Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2008
ТУРУНТАЕВ И ЕВТУШЕНКО
В те годы слава Евгения Евтушенко гремела на весь СССР. Встреча свердловских литераторов со знаменитым поэтом проходила в Союзе писателей, на Пушкина, 12. Выступил ответственный секретарь свердловских писателей Лев Сорокин. Выступил и почётный московский гость. Начали читать стихи по кругу, на столах появились и “Столичная”, и шампанское.
Владимир Турунтаев, сидевший в углу большой комнаты, заметил, что Евтушенко время от времени пристально смотрит в его сторону, надолго задерживает взгляд, дружески улыбается.
“Наверное, спутал с кем-то?” – скромно подумал уральский писатель.
Однако Евтушенко вновь бросил взгляд в его сторону и даже послал воздушный поцелуй, отчего Турунтаев зарделся.
“Может, прочитал в журнале “Урал” мой очерк о хлеборобах Кургана? – начал было догадываться Турунтаев. – Ну, конечно, очерк смелый, совсем в духе бунтарских стихов Евтушенко…”.
И тут Евтушенко поднимается со стула и произносит тост:
– Я хочу выпить за всех. Я очень рад гостеприимству и нашему знакомству. Но особенно дорог мне в вашем городе вот этот человек, – и указал фужером в сторону Турунтаева. – Я думаю, вы не будете возражать, если мы выпьем именно за него. Он достоин этого!
У Владимира Турунтаева аж дыханье спёрло. А московский гость уже шёл к нему, широко раскинув длинные руки для объятия.
Что делать? Так приходит слава. Владимир тоже поднялся и уже приготовился произнести “алаверды”, как Евтушенко склонился и… обнял сидевшую рядом с Турунтаевым маленькую кругленькую пожилую женщину – Беллу Абрамовну Дижур, мать скульптора Эрнста Неизвестного, с которым Евтушенко был дружен.
– Я и подумал, что спутал с кем-то, – крякнул от досады очеркист и потянулся за бутербродом.
ПО МОРЯМ, ПО ВОЛНАМ
Станислав Чайкин в младые годы служил на флоте. Но и став писателем, уже в возрасте, не забывал натягивать тельняшку и ходил с полурасстегнутым воротом: знай наших, флотских!
Однажды Станислав Чайкин и другой прозаик, Владимир Турунтаев, оказались в Москве, они были командированы на совещание, где рассматривались планы издания приключенческой и фантастической литературы… До начала совещания оставалось не более часа. Турунтаев вышел в коридор гостиницы. И что же он видит: навстречу ему, держась за стенку, движется Чайкин.
– Слава, ты чего это? Ты же пьян вдрабадан! – замахал Турунтаев длинными пальцами перед носом товарища.
– Йя? – ухмыльнулся Чайкин, закатывая глаза. – Ничуть!
– Да как же ничуть? Как же ничуть, когда ты, дурило, лыка не вяжешь! До совещания меньше часа. Мы всё провалим! Ни один уральский писатель не попадёт в план! Ты о чём думал, когда надирался? Ты с кем пил?
– Йя? Ни с кем… Ты считаешь, что я того… перебрал? Н-да, не-хо-ро-шо, хе…я получается. Но… мы это… щас. Где туалет?
Турунтаев помог дойти Чайкину до туалета и остался ждать его в коридоре. Теребил руки, хватался за голову и даже вскрикивал, пугая горничную:
– Что будет? Что будет?!
Так он нервно прохаживался по коридору, Чайкина нет пять минут, десять, пятнадцать… Да что он, уснул там, небось?..
И Владимир Турунтаев решительно вошёл в уборную. Прислушался. За дверцей одной из кабин журчала вода и раздавались мелодичные звуки. Владимир решительно дёрнул за ручку. И что же предстало его взору! На коленях перед унитазом стоял писатель Станислав Чайкин. Голову он опустил на дно унитаза. И, выждав, пока в очередной раз наполнится сливной бачок, дёргал за рычаг. Бурная струя воды ударяла ему в голову, а после, дожидаясь нового наполнения бачка, Станислав исполнял довольно приятным баритоном:
– По морям, по волнам, ныне здесь, завтра там, по морям-морям, морям-морям, эх!..
