Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2008
БАТОН – ВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК
БЫЛО ВРЕМЯ
Было время, когда неслась над страной песня: “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз”, когда буханка хлеба стоила восемнадцать копеек, а стакан газировки с сиропом – три. Был я холост, молод и весел. Отслужил в армии и работал на заводе. И всех-то забот у меня было – не проспать на работу. Мать ещё была жива, и я ездил к ней в деревню на выходные и в отпуск. И даже кажется, что в те годы весной сочнее зеленела молодая листва; летом ярче светило солнце; осенью деревья красивее были расцвечены жёлтым и красным; зимой белее был снег. Но, конечно, это лишь кажется.
Да, было время… Хорошее было время!
ПОЯВЛЕНИЕ БАТОНА
Прошло уж много лет, а, как сейчас, помню первое появление Батона.
Вообще-то его звали Буйлов Андрей Антонович. Да, у него и паспорт был. Я сам видел. Правда, без прописки, но и без отметки о судимости.
Встретились мы у магазина.
– Братан, дай рубль, – были первые его слова, обращённые ко мне.
И как-то просто, по-дружески, они прозвучали, и без просительных ноток, и без требовательных: мол, выручи, если можешь, а нет – так нет.
На нём была, несмотря на минусовую температуру, тонкая брезентовая штормовка, из-под неё виднелся потрёпанный, неопределённого цвета свитерок, на ногах – кеды и девятирублёвые советские джинсы. Шапку он никогда не носил.
Правда, и сам я в ту пору был одет не слишком шикарно, но всё-таки куртка моя была на меху, пусть и искусственном, на ногах зимние ботинки, а на голове вязаная шапочка.
Я выгреб из кармана мелочь, стал считать на ладони.
– Э-э! – он махнул рукой. – Оставь себе.
Мимо нас во двор магазина въехал фургон.
Он проводил машину взглядом, повернулся ко мне и вдруг протянул руку:
– Батон.
– Что?
– Батоном меня кличут.
– А-а. Саня. – И мы пожали друг другу руки.
– Ну что, Саня, идём на дело? – спросил Батон. Я не понял, что это означает, но, чтобы не обидеть нового знакомого, ответил:
– Идём.
Тем более, что делать-то мне было нечего.
ИДЁМ НА ДЕЛО
Батон уверенно зашагал в магазинный двор, я за ним. За плечами его болтался пустой рюкзак.
Машина была подогнана фургоном к дверям. Водитель сидит в кабине, покуривает, в ус не дует. Глянул я в фургон, а там в деревянных ящиках поблёскивают горлышками бутылки водочные.
На крыльце толстая женщина в белом халате орала, широко раскрывая рот и сверкая золотыми зубами, на маленького, щуплого мужичка в грязной фуфайке, нетвёрдо стоявшего перед ней:
– Уволю я тебя, панфурик, уволю! Гад такой! Что, мне самой ящики таскать?
– Так я, Марья Ивановна, я… как штык… – бубнил мужичонка.
Батон подмигнул мне и говорит:
– Хозяюшка, может, помощь нужна?
Оглядела она нас:
– Как же… сразу и помощники нашлись… – скривила рот. – Ну, давайте.
И принялись мы за работу. Я Батону ящики подаю, он их таскает, куда ему та баба показала.
Сначала она всё на крыльце стояла, присматривала за нами, потом ушла куда-то. Когда я подавал Батону предпоследний ящик, он тихо сказал:
– Иди за мной, – оглянулся на двери магазина и пошёл мимо машины со двора, всё быстрее и быстрее. Я спрыгнул на землю и побежал за ним.
Батон, на удивление, легко держал ящик в руках перед собой и бежал так, что я едва поспевал.
Спохватились нас, видимо, не скоро. Мы, уже отпыхавшись, перекладывали бутылки из ящика в рюкзак на берегу зловонной речки. Тут только я и сумел ему сказать:
– Ну, ты даёшь. А если бы попались?
– Если бы, да кабы, да во рту б росли грибы…
– Вон они! – раздался громкий визгливый крик.
Подхватили мы рюкзак и дёру. Хорошо так бежим, по тропке между кустами виляем. И вдруг – бетонная стена, тупик, а сзади уже топот слышен.
– Лезь быстрее! – Батон нагнулся, я вскочил на его спину и вскарабкался на стену, он мне рюкзак подал и сам, лихо так, на стену запрыгнул.
И тут, как на грех, выпустил я рюкзак из рук, хорошо ещё не на ту сторону, откуда догоняли нас.
