Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2009
САША ЭНД ПАША
Паровозом у них была Саша: грин-карту выиграла – она, хлопотала и документы выбегала – тоже она. Даже таможенники в аэропорту их родного города, когда вылетали в одну из европейских столиц, чтобы там пересесть на рейс в чикагский аэропорт О’Хара, сразу же определили, кто в семье главный, и за взяткой обратились именно к ней, а не к Паше. Так ей и сказал один из них – разбитной мужичок средних лет, с прозрачными глазами и намерениями: «Вы – главная в семье? Пройдите, пожалуйста, сюда…» – и завёл в комнату с какими-то металлическими стеллажами по стенам. Так эти серые стеллажи и остались у неё в голове, как последняя память о родине. И мужичок – тоже, конечно.
– Понимаете, –говорит он, так вразумительно, –согласно американским требованиям, мы должны сейчас вскрыть все ваши чемоданы и баулы и тщательно всё проверить. Это займёт очень, ну, очень много времени, и упаковочку вашу всю нарушит, и на посадку, не дай бог, можете опоздать… А если вы пожертвуете двадцать долляров (так и сказал, «долляров») на пользу таможни, мы сейчас весь ваш багаж опечатаем нашими самыми серьёзными печатями – и никто его больше досматривать не будет. Ни на пересадке, ни в Америке…
Саша так и сделала – дала ему эти двадцать баксов. Он их рассмотрел, вежливо поблагодарил, спрятал. Вернулись они в общий зал, где возле многочисленной поклажи околачивались Паша с Ксюшей, а дальше – как по маслу. Таможенный мужичок не обманул: баулы запечатали, и действительно больше нигде по дороге не открывали. И к «пограничнице» их подвёл, громко так, ответственно ей сказал: «Это – хорошие люди, всё у них в порядке». Та, видимо, поняла: понаставила печатей, почти без вопросов, быстро и учтиво. Саше так приятно стало, что всего-то за двадцатку у них «всё» стало в порядке! Если б на самом деле – всё…
Короче, проехали. И дальше их семейный паровоз продолжал тащить свои два вагона по путям новой родины. Первую квартиру в ортодоксальном еврейском квартале, где по традиции купно селились наши соотечественники, независимо от их национальности, нашла и сняла Саша – через свою школьную подругу Маринку, прожившую в штатах пять лет. И новые нужные американские бумажки снова оформляла Саша – Павел по-английски знал пока только «Thankyouverymuch» и «Whattimeisit?», потому как в школе изучал немецкий и «тысячи» в институте сдавал также на нём. Да и что Паша? Он и дома был всего-навсего товарный вагон – ведомый и хорошо управляемый.
Саша познакомилась с ним в секции бодибилдинга. Сама она большой крепостью организма не обладала, скорее, совсем наоборот: миниатюрная, личико – узенькое, лисье, правда, вовсе недурное, волосы – неопределённо-русоватого оттенка, лёгкие и ломкие. Но сила её была в тяге, в устремлениях… И когда она к двадцати пяти годам поставила себе задачу – найти жизненную опору, то по библиотекам, конечно, расхаживать не стала: муж должен был быть по определению крепким и выносливым. Очень интересно выглядела хрупкая девушка среди «качков», Паша нашёлся – вместе со своим накачанным торсом – и подошёл знакомиться уже на первой неделе её занятий в секции. После чего эти занятия вскоре можно было и прекратить… Проехали!
Из занюханного заводского КБ она быстро заставила его уйти, ему было определено другое поприще – фотографа. Зимой – ёлочного, дедоморозного, летом – курортного и круглогодично – свадебного. Заработки пошли просто замечательные, можно было и ей перестать юбку на работе просиживать, и квартиру купить (ну, в микрорайоне, не в центре, но тоже неплохо), и Ксюшку завести. А через четыре года новая идея – Америка! И очень зря все знакомые и свекровь зудели, мол, «будешь ты в Америке – на зелёном венике»! Вот они – Саша, Паша и Ксюша – сейчас гуляют по Мичиган Авеню и американские пончики-«донатсы» жуют… Пончики – это, впрочем, чепуха (проехали!), надо дальше двигаться, к другой остановке… Тут Ксюша прилипла к уличной витрине туристического агентства «Эпл вакэйшн»: томная дама в тёмных очках и бикини лежит на надувном матрасе в перламутрово-бирюзовом бассейне и потягивает коктейль из бокала с маленьким радужным зонтичком, а на заднике – сказочные пальмы и море… Агитка, конечно, но красиво. Вот и она – Сашина следующая остановка.
Но до этой остановки опять были полустанки, поскучнее и пострашнее. Сначала – маленькая двухдверная «Хонда Сивик» (очень старенькая, но без машины здесь никак). Потом – бесплатная школа английского для неимущих, а параллельно – Пашу на работу пристроить, потому что привезённые с собой десять тысяч уже на исходе. Фотографы тут никакие, конечно, не нужны. Пошёл в небольшой цех к русскому хозяину нажимать ногой (по двенадцать часов) на педаль пресса – штамповать платы для мобильников. Работа тупейшая, за целый день – десять слов с соседями по конвейеру, и заработок невелик, но на еду и на рент хватало. A Саша после полутора лет школы – на курсы по программированию… Подходил двухтысячный год со своими тремя ноликами, и в Америке началась программистская истерия – на работу требовалось всё больше и больше программистов, чтобы срочно переделывать и проверять компьютерные коды на наличие в них правильных дат. (А то вдруг 1 января 2000 года от этих ноликов компьютеры с ума сойдут – и Мистер Американский Бизнес сдохнет!) Поэтому устроиться на работу программистом с высокой стартовой зарплатой можно было и без хорошего английского, и без большого опыта, а липовые рекомендации давали сами программистские школы. Как говорили Сашины учителя, нужно придумать себе рабочую историю, резюме – и, главное, во всё это самому поверить.
