Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2009
Земля стонала… Протяжно, долго. Без надежды – безнадёжный стон. Глухо, угрюмо. Без веры – неверный стон. Земля стонала, обожжённая, обветренная. Отпусти!
Мальчик-послушник прижался ухом к земле, гладит её ласково: “Потерпи. Потерпи. Тебе заповедано”. Отнимая на секунду голову, во весь рост выпрямлялся, осенял себя размашисто крестом и снова падал. И слушал. И плакал. И жалел – потерпи!
Егором его звали. И в околотке, и в дальних сёлах. Сам по себе вырос. Один, безродный, из избы в избу, из рук в руки перекатывался, как прошлогодняя репа. Пока в монастырь не спихнули. Там братия попинала да приголубила. На честное послушание оставила.
Сызмальства работал непомерно – воды принеси, печи вычисти, дров напаси, хлеб сготовь. Всё делал справно. И молчал. Думали, больной, тёмный. А он крепкий, неразговорчивый. Так-то оно и к лучшему.
Вышел Егор за ворота юношей. Оглянулся на дом свой приёмный, в пояс ему поклонился. Поглядел по сторонам – куда ни пойдёшь, всё одно, где век свой размыкивать. Сперва по сёлам ходил, подаяния просил. Потом на работы подбирать его стали. Долго нигде не задерживался –платить не с чего, так за хлеб спасибо скажет и дальше пойдёт, молчун монастырский. Глаза синие огнём жгли. Редко теплом пригревали.
Одно время потеряли Егора. Отцы нашёптывали, будто помешанным сделался да сгинул где. Потому – кидался на прохожих, прыгал вокруг, руками, как крыльями, бил и улюлюкал. Могли и до смерти забить… Бабы-то его скоро в юродивые прописали. Несли по привычке хлеба кусок, рубаху мужнюю, ветхую – на, помолись во здравие. Дети по злобе своей малолетней гонялись за ним, камнями да глиной забрасывая, и неслось по округе – “Шумашедший! Шумашедший!” Дети же…
А он не сгинул. До самого Сергия-батюшки доплёлся. Там встал на четвереньки и ну вокруг лавры ползать. Штаны уж давно протёр, ладони в кровь изодрал, головой мотает, слезами заливается, а ползёт. Неровен час, под машину угодит. Что за думки его мучили, ни одна душа на земле того не знала. “Шумашедший” – одно слово.
День прошёл, второй. Егор в овраг уполз, там схоронился, передохнул. После сухарей в ладонь накрошил, водой колодезной запил и вон из города вышел. Потом уж его снова подле монастыря увидали. На постой не напрашивался. Странноприимная паломниками забита, негде голову приклонить. Настоятель сменился, братия и виду не подала, что Егор-то свой. Вот здесь выросший.
Случилось мимо того монастыря в село человеку ехать. Видит, парняга чернявый стоит, голосует:
– Подвези, дядь. Ноги сбил, идти не могу. Здесь близко.
Стоит, улыбается. Лицо пыльное, в волосах колтуны. Во рту зуба не хватает. Оглядел его пристально. Махнул рукой – садись. Только дверь открыл, откуда ни возьмись, налетело ещё с десяток таких вот космарей, из машины выволокли, избили до полусмерти, деньги отняли, самого в поле бросили. “Сволочи! – хрипел вослед, распластавшись на брюхе. – Цыганы проклятые!” Траву в кулаках стянул, замычал, как теля беспомощное, и уткнулся головой в землю.
– Больно тебе, дяденька? – Егор его за плечо тронул. Неподалёку в леске состроил себе шалашик и жил в нём. – Вижу, что больно. Слава Богу, живым оставили.
– Ты ещё кто такой? – простонал человек.
– По имени Егор, по прозвищу – Шумашедший.
Человек от удивленья зашевелился, на локтях приподнялся и в глаза Егору уставился:
– Дурной ты совсем, как погляжу, – крякнул, повернувшись, и кое-как на спине приладился. – Чё смотришь? Дурной и есть.
– Ты меня дурным не зови. Не меня в поле выкинули. Своего-то, поди, не упомнишь.
– Чего?
– Да имени-то.
– Да не морочь ты мне голову, доходяга. Трещит, зараза, да ум вконец не вышибли. Макаром звать, – корчась от боли, почти присел уже и глазом целым на Егора позыркивает.
– Хоть Макаром, хоть Иваном, хоть женой Распоповой – нет у тебя имени, – упрямился Егор.
– Ты что, чёрт белобрысый, совсем из ума выжил? Сказано тебе – Макаром кличут, так и есть! – перекатившись с больного бока на здоровый, кряхтел человек.
– Ладно. Почто, Макар, тебя люди побили? – Егор вырвал незаметно из земли корень, смочил в лужице и стал в руках мять.
– Цыганов людьми звать?! Да скоты они! Лопоухий один подскочил – дядь, довези – а как в машину прыгнул, так ещё орава налетела. Глянь, чё делается-то! Ни одной кости, поди, в живых нет.
– Значит, не от сердца помог, – поглядывая на Макара, трудился над травкой Егор.
