Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2009
МАРКОВНА ДЛЯ АВВАКУМА,
или Что осталось на рабочем столе Солженицына
3 августа исполнился год, как он покинул Россию. На сей раз – физически. Бесповоротно. Ибо духовно он её никогда не покидал – ни тогда, ни, тем более, сейчас. Невольник сталинского Гулага, ещё не написавший того, что ему предстояло написать, мог ли он предвидеть, что 16-го мая 2009-го года на сцене Пермского театра оперы и балета разразится (в данном случае, это единственно верное, очистительное слово) премьера оперы “Один день Ивана Денисовича”? А ведь мог. Солженицына мало знают как поэта. Но в лагере, словно в предчувствии пульсирующих токов будущей повести, с которой в Отечестве нашем начнётся отсчёт попранной Истины, его настигнут строки:
Выходим, клокоча, выходим, проклиная,
До самых звёзд безжалостных всё вымерзло, всё ярко, –
И вдруг из репродуктора, рыдая,
Наплывом нанесёт бетховенское largo…
Опера!.. Её уже “наносило”. Из клубящегося Времени, в дымный разрыв которого в том же темпе (largo – это медленно) будет удаляться и удаляться в финале премьеры телогреечная фигурка Ивана Денисовича. Я попытался взглянуть на неё глазами вдовы писателя – Натальи Дмитриевны Солженицыной, сидевшей в зале от меня неподалёку. Вот так же – руки за спину, будто поддерживая поясницу, шёл Александр Исаевич в одном из последних телевизионных репортажей о нём. В разрыв какого Времени он уходил? Одновременно в прошлое и будущее?.. Потому что они часто меняются местами. В каком веке живёт протопоп Аввакум? В ХVii-м или во всех последующих? Возможно, в ХХ-м столетии он перевоплотился в Александра Исаевича Солженицына.
Но у Аввакума была Марковна, спросившая его: “Долго ли нам, Петрович, ещё идти?” И был ответ: “Марковна, до самыя до смерти”. Но был и ответ ответа: “Добро, Петрович, ино ещё побредём”.
Иногда думается: не прозвучало бы этого ободрения Марковны, не существовало бы и дальнейшего пути Аввакума. Вот такой Марковной и видится мне Наталья Дмитриевна Солженицына (до замужества Светлова).
– Его Бог по жизни ведёт. Через лагерь провёл. От рака спас. Женщину поменял…
Это сказал мне Виктор Петрович Астафьев.
Ю.Б.: Наталья Дмитриевна, я понимаю, что касаюсь сейчас тонких материй, но позвольте спросить: “А если бы Бог не поменял женщину?.. Есть ли у вас ощущение, что ваш с Александром Исаевичем союз был неизбежен?”
Н.С.: У нас с Александром Исаевичем, действительно, было ощущение, что наш союз благословлён свыше. Говорить об этом, наверное, было бы нескромно, если бы не дети. Вот в детях мы чувствовали благословение Божье. Они выросли в счастливой семье и все, кто их встречает, сразу это по ним видят. Так что нам с Александром Исаевичем друг с другом повезло. Ещё и потому, что мы вместе работали. Работа – его форма жизни. А я была влюблена в эту работу. Для меня ничего лучшего нет и сейчас. По первоначальному образованию мы оба математики. Но оба поменяли профессию. Я стала и редактором, и историком, и критиком. Это произошло по жизни – потому что нас выслали из страны и там, за границей, работать в качестве математика не представлялось возможным. Но не только поэтому. Всё, что я могла и знала, я хотела вложить в работу Александра Исаевича. Так что с моей стороны не было никакой жертвы и самоотверженности. Это просто была счастливая жизнь.
Ю.Б.: В своей книге “Александр Солженицын и читающая Россия” Наталья Решетовская, первая жена Александра Исаевича, приводит такой эпизод: “…я не выдержала. – Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья! На что Солженицын отвечает: – Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман…” На ваш взгляд, если бы творческий путь Александра Исаевича продолжился с Натальей Решетовской, этот путь был бы другим, во всяком случае, не таким, какой сейчас для нас важен?