Новый мощный водопад омыл его головушку! Так продолжалось раза четыре. Чайкин перестал петь. А Турунтаев, поаплодировав солисту, сказал:
– Ну, хватит валять дурака! Пора ехать на совещание! Только тебе не стоит там появляться, особенно подниматься на трибуну. Справлюсь как-нибудь один.
Чайкин встал на ноги. Вытер лицо ладонями. И припал к груди Турунтаева. Мокрый вид его оставлял желать лучшего. Но взгляд был вполне… И главное – он не качался.
На совещании он выступал довольно сносно. А в перерыве Турунтаев увидел его беседующим с писателем Вайнером, от которого многое зависело в утверждении издательского плана Союза писателей. Турунтаев приблизился к ним. И почувствовал мощный выхлоп алкоголя! Он осторожно принюхался. И понял, что запах исходит не от Чайкина.
НЕВЕСЁЛАЯ ИСТОРИЯ
У Бориса Путилова в эмалированном тазу жила жаба. А сам Путилов жил в ящике – небольшой комнате общежития ВЛК (Высших литературных курсов) в Москве. Откуда жаба взялась в его комнате, он понятия не имел, вернее – не мог припомнить. Главное, что и ему, и ей было в те поры одиноко и безденежно. Оттого, наверное, и отношения сложились добрыми. В чём-то сожительница стала даже редактором Путилова или его соавтором. Когда, например, Борис печатал на разбитой машинке очередной очерк о тружениках Качканара, а работа не спорилась, жаба ложилась на дно, замирала. Как только появлялось удачное место, яркая метафора, верная бытовая деталь, она тут же выныривала и издавала, шлёпая губами, одобряющий звук.
Порой недоумевавшие соседи наблюдали: слушатель с Урала начинал прыгать по комнате, как сумасшедший. Думали, в баскетбол, что ли, сам с собой играет? А это он ловил мух для жабы: надо же было её чем-то кормить. Мух было много. Вскоре к кормёжке животного приступили сердобольные слушательницы ВЛК, хотя Борис подозревал: жаба – это лишь повод; на самом деле слушательницам нравится не царевна-лягушка, а он – талантище и красавец.
Однажды Путилов пожаловался жабе на то, что нет даже трёшки на опохмелку, и что он ей завидует по этому случаю.
– Вот если бы ты была золотой рыбкой, – ворчал Путилов, – другое дело, но ты просто жаба.
При этих словах жаба медленно закрывала глаза.
И в тот миг – о чудо! – распахивается дверь и в комнату влетает – кто бы вы думали? – Гришка Варшавский, поэт, фронтовик, автор замечательной песни “Если вы не бывали в Свердловске”.
И с ним ещё какой-то парнишка с Урала. Из кармана земляка торчали два горлышка поллитровок. Ну, обнялись, поздоровались. Тут же Борис смахнул на пол очерк о качканарцах, освободил стол, распечатал бутылки. И началось!
Не успели наговориться – бутылки выпиты. Григорий Варшавский достаёт из пистончика пятёрку, и Путилов, как хозяин, отправляется в магазин. Там берёт “огнетушитель” (большая бутылка 0,75 литра, обычно с ординарным розовым портвейном, “чернилами”), палку чайной колбасы, буханку хлеба. И – трусцой назад.
…Бежит мимо кухни. Оттуда вкусно пахло жареным. Влетает в свою комнату, ставит покупки на стол и видит – Варшавский что-то дожёвывает, причмокивая. А в руках у него – маленькая белая косточка.
– Что вы едите? – спросил ничего не подозревавший Путилов.
– О, Боб! Это французский деликатес. Попробуй. Вкусно?.. То-то же! Французы знают толк в еде.
И только тут до Бориса дошло, что они – жабу. Живьём! На чужом подсолнечном масле… зажарили?
– Сволочи, – вздохнул Путилов и налил себе полный стакан. – За упокой, – добавил грустно, не чокаясь.
…Интересно, вспоминал ли Григорий Абрамович Варшавский, пребывая в эмиграции, сидя в парижском ресторане “Шехерезада” и закусывая жульеном из лягушачьих окорочков, того золотисто-зелёного соавтора и сожительницу Путилова, которую он смаковал в общежитии ВЛК? Едва ли.