– …Я по трупам пойду, –патетично провозглашала уже хорошо расслабившаяся Саша, когда они, наедине с Маринкой, обсуждали свои женские американские жизни при участии двух больших бутылок «сухаря». Обычно они расслаблялись в отсутствие Паши, сидя на матрасе, постеленном прямо на полу в Сашиной съёмной квартире, где, кроме двух матрасов (одного двуспального и другого – поменьше, для Ксюшки), пожилой тумбочки с телевизором, трёх уродливых стульев, выброшенных соседями, и кухонного стола, половину которого занимал компьютер, ничего не было.
– Вот ты, Маринка, уже столько лет здесь маешься, всё учишься в своём «калледже» – что толку? Где «бойфренд»-американец? Где хорошая работа? Вкалываешь в этом сраном магазине за шесть пятьдесят в час? Нет, я по трупам пойду… – повторяла Саша, выливая остатки вина в чашку.
Работу она искала – как ходила на работу. Ксюшку – к соседям, то к одним, то к другим, благо, много русских вокруг. На личико – чуток краски; на тело – строгий, простенький, единственный, но очень аккуратный чёрный костюмчик; в ручки – пластиковую папочку с резюме, которое сочинили специалисты (отнюдь не бесплатно); в зубы – заученный десяток английских выражений; в «Хонду» или на сабвэй – и на интервью, иногда по два раза в день.
Она научилась производить впечатление в своей монолитной уверенности и знании предмета. Если её спрашивали о чём-то, и Саша не имела представления, как ответить, –а случалось это частенько, –она, выразительно глядя собеседнику прямо в глаза, размеренно тянула что-то ничего не значащее, типа: «Actually…»,
«I think…» илисовсемпробивное«What do you mean by that?». Далее следовала, естественно, пауза, но собеседник сам почему-то начинал заполнять возникшую после этого тишину, ощущая неловкость оттого, что, видимо, задал какой-то бестолковый вопрос, и именно поэтому она затрудняется с ответом…
В общем, первое предложение подвернулось достаточно быстро – всего два месяца массированного поиска. Согласно нарисованному в резюме опыту и знаниям ей предложили сделать новый проект для консалтинговой компании. Срок – шестнадцать недель, и работать можно было дома! Скажете везение? Может быть. Только как этот проект сделать – она и понятия не имела, когда сказала им «yes»…
Начался новый, сверхскоростной поиск того, кто знает, как это сделать. Порекомендовали дорогого, но знающего Михаила. Саша приехала к нему вечером, и скромный таунхауз в пригороде показался ей дворцом, а Михаил – лысоватый и значимо медлительный – крутым специалистом. Старательно поддерживая это впечатление, он не спеша провёл её в небольшой кабинет с компьютером и выслушал долгие, детальные объяснения.
– Всё это сделать можно, –так же неторопливо, как бы нехотя, произнёс он, –но это будет дорого стоить…
– А денег у меня пока нет, –попробовала игриво улыбнуться Саша.
– Ну, деньги они вам по контракту заплатят, и вы тогда заплатите мне… половину того, что получите… – Михаил пристально смотрел Саше в глаза. – А в качестве аванса…
Не отводя от неё взгляда, он протянул руку к красивой бутылке коньяка, стоящей, как оказалось, на соседнем столике:
– Я думаю, мы договорились?
– Договорились, –Саша внутренне крепко зажмурилась, но внешне чуток покраснела…
«Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка»
Контракт был сдан вовремя, и денег заплатили много. Даже половина – это было очень хорошо. Потом срослось ещё несколько контрактов – и работа, и Михаил продолжались. Саша решила, что и Паше надо учиться, и теперь он мог покинуть свой ножной пресс. Выучился на техника по обслуживанию кондиционеров – здесь это тоже верный заработок.
Денег становилось всё больше, купили новые машины и новый дом – тоже очень большой. Уже был и бассейн в Мексике, и море на Карибах, и коктейли в круизах.
Маринка теперь появлялась у них редко. «Завидует», –усмехалась Саша.
Через год, с опытом нескольких проектов, Саша перешла в другую компанию, потом – в следующую… Оказалось, что Михаил не так уж много знает, да и делает всё, как известно, чересчур медленно, и теперь она может обходиться совсем без него… Проехали!
Подбор новых партнёров для новой жизни у Саши продолжался ещё пару лет, но однажды, очень жарким и влажным летним вечером, когда ничего не ведающий Паша вернулся домой после рабочего дня из определённого ему зимнего мира компрессоров и фреона, вдруг прозвучало – без интонаций, как закадровый голос в дублированном на русский язык зарубежном кино:
– Знаешь, у меня есть другой человек… Я не буду возражать, если ты снимешь квартиру и переедешь от нас жить. Ксюшу будешь видеть – сколько захочешь… – Кто этот другой – Саша и объяснять не стала.