Н.С.: Трудно судить в сослагательном наклонении. Но исходя из того, что в жизни Солженицына уже назрело на момент нашего знакомства… Ведь этому предшествовали, по крайней мере, шесть лет фактического его разрыва с Натальей Алексеевной. По сути, они мучились друг рядом с другом, реально вместе не живя. Для всех окружающих формально их союз ещё существовал, но сам Александр Исаевич называл ту жизнь “кишкомотательством”. Он уезжал из дома, чтобы писать. Он бежал от Натальи Алексеевны, чтобы поработать в каком-нибудь уединённом и спокойном месте. И ясно, что при таком раскладе его сил не хватило бы на долгое время. И потом, всё-таки, это же не рациональный выбор: с этой женщиной мне плохо, а с этой будет хорошо. Когда мы встретились, то вообще никто никаких вопросов не задавал. Это был такой… пожар!
Ю.Б.: Расскажите о пожаре… В чём причина “возгорания”?
Н.С.: Нас познакомила наша общая подруга Наталья Ивановна Столярова. Замечательная женщина. Она умерла 25 лет назад, но я и по сей день с ней сверяюсь: что бы она подумала или сказала в той или иной ситуации. Она – чуть старше Александра Исаевича, отличалась исключительно живым, динамичным характером, и мы, несмотря на разницу в возрасте, очень дружили. Наталья Ивановна – дочь революционера Столярова и эсерки Наташи Климовой – одной из участников взрыва на Аптекарском острове, когда пытались убрать Столыпина. Столыпина не взорвали, но 26 человек, находившихся в его приёмной, укокошили. Наталья Ивановна родилась за границей – её родители-революционеры вынуждены были туда перебраться – и в 30-х годах прошлого века ещё совсем молодой девушкой она приехала в СССР. Её, конечно, довольно быстро посадили. Она отсидела 10 лет, потом страшно мыкалась, была “в минусе” – ей нигде нельзя было жить, и на работу не брали, а это ещё хуже, чем в лагере, потому что там, по крайней мере, была гарантированная пайка. Но потом, когда началась хрущёвская оттепель, Столярова смогла приехать в Москву и стала секретарём Ильи Эренбурга, вдобавок ко всему она свободно владела французским. Вот так она сделалась заметной и красивой частью московского “ландшафта”. Познакомилась я с ней в доме Надежды Яковлевны Мандельштам. Александр же Исаевич был не москвич, литературный быт у него был очень тяжким, потому что ему приходилось возить туда-сюда и прятать то, что он писал, и Наталья Ивановна решила найти ему ещё новых помощников. Александр Исаевич дал мне одно-второе-третье поручение. И довольно скоро, после того, как мы начали вместе работать, и вспыхнул этот пожар. А дальше он уже никогда не потухал.
Ю.Б.: Создаётся впечатление, что Солженицын был из тех, кто чётко знал о своём предназначении – не только писательском, но и общественно-историческом. Порой кажется, что он даже провидел свой путь от начала до конца. Иначе не написал бы ещё в 1940-м году на обороте фотографии молодожёнов в день регистрации брака с Натальей Решетовской: “Будешь ли ты при всех обстоятельствах любить человека, с которым однажды соединила жизнь?” Здесь явно делается смысловое ударение на словосочетании “при всех обстоятельствах”. Значит, уже тогда внутренняя природа его всё предчувствовала, что должно произойти в дальнейшем?
Н.С.: Интересное наблюдение. Мне известна эта надпись, но никогда не приходило в голову обратить внимание на этот поворот, о котором вы сейчас сказали. Возможно, Александр Исаевич уже многое знал из своего пути. Не в деталях, конечно, но, во всяком случае, у него была готовность отдаться целиком своему предназначению. И замеченный вами акцент, действительно, свидетельствует как раз об этом.
Ю.Б.: Узнав, что я должен с вами встречаться, вот какое сообщение прислал мне по электронной почте один из красноярских писателей: “Светлова – женщина, безусловно, самоотверженная. Прожить столько лет с диктатором (а в том, что Солженицын – диктатор, я почему-то не сомневаюсь)!” Вы действительно жили с диктатором?
