Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2008
ПРОСТАЯ ВЕЩЬ
Андрей всегда просыпался рано, так чтобы оставалось время на задумчивый завтрак и продолжительные зевки. Чтобы можно было спокойно потягиваться и долго чистить зубы. И не чувствовать тревожного покалывания в районе переносицы, оттого что опаздываешь. И чтобы не звенели и не шипели за спиной подгоняющие фразы полусонной матери, которая уходила на работу на час позже Андрея. Вся эта суета с торопливыми сборами всегда раздражала Андрея, и он старался соблюдать ритуал. Но получалось не всегда.
Чаще получалось не всегда, когда он ещё учился в университете, а не переставлял папки с документами с места на место и не замирал сосредоточенно над составлением отчётов.
Андрей убирал одним заученным движением чёлку со лба – его волосы иногда напоминали солому, сухие с виду и непримиримые в отношении укладок и причёсок. Как-то он увлёкся парикмахерским делом и даже одно время посещал соответствующие курсы. Всё закончилось очень быстро. Почему, Андрей и сам не знал. После этого на вопрос “что у тебя на голове?” он неизменно отвечал: “Отсутствие причёски, тоже причёска”. И был доволен этим ответом.
С трудом уложив (или скорее усердно прилизав) свои соломенные волосы, Андрей терпеливо чистил ботинки, туфли или кроссовки (в зависимости от погоды или настроения) и, молча, выходил из квартиры. Он любил идти до работы пешком, но если опаздывал, то трясся в дырявых пыльных автобусах.
Андрея устраивала работа, хотя временами утомляла своей монотонностью. Постепенно он научился устало и в то же время важно говорить о своей работе, его широкое мягкое лицо при этом было спокойным и бледным, а взгляд светло-голубых глаз серьёзным. Деловитым тоном Андрей сообщал своему другу Роману какие-то скучные детали, связанные с работой его компании, взрываясь под конец фраз своим постоянным “Придурки!” И вздыхал. Махал рукой или смеялся, морща при этом нос.
У Андрея было мало друзей, но, неспешно гуляя по выходным или возвращаясь с работы, он часто здоровался с людьми на улице. Это были знакомые, знакомые знакомых, знакомые его родителей. Он жил в тесном городе. В университете он познакомился с коренастым парнем по имени Роман, с которым общался и после окончания учёбы. Учась в университете, они часто не ходили на важные экзамены. Но отнюдь не из-за того, что были не готовы. А, скорее всего, от излишних волнений.
Они всю ночь зубрили, а потом стояли с красными глазами и опухшими небритыми лицами вместе с другими нервными студентами, пустыми глазами смотрели на страницы учебников и в последнюю минуту сбегали, уповая на пересдачу. Так всё и было. Андрею трудно давалась английская стилистика и германская филология. В общем, он с Романом до третьего курса любил больше появляться на пересдачах. А потом его отчислили. Но он старался. Пришлось идти в сельскохозяйственный институт.
– Коров считать будешь, – издевался Роман. Но Андрей добродушно смеялся в ответ и, всё-таки, доучился до диплома.
В то время он редко видел Романа, а случайные встречи с другими бывшими однокурсниками по филфаку ограничивались парой неловких и равнодушных фраз. Что касается однокурсниц, то, сталкиваясь с ними, Андрей смущённо улыбался или нервно смеялся и не знал, что сказать. Перечисление имён знакомых, фамилий преподавателей (особенно не любимых) и неловкое молчание.
Оказавшись в другом заведении (более просторном и холодном), где рассказывали больше об экономических проблемах и трудностях сельского хозяйства, учёба на филфаке виделась Андрею чем-то далёким и почти забытым. И случайные встречи с лицами из филфака только подтверждали это, хоть и радовали его на мгновение.
Иногда Андрею казалось, что нет ничего бессмысленней учёбы. И Роман постоянно ему об этом твердил. Роман вообще был склонен к критике всех и вся. В особенности, учебной системы. И после того как его отчислили, Андрей слышал от него только желчные ругательства и жалобы. Он любил искать виноватых и бесконечно строил путаные планы мести. Но потом его восстановили, и он переключился на другую тему.
