятка самых выдающихся текстильных фабрикантов России. А в комментариях, имея в виду Зубковых, Владимир Ильич замечает: “…Это владельцы фабрики, которая выпускала ситец и миткаль”. То есть мой отец и дядя – сыновья крупного капиталиста, владельца Иваново-Вознесенской мануфактуры. Эта фабрика существовала с 20-х годов позапрошлого столетия! В 90-е годы ХIХ века на ней работало около тысячи человек. Фабрика располагалась в Иваново, а имение Зубковых – в Гусенёво близ Троице-Сергиева посада. Известно, что, когда в Иваново приезжал наследник российского престола, будущий император Николай Второй, местные фабриканты единогласно решили разместить его в особняке Зубковых. На память о встрече цесаревич подарил моим предкам золотой браслет с огромными рубинами и собственный портрет в серебряном окладе. Мой дядя и отец были потомственные дворяне. Взгляните на старинную поздравительную открытку, которая сохранилась в нашем семейном архиве и, кстати, адресована будущему “великому авантюристу”. Здесь написано: “Его Высокоблагородию Александру Анатольевичу Зубкову”. Года по штемпелю не видно. Я мальчиком срывал отсюда марки. И дарил их своим знакомым, не понимая ценности этих марок.
– А что говорил ваш отец о своём брате опять-таки в передаче мамы?
– Судя по всему, он ничего на эту тему не говорил. Во всяком случае, я о том не знаю. Более того, мне странно, когда, читая книжку Мишлановой, я наткнулся на намёк, что известность родственников моего отца повлияла некоторым образом на его судьбу. Я не думаю, что эта история с дядей могла вообще быть широко известна в Советском Союзе. Кому она могла быть известна? Каким образом она могла повлиять на отца?
– К этому мы ещё подойдём. Существует ли, на ваш взгляд, генетический код, который диктует человеку поступать так, а не иначе? Вот, казалось бы, два брата-погодки: старший – Анатолий (ваш отец) и младший – Александр (ваш дядя). И они похожи, когда я смотрю на детское фото, которое вы мне показываете. Но один – кокаинист, завсегдатай увеселительных заведений, танцор танго, пациент психиатрической лечебницы, молодой удачливый супруг престарелой принцессы прусской, а другой – учёный, доктор медицинских наук.
– Среди своих немногих знакомых, у которых есть потомки, я вижу, что дети, появившиеся на свет близко по времени, от одних и тех же родителей, бывают очень разными. Это дело случая. Что касается меня, то, если говорить о голосе крови, во мне, конечно, что-то есть от отца. В 10-м классе я уже твёрдо знал, что буду учёным-литературоведом. Казалось бы, мой отец был медиком. Мать – врач-окулист. Вроде надо было бы идти в медицину. Но этой внешней, профессиональной стороны ни по отцовской, ни по материнской линии во мне нет. Однако есть, как мне кажется, научный склад мышления. И он, вероятно, от отца. В том же 10-м классе я уже читал книжки, о которых учительница литературы представления не имела. Это было “Литературное наследство” – вот такие тома! Откуда этот интерес?..
– У вас дед – наполовину грузин, бабка – шведка, и внешне вы вообще скандинав.
– Да, меня очень часто принимали за прибалта. Во мне есть всё. От грузина – вспыльчивость. От шведки – спокойствие, разумность, основательность, аккуратность, серьёзность, хладнокровие. От русского – любовь к отчему краю, практичность. Мои бабушка и дедушка со стороны матери – чисто русские, провинциальные люди. Её отец, Алексей Иванович Макаров, – конторщик. И мать рассказывала, что у него был брат, который работал поваром в знаменитом московском ресторане Тестова. Это что-то типа “Яра”. Но ведь и я, представьте, очень люблю готовить!.. У меня жена поражается. Особенно удаются первые блюда: щи, борщ, солянка, уха, грибной суп… Это откуда? Очевидно, тоже до поры до времени дремало в генах.
– Вообще говорят: внуки повторяют деда…
– Если можно, я на эту тему продолжу. Возьмём языки. Мой отец знал семь языков: английский, немецкий, французский, итальянский, латышский и какие-то славянские. На мне в этом смысле природа уснула. А вот дочь моя Екатерина, то есть его внучка, которая училась в 22-й школе, а потом поступила на гуманитарный факультет технического университета, закончила его по специальности “Перевод и переводоведение”. Когда она училась в школе, то была призёром Всероссийской олимпиады по русскому языку. А будучи студенткой, заняла первое место на Всероссийском конкурсе “Россия-Франция”. И её наградили поездкой во Францию. Я почему начал про язык-то? Сейчас ей 24 года. Она владеет французским, английским и испанским. Вот вам, пожалуйста, гены.
