Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2009
Платье белое милой я вышью,
Рукодельник, волшебник, поэт,
И отправлюсь серебряной мышью
В первый раз открывать белый свет…
Где живёт моя милая донна?
Может быть в тридевятых дворцах,
И бездонная чаша – корона
Утопает в её волосах.
Не для нас те дворцы возводили,
Зря на зуб я пытал их замок.
В сельской школе, слыхал, возродили
Злые дети живой уголок.
Вот туда мне прямая дорога,
В клеть войду стар и седоволос,
Там меня мальчуган худоногий
Приподнимет за розовый хвост.
Весь от страха сожмусь, как зародыш,
Часто лапками я засучу,
И воскликнет пацан: “Ого-го, мышь!”
И отправят меня к ветврачу.
Что-то белое вколют под сердце,
И когда наконец-то усну,
То увидеть смогу, как невеста
По дорожке взойдёт на луну.
Я за ней никогда не поеду,
Тонко плакают капельки с крыш,
Просыпаюсь в квартире соседа –
Я – поэт, я – волшебник, я мышь!
* * *
Милиционер остановил меня, полного чемоданом, а ну-ка,
Де, предьявите, документики, товарищ иногородний.
С какою целью в Москву, де, пожаловали, к кому, как
Долго планируете пробыть в столице нашей Родины?
А я – тщедушный – прижимал чемоданчик к коленям…
Смотрел на него, и глаза свои мне мерещились синими.
Я, геолог, знаете ли, я всю Сибирь исколесил, а нынче из самой
Последней иду экспедиции, вот, не хотите ли, шпаты!
И предъявил ему сад из прекрасных каменьев,
Аккуратно сложенных вдоль бассейна всего чемодана…
Я видел, милиционер, смотрел на меня обескуражено.
Мой чемодан был распахнут, и пасть чемоданья мне закрывала колени…
А из неё торчали ненужные государству шпаты…
И глупо смотрел на меня человек, он был бесхитростный и неуклюжий,
Как первый гений…
* * *
От рождения я не стал поляком,
И чехом не стал, и негром,
И девочкой, и инвалидом с рождения…
В одиннадцать лет – я уже фигуристом не стал,
Не стал я танцором балетным,
В семнадцать лет – дирижёром не стал,
В двадцать девять – геологом,
Физиком, химиком, холостяком,
А позже – не стал я ни разу не разведённым,
Не стал монархистом и коммунистом не стал,
Коллекцию марок не стал – а думал, что стану
Копить, умножать для себя, вместо денег и славы…
Я говорю лишь о том здесь, кем стать уже поздно,
Не поздно – собаководом и садоводом,
И эмигрантом не поздно, и репатриантом,
И в Бога уверовать, выучить два монолога
Из “Гамлета” – тоже вполне ещё
Я в состоянии… я в состоянии сна…
А вот – я в состоянии страха…
Я в состоянии смеха и удивления…
Я в состоянии гнева… Я в состояньи Любви –
Я несчастный… Счастливый… Я от рождения голый.
Я от рождения мальчик. Я от рождения сын.
Мне читали стихи от рожденья…
И уже вот я – что-то люблю,
А что-то не очень, а что-то терпеть не могу,
А вот – на мне жёлтые брюки,
А вот – я слушаю джаз,
А вот – я смотрю на верхушки
Деревьев, деревьев, деревьев… неба… деревьев…
Хоть что-то смогу,
а чего-то лишённый с начала,
Я гуляю по саду босыми ногами младенца…
* * *
Когда губы тонки
И плечи тонки
И грудь тонка
Тогда
Встаёшь у токарного станка!
Тогда
Становишься твёрд!
Тогда вперёд и вперёд!
Тогда взросл и серьёзен!
И лозунг честен и грозен,
А не как “лозунг” – стар и прост.
Тогда моё “верю” – становится “верую”…
Тогда не подслушиваю за дверью
В домашних тапочках и пижамце,
Как мама причитает при отце.
Тогда сам я – мужчина и отец!
Я научу жить моего ребёнка.
Когда губы тонки.
И плечи тонки.
И грудь тонка и нога
Влезает свободно в горло сапога!
И мне тринадцать
Ещё не исполнилось.
И я – взросл,
Как никогда после.
В тридцать пять я буду худшим отцом,
Чем был бы в тринадцать,
Когда губы… трогают слепое солнце.
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Как рассказать тебе о своём пути?
Когда не услышал гласа: “Встань и иди!”
Когда пошёл без чьего-то “встань”, а просто – встал.
И пошёл. И где там, и что искал?
И когда весь путь мой был – не велик, не мал,
Но я всё же шёл по нему. А ты – по делам,
По моим, между прочим, делам семенишь с утра
(а я из карты вырезаю Байкал).
А у меня, между прочим, есть мать и ещё сестра.
И ты у меня, и дома – такой бедлам…
До самой далёкой и нужной звезды у меня
Путь проходит вдоль во-о-он того плетня…
Видишь? Пойдёшь со мною до самых пор?
