Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2008
ЧЁРНЫЙ ОТПУСК
Семён выходил в тамбур покурить, лишь когда было совсем невмоготу. Протиснется в грохочущую железную каморку, словно в камеру-одиночку, дюжину жадных затяжек, и быстренько назад в своё купе. Благо, и в ресторан не надо ходить – официанты носят по вагонам свои алюминиевые кастрюльки, заключённые в металлический каркас, двухсторонний, словно весы. После любого отсутствия в купе Семён деловито задирал крышку вагонного лежака и делал вид, будто что-то ищет в своей поклаже. Отодвигая замочек кожаной наплечной сумки, он нащупывал ребристую рукоятку пистолета Макарова и облегчённо переводил дух: “На месте!..”
Зачем он взял с собой в дорогу пистолет, Семён и сам не знал. Видимо, сказалась застарелая привычка. При оружии всегда чувствуешь себя более уверенно. Во время отпуска владельца этой штуки табельному оружию самое место в милицейском сейфе. Ведь прекрасно понимал: случись что, – вдруг пропадёт пистолет в дороге! – его начальнику Николаю Ивановичу несдобровать. Да и самому в первую голову отвечать, такое ЧП не пройдёт бесследно.
Попутчики от скуки закартёжничали, купе словно проходной двор: заходят соседи, включаются в игру вместо выбывших. Семён тоже сыграл несчётно в подкидного. Когда надоело, стал всё затяжнее посматривать в окно. Впрочем, и другие игроки дружно оставляли свой азарт, когда за окном показывалась лесополоса. Возле кустарных насаждений, опаханных вокруг для защиты от степных пожаров, бросались в глаза девственные островки в щедрых тюльпанных брызгах. Кое-кто сокрушался, что с освоением новых массивов тюльпанов становится всё меньше и меньше.
Давно уже обосновался Семён в небольшом степном городке. Когда-то служил здесь, да так и остался. По душе пришлась ему степная неизмеримость, где взгляд не натыкается на неизменные спутники цивилизации: телеграфные столбы, дороги. Начинал он здесь водителем, возил начальника райотдела милиции Николая Ивановича. По долгу службы разъезжал по сёлам и глухим отделениям, где на магазинной полке ещё можно было обнаружить музейные ламповые радиоприёмники, работающие от больших квадратных батарей. Заглушит иногда “газик” в степи, где весной бушует тюльпанное море. От суховея сочные цветы бьют тебе бесконечные поклоны. В душу закрадывается невыразимость, заставляющая почувствовать единение с этим нарядным безмолвием. Безмолвие, однако, относительное. Вдруг на свою глиняную горку заберётся сурок и уставится на тебя в безопасном отдалении. Или где-то под боком просвистит суслик. А то иногда на дорогу выбежит сайгак и будет бестолково бежать под самым капотом, выбиваясь из сил и не догадываясь свернуть в сторону. Ночью же в свете фар вдруг запляшут, словно лешие, тушканчики. Днём их никогда не увидишь, а в сумерках же откуда они только берутся?..
Позже Семён перешёл работать в уголовный розыск. Но шофёрское дело не забыл. В выходные с Николаем Ивановичем иногда выезжал на рыбалку. Семён отлично ориентировался среди многочисленных заливов и стариц Ишима. В этом ему не было равных. Можно так забуриться, что долго придётся искать обратной дороги, всё время натыкаясь на непроезжие ручьи или притоки, которые в иное жаркое лето напрочь пересыхают. Если кончится бензин или сломается машина, хоть караул кричи. Так и сблизился Семён с Николаем Ивановичем.
В отпуск Семён собрался внезапно. Как-то с высоты второго этажа райотдела в раздумье посмотрел на верхушку молодого карагача. Это деревце он сам посадил на субботнике лет семь назад. Теперь оно подтянулось, раскинув тонкие сетки своих ветвей. Когда торопыги-тополя зазеленеют клейкими листочками, карагач не спешит радоваться маю. Самым последним из древесных собратьев карагач выпускает крохотные резные листики, потом появляются и круглые крылатки с семечком посередине. Зато он и осень не празднует – до самого снега держит свои листья.
Семён неожиданно для самого себя вспомнил, что точно такое же дерево посадил в далёкой Покатиловке его отец. Это дерево заслоняет окно в его отчем доме, правда, называют его там по-другому – вяз. И крылатки у него поменьше, а по краям с ресничками …
Пронзила его тогда мучительная мысль: да он же целый век не был в Покатиловке, где в родном доме остался единственный жилец – его матушка!.. Даже прикинул: двадцать лет получается. Мать приезжала в гости четыре раза, а он так и не удосужился. Со всей ясностью Семён ощутил себя на этом отрезке времени – сорокапятилетним, с не совсем удачной семьёй, – супруга на старости лет завела подружек-собутыльниц. Как бы и дочка с пути не сбилась, скоро заканчивает школу…
Боясь, что не скоро вынырнет из круговорота дел, Семён срочно отпросился у Николая Ивановича в отпуск, тем более что не позволял себе этого уже третий год. Толком ничего не объяснив жене, Семён взял билет до Покатиловки. Вернее, до ближайшей станции, от которой добираться до матери на перекладных добрых три часа буйным лесом. Покатиловку когда-то нарекли неперспективной, молодёжь большей частью разъехалась. Семёну повезло, он доехал до Покатиловки на почтовой машине, которая ходила в ту сторону раз в неделю. Посылки и корреспонденция оставлялись в здании бывшего сельсовета, а потом кто-нибудь из детворы разносил их по домам. Водитель почтовой машины, снимая с кузова тощий мешок, сказал Семёну:
– Погоди, заодно захватишь газеты Митрофановны… Он знал в этой деревеньке всех. Семён взял из рук шофёра небольшую кипу газет, из одной выпал клочок бумаги. Семён подобрал его с влажной травы и узнал свою телеграмму, которую, оказывается, обогнал.