– И-и!.. – только и смог выговорить Батон, схватил мокрый рюкзак – и бежать.
Пока там погоня через стену корячилась, мы уже далеко были.
– У тебя, видать, вместо рук-то ноги выросли! Эх! – Батон аккуратно разгребал бутылочные осколки. Я молчал. Понимал – нет мне оправдания. И вдруг:
– Есть! Есть… – целая, чудом не разбитая бутылка “Столичной” сияла, переливалась всеми цветами радуги в его руке.
НО ПАСАРАН!
Подходили к общежитию. Сверкающая стёклами девятиэтажная коробка была похожа на ящики с бутылками, поставленные друг на дружку.
– Саня, ты местный? – спросил Батон.
– Из деревни. На ОМЗ работаю, здесь в общаге живу.
– В общаге? Это хорошо… Понимаешь, я только сегодня приехал в этот город, никого у меня здесь… Я могу, конечно, и на бану перекантоваться…
– Да зачем! Ночуй у меня.
– Ну вот и спасибо, Саша, я знал, что ты меня выручишь, – и он хлопнул меня по плечу.
– Батон, а ты чем вообще занимаешься?
– Бичую.
– А-а…
Остановились у дверей общежития.
– Правда, у нас тут строго. Только по паспортам и до двадцати трёх часов пускают.
– Ничего, прорвёмся.
Всё-таки я показал ему окно своей комнаты на втором этаже, туда легко можно было влезть по росшему рядом тополю. Но сейчас ещё было светло – могли увидеть.
Вахтёрша, непреклонная тётя Клава, сидела на своём обычном месте, за невысокой перегородкой, готовая в любой момент выдвинуть деревянный брус, стопорящий “вертушку” на входе.
– Тётя Клава, – как можно ласковее обратился я к ней, – тут такое дело, ко мне дядя приехал из деревни…
– Паспорт, – привычно потребовала вахтёрша.
– Забыл паспорт.
– Не пущу.
– Ну, тёть Клава…
– Что “тётя Клава”, что “тётя Клава”! Я уже шестой десяток тётя Клава! Наведёте алкоголиков да бичей, мне отвечать потом. Не пущу сказала, выходи, – это она уже Батону кричала.
В это время сзади нас в дверь ввалилась весёлая компания. Отталкивая меня и Батона, полезли прямо через застопоренную “вертушку”.
– Назад!
– Мать, всё ништяк…
Батон схватил патлатого, пьяненького парня за куртку и дёрнул к себе:
– Сказано же – нельзя.
– А ты кто такой? – Подступили ещё двое. – Ты на кого руку поднял? Да мы тебя…
И тут Батон мгновенно преобразился: выдвинулась челюсть, забугрились желваки на скулах, глаза сузились, вся его невысокая коренастая фигура напряглась:
– Я таких как ты, мразь, двенадцать лет из параши поил. – Он взял за лицо ближайшего из парней и несильно пристукнул затылком об стену. Тот медленно стал отступать к выходу, двое других за ним. Уже закрывая дверь со стороны улицы, один из них прошипел:
– Мы с тобой ещё потолкуем, дядя.
Батон же обратился к ошеломлённой тёте Клаве:
– Но пасаран! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – потряс кулаком правой руки. И с такой яростью произнёс он эти слова, что поверилось – не шутит Батон.
Тётя Клава молча убрала задвижку, пропуская нас в общежитие.
Мы уже поднимались по лестнице, когда она опомнилась:
– Эй! Назад! Паспорт! Петров, я коменданту доложу!
Пришлось вернуться. Батон пожал мне руку. Громко сказал:
– До свидания, Александр, до завтра. Всего хорошего, тётя Клава, – и вышел на улицу.
Я ещё выглянул за ним – не поджидают ли его те архаровцы, но никого не было, и я пошёл в свою комнату.
Батон ждал под окном.
ЗА ЗНАКОМСТВО
Батон разбулькал содержимое бутылки по стаканам… дверь распахнулась, вошёл мой сосед по комнате Вася Подхомутов.
Взгляды их пересеклись.
– Вася, познакомься, это Батон.
– Очень приятно, – Вася разделся, лёг на свою, коротковатую для него койку и раскрыл книгу. Наверное, он с удовольствием бы ушёл из комнаты, но идти ему, впрочем, как и нам, было некуда.
– Василий, присоединяйся, – пригласил Батон.
– Нет. Спасибо.
– Ну что ж, а мы с Сашей выпьем. За знакомство! – и мы выпили.
– Везёт мне всё-таки на хороших людей, – Батон приобнял меня. -А ты, мил человек, больной, что ль? – обратился он снова к Васе.