Потерянный Паша пробовал что-то мычать, помыкался по знакомым, рассказывая подробности, но все и так знали, что к чему: вот и его проехали…
– …Ну, и зачем было рассказывать эту банальную историю? – скажете вы. – Что в ней такого интересного? И конец был заранее известен…
Согласен, скажу я, много нас – проживающих свои собственные банальные истории с заранее известным концом… Так что даже не знаю, зачем я всё это тут нагородил. Может, потому, что в прошлый выходной я случайно встретил Пашу в торговом центре? Он говорит, что всё у него «о’кей», он работает, в свободное время самозабвенно поёт в русском народном хоре при православной церкви. И Ксюша вместе с двумя подружками-американками была с ним – такая взрослая… Только уже не очень хорошо говорит по-русски… впрочем, зачем ей здесь русский? Про Сашу он ничего не сказал, а я и не спрашивал.
Вокруг нас шуршали, лопотали голосами и мобилками, мелькали всевозможными оттенками джинсовой ткани, формой и цветом воскресных лиц жители благополучного чикагского пригорода, и в этом шумовом потоке, под высоким, прозрачно-невесомым потолком, среди десятков модных мелодий из дверей зовущих магазинов и магазинчиков мне всё слышалось бравурно-воинственное… нет-нет, смешно, уж это никак не могло прозвучать здесь…
«Наш паровоз, вперёд лети…»
ОТРАВА
– …Я тоби так скажу, Вэниамину Сэргиойвичу… Трэба бигты у сэрэдыни, –часто говорил Веньке старший аппаратчик Петро Гнатюк, –тому, що пэрэдних бьють по морди, а задних – по сраци…
Вообще-то, Венька занимал в цеху должность сменного мастера, и, по идее, наставлять рабочих должен был он. Но пока что уму-разуму учили его: он приехал на химкомбинат по распределению, после института, всего полгода назад, и ни черта в рабочих делах не смыслил (и не жаждал осмыслить, мечтая уехать как можно скорее), а все двенадцать его подчинённых проработали здесь помногу лет, уверенно теряя на вредном производстве зубы и волосы… Гнатюк, самый старший, лет сорока, казался Веньке совсем старым – со своей гладко отполированной двадцатью годами производственного стажа головой под неизменной чёрной кепкой, полупустым ртом и маленькими бледно-голубыми глазками, прямо-таки наполненными хитростью… Ну, просто вылитый весёлый пиратский боцман! Даже перекинутый через его правое плечо ремень сумки с противогазом казался перевязью острой пиратской шпаги. На самом же деле, по-настоящему острым был гнатюковский язык – говорил он на русско-украинском суржике, как и большинство в этих местах, но всё-таки более на украинском, чем остальные. Жил Гнатюк в далёком от химкомбината посёлке и на каждую смену по три с половиной часа добирался раздолбанной вонючей электричкой – работы, тем более так хорошо оплачиваемой, как на химическом производстве, в его родном посёлке не было, вот и приходилось ездить далеко. Этот разговорчивый боцман в основном и наставлял Веньку во время дежурств, обучая всяким цеховым и житейским премудростям, а Венька молча слушал…
И все остальные в сменной бригаде относились к молодому мастеру замечательно. Беспорядочно бородатый начальник смены Николай Петрович (за глаза называемый попросту Бородой) зазывал Веньку к себе в кабинетик, «на чай»: в ночные смены это значило – на полстакана спирта с половинкой яблока, вместо закуски. Лаборантки Нина и Оксана, симпатичные молодухи, но уставшие от жизни с пьющими мужьями, предлагали ему домашнего борща, разогретого на лабораторных печах. А беспечные операторы Лёнька и Славка – опять же в долгие ночные смены – отправляли его спать за приборные щиты: «Мы, Вениамин Сергеевич, привычные, а вы пойдите, прикорните там, на лавке, полчасика». И на узкой твёрдой лавке, под ровный тяжёлый гул и шипение пневматических самописцев и манометров, Венька проваливался в беспокойный, но всё равно такой вкусный молодой сон – иногда и на два, и на три часа… Ребята, впрочем, не забывали разбудить «начальника» вовремя, чтоб не выглядел заспанным к утру, к концу смены, когда настоящее, цеховое начальство начинает шастать по аппаратным.
Работа была не тяжёлая по сравнению с другими производствами, но очень вредная и опасная, если что-то начинало подтекать (за что платили большие надбавки, давали бесплатное молоко и шла выслуга лет): в цеху стояло ещё трофейное немецкое оборудование, целиком завезённое после войны, и давным-давно миновали все разумные сроки его эксплуатации, а используемые вещества относились к классу сильных и когда-то боевых, отравляющих веществ. Поэтому главная задача у всех была одна – потихоньку выполняя план, не взлететь на воздух и не отравиться. К этому вполне подходили гнатюковские сентенции о «беге в середине»…
А ещё Веньке нравилась Людка. Она тоже была старше его, лет на пять, и тоже работала аппаратчицей одного из отделений цеха. У неё имелся смуглый высокий чистый лобик с неглупыми мыслями, красивые каштановые волосы – под обязательной косынкой, муж и дочка, а также незаконченное образование в ПТУ и какая-то своя полудеревенская-полугородская жизнь в доме у свекрови. Нельзя сказать, чтобы Венька много про неё думал, да и поговорить, в общем, не часто удавалось, разве когда приходилось заменять её напарницу по отделению. Однако его будоражила полоска её простых голубых или белых трусов, выглядывающая иногда при наклонах к вентилям и заглушкам на небольшом плотном ладненьком теле – в промежутке между синими опрятными рабочими штанами и короткой курточкой…
Однажды Веньку совсем бес попутал. Ему опять пришлось подменять беременную Людкину напарницу, Варю, которая, едва выйдя в вечернюю смену, закряхтела, заохала… Сообщили Вариному мужу – и на комбинатовской административной машине помчали её в роддом. Венька остался в Людкином отделении помогать… Сначала они вдвоём долго болтали в щитовой, чересчур ярко, как сцена, освещённой люминесцентными лампами, раз в час заполняя журналы наблюдений за процессом. Потом пили чай (что было совершенно запрещено на рабочем месте). Потом Людка начала с ним кокетничать («Мне наши девки говорят, мол, что это к тебе молоденький мастер зачастил? А я им: да что вы болтаете…»). А потом Венька притянул Людку к себе и начал жадно целовать… даже самому было не ясно, как это он вдруг на такое решился, прямо затрясло его. Губы у неё были… замечательные… немного в душистом вазелине… наверно, намазала перед сменой, из-за сухого воздуха в цеху. Венька оторвался от неё только тогда, когда почувствовал привкус крови, –это у Людки губа треснула от такого его рвения. Она, впрочем, тоже целовалась очень настырно, со вкусом, и на колени к нему сразу же пересела. Ранку промокнула платочком – и опять целоваться. Потом отстранилась, держится снизу живота и говорит:
– У меня всё разболелось… хватит… – и опять целоваться.