Н.С.: Это очень распространённое мнение и даже понятно, откуда оно берётся, но ничего общего с действительностью не имеет. Да, Александр Исаевич – человек целеустремлённого склада, готовый жертвовать многим ради той задачи, которая перед ним стоит, поставлена судьбой. Он был убеждён: то, что он делает, – необходимо. И хотел, чтобы близкие добровольно разделяли его жизненный труд, но никогда и ни к чему не принуждал ни меня, ни детей. Наш союз потому и удался, что всё, что я делала, было совершенно свободным, не под нажимом, а оттого, что я разделяла это стремление как счастье, что мы, пусть медленно и трудно, но движемся к намеченной цели. Вопреки молве, Александр Исаевич был человеком, очень прислушливым к критике. Спросите наших детей: мы спорили с ним бесконечно и даже – до сильного повышения голоса! Я, вообще, большая спорщица. О чём? Относительно художественных ли вещей, публицистических ли, или – тактики поведения, потому что мы оказались на Западе, и в этом другом мире нужно было понять, что делать, а чего не делать? Но прислушлив он был не только ко мне. Если его удавалось убедить, он отступал от своей точки зрения. Солженицын не был диктатором совершенно. Просто обладал сильным характером.
Ю.Б.: Однажды я услышал почти комплимент. Я написал повесть “Изба-колесница”, которая долго скиталась по разным изданиям, прежде чем с благословения Романа Солнцева увидеть свет в журнале “День и ночь”. Один из моих друзей, её прочитавший и даже размноживший, сказал: “Ну, ты прямо как Солженицын – ни тем, ни другим!” Вот это “ни тем, ни другим!” – действительная ли черта Александра Исаевича, когда любые компромиссы, были, в принципе, невозможны и оставалось только одно правило – “жить не по лжи”?
Н.С.: Как сказано у Александра Исаевича в главах о Столыпине, всегда самая трудная линия – средняя. Радикализм, любой – и левый, и правый, никогда ни к чему хорошему не приводит. Он только разрушает. А самое трудное – это хоть сколько-нибудь созидать. Тот, кто созидает, не может быть радикалом. Но радикалы любого толка хотят, чтобы все непременно становились под их знамёна. Александр Исаевич вовсе не был “ни тем, ни другим” – всю его жизнь пронизывала одна сердечная и изнуряющая любовь: к России. Он хотел сделать так, чтобы было лучше России, а не той или иной партии. А партии презирал – всякие.
Ю.Б.: Когда вы вернулись в Россию, многие представители нашей интеллектуальной элиты возлагали большие надежды, что Александр Исаевич возглавит патриотическое движение. Временами казалось: так и происходит. Его выступления по телевидению, где он давал советы далеко “не постороннего”, вселяли в этом смысле надежду. А потом передачи прервались, и Солженицын ушёл в творческий затвор.
Н.С.: Он не ушёл в затвор – у него отняли микрофон. Его просто-напросто выгнали с нашего телевидения! Его даже не предупредили, что следующего эфира не будет. 13-я передача, уже записанная, не пошла в эфир. Её запретили. Что касается его возможной объединительной роли по отношению, как вы сказали, патриотической оппозиции, то, если разобраться, никакой оппозиции-то и не было. На самом деле, все эти ребята, как правые, так и левые, к сожалению, не способны были объединиться. А вот что-то делить – это пожалуйста. Каждый хочет, чтобы было точно по нему. А если чуть-чуть не точно, уже раскалываются. Как Ленин в своё время: раскалываться, раскалываться и ещё раз раскалываться! Но зато потом: “Есть такая партия!” И, если вернуться в наше время, то никакой формообразующей силы мы тут не застали.
Ю.Б.: Речь ведь даже шла о том, чтобы Александр Исаевич стал президентом России?