– Почему больной?
– Ну, не пьёшь-то? Болит, поди-ка, чего? Может, язва?
– Нет. – Василий вдруг отложил книгу и повернулся к нам. – Тут, мужики, другое.
РАССКАЗ ПОДХОМУТОВА
– Вот вы пьёте. Хорошо. А мне, думаете, не хочется?
– Так я же предлагал…
– Да подожди ты! – он махнул рукой на Батона. – Я ведь тоже когда-то бухал – будь здоров! И ни за что бы не бросил, если бы не один случай.
Мы с Батоном допили водку. Ясно, что этого мало, надо искать деньги и бежать в магазин. Деньги можно занять и у Васи, но сначала надо выслушать его до конца, чтобы не обидеть.
И мы слушали.
– Было это года два назад – золотая осень, пора листопада, так сказать. И пили мы “Золотую осень”. На балконе четвёртого этажа сидели. Я в то время в институте учился…
– Отчислили из института? – догадался я. Раньше Вася ничего о себе не рассказывал.
– Отчислили, – он недовольно поморщился. – Ну вот – сидим, пьём. Захорошело. А на балконе в ограждении несколько железных прутьев были выломаны – ну, общага и есть общага. Буревестник – кликуха такая у него – допил бутылку и бросил вниз, да и сам вслед за бутылкой в пролом полетел. На газон упал. Вызвали “скорую”, увезли его, пока то да сё – протрезвели вроде. Взяли ещё. Сидим вдвоём с Сеней на том же балконе, пьём. А Сеня удивляется, как, мол, угораздило Буревестника в такую дыру вылететь, тут и не пролезешь, да в пролом этот чёртов и сунулся. Только башмаки у меня перед глазами мелькнули. Я вниз-то глянул – как там Сеня – голова у меня закружилась, ну и…
Мы едва сдерживали смех.
– … вот, очнулся и не могу понять – живой я или уже на том свете. Лежу по рукам и ногам спелёнутый. Медсестричка по палате, как ангелок, порхает… Вдруг дверь открывается, и вваливаются Буревестник с Сеней. Буревестник своим ходом прёт, а Сеня на костылях. Оказалось: Буревестник только пятку отшиб, Сеня ногу сломал, а у меня – сотрясение мозга, перелом ребра, руки и ноги… И до того мне плохо было!.. Поклялся – больше ни капли. Уже два года держусь. И вы меня, мужики, не уговаривайте. Как говорится: пить – здоровью вредить. А здоровье – всему голова…
СВОИМ ЧЕРЕДОМ
– Золотые слова! Твоими бы устами, Василий, мёд пить… А ещё лучше водку. – Батон тревожно взглянул на будильник и толкнул меня в бок. До закрытия магазина оставалось совсем мало времени.
Я, будто бы невзначай, обратился к Подхомутову:
– Вася, дай пять рублей до получки.
Вася не отозвался.
– Да отдам я, отдам! Когда я не отдавал-то?
– Тебе завтра на работу, – подал голос Вася.
– Что я тебе – ребёнок?
– Вася, это западло, – сурово сказал Батон.
Подхомутов вдруг легко согласился. Достал из кармана брюк пятёрку и подал мне.
– До получки.
– Замётано.
И дальше всё пошло своим чередом…
Тяжело было утром. Но Вася был неумолим. Поднял меня и Батона, отпаивал крепким чаем. Потом мы с Васей на работу пошли, а Батон, опять же через окно, вылез на улицу и тоже куда-то двинул.
Вечером под окном раздался свист. Выглянул я – Батон, рюкзак полный держит. Помог я ему влезть, а в рюкзаке позвякивает.
Оказалось, в другом магазине он провернул ту же операцию, но более удачно.
– Ну, ты, Батон, даёшь…
– Даём стране угля, мелкого, но много!
Гулял весь этаж.
Кто-то предупредил, что идёт комендант, а Батон уж и не шевелится, на койке моей лежит. Мы его с Васей только-только успели в шкаф запихнуть. Зашла Софья Павловна.
– Так, Петров, так… На какие шиши гуляем?
Я молчу.
– В профком будет доложено. Голубчики. Хороши.
Тут Батон чего-то зашевелился в шкафу. Софья Павловна насторожилась, прислушалась, но всё стихло.
– Сейчас всем сидеть по своим комнатам, будете болтаться тут пьяные – сразу вызову милицию. Всё!