И так, наверно, целый час. Теперь уже и Венька почувствовал, что всё болит. Тут Людка от него отпорхнула, отсела подальше, поправила косынку, курточку и давай делать вид, что заполняет журнал показаний – пора уже. Хорошо, что ещё никто из смены в аппаратную не зашёл: Борода, например, очень любил неожиданно появляться. Венька через несколько минут опять надумал сунуться, но Людка свою противогазную сумку схватила, и – в цех: надо что-то и там проверить, скоро конец смены.
Распаренный Венька – за ней. Обходя отделение, они с Людкой вышли на крышу.
В небе над комбинатом и близкой рекой громоздились клубни подсвеченных снизу густых дымов, невообразимых оттенков рыжего цвета…
– Красиво… – сказал Венька, всё ещё переживая своё возбуждённо-лирическое состояние.
– Ага, красиво… – повторила Людка. – Только это отходы сбрасывают… к ночи – пока инспекция не видит… и под выходной день – потому что пробы воздуха не берут. А потом вся эта дрянь на город идёт… Пошли отсюда.
Назад вернулись – уже сменщики пришли. Венька стал нехотя с ними разговаривать о чём–то производственном, а у самого вид… Нет, нет, я – здоров, просто, видите ли, здесь, в щитовой, несколько жарковато…
Всё главное случилось в следующую смену, поздно вечером, прямёхонько на полу за приборными щитами, на подстеленных зимних спецовках из грубой, шершаво-колючей ткани… И хотя в аппаратную Людкиного отделения, вроде, никто и не заходил, Венька почувствовал, что смена всё-таки что-то про них знает: выражение физиономий, что ли, у всех было какое-то необычное… А Гнатюк, сидя на лавке в мужской бытовке (после душа, абсолютно голый, но уже в кепке), стал долго и смачно рассказывать целую басню про то, как в молодости помногу и подолгу любил деревенских девушек в стогу сена… и как это сено пахнет… и как колется в неподходящий момент… Впрочем, Гнатюк – известный болтун, и, возможно, Веньке с перепугу что-то особенное просто показалось?
Долго рассуждать ему об этом не пришлось, потому что назавтра, в 20:43, случилась авария. Лопнул трубопровод на громаде серой китоподобной ёмкости с самым ядовитым в цеху газом, мерзко заорали датчики, зашкалили стрелки – сначала в Людкиной щитовой, а потом – и в центральной. Людка была на месте беды первой, натянула противогаз и вручную стала останавливать насосы, не надеясь на хилое дистанционное управление. Венькиного руководства и помощи никто, конечно, не ждал, все вроде бы сами знали, что делать и что не делать, и к ёмкости сбежалась целая группа хоботообразных во главе с Бородой. Гнатюка, правда, не было видно, но он, наверно, был занят в другом отделении… Венька же после вчерашнего события был полон дурной энергии и незаметно для себя, выпендривался перед Людкой, поэтому активно и совсем неосторожно лез помогать в самое пекло.
Утечка была серьёзная, и долго ничего не могли поправить, –судя по всему, случилось именно то, чего давно уже ждали и молча боялись. Пришлось начать полную остановку процесса, а повреждённый трубопровод принялись бинтовать, как раненую конечность. Непроницаемый белый туман с невинным запахом прелого сена ловко переползал из одного отсека в другой. Старых фильтров в противогазах хватало только на пятнадцать минут, нужно было выбегать из зоны аварии, чтобы поменять противогазные коробки на запасные, из хранилища, но Венька не сразу это понял, да и запах поначалу не казался ему страшным – даже напоминал что-то беззаботное, детское, летнее… Когда трубу забинтовали и туман начал рассеиваться, в цеху уже работала целая аварийная команда и съезжалось всё начальство – и цеховое, и из управления комбината. Ночью у Веньки сильно болела голова, а следующим утром, уже в комнате ИТРовского общежития, начались сильная тошнота, озноб и рвота… Отравление… заводская больница… неделя капельниц и уколов…
«Вам, молодой человек, повезло: отравление не тяжёлое, всё у вас пройдёт».
«Вас же учили, что нужно соблюдать технику безопасности? Вы же расписывались в журнале инструктажа?»