ТЁЗКА-КРЫСОИД
Борис Анатольевич Путилов, писатель, не раз давал рекомендации молодым сочинителям для вступления в профессиональный Союз. На этот раз ему предстояло благословить обворожительную, пышнотелую, кареокую Анну Кирьянову, прозаика яркого, ироничного.
В автобиографических повествованиях ирония и самоирония А. Я. Кирьяновой доходят до того, что она не щадит ни дальних предков, ни ближних, ни себя самоё. Например, смакуя давний эпизод, может припомнить, как она, Анечка, пятилетней девочкой гуляла по бульвару с дедушкой, отставным полковником, и дедушка просил внучку быстро и незаметно подбирать чинарики, валявшиеся вдоль тротуара. Анечку игра забавляла, она старалась найти окурки подлиннее, дедушка нахваливал смышлёную девчушку, а то беда: сварливая жёнушка не то, что на кружку пива с “прицепом” не даст, – на курево, скаредная, жалеет…
Б. А. Путилов, готовя основательную рекомендацию, решил перечесть повести А.Кирьяновой и, к радости, узнал в одном её герое своего старого доброго знакомого. Это тоже был дедушка Ани, однако не тот полковник, о которого бабушка вытирала тромбофлебитные ноги, а другой дедушка – физиолог, доктор биологических наук, заведующий проблемной лабораторией.
В эту-то лабораторию и повадился в кои-то поры Борис Анатольевич. И не без основания.
Вспомнилось, лаборатория была особенная. В ней – дедушка А. Кирьяновой, впрочем, тогда ещё не дедушка, ибо на свете не было не только замечательной писательницы, но даже девочки с алым бантом, собирающей в карман окурки для другого дедушки. Назовём ещё не дедушку Антоном Семёновичем, или просто Учёным. Учёный проводил оригинальные эксперименты: он добавлял в пищу и питьё подопытным крысам спирт, чем доводил бедных грызунов до явного алкоголизма. А затем, подобно жене другого Аниного дедушки, не давал крысам ни грамма алкоголя, измерял им температуру тела и давление: наблюдал, скоро ли животные отвыкнут от пагубного пристрастия.
Причём же здесь Б.А.Путилов, журналист и писатель, и крысиная лаборатория, спросите вы? Может быть, БАП хотел написать очередной очерк для “Уральского рабочего”, как написал целую книгу об академике Вонсовском? Отнюдь! Путилов приходил к доброму Учёному опохмеляться! Спирту для экспериментов выписывалось в достатке, учесть его ревизорам было практически невозможно, ведь если для опьянения человека, например, Бориса Анатольевича, требуется от 400 (если без закуски) до 700 граммов (с плавленым сырком “Дружба”), то никто в мире не знает, сколько может вмазать крыса-алкоголик.
…Познакомились писатель и Учёный в парной бани, что на улице Куйбышева, и, навестив как-то нового друга в его лаборатории, Борис Анатольевич понял, что здесь он всегда сможет найти спасение. За счёт неучтённого медикаментозного спирта. Признаться, и Учёному было весьма приятно пребывать в обществе литератора, тем более, последний утверждал, что он лучший прозаик РСФСР.
– Почему только России, – любопытствовал физиолог, – а не СССР?
– А в республиках мне вообще нет конкурентов! – махал левой рукой Борис Путилов, одновременно правой намахивая очередную мензурку. Надо честно признать, писатель не наглел, не был навязчивым и набегал в секретную лабораторию лишь с ба-а-льшого бодуна.
В очередной такой случай, на грани “белочки”, Борис направлялся шаркающей пробежкой в заветную лабораторию. Тут необходимо отметить – в крысином семействе после очередного, запланированного Учёным, длительного алкогольного загула, начиналась “неделя трезвости” с введением особых инъекций, якобы отбивающих тягу к алкоголю. Впоследствии на основе статистических данных метод Учёного предполагалось внедрить в наркологическом корпусе Агафуровских дач, испытать на “алконавтах”, свозимых из столицы Урала.
Итак, крысы были в недельной завязке. В это время открывается дверь и в лабораторию входит писатель Путилов в пальто, накинутом на голубую майку. Крысы и раньше его недолюбливали, догадываясь, что он порой выпивал то, что полагалось им, крысам, по плану научных исследований и по показателям социалистического соревнования (экономия государственных средств).