Н.С.: Когда мы ехали из Владивостока до Москвы, об этом говорили многие, но это, конечно, утопия. Во-первых, никто никогда такого бы не допустил. Уже тогда это в России решали те, кто воротил деньгами и ставил себе угодных, как и всюду в мире. В этом смысле за Александром Исаевичем никого бы не было. А во-вторых, существовал закон, по которому человек, избирающийся в президенты, должен жить в России подряд в течении десяти лет. И потом вы не учитываете возраст. Солженицын вернулся на Родину далеко не молодым человеком. Интересно другое. Александр Исаевич написал ведь очень серьёзную работу – “Как нам обустроить Россию?”.
Ю.Б.: Я её читал…
Н.С.: Конечно. Но вы наверняка читали тогда, когда она вышла. Однако если бы вы её перечитали сейчас, вы бы увидели, что в ней не только нарёд описано всё то, что произошло со страной на наших глазах. Там есть и вторая часть, где даётся чёткая модель строения государства, как Солженицын его себе представлял. В это и сейчас ещё не поздно вникнуть, но никто этого не делает – я уж не говорю о том, чтобы попытаться взять на вооружение. Так что, скажите: что возглавлять-то, если люди не разделяют твоих взглядов? “Это не важно, главное – политическая борьба, главное – сегодня взять власть!”, – вот их фанатичная цель. Ну, возьмёте вы власть. А что будете делать на следующий день? Об этом никто не хочет думать. А Александр Исаевич много потратил на это усилий и времени.
Ю.Б.: Ещё находясь в СССР, во время своего 50-летия, Солженицын отвечал всем, поздравлявшим его: “Моя единственная мечта – оказаться достойным надежд читающей России”. Я знаю, что он не любил давать интервью. Потому что в “книгах всё написано!” Но парадокс – в другом: достойна ли Россия, читающая ныне донцовых и марининых, произведений Солженицына?
Н.С.: То, что сегодня Россия читает донцовых и марининых, вполне закономерно. Весь мир читает донцовых и марининых. Если есть свобода и можно выбирать, большинство, как это, может быть, ни прискорбно, делает свой выбор в их пользу.
Ю.Б.: Но, согласитесь, до некоторых пор такого “Жёлтого колеса” в России не было?
Н.С.: Да, оно покатилось по стране на наших глазах. Но, во-первых, большевики не давали выбора. С одной стороны, не публиковали ничего “жёлтого”. С другой – была неплохая фантастика, наша и зарубежная. Большевики следили, чтобы западную фантастику переводили хорошую. И был сплошной Василий Ажаев с его сочинением “Далеко от Москвы” – невозможной псевдопатриотической жвачкой, читая которую, все понимали, что это полная мура. И поэтому, когда появлялась какая-то правда (не только из-под пера Солженицына), опубликованная или нет, конечно, это был как глоток свежего воздуха, и люди с жадностью его ловили. Но мы ведь с вами не знаем (никто такой статистики не вёл), какой процент населения читал этот самый самиздат? Вот читали Солженицына, но не читали Маринину, потому что её не было как таковой.
Ю.Б.: Зато теперь “Жёлтое колесо” прокатилось по мозгам “дорогих россиян” с такой одурью, что своим ободом изрядно выпрямило их извилины. Да так, что стало видно: Солженицын ещё сильно не прочитан.
Н.С.: Конечно, не прочитан. И не только он. Даже – Булгаков, за произведениями которого, казалось бы, охотились. Кто в конце 80-х Булгакова прочёл, тот и прочёл. А сейчас уже не читают. Но такая ситуация – почти во всём мире. В Америке тоже поглощают литературу “из супермаркетов”. Если усреднённому человеку дать выбор, он не будет себя утруждать. А читать Солженицына не так легко. Это – душевный труд.