– Пугало огородное, много ты понимаешь? Не от сердца… – скривился, обидевшись, человек. – И откуда ты взялся на мою голову?
– Двинься давай, – поманил Егор. – Можешь двинуться-то?
Макар мотнул головой, и Егор сам притянул его к лужице, где лежал размятый корень травяной. Взял его, в глине повозил и стал раны Макаровы замазывать да приговаривать:
– Нет у меня ни родины, нет у меня и матери. Та, что родила меня, в лесу на суку повесилась. Та, что выкормила, позабылася. Нет у меня ни дома, нет и отца. Дом завистники спалили, отца проходимцы убили… – отёр с лица Макарова кровь запёкшуюся, рубаху разодрав, глаз заплывший перевязал.
– Ты чего? Делаешь-то чего, спрашиваю? – изумился Макар. Морщился от боли, но терпел. Егор ползал вокруг, губами шелестя непрестанно, а потом сорвал с себя крест деревянный и протянул, улыбаясь.
– Носи на здоровье. Братом мне будешь.
– Зачем это?
– Чтобы цыганы зазря не били и добро твоё не украдали. Хороший ты человек, Макар. Божий человек. Да только запамятовал. А помнить надобно.
– Ты, братец, меня не путай. У нас с тобой дорожки разные. Ты до Бога, я сам по себе. Ты меня не агитируй, слышь? Не то в лоб дам!
– Не злись. Не бойся. Слушай, – Егор опрокинул Макара навзничь, ухом к самой земле приставил. – Слышишь? Живая.
Тут он и сам рядом примостился. Замерли оба. Макар глаз пучит, так напрягся, что даже рот растворил:
– Точно, слышу! Слышу, чтоб те пусто было! Гудит чего-то. Как в бочку гудит!
– Это мать моя стонет. Боженька ей помереть не даёт.
– Тьфу ты, турок. Ну чего ты заладил? Боженька твой на мне места живого не оставил. Тебя дураком сделал. А он всё – Боженька! Боженька! Поди, тоже из здешних, из попиков? – кивнул в сторону монастыря Макар.
– Не ори. Из здешних, правда.
– Во, то-то, гляжу, елей льёт без остановки. Так и есть – юродивый! – обрадовался Макар, в Егора пальцем тыча. Тому тоже весело стало. Хохочут оба, закатываются. По плечам друг друга хлопают. Так хлопали, что Макара опять к земле привалило.
– Слушай, Макар, Слушай, непутёвая голова! Ухо твоё глухо, глаз ослеп. Сердцем слушай, Макар. Стыд тебя покинул. Как вернётся – страшно станет, больно станет. Сам себя разодрать захочешь, а сил не найдёшь. Стыд – штука крепкая. Всё своё проживёшь, Макар. Все долги людям раздашь. Что без зазора взял, все собственной шкурой отработаешь.
Макар ещё пуще изумился. Откуда этот слизняк доходяжный про дела его знать может? Ехал стороной, никому словом не обмолвился…
Не успел закат догореть, тучи грянули, вороны забеспокоились, в поле трава зашуршала, пригнулась и затихла. Гроза накатила нешуточная, ливень захлестал холодный, осенний. Тут Макар с “шумашедшим” возьми и зареви в голос:
– Господи, помилуй мя, грешного! Человеколюбец, прости!
Воет, а сам траву дерёт да целыми пригоршнями в рот запихивает. По земле катается, о камни бьётся:
– Что я тебе сделал, кровопивец! А? Чего ты мне душу на кулак наматываешь? Со свету сжить хочешь? Виноват, так не тебе наказывать. Суд на то есть. Законы есть. Отпусти! – взмолился Макар. Глаз его чёрным от боли сделался. Волос на лицо налип, вода ручьями сбегает. Ох, и страшен Макар. Жалко его стало.
– А ты повой, повой. Глядишь, и полегчает. Божий человек, Макар, а про стыд забыл. Крест храни, а откуда взял – молчи про то. Не поверят. Ещё сумасшедшим прозовут. Цыган забудь. Всё забудь. Уходи, Макар. Долго живи, горемычник.
Ошеломлённый Макар встал, как ни в чём не бывало, рубаху одёрнул, крест, в кулаке зажатый, в карман запрятал. И попятился, и побежал. Рукой всё отмахивался, будто померещилось чего – чур, меня, чур! Дошёл ли до дома? А как же, не дошёл. Дошёл. Здоровый мужик-то был.
Егор свой век размыкал, но от земли так и не выпрямился. Ослеп, а дорогу верно правил – ползал туда-сюда, молитовку бормотал, руками шарил, будто потерял чего. На селе его стороной обходят, старухи, как завидят, крестятся, а деды, бородёнками потрясая, вослед едва шамкают:
– Шума-шетший!
Братия в монастыре давно поменялась. Новоприёмные сжалились, в трапезной у печи приютили. Доживает Егор в тепле теперь.
Стонет земля. Живёт-тужится, не смея ослушаться. И “шумашедший” с ней – кряхтит да улыбается. Крепкий брат. Живучий. Хоть по имени не назовут. И в лицо не узнают.