На этот раз крысы встретили Бориса Путилова как своего спасителя. Выхлоп от него был столь интенсивен, что достиг самых дальних клеток, стоящих вдоль узкого коридора.
Борис вошёл и опешил: на него с двух сторон горящими глазами жадно взирало множество крыс. Их взгляды, писк, и, казалось, требовательный нечеловеческий голос просил, умолял, требовал: “Дай, дай, налей, дружище!”.
Вдруг щёлкнула щеколда дальней клетки, где в числе перспективных пациентов проживал самый старый, опытный самец-алкоголик, названный Учёным в честь нового друга Борисом. Ушлый Борис-крысоид острым когтем ловко поддел щеколду, решётчатая дверца с визгом распахнулась и… дюжина крыс с красными жадными глазами устремилась на лучшего прозаика РСФСР. Борис Анатольевич Путилов попятился, запнулся за порожек, опрокинулся на спину. Хотел было кричать, звать на помощь. Но во рту не было не только голоса, даже слюны. К тому же и хозяин в лаборатории отсутствовал. Тусклым сознанием Борис Анатольевич припомнил: банный день. С усилием, преодолевая напор бешеных тварей, он прикрыл дверь и поплёлся домой с единственной надеждой, что жена не обнаружила за 10-томным собранием сочинений Горького (тот, говорят, по литрухе мог оприходовать, не случаен и псевдоним, куда смешнее было бы назваться Макс Трезвый или Алексей Сладкий), пару фунфыриков со спиртовым настоем боярышника.
Фунфыри оказались на месте, ворчащая жена – на кухне, Борис прокандыбачил в свой рабочий кабинет, натрюнькал в стопку из первого фунфырика, сунул руку в карман пальто, где был припасён кусочек краковской колбасы… и чуть не вскрикнул! Из кармана выглядывал крупный самец, вожак крысиного племени, его тёзка Борис. Что делать? Борис-писатель вытряхнул из пепельницы окурки “Казбека” в цветочный горшок, плеснул спиртного Борису-крысоиду, немного разбавив водой:
– Пей, братишка!
– Спасибо, старик, – ответил вождь, с глазами, горящими рубиновым цветом. – Спасибо, трубы, понял, горят!
И начал, не чокаясь, лакать маленьким розовым язычком вожделенное пойло из пепельницы.
Вот какая история вспомнилась Борису Анатольевичу Путилову, когда он писал рекомендацию для вступления в Союз писателей екатеринбургской красавице Анне Кирьяновой.
КТО КОГО ПЕРЕСИДИТ?
Геннадий Бокарев, молодой, но уже прославившийся драматург, и киносценарист Валентин Ежов вошли в ЦДЛ. В баре Ежова узнали и тут же пригласили за столик, где сидели модные в ту пору поэты Стелла Нахапетова, Андриевский и Тождественский. Подсели. Шутки, разговоры, стихи. Да ещё вскоре подкатил шарообразный усатый Григорий Разведян. Пир пошёл горой, поздравления свежеиспечённому лауреату Государственной премии Валентину Ежову…
Потом кто-то, кажется, Андриевский встал и произнёс тост за надежду русской поэзии Стеллу Нахапетову. Подняли бокалы, вскочили, похвалы в адрес поэтессы, пожелания новых гениальных стихов и книг… Стелла была сильно под газом, как всегда. И вскоре её поднимают из-за стола и отправляют на такси домой.
Только она уходит, Тождественский в задумчивости произносит:
– Вот тебе и надежда поэзии… Вы видели, до какого состояния она доходит, до состояния, можно сказать, Фицжеральда. Не пишет ничего, да и прошлые её заслуги ты, старик, извини, преувеличиваешь…
– Да, я уж так, по старой дружбе, – признался Андриевский.
Снова все пьют, говорят о том, о сём… Тождественский встаёт во весь немалый рост и произносит с пафосом:
– Вот за кого бы я выпил, так это за Андриевского, человека, который прокладывает новые пути не только в отечественной, но и в мировой поэзии!
– О, конечно, же! – подхватывают тостующего друзья и пьют за Андриевского.
Андриевский с сутулостью классика улыбается, жмёт всем руки, пьёт на посошок, идёт к выходу. Ещё не скрылась его спина, а Разведян говорит в полголоса:
– Вот кто действительно подавал надежды… Но что осталось? Самопародия какая-то, выкрутасы немолодого козла на фигурных конёчках?
