Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2008
1.
Как страстно ты её желал.
Смежились веки.
Ты обманул, ты обещал:
“Твой друг навеки!”
Скажи, ты думал или нет –
ещё под кожей –
о том, что этот белый свет
всего дороже?
О тех, кто ближе и родней
в жилой пустыне:
о матери, и о жене,
отце и сыне?
Скажи, ты думал обо мне,
подруге бедной,
о страшной пред тобой вине
в любви бесследной?
Я вправе говорить с тобой?
Пришла… спросила…
Как пахнет скошенной травой
в ответ могила.
2.
я кричала в трубку люблю тебя! я любила тебя как тыщи
миллионы братьев сестёр читателей – вот они! никогда не смогут
а теперь? осталось прийти на безымянное – так ты хотел? – кладбище
землю неверными пальцами над тобою землю рыдая трогать.
что ты сделал с собой чудовище ты прекрасное?! что ты выдумал
беспардонный ублюдок никакой меры ни в чём не знающий?!
ну? смерть – та уже какой ты видел её до того как увидел её?
или – та ещё?
умоляю не надо идиоты глупцы придурки прошу не надо!
жизнь не киносеанс чтоб покидать несравненную добровольно
есть одна лишь единственная одна но бесценная есть услада –
плакать петь любить! вам этого мало? этого – не довольно?
ну напейся ещё раз и выбей эту дурь из такого же эгоиста
на ладони его сигаретой выжги сердце здесь был я в натуре вааще
никогда слышишь не смей забывать своего ребёнка взгляд чистый!
не отпускай ладошки его дрожащей!
3.
…я буду качаться в вагоне
и пиво с попутчицей пить,
и жадно курить на перроне,
взатяг торопливо курить,
трепаться, травить анекдоты,
в окно терпеливо смотреть,
и долго, давясь от зевоты,
выслушивать сальный ответ,
и думать с надеждой на встречу:
“Не встретимся мы. Никогда
Не встретимся. Друг мой далече.
Не ходят туда поезда”.
4.
“…пусть он будет нашим Раем…”
из письма Б.Р.
Не доехать до тебя – там расстоянье
километрами не мерят, а сиянье,
над твоею что стоит над головою,
не измерить в киловаттах нам с тобою.
Надо жить и всё такое… Жить, дружище!
А теперь мы только пища-вкуснотища.
Ты – червям, а я – людям: одна бодяга.
Где, скажи, теперь душа твоя, бродяга?
У Канавки, верно, Зимней? Скоро лето.
Вновь пришла пора в град Питер брать билеты,
чтоб при жизни побывать в Раю поэта,
говорившего про это это это
5.
Что делать в Петербурге? – Умер Блок.
А в Екатеринбурге умер Рыжий.
Какой-то хрен в очках назло нам выжил,
труп Пушкина на санках приволок.
Что? – такова поэзия сама?
Она со смертью только обретает
того, кто в облаках теперь витает,
для тех, кто жив, но выжил из ума?
А ну-ка, взгромоздим на пьедестал
их коллективный бюст во весь огромный
литературный рост. Стой, монстр нескромный,
на зависть всем, кто влезть туда мечтал.
6.
Как избавиться мне от твоей любви?
Как забыть, что с тобой мы почти “кенты”?
Улыбнусь в слезах: не зови, зови –
не услышишь ты, не вернёшься ты.
Возводить покойников на пьедестал –
головокружительное занятье!
Ясно мне теперь, кем для них ты стал.
кем ты был для них – не понять мне.
“О бандитах пишущий” гений-поэт?
Иль ещё один золотой дурачок,
добровольно покинувший этот свет,
петлю набросивши на крючок?
Взгляд лучезарный свой отведи
от детей ничтожных без-тебя-дня.
Пойми, я такая же – не гляди! –
как они. Прости! Не люби меня!
7.
Мне снились фотографии, которых
на самом деле нет, где я и ты,
где мы с тобой в обнимку. Нет, вернее,
меня ты прижимаешь за плечо
к себе так крепко: “Ну же! Не тушуйся!
Ведь ты – мой друг? Ведь мы с тобой – друзья!”
И это – “Антибукер”, то есть – после,
иль “Северная” – чтоб её! – “Пальмира”.
И ты в своём единственном костюме
коричневом и в галстуке, который
под тяжестью твоею оборвался…
А я просила, так тебя просила:
“Приснись мне, Боря! Боренька, приснись!”
А мне всё снились фото, фото, фото,
которые мы сделать не успели…
8.
До сих пор, вспоминая тебя, я порой начинаю плакать.
Горе вонзается в сердце в самых неподходящих местах:
вот я с куском во рту, слёзы в суп продолжают капать,
вот в тёплую ванну ложусь, чтоб издать восторженно “ах!”,
а из груди, изнутри души моей, не забывшей
теплоту твоих слов и колкость, и в голосе радость и боль,
вырывается горькое “О-о!”, и, сидя в воде остывшей,
я молю: “Из числа скорбящих уволь же меня, уволь!”
Я хочу тебя помнить, и я совсем не хочу тебя помнить.
Потому что дороже этих воспоминаний нет и больнее нет.
Но как бы я ни просила, ты не в силах просьбы исполнить.
Сколько лет без тебя придётся здесь прожить! Сколько зим и лет!