Что ж, остановимся здесь…
Начинай чинить забор,
А я, пожалуй, пойду…
Вы – чините, чините…
Мне без вас не добыть звезду.
Мне нужен новый забор, и старый овраг.
По-другому – нельзя…
Извини, но по-другому никак.
Но завтра, прошу я, за завтраком и разговором…
Не пеняй мне моей звезды ты своим забором.
Я люблю тебя…
* * *
Москва. Октябрь. Хмурый город.
Иду под дождь в одно из утр,
Рукой поддерживая ворот,
В парк-сад заброшенных скульптур.
Здесь кто-то – с самого начала,
А кто-то – содран с площадей.
Ах, где их только не стояло,
Стоящих ныне вдоль алей.
Вхожу! Мне нечего боятся!
Навстречу мне у входа в сад:
Пустой киоск с табличкой “касса”,
Пожалуй, первый экспонат!
Вот Лениных немая стая
Глядится в марево небес,
А здесь стоит товарищ Сталин,
И репрессированных лес…
Железный Феликс смотрит востро.
Толпой низложен, падал ниц,
А утром – капельками слёзы
Текли из бронзовых глазниц.
Теперь стоит он здесь, болезный,
И я подумал ни с того:
“И даже Феликс – не железный!”,
И даже жаль чуть-чуть его.
А за забором – город целый,
Машин московских нервный рой,
Там Пётр, работы Церетели,
Как за кладбищенской стеной,
Глядит дородным истуканом
Он, видно, сильно виноват,
Раз водружён на эстакаду,
И не допущен к прочим в сад,
Где маршал Жуков при параде,
Эйнштейн с Нильс Бором на паях,
Махатма Ганди в листопаде
Красив, как ласковый монах…
Молчат застывшие фигуры
Печальный садик – вот ты весь:
Такие разные скульптуры
Зачем-то собранные здесь.
Я у одной – стою, задумчив,
И отвести не смею взгляд:
На бронзовом кресте могучем
Солдатик голенький распят…
* * *
Любимая, припомни свой восторг.
Дождь в рукавах нащупал водосток
И вытекал. И я насквозь промок.
И Ватикан
Своих святых отцов
Услал на верфи.
Мы строили
большие корабли,
То лодочки, то “брёвна собери,
И будет плот”, и “среди нас, смотри –
Сам Пётр Первый”.
Припомни милая… Ты не припомнишь?.. что же…
Пять лет назад я был стократ моложе.
Я был Сократ.
Погода стала мрачной
С утра. И номера для новобрачных
Все заняты, и это значит – нам
По разным разбредаться номерам.
Я вырос в пса. И от того, тем паче,
Былой восторг не сможет стать щенячьим,
Что я и сам щенком бы стать не смог.
Я невпопад припомнил свой восторг!
Ах, милая!
Ну что всё это значит?
* * *
Заболеваю вдрызг от перебранок,
Иль бросить всё? Опять найти кровать?
Нет, лучше я куплю себе рубанок
И буду доскам кудри завивать.
Я буду плотник, это лучше, выше,
Чем нервно жить в предчувствии войны,
К тому ж у них, у плотников, я слышал,
Рождаются достойные сыны.
Я за работой – и силён, и статен,
Я так красив за плотницким столом.
Нам Богом был рубанок в руки даден,
Чтоб всяк сумел себе построить дом.
Всё решено, надену старый фартук
(Его в наследство мне оставил дед),
Схвачу… Схвачусь! Руками за рубанок! –
Мой Буратино явится на свет!
* * *
Я русских рек верховий и низовий
Истаптывал довольно.
Испытывал Бетховена Везувий
А нас с тобою – голос колокольный
И гладкоствольный
Пытали. Ты уступчив. Я усталый.
Мы утолим над водами Италии
Во-первых – сон.
Наш возраст – во-вторых,
И третьим – Рим!
Мы утолим.
Я соберу под флаг,
Под белый флаг – полки своих бездомных,
Таких как я, забытых, отселённых
Гуртом за сто какой-то километр.
Я жив ещё среди своих безумий.
Считают про меня, что я духовен.
А до меня испытывал Везувий –
Бетховен!
* * *
Святое детство въёжилось в букварь
И там заснуло на пяти страницах.
Чудак-поэт ушёл грустить в январь,
Ему ночами одному не спится.
Он бродит среди вьюг и фонарей,
Как допотопный сторож с колотушкой
У детских снов и детских букварей,
Подставленных под крохотные ушки.
О, не вспугните хрупкость детских снов,
И тишины святой не потревожьте!
Поэт найдёт себе и дом, и кров,
А нынче – спит в нетопленой сторожке.
Весной и утром встанет рано-рано,
Когда в лесу не занялась заря…
О, как прекрасно – ма-ма мы-ла ра-му –
На солнечной странице букваря!
г. Казань