Опять шорохи и кряхтение из шкафа. Она оглянулась, у двери, прислонившись к косяку, стоял Валера Воробьёв: убери косяк – упадёт. Из соседней комнаты неслось дружное: “Где ты, моя черноглазая, где?.”. Софья Павловна ринулась туда.
Я довёл Валеру до его комнаты, вернулся и запер дверь. Открыл шкаф – Батон, подтянув колени к подбородку, спокойно спал. Вытащили мы его с Васей, уложили на мою койку.
Я рухнул на пол и тут же уснул.
АЛЬФОНС
Меня лишили тринадцатой зарплаты, перенесли отпуск с июля на апрель. Батон куда-то пропал.
Появился недели через три. Чистый, бритый, сытый. Похохатывает.
– Остановился тут у вдовушки на зиму. И ей хорошо, и мне. Домик у неё свой, так крышу подчинил, дрова поколол. Ну и она ко мне отзывчивая, – рассказывал он мне и Подхомутову.
– Значит, в альфонсы заделался, – сказал Вася.
– Чего? – не понял Батон.
– Ну, альфонсами таких называют.
– Альфонс… А что? Хорошо! Я теперь Нюрке так и скажу – чтоб Альфонсом меня звала. Красиво!
Засиживаться Батон не стал и скоро ушёл.
– Я теперь человек семейный… до весны!
СИРОТА
В тот день я пришёл с работы поздно. Захожу в комнату и вижу: сидят Батон и Вася Подхомутов. На столе бутылка и кой-какая закуска.
На мою кровать брошена “лётная” куртка и шарф, у дверей ботинки новые стоят – видимо, вдова позаботилась.
– … выстроили нас, и начальник – подполковник Жуков – век не забуду! – орёт: “Я вас научу свободу любить! Вы у меня узнаете, как кипежи поднимать!” И пошла работа – подгоняют лесовоз, а мы таскаем на себе лесины за сто метров и укладываем в штабель три метра высотой. Норму не выполнил – пайка вдвое урезается… Я ещё легко отделался – через месяц в больничку попал, а двое померли. – Батон сидел спиной к двери и не видел меня.
Вася подпёр кулаком голову, смотрел прямо на Батона и, кажется, готов был заплакать.
– Здорово, Батон! – подал я голос
– О-о! Са-а-ня! – Батон развёл руки и случайно сбил со стола бутылку, но успел подхватить её у самого пола и поставил на место.
Подхомутов поднял на меня глаза, хотел, видимо, что-то сказать, но только мыкнул, опустил голову на стол, затих.
Я увидел под столом ещё две, уже пустые, бутылки.
– Батон, ты почто Васю напоил? – в шутку спросил я.
– Васю?.. Да ты знаешь, что Вася вот такой мужик, – Батон поднял вверх большой палец. – Ты знаешь, что он сирота, детдомовский, как и я? – в голосе Батона слышалась обида.
Мне стало отчего-то стыдно.
На следующий день, в субботу, я собрался к матери в деревню. Батон попросился со мной. Поехали.
Мать встретила, как обычно: баня, обед с поллитровочкой, чай.
Я гляжу на Батона – оттаял мужик, Морщины на лбу разгладились вроде, и желваки по скулам не катаются.
Сидел он у окна перед самоваром. Посматривал на стены, где висели большие, старинные, в рамках фотографии: бабушка, дед, мать с отцом – жених и невеста. За рамку зеркала заложены открытки – поздравления с Новым годом и октябрьскими. В углу икона и лампада перед ней – это уже без меня появилось. Раньше икона эта в горнице висела, и я ни разу не видел, чтобы мать на неё молилась.
В общем, всё в доме, как обычно, знакомо мне с детства. Батон от меня отворачивается, в окно смотрит, увидел там что-то…
Погостили у матери, да через день обратно в город. Мне на работу надо было.
Шли по дороге к автобусной остановке, и Батон сказал:
– Счастливый ты, у тебя мать есть, живая. А я свою даже не помню.
И молчал до самого города.
Потом Батон куда-то пропал. Я уже думал, что он уехал из города. Но в конце марта он появился. Пришёл, как всегда, через окно.
– Ты откуда взялся, Батон? – радостно спросил я.
– Из-под снега вытаял. Всё, Саня, прощаться пришёл, уезжаю. Чувствую: ещё немного – прирасту здесь, корни пущу, а это не по мне. Я дорогу люблю, волю.
– Дождись Васю.
– Нет, пойду. Я ведь и билет купил. А чего? – деньги есть пока!
– Куда ж ты теперь?
– Страна большая.
– Провожу тебя.