Так они и шли вдвоём по городу, мимо площадей, по широкому проспекту, обвиняли филфак во всех грехах, нудно спорили и грезили об идеальной системе образования (где-нибудь в Америке или в Европе).
Андрей жил с матерью, отцом и младшим братом. Привычная небольшая семья, хотя постоянно в разных уголках страны обнаруживались родственники. Его единственная двоюродная сестра и её родители иногда заходили на ужин и засиживались допоздна. Сестра была говорлива, звонко смеялась и любила саркастично подкалывать Андрея. У неё были тонкие черты лица и дерзкий взгляд карих глаз. Андрея иногда смущал этот взгляд, и он лишь глуповато улыбался в ответ. Все пили недорогое вино, сок и чай, ели прямоугольные конфеты из плоских коробок и весело болтали. Тётя Андрея размахивала своими тонкими руками и жаловалась на зубы. Дядя Андрея бубнил в седеющие усы и гневно охал. Мать Андрея, откинувшись на спинку стула и чуть отодвинувшись, мелодичным голосом объясняла, как делать овсяный кисель и бороться с мигренью. Отец Андрея всё больше молчал и хитро посмеивался, дымя сигаретами. Младший брат Андрея носился по квартире, набив рот шоколадом, или цепенел перед компьютером, разинув рот.
Работать в офисе Андрей стал сразу после завершения учёбы, даже не заметив этого перехода. Родители подгоняли, да и самому хотелось чем-то заняться. Иметь собственные деньги и забыть ворчанья родителей.
Андрей плёлся с работы домой, грустно перебирая своими полноватыми ногами, и спешил по утрам – лицо его тогда было сосредоточенным, а временами растерянным. Ему нравилось ходить пешком, но зимой приходилось мёрзнуть на остановках и втискиваться меж тел, одетых в толстые шубы.
Андрей любил кино, особенно фильмы с Робертом де Ниро. Восхищался Мартином Скорсезе. Он ходил в кинотеатры один или с Романом или изредка с кем-то ещё. Иногда вся его семья выбиралась полным составом на просмотр какой-нибудь шумной российской новинки или на голливудский фильм с орущими детьми и рождественскими декорациями.
Дома, после работы Андрей традиционно ужинал и отправлялся смотреть телевизор. Он сидел в кресле и устало спорил с матерью или отцом о том, какую программу лучше оставить. В итоге всегда выигрывал спор младший брат. Андрей охал, вздыхал и запирался в своей комнате, где рассеянно осматривал полки с книгами и стол, потом кровать. Затем чаще ложился и дремал, иногда просиживал допоздна за компьютером, лихорадочно составляя отчёт или какой-нибудь путаный документ. К книгам он редко прикасался.
Однажды Роман предложил поиграть в бильярд. И Андрей не сразу, но согласился. Вскоре он уже не мог оторваться от зелёного сукна и гладких киев. Глаза Андрея загорались, и он был готов загонять шары в лузы несколько часов подряд. Роман при этом неустанно пил пиво и предлагал его Андрею, но Андрей также неустанно отказывался. Крепкие напитки он предпочитал не замечать. Он как-то ни разу не пробовал (или пробовал, но не помнил этого), и выпивка с её ритуалами не входила в его интересы. Он сам не знал, почему, но не старался это узнать. И никто никогда не видел его пьющим.
Роман иногда втягивал Андрея в нелепые интриги со свиданиями. Андрей вяло сопротивлялся, но в итоге оказывался участником какого-то непонятного ему действия. Девушки хихикали, подкалывали, молчали, призывно смотрели, чего-то ждали, капризничали. А Роман с Андреем всё больше шептались между собой и не смешно острили. Ни Роман, ни Андрей не способны были владеть ситуацией. Один раз Андрей неудачно пошутил насчёт полноты одной некрасивой девушки (он сам не понимал, как это у него вырвалось), и вся компания погрузилась в едкую тишину. Андрей залился краской и пытался выкарабкаться, рассказав сцену из собственного детства, забавную на его взгляд. Но тишина стала ещё более раздражительной и колкой. В общем, расстались все быстро.