«Я ж тоби казав: треба бигты у сэрэдыне…»
Оказалось, что и Людка надышалась, но намного сильнее и в больнице ей лежать долго-долго… У неё началось осложнение – серьёзная лёгочная болячка, и неизвестно чем это закончится. Венька всё думал-думал пойти её проведать, да так и не решился… неудобно как-то. Муж, говорили, по несколько раз в день к ней в палату бегает, очень переживает и дочку приводит.
В общем, может, это и хорошо, что Людки не было тогда, когда пришло на Веньку долгожданное открепление из Москвы и бригада провожала его домой. Борода ворошил, естественно, бороду, Нина и Оксана напоследок прикармливали какими-то домашними вкусностями, Лёнька и Славка шутили и фамильярно хлопали по плечам – он уже для них почти не начальник… Гнатюк, сняв кепку и привычно погладив лысину, опять не преминул напомнить свою науку.
И побежала дальше молодая Венькина жизнь, но, похоже, осталась бродить в организме какая-то не выявленная врачами отрава, потому что ещё много лет спустя запах скошенной травы и сена будет остро мучить его в городских скверах и парках и особенно, в загородных поездках, вызывая тошноту, тревогу и отчаяние вместо желания вдохнуть, как говорится в песнях и стихах, этот зов полей полной грудью.
БОБ, ФОРШМАК И РОК-Н-РОЛЛ
Мы сидим с ним в небольшой пивнушке – это будка и четыре столика, врытых в землю под открытым небом Севастопольского парка.
– Я никогда не женюсь на женщине, которая не догоняет рок-музыку, –изрекает рыжий Боб.
Тему мы начали обсуждать ещё за первой кружкой пива, часа два назад, и не очень далеко продвинулись в этом обсуждении. Зато количество пустых кружек и останков сушёной рыбы на нашем столе уже достигло предела, и надо либо подзывать бабушку-уборщицу, либо нашу беседу завершать.
– Всё, пошли, –резюмирует Боб, –мне ещё на репетицию в общагу, команда ждёт. А завтра – в Москву. Надо съездить в «яму», хочу взять свежих дисков… я там вроде нашёл клёвый вариант. И бабок подсобрал – летом откосили выпускной и хасню в балке у цыган. Кстати, может, поедешь со мной? Трофим отказался, а одному мне ехать несколько стремновато.
– А что, –радуюсь я, –могу. Когда назад?
– Ну, в тот же день и назад – вечерней лошадью. Мне там долго торчать нечего. Возьмём диски, это где-то в Чертаново, и назад – на Курский. Два дня наша альма-мутер без нас, я думаю, переживёт.
– Думаю, она переживёт и подольше, –я весело прикидываю, что «придётся» прохилять начерталку, физику, сопромат… Что ж, повод для очистки совести у меня находится вполне серьёзный – приобщение к источнику рок-н-ролльных новинок, можно сказать, из первых рук.
Боб был для меня… всем.
Он владел чёрной с серебром гэдээровской «Мюзимой»[1], он играл в ВИА (считай, рок-группе) нашего факультета и, самое главное, у него водились фирменные диски, которые он переписывал всем желающим прикоснуться (за трёшку) к сокровищам мирового рока.
Именно от него я услышал такие слова, как «Тёмная сторона луны»[2] и «Чайлд ин тайм»[3].
Именно он утверждал, что две самые нежные мелодии на свете – это песня Сольвейг и «Блюз из третьего Цеппелина»[4].
Именно у него, в двухкомнатной квартирке четырёхэтажного дома, где он жил с маленькой мамой Асей Львовной, стояла на самом почётном месте совершенно потрясающая вещь – радиола «Эстония» с напольными колонками, снаряжённая алмазной иглой польского производства. Под окнами дома, сотрясая его дореволюционные стены, визжал и грохотал трамвай на повороте к проходной металлургического завода, но за постоянным рёвом музыки это не всегда было слышно. А когда мы большой джинсовой компанией приходили «балдеть» от очередного альбома кого-то из рок-небожителей, Ася Львовна незримо присутствовала где-то в районе крохотной кухни и появлялась только после финального аккорда пронзительных гитар и убойных барабанов, чтобы раздать вечно голодным студентам бутерброды из свежего белого батона и украинского сыра.
Познакомились мы с Бобом почти случайно.
В воскресенье днём я шёл из гастронома с авоськой, в которой лежал плавленый сырок, французская булка и треугольный пакет молока, и на углу Центральной наскочил на знакомого, Володьку Трофимова (мы когда-то занимались с ним вместе во Дворце пионеров в кружке моделирования). Теперь у Трофима были волосы до плеч, он промышлял «фарцовкой» дисками, постерами, иногда «джинсой» и как раз направлялся на то место, где по воскресеньям собирались дискоманы. Место это было в соседнем скверике, прямо напротив магазина.
Трофим познакомил меня с товарищем (это и был Боб). Разговаривая, мы перешли дорогу и только приблизились к плотно стоящей группе этих самых дискоманов… Сирены! Крики! Облава! Дружинники! Милиция…
Я и сообразить толком ничего не успел, как меня вместе с другими парнями запихнули в душную железную коробку милицейской машины. А в участке – досмотр (в мою авоську с плавленым сырком разные чины заглянули, наверно, раз пять), допрос (где учишься, что там, на углу, делал, не может быть, чтобы случайно, как не стыдно комсомольцу торговать пластинками западной музыки, вот мы напишем в институт)… и слушать ничего не хотят. Еле разрешили домой позвонить, продержали часа четыре, постращали (поймаем ещё раз – вот тогда!..) – и отпустили.