– Не надо, Саня. Ну, давай пять! Ты хороший мужик. – Он протянул мне руку, и я крепко пожал её, хотел и обнять Батона, но он уже развернулся и шагнул за дверь.
– Привет Васе! – и пошёл по коридору к лестнице, ему уже не нужно было прятаться от вахтёрши.
Прошло много лет. Всё изменилось кругом. Изменилась моя жизнь, жизнь Васи Подхомутова. Наверное, изменилась как-то и жизнь Батона – вольного человека.
НЕУДАЧА
“Ну и колбасит… ну и колбасит…” – Чепурин сунул голову под струю холодной воды, отфыркался. Не помогло. “Ну и колбасит…”
Словечко это – “колбасит”, то есть мутит с похмелья – подцепил, он от кого-то из приятелей, и сейчас оно крутилось на языке, и казалось, что от него мутит ещё больше.
Ни капли спиртного в доме не было, он знал это точно и не пытался искать.
В который уж раз глянул на свои отличные, времён выступлений на Союзе, лыжи, и в который раз оставил мысль об их продаже.
Он кое-как оделся и вышел из квартиры. Лифт опять не работал, и Чепурин пошлёпал с девятого этажа. Когда-то для тренировки, поднимался только пешком, а сейчас и спускаться было трудно, что-то ёкало внутри при каждом шаге, и бешено колотилось сердце. “Ну и колбасит…” Закусил сигаретину, но тут же выплюнул, не прикурив, такая тошнота подступила.
Благо – магазин, место сбора их бригады, рядом в пристройке к его дому.
Уже топчется на крыльце Васька Жлоб. И сразу видно, что тоже на мели. Бедолага.
– Есть чего? – вместо приветствия спросил Жлоб.
– Голяк!
Чепурин лихорадочно огляделся по сторонам. И не напрасно. У киоска стоял Дутов из тринадцатой квартиры. Как-то затаскивали этому Дутову рояль на четвёртый этаж. С тех пор Чепурин частенько перехватывал у него денег.
Дутов тоже его приметил, сунул в карман сигареты, сдачу и скоренько зашагал прочь. Но Чепурин не дал ему далеко уйти.
– Здорово, Степаныч! Как самочувствие?
– Нормально, – буркнул Дутов, отводя глаза.
– Я ведь рассчитался с тобой в тот раз? Долг отдал?
– Ну… – Дутов сделал попытку обойти его.
– Гну! – панибратски ответил Чепурин, приобнял за плечи, зашептал в ухо.
Дутов торопливо сунул ему деньги и почти побежал к дому.
Чепурин вернулся к магазину.
– За боярышником: на старт – внимание – марш!
Аптечный киоск в магазине, и Жлоб быстро протёрся к окошку продавца, обойдя очередь.
Похмелившись, они покурили. Жлоб сказал, что наклёвывается одно дело, но больше ничего не пояснил.
– Вечером скажу.
– Ну, добро.
Они разошлись.
Вернувшись домой, Чепурин заглянул в кухонный шкаф, нашёл чёрствый хлеб и яблоко. Подумал, что можно бы шкаф продать… Да кто купит такое старьё… Спортивные костюмы, “ветровки”, кроссовки, лыжные шапочки, ботинки – всё отличного качества, давно продано. Даже медали загнал. Остались лыжи… Деньги-то нужны, а работы пока никакой.
И он решился.
Лыжи были в матерчатом чехле, и он не стал их из него доставать. Чего смотреть-то? Фирменные лыжи.
Прихватил их подмышку и двинул в спортшколу. “Кому-нибудь из тренеров предложу – с руками оторвут”.
Двенадцать лет назад Сергей Чепурин стал чемпионом СССР по лыжным гонкам. Вошёл в сборную. А на тренировочном сборе к Чемпионату Мира схлестнулся с одним из тренеров…
Вечером после тренировки зашли втроём в магазинчик соседний, по бутылке пива взяли. А тут этот “старший помощник младшего тренера” – нарушаете, мол, режим. Ну, Чепурин – нет бы промолчать-то – сошло бы с рук – врезал ему:
– Не тебе бежать-то, а мне… – и дальше в том же духе.
И устроили показательный процесс – вылетел Сергей из сборной.
Вернулся он тогда домой, лыжи в дальний угол задвинул. Тренер его, ещё с детства, Иван Авенирыч, говорит: “Отдохни, Серёжа, успокойся. Через год опять Союз выиграешь, ещё и на Олимпиаде побежишь…” А через год и Союза-то не стало.