Все, и Тождественский тоже, согласно кивают: да-да, куда подевался талант?.. Вот у кого талант не увядает, а развивается по восходящей, так это у Тождественского! И кто-то предлагает выпить за его “нетленку”, за новую поэму “Десять тысяч шагов вокруг Красной площади”. Все дружно пьют до дна и просят прочитать что-нибудь свеженькое. Тождественский делается серьёзным и, по-рачьи тараща глаза, читает отрывок из поэмы.
– Вот это действительно вклад в мировую поэзию! – аплодируют ему. – Разве сравнишь с поверхностными версификациями “Ленинской лесопильни” или с “Исключением Казанского бунтаря”, а? – Разведян обводит застолье нетрезвым взглядам.
Трудно не согласиться с поэтом-фронтовиком.
Но вот и Тождественскому пора уходить. Издали он ещё машет приветственной рукой собутыльникам и уходит. А Разведян говорит Ежову вдруг протрезвевшим голосом:
– Ну что, Валя, давай выпьем за тебя. Что там всякие Габриловичи, Антониони, Тарковские, ты у нас – настоящий поэт кинематографа, ты величайший…
– Э-э-э, постой, Григол, – улыбается и машет пальцем Ежов. – Ты, Гриша, меня сегодня не пересидишь. Я уйду последним!
Геннадий Бокарев, молодой, но уже прославившийся драматург, постигая московскую богему, трясёт упрямым чубом, разливает по опустевшим фужерам… Все трое смеются и выпивают просто за здоровье.
НОГИ
Арсен Титов, получивший гонорар за роман “Одинокое моё счастье”, решил обновить свой гардероб. А начать стоило с зимних ботинок. Старые-то совсем поизносились.
Пошёл Арсен в ближайший магазин. И к своему изумлению и радости, увидел, что магазинчик принадлежит нашему брату – поэту Вадиму Осипову и его супруге Ольге. Уж они-то помогут подобрать то, что надо!
Вадим познакомил Арсена с молоденькой продавщицей и попросил её внимательно отнестись к покупателю. После долгих объяснений с продавщицей и упорных, придирчивых примерок, Арсен, наконец, решился и заплатил за пару чёрных китайских ботинок, правда, грубоватых, напоминавших модели советской фабрики “Уралобувь”, но зато тёплых и добротных. В общем, дёшево и сердито!
Однако через день Арсен вновь вплыл на раздутых парусах своих усов в магазин. И – прямо к директору:
– Вадим Вениаминович, произошло недоразумение: ваша продавщица всучила мне два одинаковых ботинка!
Вадим Осипов раскрыл коробку и обнаружил два ботинка, и оба – на правую ногу! Как же так? Может, что-то перепутали? Он призвал на совет Ольгу и помощницу. И сообща они вспомнили: всю неделю в магазин заходил колченогий, бомжик на деревянной ноге. Он-то, видимо, и смухлевал, ухватив две пары обувки, одну – на сейчас, другую – впрок. Вадим успокоил Арсена и тут же приказал поменять один правый ботинок на левый.
– Нет-нет, – замахал руками автор “Одинокого счастья”, – вы меня не поняли. То, что оба ботинка правых, – это ничего, это мне даже больше подходит. Но я ведь просил девушку продать мне ботинки разного размера.
Тут произошла некая заминка. Все переглянулись. И растерянно заулыбались: как так?
– Видите ли, – начал писатель монолог, держа в растопыренных руках пару китайских ботинок и, как гусь лапчатый, вышагивая красными носками по льдистому мраморному полу, – видите ли, тут особая ситуация. Дело в том, что с рождения у меня ноги разного размера, правая – тридцать девятого, а левая – почти сорок второго. Что? Нет, с рождения размеры были другими, но тоже разными, а к четырнадцати годам установились таковые параметры, которые и останутся, видимо, до выхода на незаслуженный отдых – шутка! – а там уж не до размеров. Извольте удостовериться, – прозаик стянул носок, и все увидели розовые пальчики с аккуратно подрезанными ногтями, – это левая нога, унаследовавшая шифр ДНК от моего русского прадеда…
– Арсен Борисыч, – сказала сердобольная Ольга Осипова, которой розовые пальцы писателя напомнили дёсны беззубого внучка, – Арсен Борисыч Титов, вы бы надели тапочки, пол холодный, простудитесь…
– Нет-нет, я никогда не болею, – соврал Титов и даже не покраснел.