Сочная от недавнего дождя чёрная дорога пружинила под ногами. Семён ожидал, что не узнает своей деревеньки, но обострённо почувствовал запах обронённого здесь детства. Многое узнавалось: вот этот изгиб улицы, вот эти деревянные настилы вдоль заборов вместо тротуаров. Переверни любую доску, а под ней наверняка длиннющие дождевые черви, таких нет на целине. Там гораздо суше.
Дисгармонию в привычные картины детства вносил стоящий у одного из плетней сравнительно новый оранжевый “Кировец” с прицепом. Раньше здесь у заборов можно было видеть лишь сани, конные косилки да грабли на больших железных колёсах. За это время новых домов почти не прибавилось, но зато появились брошенные. Чернеют они ветхими срубами, показывают кресты заколоченных окон.
Семён от ограды оглядел свой бревенчатый дом, где родился. Не раз он мальцом, цепляясь за торцы углов, забирался под кровлю на чердак, иногда срывался, ударяясь спиной плашмя об землю так, что дух захватывало и, казалось, уже не сможешь больше вдохнуть никогда. Сейчас в доме чего-то не хватало. Вяза! Он громоздился под окном, а теперь на его месте лишь торчит из травы щербатый пенёк.
Ещё не отворив жердяной калитки, Семён увидел мать. Она шла по двору в стареньком халате и несла корзинку, в которой пищали цыплята. Поставила корзинку на солнечном месте и, словно подтолкнутая неосознанным всеведением, обернулась к калитке:
– Сёма!
– Вот моя телеграмма, собственноручно доставил, – а у самого комок в горле. – Совсем вы тут одичали…
– А я с цыплятами, – как бы оправдывалась старушка, промокая слезинки полой халата. – Не хотела нынче разводить их, да недоглядела. Клушка вывела их под крыльцом. В прошлом году эта клушка тоже удружила: под самую осень вывела под крыльцом цыпляток. Уж и намучилась я с ними зимой, хорошо хоть сарай тёплый. Надо бы, Сёма, забить ту дыру под крыльцом, у меня уже руки не слушаются. Голодный, небось? Пойдём, я окрошку сготовила.
Тот же самый деревянный обскобленный стол и даже зарубки знакомые. Семён ел деревянной расписной ложкой, а мать всё расспрашивала.
Завечерело. Хозяйка включила свет. Занесла корзинку с цыплятами и поставила на подоконник, Семён всё так же млел за столом на лавке, прислонившись к тёплой сосновой стене. Он не мог насмотреться на родную убогость. Деревянные полы в идеальной чистоте. В деревне их почему-то никто не красил. Мыть их одно мучение. По три часа натирают их еловыми ветками, подсыпая песок, пока не забелеют.
– А что с тем вязом, мам?
– Молния ударила позапрошлой осенью.
Старушка, не привыкшая ни минутки сидеть без дела, достала с полки клубок пряжи и стала вязать. Вдруг она спохватилась:
– Ты знаешь, люди говорят, Шпень вчера приехал, совсем вылетело из головы, у своих гостит. Сынок его Федька даже на ферме не был, отпросился…
Семён откинулся от стены, словно ударило током:
– Откуда?.. Живой, значит… Вот это новость!..
– Да ты не ходи к ним, шут его знает, что у него на уме. Зверь он и есть зверь, ещё и тебе чего-нибудь сделает…
Семёна передёрнуло. Он отчётливо вспомнил шершавую физиономию Шпеня. Лет восемь тогда было Сёмке, а не забыл этой гадкой рожи: правый угол тонких бескровных губ подтянут вверх, глаза с неустанно- пытливым блеском, сбоку носа высокая бородавка, которую так и хочется отщипнуть.
Мать ещё что-то говорила, а Семён слышал только гнетущий шум в ушах, нехорошо отдавалось сердце в висках. Перед глазами всплывал знойный сентябрь сорокалетней давности – середина войны. Под сурдинку годовых напластований резанула слух отрывистая немецкая речь, её он мальцом слышал каждый день – оккупанты бродили по селу, пытались на тарабарской смеси заговаривать с молодками, под молчаливо-укоризненным взором хозяев ловили кур в чужих дворах. В то время в Покатиловке участились облавы. Сёмка знал, что отец ночью прикреплял к некоторым плетням какие-то листки. А вчера он закрывался в комнате со своим другом, и они о чём-то негромко переговаривались, наказав Сёмке поглядывать в окно на калитку и постучать в дверь, если возле дома нарисуются фашисты. В тот день Сёмка решил наловить в речке рыбы. Под вечер вернулся, держа в руке бидончик с уловом. Едва зашёл в комнату, почувствовал: произошло что-то ужасное. Мать сидела на полу и причитала, а на столе лежало что-то длинное, завёрнутое в белую простыню. На белых досках пола чернели брызги крови.