Сбережения у него тогда кой-какие были, да ещё мать была жива. Он и “отдыхал” два года. А потом взял и выступил на “Кубке Севера”, да так, что всех “сборников” обогнал. Обогнать-то обогнал, да на том обгоне сердце надорвал. К врачам он не обращался, но сам знал, что всё – укатали его эти горки, и лыжи в угол задвинул уже навсегда.
Авенирыч звал тренером в спортшколу, но Чепурину не больно-то улыбалось с малышнёй за копейки возиться. Вот, если бы сборную России тренировать позвали… Но в сборную не звали.
Бригада их сколотилась из бывших спортсменов, из тех, что не стали тренерами, не подались в бандиты, не заделались в предприниматели. Работали грузчиками, а летом на строительстве гаражей. Работали хорошо – мужики-то всё крепкие – и зарабатывали хорошо. Но вскоре и попивать многие стали. Уходить начали из бригады по разным причинам: кто не хотел спиваться, кто-то окончательно спивался, случайные люди стали появляться в их компании. И последнее время они уже перебивались, чем попало. И пили все, много…
Чепурин никак не думал, что встретит здесь Авенирыча, ему уж под семьдесят, давно пора отдыхать от трудов тренерских. А Иван Авенирыч сидел всё там же, в своей комнатушке, пропахшей скипидаром и лыжными мазями, со стенами, увешанными грамотами и фотографиями. Он колдовал над тисочками, с зажатым в них лыжным креплением.
Сергей хотел развернуться да уйти по-тихому, но старый тренер увидел его в приоткрытую дверь.
– Заходи, Серёжа, заходи… – идёт навстречу Чепурину, – заходи, чайку попьём, у меня, ты знаешь, всегда с мёдом. Сразу видно настоящего спортсмена – даже летом с лыжами… – Глаза под седыми бровями смеются. – Решил, значит, всё же на тренерскую работу? Пора, брат, пора…
– Здравствуй, Иван Авенирыч. Зашёл вот…
Чепурин сам себе противен стал. Уж сороковник стукнул, а как мальчишка оправдывается. И он сказал грубовато:
– Вот, Авенирыч, хочу лыжи продать.
Глаза под бровями погасли.
– Помню-помню, хорошие лыжи. Как ты бежал на них, помню…
– Не надо, Авенирыч.
– А нам твоих лыж не надо. Не предлагай тут никому.
Чепурин криво усмехнулся.
– Ну не надо, так не надо. Счастливо. Здоровья вам.
– И тебе того же, Серёжа… Заходи…
Чепурин шёл по улице. И ему казалось, что все смеются над ним из-за этих нелепых сейчас, летом, лыж.
Ему вдруг чётко представилось, что будет дальше: загонит он лыжи, выпьют, похмелятся… И однажды, когда он будет один в пустой квартире, откажет надорванное сердце… “Да оно ж всё равно однажды не выдержит… и всё же пожить-то ещё хочется… а всё из-за них…” И он хотел бросить в канаву ставшие ненавистными и ненужными лыжи… И увидел Нинку. Она хромала к нему на расшатанных каблуках.
– Серёженька, здравствуй…
А какие женщины у него бывали… Много их было. Но он не женился. Не хотел себя связывать. Думалось, что долго ещё будет денежным и сильным. И вот – Нинка, готовая отдаться любому за стакан бормотухи, Серёженькой называет. Да ведь, кажется, как-то по пьяни было с ней…
Хотел послать подальше, но вместо этого сунул ей в руки лыжи:
– На, продашь, они дорого стоят.
Оставив оторопевшую Нинку с лыжами в руках посреди улицы, он пошагал в спортшколу к Авенирычу.
А куда ещё ему было податься? Или в квартиру свою помирать, или к Авенирычу, и, может быть, выжить.
Они поговорили. Иван Авенирыч предложил работу тренера со старшей группой, со следующей недели. Он явно суетился, растрогался:
– Ну вот, Серёж, и хорошо, и молодец, я в тебя всегда верил. Может, тебе деньжат подкинуть?
Чепурин отказался. Он попил с Авенирычем чаю и пошёл домой. Думал о предстоящей работе, до начала которой оставалось три дня.
Жлоб поджидал его у подъезда.
– Дело, Серёга, есть дело…
– Всё. Никаких дел.
– Ты чё? Опупел? Верняк дело!
– Ну, чего там? – Чепурин решил выслушать его, чтоб отвязался.