– Запачкаете ноги, столько посетителей, не успеваем подтирать пол.
– Не обращайте внимания! А то, что запачкаю, так у нас в новом доме всё равно водопровод не работает… Итак, – продолжал он, – левая, сорок вторая, а правая – тридцать девятая, – генетическое наследие бабушки-грузинки. Приходится приспосабливаться. Ношу ботинки сорок второго. Одна нога в тесноте, так что приходится обрезать ногти аж до мяса. Другая же болтается, как мутовка в квашонке.
– Ты, наверное, набиваешь носок ватой? – сообразил догадливый поэт Вадим Осипов, он же директор лучшего на Синих камнях обувного магазина.
– Зачем ватой? Всё совершается естественным путём. Я никогда не остригаю ногтей на правой ноге. Они растут, загибаются, завиваются, переплетаются, и образуется своеобразное ногтевое копыто, заполняющее пространство большого ботинка. Вата может скатываться, увлажняться. А представьте себе, вдруг она вывалится, когда ты пришёл в гости к девушке и начал разуваться! Нет, натуральное ногтевое заполнение куда удобнее и надёжнее. Да и экономичнее! Не приходится тратиться на вату.
На какое-то мгновение все призадумались, притихли. Казалось, было слышно, как пошевеливаются, шуршат и даже попискивают кудрявые ногти внутри так и неснятого пурпурного носка с правой, малой ноги писателя.
– А тут мне, можно сказать, повезло, – снова оживился Арсен. – Как-никак знакомые, друзья-коллеги. Думаю, наконец-то, смогу приобрести два разных ботинка. Тогда и когти можно будет ликвидировать на меньшенькой…
– Арсен, о чём речь! – воскликнул Осипов. – Да мы для тебя…
И тут же приказал продавщице подобрать покупателю необходимую обувь.
…Вадим и Ольга стояли, обнявшись, и наблюдали сквозь незамёрзшее витринное стекло, как автор, воспевший одинокое счастье, удерживая равновесие на обледенелом тротуаре, покрытом “чернецкими плитками”, удалялся в направлении высотки, где он недавно получил квартиру. Чёрные брючины, красные носки, блестящие китайские ботинки…
– “На красных лапах гусь проворный, задумав плыть по лону вод, ступает медленно на лёд, идёт и падает…” – произнёс Осипов, припомнив типичную ошибку школьной декламации.
– Вадим, это, конечно, хорошо, что мы помогли товарищу, но теперь придётся кому-то сплавить два разных по размеру ботинка или взять расходы на себя…
– Подумаешь! – вздохнул Вадим. – Зато помогли хорошему писателю!
– А что как и другие члены Союза пойдут к нам с подобными просьбами?
– Ты что, думаешь, у всех писателей разные ноги? – неуверенно проговорил директор магазина.
И непроизвольно посмотрел на свои ботинки: ему явно померещилось, как ногти правой ноги упёрлись в носок, и ногу стало ужасно сдавливать.
Он отёр пот с сократовского лба и ухмыльнулся, подумал сам о себе: ужасно впечатлительный народ – эти поэты. Ухмылка, однако, тут же сошла с лица – Осипов заметил, как из правого ботинка показался бледно-лиловый ноготь, похожий на росток картошки. Не обнаруживая тревоги, Вадим Вениаминович захромал в сторону своего кабинета.
ПРЕТЕНДЕНТ
Майя Петровна Никулина свила на своей кухне поэтическое гнездо. Многие из него вылетели, многих пернатых выкормила Майя и выпустила в самостоятельный полёт…
Однажды, когда Майя Петровна уже заснула первым сладким сном, в дверь робко ударили кулаком. И раз, и другой. Майя Петровна накинула халат и открыла дверь. В дверном проёме, как в багетной раме, нарисовался красавец Юра Казарин. В новой джинсовке и с извинительной улыбкой на половецком лице. На согнутой руке Казарина висел серый плащ, изрядно помятый и вымазанный золотисто-охристой глиной.
– Проходи, Юра, – протирая заспанные глаза, произнесла наставница екатеринбургских поэтов.