Ю.Б.: Мне кажется, одна из причин, почему “читающая Россия” не оправдывает надежд Александра Исаевича, – в том, что он говорит с ней тем ярким, старорусским языком, который сам когда-то в себе выработал. Он с этим языком и вернулся в Россию, а Россия уже говорила на другом языке – унифицированном, замусоренном иностранными словами. Вот, предположим, я знаю, что вам, Наталья Дмитриевна, приходится быть не только редактором, но и корректором книг Солженицына, потому что теперешние корректоры начинают “править” его язык. Допустим, в своих лагерных стихах он пишет: “Я обернусь к нему огрубнувшим лицом”. Или у него есть глаголы “усовершить”, “огоркнуть”. Или, скажем, выступая в Госдуме, он употреблял слово “земство”. И казался архаиком. Телеоператоры выхватывали физиономии депутатов – как снисходительно-скептически они ухмылялись. Не считаете ли вы, что Александр Исаевич нёс в себе одну Россию, а она расшиблась о другую – подменённую?
Н.С.: Не совсем так. Солженицын вырос в Ростове на Дону, где язык был достаточно плоским и выхолощенным. В средней России, и особенно на севере, язык более сочный. Александр Исаевич очень любил русский язык и много им занимался. Он составил “Словарь языкового расширения”. И, кстати, ни одного слова не выдумал, включил туда слова, которые либо были в употреблении ещё совсем недавно, либо те, которые русский язык сам позволяет рождать. Он исключительно гибкий и в нём возможны сочетания корня с очень разными приставками и суффиксами. И с корректорами у меня проблемы совсем иного рода. Они слова-то редко правят. Правят синтаксис. Понятно, почему. Хотят действовать точно по правилам, а Солженицын всегда говорил, что, когда слишком много запятых, этот понаставленный частокол создаёт те паузы и препинания, которых у него нет. Он хотел, чтобы это не мешало ритму прозы. Или наоборот: ставил интонационную запятую – здесь должна быть пауза, но она не предусмотрена правилами. Но это, опять-таки, общемировой процесс. Повсюду языки скукоживаются, как шагреневая кожа. Остаётся ядро, а то, что чуть-чуть вне, всё языковое богатство, – отбрасывается. Не самим языком, а его носителями. Язык превращается в простое средство коммуникации. Очень жаль, что так. Этому следует сопротивляться. И солженицынский “Словарь языкового расширения” к этому и призван. На самом деле, всем понятно, что такое “огоркнуть”. Или – “огрубнувшим лицом”. В данном случае суффикс “н” передаёт оттенок, которого нет в привычном “огрубевшим”.
Ю.Б.: Последняя премия Фонда Солженицына присуждена Виктору Астафьеву. У многих возникает вопрос: “Почему не при жизни того и другого, учитывая их человеческую и творческую приязнь?
Н.С.: Тут, на мой взгляд, всё достаточно ясно. И Виктор Петрович, и Александр Исаевич – почти ровесники. Астафьев моложе на пять лет. Но фактически не моложе, потому что они оба – участники Великой Отечественной войны. Те, кто не воевал и кто воевал, – это уже разные поколения. Смотрите: два больших русских писателя. Они по отношению к обществу в некотором роде находятся на одном уровне. И возникла бы некая неловкость, как если б, скажем, Тургенев наградил премией Гоголя, потому что у Тургенева деньги были, а у Гоголя нет. Мы обсуждали кандидатуру Астафьева буквально с первого года, как Александр Исаевич учредил премию. Но получилось бы неловко. Такая премия, при жизни учредителя, всё-таки подразумевает, что тебе вручает её некий патриарх. Но по отношению к Астафьеву Солженицын – не патриарх. А после кончины Александра Исаевича мы первую же премию присудили Астафьеву (посмертно). Единогласные решения у нас случаются не всегда, но тут все члены жюри с этим согласились. Потому что это был правильный момент: соединить два эти имени – Солженицына и Астафьева.
Ю.Б.: Известно, что Александр Исаевич был одним из тех, кто глубоко сомневался в авторстве “Тихого Дона”. Об этом он говорил в предисловии к работе Ирины Медведевой-Томашевской “Стремя └Тихого Дона“”, вышедшей в своё время в Цюрихе: “Но то, что не Шолохов написал “Тихий Дон”, доступно доказать любому литературоведу, и не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные приёмы “Тихого Дона” и “Поднятой целины”. На самом деле, независимо от Солженицына, когда я читал шолоховские произведения, меня посещали ровно такие же мысли. Но сейчас, я слышал, нашли какие-то рукописи, свидетельствующие, что автор “Тихого Дона” – Шолохов? Это не поколебало убеждение Солженицына, что “Тихий Дон” написан другим человеком? Или он пересмотрел своё отношение к Шолохову?