– Москвичи приехали. Лес нужен. У тебя же в районе приятель на лесе сидит. Сведёшь их – и все дела. Получишь свои проценты от сделки. Ну, мне за наколочку отстегнёшь…
Сергей задумался. Дело-то, и, правда, верняк. И деньги нужны, не на вино, нет, как-то ведь надо дожить до первой зарплаты в спортшколе…
Утром приоделся получше. “Клиенты” ждали его в белоснежной “десятке”, как и договаривались, в центре города, у памятника Ленину. Двое молодых, весёлых и нагловатых мужиков.
И Чепурин держался с ними весело и так же нагловато…
Свести их он решил с Лёшкой Поповым, директором леспромхоза в прошлом. Теперь леспромхоз закрыт, но лес-то валят и вывозят. И Лёха на своих “делянах” крепко сидит.
А когда-то с ним вместе начинали бегать, ещё на первенстве области. И, хотя Попов не достиг таких высот в спорте, как Чепурин, но друзьями они остались на всю жизнь. Когда Сергей ушёл из спорта, Алексей звал его к себе, но Чепурин из глупой гордости отказался.
Сергей попросил у одного из мужиков сотовый телефон, набрал номер Попова. Тот откликнулся сразу. Что за дело у Чепурина, понял с двух слов.
– Приезжайте, всё порешаем.
Чепурин представил, как скажет Попову, что вот – начинает тренировать, что пить завязал. Знал, что Лёшка порадуется за него.
Всю дорогу, а ехали быстро, лихо, перешучивались грубовато. Кто-то звонил на сотовый Артёму – крутоплечему и круглоголовому парню, он отвечал – в первый раз коротко, резко, во второй – с подобострастными нотками.
– Ты куда нас везёшь, Сусанин-герой? – спрашивал Олег, поглядывая на стоящий стеной вдоль шоссе лес, одной рукой держа руль, другой прикуривая.
– Идите вы… лесом, я сам заблудился! – в таком же тоне отвечал Чепурин.
Через три часа были в лесном посёлке – сплошь барачного вида типовые дома, лишь на въезде несколько настоящих деревенских изб.
В центре посёлка – двухэтажное здание из серого силикатного кирпича. Контора. Здесь и ждал их Попов.
Он обнял Сергея, пожал руки москвичам.
Гости сразу захотели “перетереть дело”, а Чепурина Алексей провёл в столовую, находившуюся тут же на первом этаже, распорядился, чтобы его накормили.
Сергей глядел на своего друга и завидовал – сильный, здоровый, сразу видно, что хозяин здесь.
Алексей приглашал их ночевать, но москвичи заторопились. Были они явно довольны, возбуждены.
– Получи деньги с них и оставайся, – сказал Попов Сергею, когда докуривали последнюю сигарету перед отъездом. – Погости, отдохни, Серёж.
Так он это сказал, что Чепурин, было, и решился, но передумал. Не хотелось ему вот так – бедным родственником.
– Спасибо, Лёш, не могу. Тренировка завтра.
– А-а! Ну, тогда давай. Авенирычу поклон.
Они пожали руки. Алексей, кивнув в сторону машины, спросил приглушённо:
– Не кинут тебя?
– Нет.
Неслись по трассе под сто сорок. Сергей старался не думать о страшной скорости, слушал блатные песенки, что крутили на магнитофоне ребята.
“Не зря мне папа говорил, что деньги любят счёт…”
“А деньги любят счёт, а деньги любят счёт…”, – подпевал Артём.
– Верно, Серёга? – подмигнул он Чепурину.
Что-то нехорошее шевельнулось в душе у Сергея. Он сделал вид, что задремал.
Думал о предстоящей тренерской работе, о том, что начнёт новую жизнь и всё у него выправится, и к Алексею съездит.
– Держитесь! – рявкнул Олег, резко выруливая вправо и скидывая скорость. Мимо них, будто летучий голландец, пронеслась без огней, и казалось, без водителя, большая чёрная машина…
– Козёл! – сказал Олег.
– Урод! – подтвердил Артём.
Музыку выключили и молчали угрюмо.
Они подвезли Чепурина до самого дома, Артём подал ему деньги.
Жлоб, видно, дежурил, ждал.
Сергей отсчитал его долю.
– В магазин? – спросил Жлоб.
– Я пас, – ответил Сергей.
Жлоб удивлённо взглянул на него, но ничего больше не сказал.
Лифт опять не работал. А Сергей очень устал. Еле добрался до своей квартиры.
А когда вошёл, понял, что надо было остановиться этажом ниже, там у соседей есть телефон, и можно вызвать “скорую”. Потому что сердце… сердце его… Он вспомнил, как бежал последние сотни метров до финиша на “Кубке Севера” и, держась за стену, пошёл вниз… Завтра тренировка…
Когда в понедельник он не пришёл на работу, Иван Авенирыч решил, что Чепурин опять запил, и окончательно отнёс его к своим педагогическим неудачам.