Сырок мой – ну никак не попадал ни под какую статью.
Одновременно со мной выпустили и Боба: и у него в этот момент ничего крамольного с собой не оказалось. Мы вместе вышли из дверей милиции, вместе пошли по улице, потом оказалось, что номер трамвая нам нужен один и тот же. Короче, познакомились поближе. А когда, держась за верхний поручень в трамвае, он произнёс магическое слово «битлы», и проявил энциклопедические знания того, какая вещь в каком «битловском» альбоме находится, и не просто так, а по порядку, –я уже отлипнуть от него не мог.
Мои же знания о «роке» в то время были весьма скромными. Пара вырезок из «Комсомольской правды» (про то, какая это вредная музыка и как она растлевает нашу молодёжь). Польские журналы с публикациями «Горячей десятки Биллборда», нерегулярно покупаемые из-под прилавка у знакомой киоскёрши «Союзпечати» (всего лишь прочтение этого списка названий альбомов и групп вызывало состояние близкое к эйфории). И журнал «Лайф», целиком посвящённый «Битлз», который на один вечер (чудо!) кто-то дал моей маме специально для меня. Я просидел почти всю ночь, рассматривая цветные фото и изучая, со словарём подписи к ним…
Ансамбль Боба назывался «АнЭлГи» – звучит по-иностранному, а означает – «Ансамбль Электрических Гитар», так что никакой худсовет не придерётся. Сначала на их репетициях мне доверяли только сматывать шнуры. Несколько месяцев спустя мне случилось посидеть за пультом старенького «Бига», когда «звукооператор» Костя после неудавшейся накануне вечеринки пришёл с фингалом такой величины и с такой головной болью, что был не в силах даже крутить ручки. А когда на танцах в спортзале института у Боба поломалась самопальная педаль-«квакушка», я, сидя рядом на гитарной колонке, до конца выступления извлекал отвёрткой из поломанной педали звук «way-way» почти на каждом аккорде его гитары. Мне казалось, что играю я сам. К дискам Боб допустил меня тоже не скоро, но со своей «стипухи» в 40 «рэ» я как-то раз умудрился помочь ему купить редкий альбом Джимми Хендрикса…
Теперь меня нередко стали брать в поездки и на концерты, через меня на танцах девчонки просили исполнить ту или иную песню, а когда Боб объявлял белый танец под «Нет тебя прекрасней», какая-то из этих девчонок обязательно подходила с приглашением ко мне.
У нашей с Бобом московской экспедиции – две задачи: купить новых дисков и… хорошей селёдки.
Представляю, как Ася Львовна говорит ему, провожая к двери:
– Боренька, я прошу тебя, не забудь там купить хорошей селёдки – я хочу сделать настоящий форшмак.
– Я помню, –раздражённо отвечает Боб, захлопывая дверь.
Но ослушаться маму он не может, при всей его любви к рок-н-роллу. Вот поэтому у нашей экспедиции – две задачи…
Первым делом из автомата на Курском мы звоним в «яму», и Боб, коротко поговорив с каким-то Сашей, начинает прокладывать наш маршрут.
Это очень долгий маршрут: метро, ожидание, автобус, ещё одно ожидание, ещё один автобус. И выясняется, что это не в Чертаново, а где-то ещё… Мне даже чудится, что поездка из Украины на поезде заняла у нас чуточку меньше времени.
«Ямой» на языке дискоманов тогда называлось место, где можно было купить западные пластинки в большом количестве и по оптовой цене. Ходили разные слухи о том, как диски попадают в «яму»: мол, везут их матросы, дипломаты… Оказывается, что «яма» – обычная квартира в синей панельной многоэтажке. Открывшая дверь незаметная женщина проводит нас в комнату, где мы ожидаем увидеть стеллажи пластинок, стены, увешанные метровыми плакатами с изображением длинноволосых кумиров, и, конечно, какой-нибудь «Грюндиг» или «Филлипс» с колонками до потолка. Увы, кроме потёртого раскладного дивана и стола в углу, накрытого клеёнкой, мы не видим ничего… Впрочем, стопка запечатанных дисков на столе присутствует.
Где-то хнычет ребёнок. Появившийся полный кучерявый Саша, как бы нехотя поздоровавшись с нами, показывает на стол, буркает: «Смотрите» – и опять исчезает за стеклянной дверью. К моменту, когда хозяин появляется вновь, мы успеваем отобрать и сложить в отдельную стопку всё, что можем себе позволить по нашим, вернее, Боба, финансам.
– Эти – по сороковнику, эти – по пятьдесят, –сообщает Саша.
Сделка происходит, и назад к автобусу мы, оглядываясь, тащим по тяжёлому портфелю, набитому свеженькими мировыми хитами. В нашем городе их пока ещё никто не слышал. Разве что отрывки в западном радиоэфире – по ночам, вместе с хрипами и воем «глушилок».
– Знаешь, «Флойд», «Квины» и «Юрая Хип»[5] могут уйти по восемьдесят, –тихо рассуждает Боб в автобусе.
Доходит очередь и до селёдки.
Вразумительно объяснить современному человеку, почему хорошую селёдку нужно было покупать в Москве и везти через полстраны, видимо, невозможно. Ну, с зарубежными пластинками – ещё ладно, это как-то можно понять. Но селёдка? Почему её нельзя было купить дома? Ответ только один: потому что дома хорошей селёдки не было. Там тогда ничего хорошего не было. И примите это утверждение на веру, если хотите. Потому что других объяснений у меня нет и не будет.