Роман много раз корил Андрея за разные случаи, когда тот, как говорил Роман, портил всю малину. Андрей лишь смеялся, трясясь всем телом. Его было сложно вывести из себя. Вся его мягкая округлая фигура была безмятежна, и лицо больше было усталым и равнодушным. Но это казалось лишь на первый взгляд. Просто у Андрея были свои степени нетерпения.
Роман и Андрей могли спорить бесконечно и бесцельно, по дороге с работы или просто прогуливаясь. Андрей устало слушал, вставляя лишь равнодушные реплики, а Роман всё больше распалялся и всё твердил: “Ясно же, как день!” или “Я тебе говорю – так и будет!”
Иногда Андрей ходил в театр, но особого восторга не испытывал от этих походов. Однажды он смотрел балет с одним знакомым. Вздыхая и охая, он уныло критиковал всё происходящее, а знакомый бодро кивал – ему тоже не нравилось. Андрей говорил, что любит Джузеппе Верди, но сам слушал его только по радио и всего один раз. Когда Роман пытался навязывать Андрею свои музыкальные вкусы, Андрей восхищённо повторял – “Вот Джузеппе Верди, это да, это я понимаю!” Он хотел найти диски с музыкой итальянского композитора, но что-то ему постоянно мешало. В конце концов, он забыл об этом.
– Пора уже жениться, Андрей, – говорила ему мать, прищурено посматривая на него.
Андрей всегда чувствовал себя неловко в этот момент, что-то бормотал, тихо возмущался или пропускал мимо ушей. Он знал, что когда-то женится, но не представлял каким образом. Детали этого дела его тяготили. Он думал, что всё получится само собой.
В итоге его стали усердно знакомить с дочками коллег по работе и с дочками старых друзей семьи. Но Андрею нравилась его двоюродная сестра. Ещё он вспоминал об одной однокурснице, с которой у него было нечто вроде несуразного романа.
Романа Андрей не посвящал в свою личную жизнь. Тот даже не был у Андрея дома. Роман по-разному толковал недомолвки и упорное молчание Андрея. Андрей любил затуманивать собственную персону, хотя до Романа ему было далеко – тот мифологизировал без остановки.
Как-то Роман, увидев несколько светлых малышей, бегущих рядом с миловидной мамой, громко упрекнул Андрея, – “Вот, Андрей, расплодил детишек!” Андрей смутился, покраснев до ушей. Миловидная и молодая мама всё слышала и смотрела на них со странным выражением лица. Роман тихо трясся от смеха. Такие остроты друг Андрея проделывал постоянно. Невозмутимость и наивность Андрея соблазняли знакомых на розыгрыши и вульгарные шутки в его адрес.
Постепенно Андрей привык к размеренному графику своей взрослой жизни. А потом эта размеренность стала его тяготить, он всё больше уставал и жаловался. Возможностей для безудержных трат в городе практически не было. Да и Андрей почти ничего не покупал. Вещи он носил по нескольку лет. Носил джинсы, купленные после окончания школы, рубашку, подаренную матерью после поступления в университет. Хотя он любил выбирать в магазине ботинки и туфли, хвастался своей спортивной обувью и внимательно чистил свои вещи.
Андрей иногда сидел с Романом в тёмном маленьком кафе, где подавали мороженое и один сорт кофе с разными названиями. Это было детское кафе, но там почему-то постоянно орали нетрезвые молодые люди и истерично ругались девушки.
Когда в центре города один толстый турок (знакомый Андрея по филфаку) открыл другое кафе – семейное и крохотное, Андрей стал заходить туда. Он пил чай с лимоном и выслушивал монологи Романа. Они всегда долго решали, что брать и кто будет платить. Оба любили шоколадные пирожные, но когда сидели вдвоём брали их нечасто.