– Изверги! – стонала мать. – Ничего у них нет святого!… Она судорожно прижала к себе Сёмку, потом встрепенулась:
– Полезай на чердак и спрячься в ящик с шерстью, а то они и тебя спрашивали!…
Чуть позже Сёмка узнал, что приходили два немца и с ними Шпень – он добровольно вызвался служить у них полицаем. Отца связали, стали стегать ремнями. Особенно усердствовал Шпень. Он и раньше, когда работал на колхозной ферме, старался отличиться перед заезжим начальством, нашептать на своих недругов. Шпень дулом “Вальтера” тыкал связанному в горло под яблочко. Из раны хлынула кровь. Немцы допытывались, кто вешал листовки на плетнях. Они подозревали отца в связях с партизанами. Когда истязаемый упал со стула без сознания, немцы и Шпень ушли разочарованные. Через полчаса они вернулись, но отец Сёмки уже был мёртв.
Буквально на следующий день Покатиловку отбили партизаны. Командир партизанского отряда на коне подъехал к Сёмкиному дому и спешился:
– Эх, добрый был товарищ, сколько нам помогал, – сказал он убитой горем вдове. Потрепал Сёмку за вихор: – Отомсти за своего батьку!…
Вскоре подошли и части Красной Армии. До Сёмки докатилась весть, что Шпеня поймали в соседнем селе. Больше о нём никто ничего не слышал. Все считали, что с ним расправились коротко – самосудом. Сёмка лишь жалел, что его при этом не было.
И вот через столько лет Шпень живой и здоровенький снова топчет места сёмкиного детства. Эхо далёкой войны вернулось на мгновение, настигло Семёна, будоража раненую память…
Несколько дней подряд Семён как бы ненароком проходил мимо дома Шпеней, но всё напрасно. Ублюдок не показывался на людях. Даже в жуткий ливень Семён специально “подежурил”: с час простоял возле “Кировца”, укрываясь зонтиком и чувствуя тяжесть пистолета под мышкой. Время от времени выглядывая из-за трактора, осматривал двор своего недруга. Во дворе под бесконечными струями плясали лужи, мокли на завалинке резиновые сапоги, с крыши хлестал ручеёк в кадку, и она давно была переполнена. Но наружная дверь не открывалась, дом омертвел. “Неужели он и в сортир не выходит? – зло думал Семён. – И как он вообще осмелился вернуться в то место, где каждый встречный плюнул бы ему в лицо?..”
Лишь раз укараулил Федьку, своего одногодку, с которым в детстве частенько дрался. Федька, отягощённый таким незавидным отцовством, боязливо поздоровался и после нескольких общих фраз торопливо углубился в свой двор, сославшись на дела. “Сторожит папашу, не прогонит такого нелюдя…”
Вечерами Семён не находил себе места. Окна без занавесок – деревенская примета. Было неуютно смотреть, как в загустевающих сумерках смыкаются и надвигаются на тебя лесные деревья. Казалось, кто-то смотрит на тебя из-за елей и берёз.
– Хоть бы занавески какие повесила, – сказал Семён матери.
– А от кого прятаться? – не поняла мать.
Семён всё-таки вечерами стал завешивать окна газетами. Мать их утром снимала и аккуратно сворачивала.
А старый Шпень всё не появлялся на улице. “Прячется от меня. – догадался Семён. – Не ожидал, что и я сюда приеду…”
Семён уже побывал почти во всех домах Покатиловки. Селяне одинаково удивлялись приезду Шпеня. Редко кому удавалось его увидеть, да и то лишь издали. Семён поправил избу матери, выровнял перекошенный плетень, забил дыру сбоку крыльца, чтобы не лазила там клушка. Побывал на могилке отца. Потом его потянуло в лес, и он погожими днями бродил по едва видимым тропинкам, собирая грибы. Его не покидала надежда встретиться со старым Шпенём. Посмотреть бы ему в глаза, напомнить обо всём!..
Отпуск подошёл к концу. Семён снова заговорил с матерью о своём:
– Бросай свою лачугу, чего тут терять? Кур отдадим соседям, а скарб перевезём на почтовой машине, водила не вредный, поможет. Если хочешь, будем приезжать сюда летом, как на дачу, всё равно дом никто не купит… Мать замахала руками:
– Что ты! Скажешь тоже… Здесь могилы моих родителей. А твой отец?.. Нет, мне здесь доживать свой век…
С неискупимой досадой на себя уезжал Семён из Покатиловки: не удалось забрать мать и встретиться с убийцей своего отца. К старому Шпеню напоследок не зашёл, хотя мог бы, несмотря на сторожевого пса с длинной цепью. Боялся, что не сдержится и наделает лишнего. “Чёрт с ним!- плюнул он в сердцах. – Столько лет прошло…”
Прибыв на почтовой машине в райцентр, он сразу же двинулся на автостанцию. Решил добираться до областного центра, а оттуда лететь самолётом, иначе опоздает на работу. Автобус, уходящий в область, был переполнен. Семён насилу упросил водителя взять его без билета.
В проходе теснились женщины, одна из них держала на руках младенца. Семён стал протискиваться вглубь автобуса. Рассеянно окидывая взглядом сиденья, он увидел среди сидящих пассажиров Федьку с женой. Лихорадочно пошарил глазами поблизости, и на предпоследнем сиденье его внимание зацепила какая-то потусторонняя фигура сгорбленного старика в чёрном долгополом плаще. Старик свободное место рядом с собой занял чемоданищем. Шпень!
Семён, держась за поручень, торопливо придвинулся к старику:
– Здорово! Узнаёшь?
Старик, не возражая на тыканье, потревоженно осклабился своим асимметричным ртом:
– Узнаю, Сёма…
Семён говорил тихо, но его слова расплавленным свинцом затекали в уши сидящему:
– Значит, не расстреляли тебя тогда? А жаль… Сколько лет дали-то?..