– Подождите, Александр-то Анатольевич, ваш авантюрный дядя, наверняка тоже знал языки!
– Должно быть. Иначе как же он общался со своей принцессой прусской?! Не на русском же?
– Помните, когда-то была очень популярной песня на стихи Павла Когана “Бригантина”? И вы, скорее всего, пели вместе с другими: “Флибустьеры и авантюристы по крови упругой и густой…” В чём, на ваш взгляд, истинный смысл существования авантюристов?
– Мне кажется, авантюристы в разных областях – и в мореплавании, и на войне, и в науке – это люди, которые наиболее остро способны соединить интересы этой деятельности с личной отвагой. Я думаю, что и Колумб был авантюристом, и генералиссимус Суворов, который провёл русскую армию через, казалось бы, непроходимые Альпы. Авантюризм – это умение поступать нестандартно, высшее проявление находчивости, смелости и творческого начала. Всё зависит от того, на что авантюризм заточен.
– В книге “100 великих авантюристов”, если брать только отечественных персонажей, мы найдём, кроме имени вашего дяди, Ермака Тимофеевича, Степана Разина, Ивана Болотникова, Емельяна Пугачёва – вождей восставших народных масс. Ещё недавно эти имена звучали со знаком плюс, теперь – со знаком минус. Дескать, авантюристы, проходимцы. Чего ж тогда народ слагал и пел, да и продолжает петь о них песни: “Из-за острова на стрежень…”, “Ревела буря, дождь шумел…”?
– В авантюризме важно содержание того, что является целью и предметом авантюры. Но, скажем, в оценке Степана Разина я с вами не могу согласиться. Да, это отважный человек, но ведь, в сущности, это человек, который в той же самой народной песне выступает как бандит и убийца. За что он эту бедную княжну утопил? Только потому, что ему сказали: “Сам наутро бабой стал”?
– Но ведь Стенька – любимый герой народный, да?
– Это понятно почему. А любим мы ухарство, а потом каемся, отмаливаем грехи, на коленях ползаем, прощения просим, церкви строим. Это – абсолютно русская черта. У Есенина есть гениальное стихотворение: “В этом мире я только прохожий…” И дальше – о внутренних противоречиях:
Это сделала наша равнинность,
Посолённая белью песка,
И измятая чья-то невинность,
И кому-то родная тоска…
Вот черты, которые сформировали, по ощущению Есенина, сформировали русский народ! Соединение шири, размаха, “просолённого белью песка” и тут же – “измятая чья-то невинность”, то есть способность обидеть, оскорбить, которую я разинщиной именую. А потом – тоска… Тоска – как идущая от географической шири и от собственной вины. И Есенин эти вещи остро чувствовал как свойство русского человека, как ген, если хотите, русскости в себе.
– Есть такое выражение – “вписаться в поворот”. Считаете ли вы, что в этот поворот вписался в своё время “великий авантюрист” Александр Зубков? И насколько вписался в него его брат, ваш отец – Анатолий Зубков?
– Дядя – это один из миллионов русских людей, которые по своей ли воле или по воле обстоятельств оказались за рубежом. Зубковы, как я понял, свою фабрику продали и уехали на Запад ещё до революции, хотя точных сведений насчёт даты их отъезда у меня нет. Они отбыли туда богатыми людьми. Я имею в виду деда и бабку. В эмиграции эти люди устраивались по-разному. Некоторые открывали какое-то производство. Скажем, любимая женщина Владимира Маяковского открыла шляпную мастерскую.
– Вы имеете в виду Татьяну Яковлеву?
– Ну да. Она открыла мастерскую и, благодаря этому, стала независимой женщиной. Многие русские родовитые люди там, за границей, занимались, к примеру, пошивом модной одежды. Кто-то продолжал служить в армии. Мне кажется, если бы не случай с прусской принцессой, когда молодой предприимчивый человек почувствовал, что у него есть возможность стать очень богатым, Александр Зубков, может быть, и не угодил бы в когорту “100 великих авантюристов”. Но он использовал выпавший шанс и себя элементарно продал – свою красоту, молодость, обаяние.