Мы отправляемся по московским гастрономам. И выходит, что и здесь не каждый магазин может удовлетворить наш (Аси Львовны) высокий потребительский спрос на селёдку. Наконец где-то на Ленинградском проспекте мы находим нужный сорт – я не имею никакого представления, какой сорт мы ищем, но Боб, похоже, изучил селёдочный вопрос не менее досконально, чем положение того или иного исполнителя в «горячей десятке». Я же помню только, что селёдку нужно купить развесную, а не баночную.
Вечером три килограмма драгоценной солёной снеди в двух полиэтиленовых кульках, вложенных один в другой, и в холщовой сумке с изображением Боярского запихиваются под нижнюю полку купейного вагона рядом с драгоценным рок-н-роллом. Боб сразу же застилает эту полку постелью, садится на неё и так будет сидеть всю ночь.
– Я в поезде никогда не сплю, –говорит он.
Ну, не знаю, так ли это, но веских причин бодрствовать, чтобы стеречь добытое, более чем достаточно. И в этом деле Боб не может довериться даже мне.
Несколько раз я просыпаюсь среди ночи от болтанки, неясного света, блуждающего по лицу, и, свесив голову с верхней полки, поглядываю на рыжую макушку. А он, упёршись невидящим взглядом в чёрное окно, чуть покачивается, бьёт в такт большим пальцем правой руки по животу, как по воображаемой гитаре, и тихо напевает на мотив из «Дыма над водой»[6]:
Се, лёд, ка,
Се-лёд, ка-а,
Се, лёд, ка,
У–у…
И колеса повторяют почти то же самое. Запах в купе стоит… удивительно, что соседи спят, ничего не замечают.
Ранним солнечным утром мы возвращаемся в нашу родную провинцию. Тысячи примерных комсомольцев уже сделали утреннюю гимнастику и отправляются в школу, на работу и в институт, а два отщепенца на красно-жёлтом чехословацком трамвае едут к Бобу домой, везут чуждую и идеологически вредную музыку, купленную у спекулянта за баснословные деньги…
– Привёз? – встречает нас Ася Львовна и, довольная, утаскивает Боярского с селёдкой на кухню.
A мы, наскоро перекусив Асиной яичницей, ещё долго рассматриваем шикарные глянцевые конверты, затянутые прозрачным пластиком, в уголке которых есть небольшая круглая дырочка: говорят, что так прокалывают конверты на таможне, когда ищут наркотики. С благоговением вскрываем один за другим привезённые шедевры, вдыхаем сладкий иностранный запах и читаем даже самые мелкие надписи – всё вплоть до Copyright.
Первый диск бережно, двумя руками, придерживается за края и укладывается на проигрыватель «Эстония».
Вот он начинает крутиться, вот уже игла прикоснулась к чёрному винилу и отражается в нём.
Мы садимся прямо на пол у противоположной стены и молчим.
Молчим, внимая мистеру Людвигу, сэру Хаммонду, мастеру Гибсону, лорду Стратокастеру[7] и «языку вероятного противника»…
Последний раз «АнЭлГи» собирается в полном составе в банкетном зале Дома быта – в качестве гостей на свадьбе Боба. Институт окончен, и многим вскоре нужно уезжать по распределению. На свадьбе играет ресторанный ансамбль.
Невесту зовут Алёна. Она – на пятом месяце и немного похожа на большой белый кочан капусты, растущий в конце грядки пышного стола рядом с рыжим цветочком головы Боба. Ася Львовна в розовом кримпленовом платье тихо сидит недалеко от молодых, и больше никого, кроме неё и четырёх «анэлгов», среди гостей я не знаю. По-моему, все остальные – это многочисленные родственники невесты.
Все крепко напиваются, орут и задорно пляшут под «Ягоду-малину». Я – тоже, но периодически настойчиво пытаюсь узнать у невесты, знакома ли она с творчеством Джимми Хендрикса? А Дженис Джоплин? А Эрика Клэптона?
Она всё хохочет, широко открывая ярко-красный рот, Боб сердится, и в конце концов меня утаскивают «подышать»…
Проходит полжизни и ещё немного.
Я с женой и уже довольно взрослыми детьми оказываюсь на концерте Ринго Старра в большом крытом чикагском стадионе «Роузмонт».
Ощущение абсолютной невозможности происходящего, постоянно живущее во мне с момента прилёта на американскую землю, становится ещё явственнее, когда худой, бритый налысо, с седой щетиной на лице и одетый во всё чёрное Ринго начинает петь простенькие «битловские» песенки.
В нём нет никакого «рокового» апломба. Временами он даже не совсем чисто интонирует и немного смешно подёргивается возле микрофона – головой, руками, –будто неопытный кукловод управляет откуда-то сверху куклой, изображающую знаменитого Ринго. И народ в зале почему-то постоянно бродит: встают с мест прямо посередине песни – excuseme! – выходят в холлы, где продают пиво, попкорн, хот-доги и нарезанные куски пиццы и опять – excuse me! – возвращаются к своим местам.
Правда, потом я понимаю, что эти бестолковые зрители знают наизусть слова абсолютно всех песен. Поют и уморительные семидесятилетние бабушки и дедушки в джинсах, жилетках и широкополых шляпах, и совсем юные ребята и девчонки, с красными и зелёными волосами, в бесформенных кофтах с капюшонами.