Ссорился с друзьями Андрей редко. Практически никогда. Монотонные перебранки с матерью заканчивались поражением Андрея, в завершении он только краснел и твердил “Ну, конечно, ну, конечно!” С отцом Андрей общался, словно стоял на противоположной стороне улицы, с трудом улавливая сквозь шум проезжающих машин адресованные ему слова. С Романом у Андрея случались нелепые недопонимания – они просто холодно расставались, но потом Роман звонил и бодрым голосом звал Андрея поиграть в бильярд или посидеть в кафе.
За все 26 лет своей жизни Андрей ни разу не участвовал в неприятных сценах с пылкими взаимными оскорблениями – он вообще старался избегать прямых столкновений с кем-либо, тем более, никогда не дрался. Хотя с ним иногда приключались мелкие эксцентричные несуразицы. Один раз его облил грязью с ног до головы проезжающий автобус, а шёл он на экзамен – пришлось возвращаться домой. Он старался идти дворами, чтобы не провоцировать прохожих на излишнее любопытство. Только устроившись на работу, он как-то пролил липкий кофе на важные бумаги с печатью и подписями. После этого на работе к нему стали ещё больше придираться и требовали всё переделывать по нескольку раз. Но один случай Андрей пересказывал знакомым не один раз. Он шёл по центральной площади в солнечный день и решил постоять возле фонтана, где собралось множество голубей. Это были облезлые пыльные птицы. Андрей стал их кормить булочками, которые купил по пути в киоске. Голуби сразу начали слетаться к нему, смело садились на руки и рьяно кромсали булочки. Сначала ему было весело, но вскоре Андрей забеспокоился, так как голубей слеталось всё больше, они собрались вокруг него живым клокочущим кольцом. Один резвый голубь даже топтался на голове Андрея. Он испугался, поскольку булочки почти исчезли из его рук, а голуби не переставали клевать. Он уже собирался позвать на помощь, как кто-то пробежал рядом с ним и засмеялся. Половина птиц разлетелась, и тогда Андрей смог вырваться. Вредные птицы нехотя отскакивали. Андрей шёл домой бледный и нервно посмеивался над нелепостью происшедшего.
Как-то он сидел на облезлой скамейке с Романом, они перебрасывались обрывками фраз и грели руки в карманах курток. Ветер разносил бумагу и шевелил осенние листья. На дальней скамейке резко смеялись молодые люди. “Эх”, – вздохнул Роман. “Че-то надо делать. Да?” – Задумчиво спросил он и посмотрел на Андрея. Андрей скривился и что-то промычал. Роман достал пачку сигарет. Андрей не курил, поэтому молча разглядывал прохожих. Потом они разошлись по домам.
Последнее время Роман появлялся с девушкой, а Андрею стал наскучивать бильярд. Они встречались всё реже. Выходные Андрей проводил на даче, а завтракал всё больше овсяными хлопьями. Идя по утрам на работу, он стал чаще думать о том, чтобы уехать из города.
ЗАМЕТКА О РОЖДЕНИИ И СМЕРТИ
Бббррр… имам… омар… арабика…
Шшш… шшшшшш…
Шипение эспрессо-машин, а дальше – чёрный и прозрачный взгляд кофе. Чёрный напиток спартанцев вновь дурит голову. Сплошная чехарда мыслей.
Арабика – самый дорогой сорт кофейного дерева. Дервиш Омар, да будет благословен твой род. Чёрное, как торф, лицо араба-отшельника устремлено в небо. Палящий зной Аравии и неблагодарность жителей. Дервиш скрывается в пустыне.
Голод. Жажда. Он находит странные кусты с непонятными ягодами. По глупости съедает и бодрствует два дня подряд, не чувствуя никакой усталости.
Другая версия. Нищий, бродяга, он же дервиш, видит и слышит сладкоголосую птицу на дереве. Причина видения – голод. Прелестная злая фата-моргана в зное аравийского полуострова. Бедный дервиш опрометчиво лезет на дерево и не находит птицы, лишь странные зеленоватые ягоды.
Вздохнув, он срывает плоды и уносит в пещеру. Там он обливает неизвестные ягоды кипятком. И…
Исцеляется от всех своих недугов, вымышленных и не совсем.
Легенда так себе.
А кто это говорит?