Н.С.: Наоборот. Вообще, надо сразу оговорить, что Александр Исаевич всегда считал “Тихий Дон”, особенно первое его издание, до последующих правок, гениальной книгой, и об этом никто не спорит. Солженицын вырос на юге России, где в те годы подавляющим – и нескрываемым – было убеждение, что Шолохов – не автор “Тихого Дона”, что он эту рукопись нашёл или она попала к нему какими-то иными путями. Конец слухам положила угроза “судебной ответственности” для сомневающихся, напечатанная в “Правде” в марте 1929-го, – тогда не шутили. Вы спрашиваете о неких недавно найденных рукописях, которые предложено считать черновиками “Тихого Дона” с правкой Шолохова. Публикация этих рукописей подарила текстологам долгожданную возможность анализа, который несомненно приблизит нас к истине. Похоже, публикаторы напечатали рукопись на свою голову! Уже представлена в Интернете текстологическая работа питерского исследователя, поэта и переводчика Андрея Чернова, скрупулёзно анализирующая эту правку. На множестве примеров Чернов убедительно показывает, что Шолохов – не автор, а имитатор, переписчик чужого текста. Но если в конце концов авторство Шолохова и повсеместно будет признано мистификацией – это никак не изменит, а напротив – возведёт на должную высоту величие изначального текста “Тихого Дона”.
Ю.Б.: Когда-то Михаил Горбачёв назвал Солженицына монархистом, разумеется, вкладывая, в это определение негативный оттенок…
Н.С.: Вкладывая, но, главное – без всякого понимания сути дела.
Ю.Б.: Действительно ли им был Александр Исаевич? В своё время я общался с живущим ныне в Благовещенске писателем Борисом Черныхом, бывшим сидельцем политзоны “Пермь-36”, которого вы знаете. Черных переписывался с Солженицыным и у них возник вопрос о монархии в современных условиях: “Готова ли к этому Россия?”
Н.С.: Не готова…
Ю.Б.: … – сказал Александр Исаевич. На что Борис Иванович ответил: “А был ли готов иудейский народ к приходу Христа?”
Н.С.: Ну, так и не принял! Не был готов – и не принял. И до сих пор ждёт Мессии. Я вам так скажу: Александр Исаевич в том смысле, в каком сейчас именуют себя монархистами те или иные люди, таковым себя не считал. Но он полагал, что, быть может, монархия – самый лучший способ правления. Однако монархия только тогда реально не профанирует своё назначение и название, когда сам монарх и большинство народа убеждены в его богоизбранности. Тогда есть шанс, что монархия будет благодетельной для людей, которые живут под монаршьим скипетром. Но в сегодняшнем российском обществе такие настроения напрочь отсутствуют. И, я думаю, не реально, чтобы они в обозримом будущем возникли. И Александр Исаевич так думал.
Ю.Б.: Известно, как “бодался телёнок с дубом” и отношение Александра Исаевича к идеям коммунизма и советской власти. Но когда мы “отряхнули её прах с наших ног” и полностью погрузились в ту реальность, в которой мы сейчас пребываем, самое время задаться вопросом: “Что же мы, в результате, построили?”
Н.С.: Мало что построили. А разрушили много. Александр Исаевич очень тяжело к этому относился. Он, вообще, всю жизнь был оптимистом, а близко к смерти не раз признавался, что это качество подутратил. Солженицын умирал в большой тревоге за страну. Просто в сердечной муке. Он терзался вопросом: “Сохранится ли Россия?” И даже написал об этом.
Ю.Б.: Это опубликовано?
Н.С.: Нет, эти заметки остались у него на рабочем столе. Александр Исаевич всегда считал, что и в 1917-м году, и теперь, виноваты две стороны: и власть, и общество. Но всегда более виновата власть.
май 2009-го