Ринго начинает «Маленькую помощь друзей»[8], и я, по старой привычке, прикидываю: это – вторая вещь на «Сержанте». А вот сейчас – «Сад спрута», должно быть, шестая на «Монастырской дороге»… или всё-таки – пятая?
– Octopus’sGarden? Пятая вещь на первой стороне AbbeyRoad, –уверенно говорит Боб.
На кухне в белой щербатой эмалированной миске вымачивается селёдка – хороший форшмак не должен быть очень солёным. Низко наклонив седую голову к столу, Ася Львовна увлечённо крошит крутые яйца и старательно терпит «Борину музыку», почти беспрерывно орущую в квартирке четырёхэтажного дома.
А на улице, делая поворот, визжит и грохочет трамвай. И, кажется, что трамвай за окном и гитарист-виртуоз на диске пытаются заглушить друг друга.
Но трамвай сдаётся.
Он уезжает, он увозит набитые раздражёнными людьми вагоны к проходной старого завода, а рок-н-ролл остаётся навсегда.
АНГЕЛЫ ПО ПЯТЬ
А.Б.
Теперь в такие магазины я заглядываю не часто. Последний раз это было, пожалуй, лет десять тому назад.
Когда приезжаешь без особых сбережений жить в чужую страну, сначала вынужден что-то покупать в комиссионных магазинах Армии Спасения. Если не одежду, то, по крайней мере, домашнюю утварь, может, что-то из мебели… Потом, когда есть хорошая работа, свой дом и возможность купить новое, в такие места входишь с опаской: будто где-то здесь, среди длинных рядов с одеждой, стеллажей с разнокалиберными чашками и вазочками, плохими и неплохими картинами, стульями, столами, диванами и лежалым запахом, могут встретиться давнишние эмигрантские страхи или ненужные воспоминания. Да и зачем сюда заходить?
Я хотел попасть в соседний ресторанчик, перекусить, но дёрнул не ту дверь. И когда пожилая женщина за кассой так приветливо улыбнулась мне и сказала «Хэлло!», сразу уйти стало как-то неудобно. Я потащился вдоль рядов, вяло разглядывая всякое барахло и обходя редких покупателей.
Следом за мной вместе с очередным звяканьем дверного колокольчика в комиссионке оказались ещё одни посетители, видимо, тоже перепутали двери. Я оглянулся – дама в большой светлой шубе громко зашипела на своего спутника по-русски:
– Идём отсюда, тут такой запах…
– Обожди, дай я быстро гляну на картины, тут может быть что-то…
Я повернул за угол стеллажа.
Здесь в картонных ящиках обнаружились целые горы виниловых пластинок. Некоторые из них хорошо сохранившиеся и даже запечатанные в полиэтиленовую плёнку. Джаз, соул, очень много сборников к Рождеству. Вон натужно улыбается Донни Осмонд, выглянул из-под другого конверта немаленький носик Барбары Стрейзанд, этих я не знаю, этого тоже, Тина Тёрнер, опять Рождество, немножко древнего, забытого рока… А вот-вот… хитро ухмыльнулся старый знакомец – бородатый мужичок с тёмной заплатой на грязных штанах, согнувшийся под вязанкой хвороста на обложке четвёртого альбома Led Zeppelin. И обложка, и диск – как новенькие… чудеса! Это ведь 1971.
There’saladywho’ssure
All that glitters is gold
And she’s buying the stairway to heaven…
– Фу, не трогай, бог знает, кто этого касался!
Объявление рядом сообщило, что все диски – по 50 центов. Боже мой, в одной далёкой стране семидесятых годов такой диск стоил моей месячной зарплаты молодого инженера! У меня давно уже нет проигрывателя… здесь у меня никогда не было проигрывателя, только CD-плейер. Какой блаженный будет внимать сейчас этому шипящему волшебству прошлого века?..
– А кошки – ничего… и пейзажик мы можем подарить твоей маме…
Я бережно взял конверт и двинулся дальше.
Почти у самой кассы была составлена горка из небольших одинаковых голубоватых коробок. Что-то уценённое, нераспроданное в прошлый, а может, и в позапрошлый год в других, дорогих магазинах, торгующих новыми товарами. Сверху на коробках – картонка с крупной надписью фломастером:
АНГЕЛЫ
5 долларов за штуку
Открыв одну из коробок, я достал милашку-ангелочка, сделанного из приятной на ощупь, шершавой, чем-то похожей на резину керамики, раскрашенной в лёгкие пастельные тона. Он был немного меньше моей ладони, в курточке, штанах и кепке – этакий Гаврош с крыльями. «Сделано в Китае», –утверждала гордая крупная золотистая наклейка у него на заду, под крыльями… что ж, действительно, сделано в Поднебесной…
– Я хочу таких… штук пять, –изрекла за моей спиной всё та же светлая шуба, –поторгуйся с ними! Пригодится на подарки.
Я неожиданно решил не отдавать этого, попавшего мне в руки и, признаться, совершенно ненужного мне глупенького ангелочка. Я продолжал внимательно изучать его, пока они отбирали других, торговались, платили за покупки, и повернулся к кассе только по сигналу колокольчика.
Эта женщина уверена:
Всё, что блестит, –золото.
И она покупает лестницу в небо.
И даже, если все магазины закрыты,
Она, зная нужное слово,
Сможет получить то, за чем пришла.
И она покупает лестницу в небо.[9]
Я вышел на холодный воздух – теперь у меня есть ангел за пять долларов и лестница в небо за 50 центов. Неплохо для начала. Или, вернее, для конца.