Это бормочет человек с двухдневной щетиной и дрожащими пальцами, меж которых торчит сигарета. Меня зовут… Je sui… мадам Бовари, Лао Цзы, Жан-Жак или Иван. Всё-таки сентябрь. Да, январь. Хаос мыслей вас не должен беспокоить, меня он точно не беспокоит – я привык к самому себе. Давно пора сменить позу.
Рядом со мной сидит – за другим столиком (да, мы находимся в кафе) – крепкий седовласый тип, который усердно что-то читает, а его кофе (чёрт бы его побрал!) остывает. Мы с ним знакомы. Его зовут Иннокентий. Он приходит в это кафе раз в неделю, скажем, в Пятницу, в два часа дня. Как часы. У меня своих нет.
Он каждый раз приходит с новой книжкой. В мягком переплёте. Издательство “Азбука”. По-моему, он перечитал весь двадцатый век. Сотни часов и сотни километров бумаги. А сколько литров кофе? Можно убить стадо слонов таким количеством кофеина.
Мы всегда долго сидим. Мечтаем. Девушка с выученным наизусть взглядом механически разламывает вилкой кусок творожного торта. Она из тех, для кого такой ритуал – верх буржуазности. И её низ. Тупо посматривая в окно и вытирая губы салфеткой. И так каждый день. Как часы.
Гогот за дальним от меня столиком. Трясутся от смеха два студента, две громоздких тётки в лимонных поло.
Пришёл мой друг – Джон. Хотя Иван. Иона-Джон. Всегда заносило в определённые места. К примеру, сейчас он ринулся в туалет. Ни привета, ни ответа. Он любит читать конституцию в оригинале, объясняя всем и каждому, что это сборник реалистических рассказов. Не более того.
Шшшшш… шипение эспрессо-машин. Топот речи в лабиринтах дыма.
Да, да. Я продолжу об Арабике. Это древний сорт кофе. То есть дерева. С одного дерева – урожай небогатый. Шесть кг плодов. Из этих шести получается один кг зёрен. Так ли это? Адская статистика. Сотни людей в сотнях контор ведут ежедневные подсчёты. Кто родился, кто умер. Сколько появилось на свет, сколько отправилось на тот. Так и с кофейными деревьями. Они нежные и терпеливые. Как люди.
Беру ложечку и погружаю её в меланж. Так назывался раньше венский кофе, близкий родственник капуччино. Монахи вырастают в одну чёрную массу. Капуччино. И всё тут.
Помню одного странного господина, который приходил в это гротескное кафе и громким басом делал сумбурный заказ. При этом нелепо жестикулировал. А руки его были огромными, мясистыми. Каждая, словно окорок. Он говорил: мне вот это, это, это, то, то, вот это, нет не то, а это, вот то и там то, это, потом это, нет не это, а это, да не то, а это, вы глухой, вот это это то не то это затем то и другое. А ему отвечали: нет другого. Он возмущался: как нет другого? Ему повторяли, что другого нет. Он не понимал, ругался, размахивал опасно руками и всё повторял – как же так, нет другого, всё время сюда хожу, и было другое, а теперь нет!
Пределов его искреннему возмущению и удивлению просто не было.
Я сижу здесь уже два или три дня, но по слякоти на пороге кафе, по узорам следов от ботинок, по отчаянно сгорбленной спине студента-филолога, дующего в чашку, по выражению лица старикануса Иннокентия, по кашлю официантки и стону посуды, выпавшей из слабых женских рук, – по всем нелепым и исчезающим признакам я понимаю, что прошла неделя, не меньше. Разыгрывать этот спектакль – моё утешение. Время тянется и равно довольному урчанию в желудке. Я в райском месте, как видите.
Я могу быть оправдан в ваших глазах, если вы спросите, зачем я грею зад в этом гротескном раю. Всё очень просто – я жду свою девушку. Её зовут Инна. Она студентка медицинского факультета и блондинка. Сейчас она придёт, и мы будем разговаривать. Беседу будет вести она, а я буду внимательно слушать. Она сложит свои ухоженные руки на колени, изредка будет хвататься за моё колено и дёргать его. В пылу беседы, как я понимаю.