– Пятнадцать. Отсидел весь срок без амнистии…
– Ещё бы тебе амнистию на блюдечке!.. Где сейчас?
– Я честно работал, имею почётные грамоты… Сейчас на пенсии.
– Где живёшь, спрашиваю? Нужна мне твоя пенсия!..
Старик заёрзал: видно, не хотел говорить. Тут у женщины, стоявшей в проходе, заплакал на руках ребёнок. Она с измученным лицом протиснулась к старику и, кивнув на его чемодан, едущий неодушевлённым пассажиром, попросила:
– Можно я сяду рядом?
Старик неожиданно заворчал, бородавка возле носа так и заходила:
– Я взял два билета. Нигде не дадут покоя!.. Ездят тут всякие !..
Семён судорожно схватился за своё горло, едва справляясь с нервным удушьем. Если бы не умоляющие взгляды Федьки с женой, он наверняка бы скинул старика с кресла. Сдержав себя, он прохрипел:
– А ну убери чемодан, гад!..
Старик, кряхтя, взгромоздил на колени поклажу и придвинулся к самому окну. Женщина села рядом, благодарно посмотрев на Семёна. А старик упёрся в окно, изредка боязливо косясь в сторону Семёна и раздувая ноздри.
На окраине одного из сёл автобус, надсадно затарахтев, остановился- что-то случилось с мотором. Водитель объявил:
– Можете отдохнуть минут двадцать…
И тут же задрал капот. Семён уже не осознавал самого себя. Пристально глядя на Шпеня, он с расстановкой произнёс:
– Пойдём, покурим…
Тот дёрнулся и недружелюбно проскрипел несмазанной дверью:
– Я не курю… и вообще не хочу выходить…
Чтобы успокоиться, Семён вышел из душного салона и подошёл к обочине. Метрах в пяти от него ощерился крутыми склонами глубокий овраг, на дне которого лежал вверх гусеницами немецкий танк. Он весь поржавел.
“Гад остаётся гадом, сколько бы лет ни прошло”, – подумалось Семёну. Он подставил лицо под струи залётного ветра. С почти графической ясностью зависли в его сознании слова старого партизана: “Отомсти за своего батьку!” Семён заскрежетал зубами, машинально нащупав под пиджаком свой “Макаров”. Окажись сейчас рядом Шпень, он, не задумываясь, разрядил бы его в этого гада, чтобы он покатился в овраг, к тому подбитому танку…
– Поехали!- закричал водитель. Семён вошёл в автобус, и тот сразу стронулся с места. В проходе стало заметно просторнее. Семён огляделся и увидел, что старого Шпеня и Федьки с женой в салоне уже нет. “Уехали на попутке”, – сказала женщина с ребёнком.
Семён облегчённо вздохнул и вспомнил Николая Ивановича.
“Небось, издёргался весь, если выяснилось, что я не сдал на хранение пушку…”
ВРЕМЕНЩИК МАШДВОРА
Борис Браун шёл на свой машдвор, как обычно, окраиной села мимо разрушенной скотной базы, от которой остался один фундамент, песчано желтеющий среди пружинящего под ногами перегноя. Машдвор находился у самого основания высокой пологой сопки, защищающей совхоз от ветров. Пятый месяц Борис заведовал этим машдвором, где раньше слесарил на неизменные семьдесят рублей. Правда, ещё он вместе с женой, а когда и с матерью, подрабатывал в клубе – крутил фильмы. Мать или жена продавали билеты, сидели на контроле, а также помогали перематывать бобины фильмокопий на начало и склеивать плёнку, если требовалось. Хоть и не полагалось киномеханику иметь в кассирах родственников, но установка была на хорошем счету, план постоянно перевыполнялся, вот и закрывали на это глаза. Да и с людьми в хозяйстве вечная проблема.
Никто не сомневался в порядочности семьи Браунов, осевших в этих тургайских степях ещё в начале войны, когда массово выселяли немцев Поволжья. В совете по кино долго вспоминали занятный случай, когда мать Бориса, не на шутку перепуганная, привезла сдавать месячную выручку и чуть не плача обратилась к бухгалтерше: “У меня тут не сходится с билетами, не знаю, что и делать?”. Бухгалтерша подсчитала остаток билетов и выручку, оказалось лишних тридцать два рубля. “Вы, наверное, не успевали всех обилечивать, вот и остались лишние билеты на такую сумму”. “Ой, правда, иногда на индийские фильмы столько собирается народа, что не успеваешь отрывать билеты…” Матери Бориса посоветовали просто уничтожить лишние билеты, а потом удивлялись, что она не догадалась положить лишние деньги себе в карман. Честность на грани курьёза.
Путь на машдвор пролегал мимо строящейся новой конторы. Возле двухэтажной коробки высились горы песка, стояли деревянные козлы. Рабочие успели побелить лишь половину здания. Вместо крыльца к наружной двери были приставлены две широкие доски, сбитые поперёк брусками. В конторе был полностью отделан лишь кабинет директора с прихожей, где находилась секретарша.
Проходя мимо конторы, Борис увидел загребающего ногами по сбитым доскам косолапого Сергея Даудова, своего одноклассника.
– Что ты забыл в конторе? – праздно поинтересовался издали Борис.