Казарин прошёл на поэтическую кухню и небрежно бросил плащ на старое прокуренное кресло. Вошедшая вслед Никулина отметила без особого удивления: на спинке стула висел вовсе не серый плащ, измазанный глиной, а поэт Александр Верников. Из кармана плаща, вернее Александра Верникова, вывалились белые листы прекрасной финской бумаги.
Пока Казарин, провалившись в другое кресло, шумно дышал ноздрями и крутил болгарскую сигарету в ожидании традиционного ночного кофе, Майя Петровна подняла с пола листы и, окончательно освободившись от чар Морфея, прочла строки, отпечатанные на машинке:
“Александр Верников. Речь на вручении Нобелевской премии 2002 года (тезисы)”.
ОБКОМОВСКИЙ КОНЬЯК
…На встречу с Первым был приглашён писательский актив во главе со Львом Сорокиным, бывшим в то время Ответственным секретарём Свердловской писательской организации. Писатели, волнуясь, пошучивая, ожидали в зале заседаний: когда же появится Борис Николаевич. Почти каждый принёс в подарок книгу – как бы творческий отчёт. Встреча была приурочена к 50-летию Союза писателей СССР. Однако на столах была только минералка, карандаши, листы белой бумаги. Значит, ни выпивки, ни чая не предусматривалось…
Вошёл Первый. Все встали, и он, здороваясь с каждым за руку, некоторых, узнавая, называл по имени-отчеству: – Здравствуйте, Лев Леонидович!.. Здравствуйте, Борис Степанович… Приветствую, Геннадий Кузьмич!.. Вадим Кузьмич!
Б.Н. довольно долго рассказывал о хозяйственных планах и свершениях. Видно, что он вполне владел материалом, сыпал цифрами, процентами, темпами и достижениями. Потом кратко поговорил о современной литературе. Кстати, процитировал опубликованное в журнале “Урал” стихотворение, в котором повествовалось, как из занюханной столовки с помощью цветочков и уюта создали достойное заведение, даже алкоголики обомлели. Вот так должны помогать нам писатели, умелым пером воспитывать нового человека, резюмировал Б.Н.
Однако надежда на то, что по завершении встречи состоится застолье с коньяком, водочкой “Посольской”, икрой и прочими обкомовскими яствами, увы, рушилась. И тогда один из писателей, когда уже все собирались покинуть кабинет Первого, провёл рукой по белоснежной шевелюре и решился:
– Борис Николаевич, можно ещё один вопрос, одну просьбу?..
Писательский руководитель Лев Сорокин вспыхнул, как маков цвет: опять что-нибудь несусветное выкинет Метелица (будем так называть седовласого), от него всего можно ожидать – лагеря прошёл, да и характером крут. И он, Лев Леонидович, даже притронулся к плечу Метелицы и умоляюще поглядел на него, дескать, не надо, всё уже обсудили. Однако Метелица снял с плеча длань начальника и продолжил:
– Борис Николаевич, я к вам как мужчина к мужчине. И не только от себя…
– Говорите-говорите, – позволил Ельцин.
– Понимаете, Борис Николаевич, писательский труд требует определённого психического напряжения, приходится изображать в художественном произведении и семейные драмы, и производственные коллизии, в детективах – даже убийства. Писатель перевоплощается, входит в образ, но ведь как-то надо и выйти из образа. Вот и приходится выпить рюмку-две, иногда и побольше. В зависимости от сюжета. Ну, и сами понимаете, можно нарваться на неприятности. Идёшь по улице, обдумываешь новый роман, а тебя – хвать милиция и – в вытрезвитель! Да ещё и сообщают по месту службы, позорят в стенгазете…
– Понимаю, – тряхнул чубом Ельцин и криво ухмыльнулся, – и что вы предлагаете?
– Я прошу вас, Борис Николаевич, от имени нашей писательской братии, дайте указание милиции, чтобы нас не преследовали и не бросали в вытрезвители, если мы рюмку-другую…
– Ван Ваныч, – подозвал помощника Ельцин, – сегодня же свяжите меня с Князевым, пусть подготовит по Управлению милиции следующее решение… Надо уважать не только труд писателя, но и его отдых.