Она жалуется на свою страсть к сладкому. Однажды она съела при мне целый торт. Это был волшебный торт-суфле. Она требовала от меня, чтобы я забрал его подальше и спрятал. Называла садистом и мазохистом разом. Я обычно делаю кислую мину и едко посмеиваюсь. И пускаю ей в лицо знак вопроса из табачного дыма. Наверное, я действительно садист?
Всё-таки я убирал торт недалеко, так чтобы она могла заметить его мягкие очертания хотя бы краем глаза. И снова вопли и жалобы. Бесконечная самокритика.
Она скоро придёт, а пока вернёмся к шипению.
Шшшшшшш… вновь и вновь. Тишина, покашливания, скрип, смешок, возглас, реплика, сопение Иннокентия. Шелест “Азбуки”.
Кофе есть кофе есть кофе…
И в чашке кофе видеть мир.
В семнадцатом веке врачи прописывали кофе всем и каждому. Он излечит от всего! Сома Великого Прихода! Просперо Альпини, итальянский ботаник, говорит, что чудесный отвар из странных зёрен прекращает менструальные боли.
Перст Указующий, и указывает он в чашку с тёмной жидкостью. Озарись! Приди к осознанию Божьей Благодати!
Я уже озарён. Я иду. Примерно двести лет назад в нормандском кафе после глотка кофе-глясе (с кальвадосом) бедному хроникёру казалось, что его ударили обухом топора по голове, а в глотку вонзили штопор.
Не знаешь, кого благодарить? Кому пожать руку за открытие сказочного дерева? Кто принёс его в Аравию? А кто стал жарить зелёные плоды? В этом отношении мы – дикари в ожидании бесконечного рассвета.
Пытаюсь вообразить себя эфиопом, жующим сырые кофейные зёрна. Нужно тщательно их пережёвывать для пущего эффекта – уснуть трудно, зато усталости в долгих походах не предвидится. С удивлением думаю о том, как я – всё ещё в маске эфиопа – толку плоды-костянки кофе и смешиваю их с животным жиром, и получаю из этой массы в итоге странный шарик.
Эфиопы передрались бы за лишний кусок такой пищи. Но это было в прошлом. Их кофейнями были костры, вокруг которых они усаживались. Кофейные экстракты-шарики передавались из рук соплеменника. Идиллия.
Иона-Джон торопливо сообщает мне что-то на ухо. Я думаю о странноватом человеке средних лет с маленькой бородкой и залысинами. Он спешит и неуверенно прыгает через лужи. В моём воображении он покашливает и озирается – это рефлексы будущего вождя социализма. Он заходит в Cafй Central. Знаменитое венское кафе – пристанище русских революционеров.
Легенды не уместятся в маленькой чашке эспрессо.
Мой старый друг, размахивая своими длинными руками, рассказывал о самом вкуснейшем кофе в своей жизни, которое он попробовал в венском кафе Dommayer – старом, как либерализм. А подруга пережила кофейный катарсис в простой бразильской деревушке.
История с прыгающими козами бедняги-пастуха: “Прошу вас, помогите! Я не знаю, что с моими козами? Они бодрствуют всю ночь, шумят, прыгают…”
Имам узнал причину. Пусть земля ему будет пухом.
Поговорим лучше о сортах, о запахах, о болезнях, о губах, измазанных в пирожном, о дыме, о дрожащих пальцах, о жёлтых зубах, о газах, о человеческой глупости.
Или же не стоит? Всё это вмещает кафе. Я плыву по течению взглядов, не вижу разницы в днях и ночах. Вся жизнь передо мной. А за порогом смерть.
Излишки кофеина. Честертон превозносил вино и любовь, я отвечу – кофе и любовь! Прекрасная Елена утешала свои печали в бодрящем напитке. Семена раздора! Ветхий Завет глаголет о сушёных зёрнах. Чин-чин, Иона-Джон.
Мы стукаемся чашками с Иваном, зрители с интересом за нами наблюдают. Мы патетически отпиваем по глотку, держа осанку. Кровь станет чёрной.