Даудов оглянулся у самой двери:
– Надо узнать, кем сегодня буду работать…
Борис невольно усмехнулся: Даудов до него заведовал машдвором и за это время волею директора успел побыть помощником управляющего фермой, диспетчером и шофёром бензовоза. А сейчас с утра идёт уточнить свою должность, не то пойдёшь готовить в рейс бензовоз, а там уже другой шофёр орудует…
“Может, скоро и мне директор даст понять, что я засиделся на одном месте, – самоиронично подумал Борис. – Тем более, что я так и не решился принять машдвор по акту…”
Директор совхоза, вероятно, считал панацеей от всех бед постоянную перестановку кадров. Людей он передвигал, словно фишки в настольной игре, но трудности не шли на убыль. Директор “методом тыка” искал такую кадровую комбинацию, чтобы хозяйственный механизм потихоньку вертелся сам собой, избавляя его от ежесекундных докучливых забот. Но механизм этот постоянно давал сбои, и тогда директор опять задумывался: “А, может, поставить сюда этого, а туда того?..”
Не думал, не гадал Борис, что станет заведовать машдвором. До этого он был лишь на мелких должностях. Раз вызвал его директор ещё в старый кабинет и, словно ища союзника, сказал:
– Что-то совсем не хочет работать Даудов, то одно у него не ладится, то другое. Ничего не может сам решить. Не буду же я сам за него работать. Впрягайся! Ну и что из того, что тебе всего двадцать шесть лет? Человек должен расти. А Даудова я переведу помощником управляющего фермой, там у него родители работают, и там его чаще видишь, чем на машдворе. Наверное, потихоньку таскает домой силос…
Борис почти миновал контору, когда увидел, что из неё вышел директор вместе с Даудовым. Даудов направился в сторону гаража, а директор завернул за угол конторы. “Надо бы потолковать с директором”, – подумал Борис, вспомнив, что вчера на машдвор приезжал из “Сельхозтехники” самосвал, нагруженный сеялкой. Директор, как назло, отправил куда-то единственный в совхозе подъёмный кран, поэтому сеялку выгрузить не смогли. Водитель “Сельхозтехники”, вложив всю душу в замысловатое ругательство, уехал, сказав, что завтра вернётся. Заходить лишний раз в контору Борис избегал, так как директор тут же стал бы его уламывать подписать акт приёмки машдвора. Борис не решался вешать на себя миллионные суммы, зная, что и прежние заведующие поступали аналогично.
Борис настиг директора у тыльной стены конторы. Директор, даже не оглянувшись по сторонам, прислонился к шершавой стене и стал справлять малую нужду – туалет тоже ещё был не готов.
– Казбек Сабитович, – начал нерешительно Борис. – Вчера не смогли выгрузить сеялку, а сегодня её опять должны привезти. Без подъёмного крана не обойтись, а Фролова до сих пор нет в совхозе. Я вчера к нему ходил, жена сказала, что он уехал в “Ковыльный”.
Директор даже не отмахнулся от Бориса, как от назойливой мухи. Он просто облегчённо выпятил губы на пористом лице, шумно выдохнув, и молча направился назад в свой кабинет. Борис растерянно потоптался на месте, созерцая влажный вензель, оставленный директором на стене, и снова двинулся к виднеющейся за пустырём железной арке машдвора. Едва миновал будку, служившую проходной, как заметил, что у полуразобранного “Москвича”-фургона хозяйничает Серебряков, шустрый малый, водитель автолавки “Совхозрабкоопа”. Он вынимал лобовое стекло.
– Ставь на место! – напустился на Серебрякова Борис, досадуя, что тот даже не пытается “закамуфлироваться”, действует среди бела дня.
– Ты чего? – удивился Серебряков, и непонятно было, то ли он действительно не видит в своих действиях ничего предосудительного, то ли придуривается.
– Чего слышал!
– Да он и так весь разобранный. Жалко, что ли?..
– Если каждый будет снимать всё, что ему вздумается…
– Да я на свадьбе стекло разбил, – стал пояснять Серебряков. – Возил на своём “Москвиче” жениха с невестой в берёзовую рощу, как полагается, а навстречу из-под колеса “КАМАЗа” вылетела щебёнка и прямо мне в стекло. Оно сразу вдребезги. Чуть не слетели с грейдера…
– Ладно бы на государственную машину, а то на личную, – протянул Борис, не сдаваясь. Он знал, что все привыкли видеть его безответным, даже в кинозал иные шебутные пацанята проскакивали без билета, зная, что их всё равно не выгонят.
– Слушай, я тебе пузырь поставлю, чего ломаешься!..
– Да не нужен он мне, сам знаешь, что я не пью! – отрезал Борис.
Серебряков чертыхнулся и оставил стекло в покое, огрызнувшись напоследок:
– Всё равно кто-нибудь снимет!..
Борис прошёл в глубь машдвора. Он уже чувствовал себя хозяином этой вотчины под открытым небом. Территория была дай бог: на добрый километр выстроились в три ряда комбайны, сеялки, трактора. По правую руку, ближе к сопке, стояла разукомплектованная техника. Всё это было охвачено слабой проволочной оградой, через которую легко можно было перелезть.
В центра машдвора стоял вагончик, где был “кабинет” Бориса. Собственно, в вагончике стоял лишь стол с парой табуретов. Остальное пространство занимали разные запчасти, висевшие по стенам. Когда Борис готовил списанную технику к сдаче на металлолом, то снимал с неё неповреждённые узлы, которые могли ещё пригодиться.
Борис порылся в кармане спецовки в поисках ключа, чтобы отпереть вагончик. И тут услышал по его душу призывный сигнал вчерашнего самосвала из “Сельхозтехники”. Пришлось возвращаться.