– Но как-то он уж чисто по-русски “воспользовался” этим невероятным взлётом – в мгновение ока промотал огромное состояние!.. Это, по-вашему, русская черта?
– Абсолютно! Не жить спокойно и обеспеченно, не быть уважаемым бюргером, получив эти огромные средства, а пропить-прокутить!.. Это только от русского характера. Вот вам ответ на вопрос – вписался ли Александр Зубков в поворот или не вписался. Он заставил работать на себя фортуну – не только выжил, но и взлетел, насколько это возможно на чужбине. А всё остальное уже шло от разгульного и даже хулиганского характера. И это, очевидно, в нём было заложено от рождения.
– Но в вашем-то отце этого от рождения заложено не было, хотя разница у них с братом – год?
– А в моём отце этого не было, потому что это другой человек, который тоже, кстати, вписался в выпавшее ему время. Кто он был по социальному происхождению? Из бывших. Сын дворянина, мало того, крупного фабриканта. Их тех, которых старались ущемить. Какова могла быть его участь в Советской России? Поэтому он выбрал наименее опасную стезю – медицинскую науку. Стал заниматься узкой её областью – физиологией высшей нервной деятельности. Он нашёл свою нишу.
– Но ведь известно, что он дважды пытался в Перми вступить в ВКП(б), сначала – в 39-м, а потом – в 42-м году. И дважды его не приняли. И те черты, о которых твердили его коллеги, – неуравновешенность, резкость, вспыльчивость, обидчивость – они вам никого не напоминают? Это же один в один выдержка из характеристики его брата – “великого авантюриста” Александра Зубкова!
– Согласен. Но я же вам рассказывал, как мой отец отнёсся к своему сыну. В этом тоже ведь проявилась недоброта, перерастающая в нечеловечность. Очевидно, что-то сходное в характерах двух братьев было …
– В телефонном разговоре со мной, предшествующем нашей беседе, вы обмолвились, что, во-первых, в вас нет никакого авантюризма, а во-вторых, что вы – человек закрытый. Но согласитесь: если человек закрытый, значит ему есть что закрывать? Что же закрывает от досужего взгляда Владимир Анатольевич Зубков, сын учёного и племянник “великого авантюриста”?
– Закрытый – не значит что-то закрывающий. Закрытый – это человек, который не любит публичности, чтобы душа была нараспашку.
– Всё-таки шведство довлеет?
– Может, шведство, а может, дворянство. Знаете, у меня от отца осталась книжка из его библиотеки. Старинная, с золотым тиснением, ей больше 100 лет. Одна из первых книг, которую я вообще прочитал, – это книга стихов Семёна Надсона, когда-то очень известного поэта последней четверти ХIХ-го века, умершего молодым от чахотки. И оттуда, из книги, врезались строки, как что-то мне близкое, особенно – сызмальства:
Я рос одиноким, угрюмым ребёнком,
Из прихоти взятым чужою семьёй,
По тёмным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской…
Конечно, я рос в своей семье, меня любила мать, и она была мной любима, но вот это чувство одиночества, безотцовщины, душевной замкнутости в своём небольшом мире, вероятно, наложили отпечаток на мой характер. А что касается авантюризма, о котором вы допытываетесь, то я бы не сказал, что у меня он отсутствует вовсе. Я говорю о научном авантюризме. Я люблю как литературовед вести исследования тогда, когда есть возможность что-то доказать, опровергнуть, вмешаться в спорную проблему. 1989 год. Идёт мощное переосмысление советской литературной классики. И профессор Виктор Гура – один из видных шолоховедов – собирает в Вологде крупную научную конференцию, где я делаю доклад о “Поднятой целине”. Когда Кондрат Майданников подсчитывает, сколько он посеял и собрал (а он собрал очень мало), оказывается, что ему и жить-то не на что. Поэтому – “какое вы имеете право меня от колхоза отговаривать?!” Я сопоставил эти цифры с реальными. Привёл письмо Шолохова к редактору Левицкой в 29-м году о том, что творилось на заре коллективизации. Второй источник – статистика, какова была урожайность зерновых разных видов на Дону в конце 20-х – начале 30-х годов. Всё это позволило убедительно показать, что Майданников занижает свой урожай в четыре раза!
– Или – Шолохов?!