Что говорить, многие из нас в ту пору (да только ли в ту?) любили расслабиться. И аз грешный. Только мне приходилось делать это в меру или за домашним столом: членского билета Союза писателей у меня ещё не было. Метелица же торжествовал! И нередко добрейшая официантка Тося вызывала милицию прямо в кафе Дома работников культуры по просьбе самого Метелицы. Быстро ко входу подкатывала милицейская мотоциклетка. Метелицу брали под белы рученьки, усаживали в коляску. И долго по ночному городу раздавался его разудалый голос, исполнявший песню, созданную Евгением Родыгиным и поэтом Григорием Варшавским: “Рассвет встаёт над городом, заря светлым-светло…”.
– Вам куда сегодня, товарищ писатель? – вежливо допрашивал Метелицу милиционер-водила.
Дело в том, что каждый раз Метелица называл разные адреса: чтобы окончательно исправить ошибку недельной трезвости своего труда, он направлялся обычно то к писателю Филипповичу, то к Шерману, то к милейшему Валере Климушкину. При этом не помня в точности их адресов…
– Как любо всё и дорого, и на сердце тепло, – подпевал баском милиционер, нажимая на газ.
Хуже получилось однажды у писателя Щ. Уже знал его участковый. Обнаруживая нетвёрдо стоящего высоченного человека возле старого тополя, мильтон, недовольно бурча “опять эти писатели”, всё же доводил Щ. до его подъезда: постановление начальника УВД надлежало выполнять, тем более, все знали, что принято оно по указанию Самого!
В тот раз Щ., смазавши утомлённый организм в заветном кафе, надеялся, что никто его не арестует, и он вовремя доберётся до дому. Однако по дороге его поприжало, ибо сегодня он оттянулся не только водочкой, но ещё и “обкомовским коньяком” (настойкой боярышника) да ещё и – вот этого не следовало делать! – приласкал мочевой пузырь “Жигулёвским”. Требовалось отлить. Однако вокруг – немногочисленный народ, и все, как назло или на радость, женщины.
По улице проходила довольно глубокая траншея для укладки газопровода. И Щ., припомнив детские шалости на ледяной катушке, мигом съехал по крутому склону. Сделав своё дело, он попытался вылезти на дневную поверхность, но не тут-то было. Глинистый склон после осеннего дождика казался намыленным. И Щ. несколько раз скатывался, сползал вниз. Он не оставлял попыток, стыдно было бывшему альпинисту, бравшему вершины Кавказа, не одолеть какую-то коварную канаву. В конце концов руки, лицо и шея Щ. были настолько измазаны шоколадной глиной, что он стал похож на мулата.
И тут – о, счастье! – он услышал знакомый голос участкового:
– Давай лапу!
Оказавшись на поверхности, Щ. счастливо засмеялся и хотел было обнять участкового, как родного. Но тот испуганно отстранился, увидев перед собой подозрительного “эфиопа”: на его участке иноземцев не проживало.
– Да я… то, роман, понимаешь ли…
– Роман? Имя Роман, а фамилия? Ваши документы!
– Да не Роман я, а мы новый роман обмывали. Не узнал, что ли? Про указ самого Ельцина забыл? – неожиданно для самого себя рявкнул Щ. и сунул под нос мента краснокожий билет с портретом Ильича и с золотым теснением “Союз писателей СССР”.
Увидев знакомые корочки и распознав голос Щ., мильтон даже обрадовался: не придётся возиться с иностранцем, проживающим без прописки. Брезгливо поддерживая Щ. за локоть, он повёл его домой. Вот и знакомый подъезд. Лифт, конечно, не работал. Пришлось вновь штурмовать вершину, на этот раз лестницу.
Олюшка, молодая жена писателя Щ., открыла дверь.
– Ваш? – рыгнул участковый.
Видя перед собой довольно симпатичного мулата, беззубо и виновато улыбающегося и кокетливо игравшего глазами, Олюшка честно сказала:
– Что значит “ваш”? Первый раз вижу, у нас такие не проживают.
Выскочивший из-за её спины белокурый сын Ванечка радостно закричал:
– Папа, папа пришёл!
Как он узнал в Щ. родного отца, до сих пор остаётся загадкой.
P.S.
Кстати, руководителю екатеринбургских писателей стоило бы обратиться в компетентные органы и восстановить достопамятное постановление, чтобы обкомовская льгота действовала и в XXI веке: ведь её никто не отменял.
г. Екатеринбург