У арки действительно стоял давешний самосвал. Водитель нетерпеливо махнул рукой на запертые ворота:
– Открывай!
– Подожди, – конфузливо ответил Борис, – крана ещё нет…
– Слушай, мне некогда ерундой заниматься. Сейчас свалю сеялку на землю…
– Нет! – замахал руками Борис. – Был бы снег, а так она разобьётся…
– Всё, сбрасываю!..
– Стой! Я тогда не подпишу накладную.
– Издеваешься, что ли?..
– Я тут не при чём. Сейчас я сбегаю в контору, пусть директор сам выгружает…
Борис, бросив всё, побежал в контору. Директора на месте не оказалось. Секретарша, свежеиспечённая выпускница школы, собрала бантиком накрашенные губки:
– Он мне не докладывает…
Борис в испарине вышел на улицу, не зная, что предпринять. Ему было болезненно неловко перед незнакомым водителем, который во второй раз не может избавиться от своего груза. “Ждать директора или нет?” – размышлял он, близоруко, через очки, бессмысленно уставившись в жидкий парк, разбитый перед конторой. По парку между почти безлистных топольков, тонких, как указка, бродили пацаны, переворачивая куски разбросанного повсюду перегноя, который перекочевал сюда с заброшенной скотобазы во время субботника. На днях прошёл дождь, и парк неожиданно превратился в грибник. Почти под каждым деревцом подростки находили шампиньоны. Сетки в их руках раздувались на глазах.
“Можно было бы и мне пособирать грибов, – сожалительно подумал Борис, – да ждут…”
Вдруг Бориса осенило: директор, должно быть, опять на бахчах. Надо сгонять туда на мотоцикле.
Директор частенько наведывался на арбузное поле, отданное в аренду одному заезжему корейцу. Кореец на лето приезжал сюда с семьёй и творил чудеса на этом ранее пустовавшем поле. Под плёнкой на этой скудной земле он умудрялся выращивать приличные арбузы, как на юге.
Борис поспешил домой. В гараже у него стояло три мотоцикла. Оба двухколёсных были сломаны, а третий, с люлькой, ему недавно подарил тесть. Водительских прав у Бориса никогда не было, да он и не стремился ими обзавестись. В совхозе любительские права не нужны, здесь нет гаишников. Катайся, сколько хочешь, по полям и берёзовым рощицам. В райцентр на мотоцикле Борис старался не ездить, а если и случалось неотложное дело, оставлял мотоцикл во дворе у знакомого, который жил на окраине города.
Борис влетел на вершину сопки, откуда открывался вид на родное село, на петляющий по степи Ишим, и помчался вниз по грунтовой дороге, что шла параллельно реке. От перепада высоты дух захватывало. Борис любил в выходные попетлять по степям, останавливаясь иной раз у старых заброшенных захоронений кочевников. Могилки представляли собой глинобитные мазанки без крыши или просто груды камней.
Арбузное поле было глубоко опахано вокруг отвальным плугом, чтобы машины не смогли разъезжать, где не положено. Лишь в одном месте был оборудован проезд. Борис заглушил мотор у деревянного навеса, где обитал кореец с семьёй и где у него был склад. Едва Борис слез с сиденья, как кореец, не поздоровавшись, подскочил к нему и схватился за руль:
– Дай-ка я сгоняю! Совсем оборзели, воруют прямо днём…
Кореец развернул мотоцикл, лягнул пару раз рукоятку кикстатера и попылил вдаль. Борис проследил его путь и увидел в дальнем конце бахчи военную машину с кунгом. По полю вдали хозяйски ходил человек в защитной форме, волоча за собой мешок с арбузами. Кореец перехватил вора, издали доносилась его брань. Он махнул военному в сторону навеса, и тот понёс мешок, куда было велено. Вскоре кореец снова затормозил в метре от Бориса. Через некоторое время, тяжело дыша, сюда доплёлся и военный. Это был молодой длинноногий лейтенантик.
– Высыпай арбузы вон туда! – скомандовал кореец, указав на общую кучу полосатых зелёных мячиков под навесом. – Кто тебе разрешил хозяйничать здесь?
– Мы хотели купить арбузы, – невинно заморгал выцветшими ресницами лейтенантик. – Мы же не воровали…
– А почему у меня не спросили разрешения? Думали, здесь никого нет, все уехали в заготконтору. А я всегда оставляю здесь кого-нибудь за сторожа или сам остаюсь…
– Мы хотели набрать мешок и потом взвесить его, – лейтенантик посмотрел на тяжёлые магазинные весы, что стояли на земле близ навеса. Видимо, эта спасительная мысль пришла ему в голову только что.
– Знаю я вашего брата, потом бы погрузили мешок в машину и удрали. Вываливай арбузы, чего ждёшь?
– Ну, дайте хоть один арбузик! – унижался служивый. Борис с неприязнью посмотрел на него: небось, перед местными девчатами строит из себя пижона, знает, что они падки на звёздочки. Посмотрели бы они сейчас на него. Раз уж попался, молчал бы. Так нет, клянчит арбузик, канает под мальчика…
– Ты их выращивал? – ноздри у корейца свирепо раздулись. – Знаешь, сколько надо поползать по земле на жаре, чтобы вырастить арбуз? Я уже забыл, когда спал ночью – совхозные пацаны приезжают на велосипедах, едва успеваю их шугать. Не столько своруют, сколько натопчут. Как твоя фамилия? Всё равно узнаю, не поленюсь съездить к командиру гарнизона, это мой знакомый. И никуда ты не спрячешься…
Лейтенант продолжал упорно и выжидающе стоять, похожий на нашкодившего мальчишку. Тогда кореец гадливо рявкнул:
– Давай вали отсюда!..