Так и хочется крикнуть: “Хватит! Брось дурить, Борис! Возвращайся!
Без тебя так плохо, так плохо… Я тебе всё пишу… прочту,
если хочешь, по телефону… что снова пора прощаться?”
Осталось сказать всего лишь “я люблю тебя”. В пустоту.
ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ШЕВЧЕНКО
Прячущие в скорлупе иронии, трёпа, стёба
тела свои нежность, любовь и жалость,
чтоб никто – руками, никто и не видел чтобы,
что от них, бедняжек, ещё у неё осталось,
но – существующие, неуклюже переползают
от слов – к самому поэту. Зачем так поздно?
Он держал её за руку, говоря: “Лишь подъезды знают,
как однажды под утро искал тебя… Я серьёзно”.
Гадкий Пацан, бейсболка козырьком на затылке,
Ловец, распростёрший руки, душа наизнанку,
боящийся непризнания, сам на признанья пылкий,
найди ту самую дверь, войди в неё спозаранку.
“…как я искал тебя…” под Армстронга или Пресли,
Курёхина, Башлачёва, или, ну хочешь, Цоя –
пей, танцуй, цитируй, развалясь в кресле,
что-нибудь. Но только не – “учили умирать стоя”!
Но под утро замкнуты все двери глаза, калитки.
“Я тебя не нашёл”, – с улыбкой сказал усталой.
И слеза сползает медленнее улитки
в хрупкой броне вины и нежности запоздалой.
МЕТРОТРАМ
из конца в конец
побежит трамвай
хоть роман читай
хоть в окно зевай
а на том конце
ждут меня друзья
не приехать к ним
ну никак нельзя
никаких преград
в этом деле нет
сяду в метротрам
да куплю билет
да куплю билет
лишь за три рубля
чтобы те рубли
не пропали зря
и поеду я
пересадок без
не за страх-нужду
а за интерес
за мою любовь
да за их печаль…
Всё никак я не
соберусь. А жаль.
ЗАКЛИНАНИЕ
“Я буду жить на Средиземноморье…”
“Я буду жить на Средиземноморье…”
“Я буду жить на Средиземноморье
и с собственного острова взирать
на чёрные дымящиеся волны,
себя не ощущая Пенелопой,
скорей, её загадочным потомком
иль безызвестным предком отдалённым,
что, может быть, вернее во сто крат.
Я буду жить невероятно долго,
так долго, что устанут даже камни
следить за продолженьем этой жизни, –
деревья, птицы, травы, облака…
Я буду там. Карабкаться по скалам
береговым, и лакомиться сыром
и пить вино, и прятаться от солнца
полуденного в собственном саду
я буду. Собирать дрова зимою
я буду, собирать ракушки летом
на том же побережье… А оливки
придётся собирать три раза в год.
я буду очень-очень одинока,
всех пережив, кого я так любила,
всех сохранив в своём надёжном сердце,
я стану счастлива, как никогда!
И вот тогда меня волна накроет,
похожая на волны Санторина,
когда прилягу отдохнуть под лавром –
клянусь! под лавром! – в собственном саду”.
Откуда всё это взялось? С чего бы?
Ведь за окном снега, вороны, стужа,
безликие панельные жилища
и будущее, вписанное в них.
Что ж в голове моей клокочут строки:
“Я буду жить на Средиземноморье!
Я буду жить на Средиземноморье
и с собственного острова взирать!”
ПРОБУЖДАЯСЬ
…и птичьих голосов шары хрустальные
в проснувшихся ветвях катает утро…
Песнь песней здесь, жизнь жизней изначальная,
блаженство лета это, счастья сутра.
…и первым солнечным лучом беременна
туманная оконная завеса.
Её бока щекочет неуверенно
листвой шуршащий взбалмошный повеса.
…и как же мило мне в постели нежиться,
гадая: явь ли вижу, сны ль сакральные?
Любви и смерти нет ещё, мне кажется,
лишь птичьих голосов шары хрустальные…
АТТРАКЦИОН
Так вот она – карусель,
сияющая в ночи,
с которой, уж если сел,
живому не соскочить.
Она всё быстрей кружит
и не улучить момент.
У Музы в руке дрожит
сверкающий инструмент.
Ты, верящий в свой билет
входной, созерцать готов
фонтаны из вскрытых вен
и взрезанных животов?
Ты в курсе, какой потом –
по факту – оплатишь счёт?
Ты думаешь не о том!
Ещё поворот. Ещё.
Ты знаешь, что эта жизнь –
забава лихих богов?
Попробуй-ка, продержись
все девять её кругов.
Ты веришь, что это всё
твой выдержит организм?
Скрипит её колесо
зубастое, механизм
не музыку горних сфер
рождает – загробный рык.
Не слышишь? Тогда поверь.
Тот спрыгнул, порвав кадык,
на полном ходу. Другой
был сброшен. Его висок
пульсирующий, живой
безжалостно был пробит.
К дубинке прилип, присох
запёкшийся волосок.
У Музы-карги в глазах
кровавых от слёз рябит.
Смертельная карусель
опять прибавляет ход.
Ещё один оборот.
Ещё один оборот.
Визжит, словно злая дрель.
Ужасен её улов.
Стреляет её свирель
из чёрных семи стволов.
А Муза играет на
свистящей своей косе,
неведомо чья жена,
Поэзия, карусель.
г. Волгоград