Мои глаза бегают, словно во сне. Симптомы фантастической шизофрении. Цвета раскрывают свою суть. Мне не охватить всё пространство этого Сада Гесперид. Кто-то прикуривает сигарету, торчащую у меня во рту. Воскурим фимиам передвижениям прелестных богинь в райских кущах. Сияющие, как солнце, сливки сливаются с чёрной плотью кофе, образуя эзотерический цвет. Кто-то выбивает дымящуюся сигарету у меня изо рта. Я смеюсь. Мой трескучий голос привлекает внимание посетителей. Я обсуждаю с кем-то непостижимую красоту этого Острова Блаженных, эту мечту Эпикура. Всё ясно, как день.
Земля Уттаракуру, неужели это ты? Слёзы застилают мне взор. Однако вскоре понимаю, что это пот. Мне жарко. Пульс африканским ритмом откликается в голове.
Шшшшшш… шипение эспрессо-машины.
Как же объяснить те миллионы красок, то сияние от каждой вещи, те медленные па официанток или голоса, застывающие в абракадабре. В зеркалах туалета – топазы, каким образом? Я чуть ли не парю над головами, мне не нужен стул и стол. Но они, словно расплавлены, как будто сливаешься с ними, и становится тепло. Обилие красок, которое становится трудно выносить.
Я вскакиваю и восклицаю – Теренс Маккена внёс кофе в свой личный список наркотических веществ, наряду с телевидением!
Зрители аплодируют, я сажусь обратно. Не поверим “зелёному” Маккене. Он ушёл. Иван погружает моё лицо в раковину, полную ледяной воды. Зачем? Какие вопросы ещё неведомы мне?
Мы снова сидим на мягких стульях. Культура кофе темна и скрыта от глаз обывателя. Чёрные жители Конго жарятся на плантациях. Иннокентий пьёт кофе, и высокий негр падает в обморок, срывая ветки с листьями.
Лист абсолютно чист. Я хотел написать об истории кофе, но мой разум полон дыма и чёрных негритят с увеличенными животами. Покалывание в районе левой подмышки. Соматические передряги.
Неужели прекрасная Елена не появится сегодня вечером? Иона-Джон пререкается с официантом – между ними стойка с десертами.
Сколько усилий требуется, чтобы допить этот кофе? Кремовая чашка стала необъяснимо тяжёлой – с трудом отрываю её от стола и подношу к губам. Ощущаю прилив свинца в шее, потом в затылке. Тяжесть во всём теле, кажется, я стал камнем.
Был бы аллергиком, не стал бы кофеманом. Иван чуть ли не дышит мне в лицо – серо-красные щёки приближаются ко мне, и чёрные губы готовятся меня поглотить.
Поехать в Бразилию, гнуть спину на плантациях – искупить коллективную вину. Для начала неплохо. Возвращаться в прогнившую хижину, мучиться от головных болей, выпивать крепкий кофе, приготовленный беззубой негритянкой в засаленном сарафане. И ходить всю ночь с раскрытыми глазами, слушая цикад. А потом меня отвезут в городскую больницу с воспалением лёгких или с приступом малярии.
Будут нести на хрупких носилках мимо низких домов, прыгая через лужи, и высокие негры будут задумчиво провожать взглядом…
Спокойствие или кататония?
Кто-то кричит мне, что будущее за Старбакс – за ухоженными безликими кафе. Я брал там капуччино, в нём было столько пены! В самый раз для хорошего бритья! – продолжает кто-то кричать.
Мы здесь сидим, чтобы нас не настигло обыкновенное безумие. Выйдешь за дверь и… лучше не выходить.
Надо выбираться из душной атмосферы, из этих окрашенных в кофейный цвет стен, сквозь дым и резкий смех, минуя сотню глаз. История кофе – это рассказ кофемана, полный дрожащих пальцев и потоков слюны.
Я получил страх, мама.
Меня выносят, схватив за руки, мои прекрасные друзья. Порция солнечного света. Я слепну и падаю на сухой асфальт. Мы возвращаемся в обыкновенное безумие. Всегда так. Так.
г. Москва