И повернулся к Борису: не зря же он сюда приехал и терпеливо ждёт конца экзекуции. Когда офицера след простыл, кореец, ещё не придя в себя, пробурчал:
– И так хватает дармоедов, едва успеваю принимать. Вон сейчас на берегу Ишима целая делегация прохлаждается. Пьют водку с арбузами. И ты принимал бы на моём месте, куда денешься…
– Казбек Сабитович тоже там? – спросил Борис, всматриваясь в едва угадываемый отсюда берег реки, где стояло несколько легковушек, которые он не сразу заметил.
– Там, конечно…
– Не могу выбить кран, второй раз привозят сеялку, и не можем выгрузить, – пожаловался Борис, чувствуя, что не решится нарушить покоя пирующих в разгар рабочего дня.
– Я слышал, брат директора в “Ковыльном” строит себе коттедж, наверное, кран там, – подсказал кореец, многозначительно сощурившись.
– Ясно! – засобирался Борис в путь. – Продайте мне один арбуз, детям отвезу.
Кореец положил в его люльку пару крупных арбузов.
– Сколько? – Борис полез в нагрудный карман за деньгами.
– Езжай! А то назад заберу! – внезапно вспылил кореец и прошёл под навес, где была устроена кухонька.
Подъезжая к машдвору, Борис увидел, что водитель самосвала нервно прохаживается перед своей машиной взад-вперёд, пиная сапогами попадающиеся на пути консервные банки. Что ему теперь говорить?
– Не нашёл директора, – Борис снял шлем и положил его на люльку.
– Выходит, мне второй раз возвращаться ни с чем? – набычился водитель, наступая на Бориса, словно хотел кинуться в драку. – А ты здесь для чего? Я ещё не видел таких пентюхов! Я напишу в газету про здешние порядки!..
Водитель плюнул в сердцах, хлопнул дверцей самосвала и рванул на всех газах в сторону грейдера.
“Всё, больше терпеть нельзя! – подумал Борис, мучимый стыдом за свою беспомощность. – Подам заявление, попугаю директора, раз он не хочет слушать меня…”
Борис подъехал к конторе. У секретарши он попросил лист бумаги и авторучку. Написав заявление с просьбой уволить его “по собственному желанию”, он оставил лист у секретарши:
– На, передай директору, когда он появится…
В душе Борису было жаль своей новой должности, он уже почувствовал вкус к работе, не то, что раньше, когда он числился слесарем. Тогда он не особенно утруждал себя работой. Иной раз, показавшись на машдворе, он спустя пару часов украдкой окраиной села пробирался к себе домой. А если кто-нибудь попадался по пути, он, как бы оправдываясь, пояснял: “Как мне платят, так я и работаю…” А теперь он стал наводить на машдворе какой-никакой порядок: не давал растаскивать технику, залатал бреши в проволочном заграждении, очистил территорию от мусора. Вот только боялся подписать акт приёмки машдвора, – вдруг директор навешает на него начётов, от такого всего можно ожидать…
На другой день с утра Борис зашёл в контору и спросил у секретарши:
– Ну, как, передала заявление?..
– Да, – невозмутимо ответила вчерашняя школьница. – Директор уже подписал его.
Оторвала взгляд от своей машинки и словно сжалилась над застывшим в растерянности посетителем:
– Кажется, хотят поставить вас завклубом…
ФАНТОМ
На Атбасарском ремзаводе под осень набирали группу желающих помочь хлеборобам подшефного совхоза “Ковыльный”. Фёдор Терентьевич никогда не отказывался – он поднаторел на восстановлении полевой техники, изучил все “косточки” комбайнов, по одному шуму мог определить, что нуждается во “врачевании”. Да и семье прибыток – отработал сезон, получай пачку сотенных да тонну пшеницы в придачу. Её он возил на мельницу. Отвезёшь двадцать мешков пшеницы, взамен получишь десять мешков муки. В неурожайные года, правда, платили поменьше и зерна давали полтонны.
На этот раз Фёдор Терентьевич поехал в “Ковыльный” с семнадцатилетним сыном Владиком. Отпросил его в СПТУ, чтобы самому подучить хлеборобским премудростям. Мастерам училища он не особенно доверял, всё время менялись. Самому – будет надёжнее…
На полевой стан второй бригады прибыли, оказалось, рановато – хлеба не совсем дошли. Фёдор Терентьевич всегда просился в эту бригаду. Местные и бригадир Толстопят давно считали его за своего. За ним закреплялся один и тот же комбайн. Фёдор Терентьевич обычно за пару дней до косовицы для верности перебирал его, чтобы потом не “загорать” в самое напряжённое время.
Наладив самоходку, отец с сыном взялись за выборочную косовицу. Отыскивали среди изумрудного моря пшеницы пожелтевшие куски и загоняли туда комбайн. Чувствовал отец, что Владик не долго будет довольствоваться ролью помощника – тянется к рычагам. На, попробуй! Сейчас у меня запоёшь! Думаешь, всё так легко и просто?..
Усадил сына за штурвал. Через пару минут оглянешься назад – полоса свежей стерни явно стремится принять очертания волны. Ровней, ровней, а то словно бык пописал!..