– Шолохов заставил своего героя занизить урожай для доказательства важнейшей сталинской идеи: без колхоза, ну, никак нам невозможно прожить. И когда я это всё на конференции озвучил (а на доклад давали 12 минут), слышу, кто-то кричит: “Зубков, вы – не исследователь, вы – следователь! Выгнать его с трибуны!” А другие кричат: “Нет, дать ему ещё 10 минут!” А идея моя – такая: “Поднятая целина” – это и крик писателя, который видит всю несправедливость происходящего, и в то же время его осознание, что Главный читатель страны будет воспринимать текст романа через очень сильные очки. И поэтому “Поднятая целина” – это компромисс между правдой и ложью, между объективной реальностью и партийной точкой зрения. Согласитесь, в 1989 году это был чистой воды авантюризм – выступить против догматического отношения к “Поднятой целине” и показать всю противоречивость этой вещи?
– Всё-таки сказывается родство с вашим дядей!..
– А вот вторая авантюрная история, связанная с моей научной деятельностью. Мои руководители в университетской аспирантуре – Римма Васильевна Комина и Сарра Яковлевна Фрадкина – в качестве объекта исследования предложили военную прозу Виктора Некрасова, который уже тогда, поносимый Хрущёвым, носил ярлык “туриста с тросточкой”. Вы можете себе представить, какой это был авантюризм – защищать диссертацию о Некрасове?! Если он уже ходил в числе диссидентов и спустя несколько лет его вытеснят из Советского Союза в эмиграцию?! Мои научные руководители понимали, что ни в Перми, ни в Москве защититься будет невозможно. И они избрали путь очень интересный – через Казахстан. Там – своя Академия наук и родственная кафедра. И защищаться я поехал в азиатскую республику. И на той кафедре стали искать, кого же всё-таки найти на роль официального оппонента, который бы согласился дать отзыв на работу о творчестве неблагонадёжного Некрасова? И был там такой академик Академии наук Казахской ССР Михаил Сильченко – спокойный и правоверный советский литературовед. И вот встречает его завкафедрой на улице и спрашивает: “Не могли бы вы выступить оппонентом по диссертации Владимира Зубкова?” – “Ну что вы, это невозможно! Ведь о Некрасове такие слухи ходят!” Завкафедрой: “Вот газета “Правда”, – и показывает статью, которая подписана “В. Некрасов”. Академик Сильченко восклицает: “Так он в “Правде” печатается?! Ну тогда…” А это была статья Вадима Некрасова – политического обозревателя “Правды”. Вот на какой авантюризм шли люди, чтобы дать возможность человеку защититься по очень непростой теме!
– Если бы сейчас вы узнали, что прах вашей бабушки покоится в Стокгольме (где погребён ваш отец – вы знаете) и прах вашего дяди покоится, условно говоря, в Литве и вам представилась бы возможность – вы бы поехали навестить могилы своих родственников?
– К отцу – нет. Потому что ту обиду, которую он мне нанёс, отвергнув меня как родного сына, я забыть не могу. А в Швецию бы съездил, где бабка, конечно, уже давно похоронена. И если бы вдруг обнаружилась могила дяди, тем более в стране, где, может быть, была напечатана его книжка, я непременно бы туда поехал. Хотя бы для того, чтобы…
– …Установить мемориальную табличку: “Под камнем сим покоится прах великого авантюриста…”?
– Возможно, и так. Что касается предков, рода и генов, то, по правде говоря, на меня большее впечатление произвели не авантюры моего дяди, а семейный альбом с большим количеством снимков, запечатлевших быт барского имения. Тут и среднерусские пейзажи. И крестьяне, их работы зимой и летом. И усадьба. Вощёные паркетные полы, рояль. Дамы в длинных платьях. Культура, которую вычеркнула революция. Когда я прочитал “В круге первом” Александра Солженицына, меня поразило: молодой преуспевающий советский дипломат Володин погружается в архив своей давно умершей матери, дворянки, вышедшей замуж за балтийского матроса, который погиб и “проложил” карьеру Володину, и вот он перебирает театральные программки, журналы начала века, такие же дагерротипы и постигает, что этот мир вычеркнула новая советская действительность, и ему становится жалко – утраченной поэзии, тонкости отношений, всей той культуры, что выбросили на свалку. И вот когда я у Солженицына всё это прочитал, то уловил, что ведь и я-то испытал на нутряном уровне то же самое – чувство не внешней, а духовной принадлежности к этому исчезнувшему миру, общности с его корнями. Вот это и есть, на мой взгляд, дворянство.