НА БЕРЕГУ
Плотников сидел у костра. Звёзды уже высыпали на небо, и луна была на своём месте. Чернела невдалеке стена леса. Белый “Запорожец” горбатился под одинокой осиной с беспокойной листвой. С реки тянуло влажным холодком, запахом ила, а от котелка, остывающего в траве, – наваристой ухой.
Нечасто удавалось Плотникову одному вырваться из города, отдышаться.
Он даже хлебнул из старой солдатской фляжки по такому случаю.
Искры внезапным салютом взметались к небу, сливались со звёздами и таяли. Вскрикивала в лесу птица.
Плотников сначала услышал, а потом и увидел идущего со стороны леса человека. Он был в длиннополой чёрной одежде, в чёрной же шапочке.
– Мир вам, – сказал.
– Здравствуйте, – ответил Плотников, понимая, что перед ним монах. Пригласил неуверенно, – присаживайтесь.
Монах сел на валежину, стянул нога об ногу пыльные кирзовые сапоги, размотал портянки.
– Там река, – махнул рукой Плотников, и неожиданный гость, кивнув, пошёл босиком по холодной траве, и слышно было, как он плескался и фыркал.
Плотников был недоволен, что нарушено его одиночество, да ещё монахом, с которым и говорить-то, не знаешь, о чём. Но поднялся, сходил к машине и достал из рюкзака вторую ложку и пластмассовый стаканчик. Прихватил ещё чайник, спустился к реке чуть выше того места, где умывался монах, набрал в чайник воды и вернулся к костру.
Пришёл и монах, капли блестели в тёмной густой бороде.
– Чаю сделаем, – сказал Плотников, просто, чтобы что-то сказать.
Монах не ответил. Он опять сидел на валежине, глядел на огонь полуприкрытыми глазами.
Плотников установил над огнём железную треногу, повесил на крюк чайник
Затем поставил между собой и гостем котелок, снял с него крышку, и оттуда дохнуло густым рыбным духом. Хлеб и помидоры лежали уже нарезанные на куске клеёнки.
– Спаси Господи, – сказал монах, перекрестился и принялся за уху.
Плотников встряхнул фляжку:
– Будешь?
– Нет, спасибо, – монах покачал головой.
– А я приму. – Плеснул в стаканчик, выпил одним глотком и торопливо заел.
Гость всё молчал. А в Плотникове закипало раздражение. Он с вызовом спросил:
– Монах?
Незнакомец кивнул.
– Ну и как?
– Что? – монах вопросительно приподнял брови.
– Спас душу? – и, не дожидаясь ответа, продолжал, – я бы, может, тоже хотел так, ушёл – и одна забота: душу спасай, молись, – он говорил сбивчиво, торопливо, злясь уже на себя за эту торопливость, от этого ещё больше сбиваясь. – а работать? А семья…
– Простите меня, – произнёс вдруг монах, встал, подхватил свой вещмешок и ушёл в сторону.
Плотников выпил ещё из фляжки, остатки зачем-то плеснул в огонь, и на мгновение костёр взметнулся, растолкнул тьму и сразу опал, обессилел. Плотников поднялся и пошёл за монахом…
…Он стоял на коленях, склонившись, и Плотников сперва подумал, что он споткнулся и повредил ногу… В этот момент выглянула из-за тучи луна, и Плотников увидел перед ним икону, прислонённую к мешку. И он поспешно отвернулся, бесшумно ушёл. Лёг у прогоревшего костра, запахнулся бушлатом, долго ворочался, пока не забылся чутким сном. Но и во сне что-то говорил монаху, что-то втолковывал ему, о чём-то спрашивал, а тот всё молчал…
Утром он осмотрел округу, даже крикнул несколько раз. Монаха не было.
Вскоре Плотников собрался и уехал в город.
…Трепещет багровой листвой осина, путаются в жёсткой траве серебряные нитки паутины, тянет студёный ветерок.
Плотников стоит на берегу, смотрит на беспокойную воду. И пытается понять, что же произошло здесь, на этом месте месяц назад. Почему он никак не может забыть того монаха? Да был ли он? Может, приснился?
Вон кострище, валежина, на которой он сидел. Здесь он стоял перед иконой… Кто? Кто он такой?
Потрескивают дрова, шумит на недалёком перекате вода, вскрикивает птица в лесу… Плотников думает о монахе, о себе…
г. Вологда