Владик дёргается, начинает нервничать от отцовских “Да что ты делаешь, етит твою налево!” Но упрямо глядит вперёд, морща лоб с приклеившейся к нему треугольной чёлкой. Пройдут ещё круг – позади остаётся даже не волна, а извилистый серпантин стерни. Чертыхнётся Фёдор Терентьевич, сгонит сына со своего места:
– Вот, смотри! Раз наделал изгибов, надо их срезать…
И начинает выправлять его огрехи. Через пару-тройку дней сплошных мучений научил-таки Владика вести машину ровнёхонько.
Во время выборочной косовицы смены не такие ломовые, у хлеборобов остаётся время вечерком побаловаться в шахматы. Если нагрянет дождь, пережидают непогоду в “красном уголке” опять же за шахматами. По стеклу стекают струйки, а сквозь них назойливо маячит сиротиной бросовый комбайн, навсегда застывший у дамбы искусственного озерца. Жатка с комбайна снята и валяется поблизости. Спросишь про комбайн, местные отмахиваются: “Да его уже невозможно восстановить!” А на вид и не скажешь.
Фёдор Терентьевич решил повнимательней осмотреть машину; сколько таких калек он восстановил за свой век. После смены зашагал к поблёскивающему в закатных лучах озерцу. Остановился на вершине дамбы, на минутку показалось, что снова накрапывает дождь, на сей раз какой-то неощутимый: на всей поверхности озерца расплывались мелкие кружочки, словно от падающих капель. Недоверчиво вытянул руку, ожидая почувствовать дождинки, но ладонь ничего не чувствовала. Никаких дождинок не было. Позади загрохотал по глине сапогами Владик. Взглянул на отца и понятливо пояснил:
– Это мошки.
Мошки вились, касаясь озёрной глади, вот и создавалась иллюзия дождичка. “Наверное, уже зрение подводит, – задумался Фёдор Терентьевич. – Это моя двадцатая жатва. И последняя. Довольно уж, всех денег не заработаешь. Годы хотя и не скажешь великие, но уже не те. Теперь Владика буду посылать в эту бригаду. Вот бы ещё эту клячу отремонтировать, чтобы напоследок поработать с сыном наперегонки…”
Фёдор Терентьевич придирчиво осмотрел скучающую у дамбы развалину. Так и есть, многие узлы отсюда просто-напросто позаимствовали. Каждый снимал всё, что ему вздумается. Не поленился повозиться с движком. Оказалось, тут работы – пара пустяков.
Уже смеркалось, когда Фёдор Терентьевич поймал подъехавшего на “летучке” бригадира Толстопята.
– Семёныч, хочешь, чтобы у тебя заработала эта колымага?
– Ты сказанул, не подумав…
– За пару дней берусь её наладить, были бы запчасти. Хочу на этом комбайне убирать, а на моём пусть поработает Владик. Идёт?..
Толстопяту, конечно, хотелось вернуть к жизни заброшенную машину, вечно цепляются за неё глаза разных залётных уполномоченных. Он знал, что Фёдор Терентьевич слов на ветер бросать не станет. Хочет побольше увезти деньжат? Не похоже на него, хотя кто откажется от лишнего рубля? Не встречал таких. Однако боязно доверять технику несовершеннолетнему, мальчишка ещё. Вдруг что случится, греха не оберёшься, засудят…
Долго жевал губами Толстопят и, скрепя сердце, доверился Фёдору Терентьевичу. Уж если такой подведёт, кому тогда и верить? Да не будет он собственному сыну желать худа, так что, пожалуй, можно рискнуть…
Словом, пошёл-таки навстречу просителю.
Фёдор Терентьевич поставил недостающие узлы, отрегулировал. Вот только башмаков жатки не оказалось на складе. Опять к Толстопяту. Тот дал свою “летучку”:
– Сгоняй в соседнюю бригаду, может, там разживёшься…
Вынул из нагрудного кармана спецовки блокнотик с закруглёнными от времени краями, настрочил записку и в виде хохмы поставил мазутный отпечаток большого пальца:
– Вот тебе и печать…
Во всём шёл навстречу Фёдору Терентьевичу бригадир. Был немножко в долгу у него. Пару сезонов назад однажды среди ночи разбудил на стане Терентича: “Выручай! Завтра должно нагрянуть областное начальство, а у нас дороги не окошены…” Пришлось измотанному за день Фёдору Терентьевичу, трёхэтажно кроя проклятую показуху, прямо среди ночи скашивать узкие полоски пшеницы вдоль дорог. Своего освещения на комбайне не было, бригадир сам светил – ехал рядом на “летучке”.
В соседней бригаде башмаков тоже не оказалось. Толстопят тогда сказал:
– Жаль труда. Попробуй всё-таки без башмаков…
Легко сказать! Поутру Фёдор Терентьевич вывел в загонку свой новый комбайн. Тяжело было неотрывно следить за гидравликой, чтобы поддерживать жатку на нужном уровне. Но нет худа без добра. Колоски нынче были низкие, и намолот у него получался выше, чем у других комбайнёров. “Благодаря отсутствию! – усмехался сам себе Фёдор Терентьевич. – Теперь я срезаю колосья ниже, почти над самой землёй, и потери зерна меньше…”
Отец с сыном теперь работали рядом – каждый на своём комбайне. Покосится Фёдор Терентьевич в боковое окно на самоходку сына: ничего, идёт сравнительно ровно. Но радоваться ещё рано, пусть набирается опыта. А намедни в “красном уголке” один из местных опасливо заметил: “Ты хоть не сильно хвались намолотом, не то бригадир и нас заставит поснимать башмаки с жаток…” Так оно и вышло. Фёдор Терентьевич утром слышал, как Толстопят пытался переубедить некоторых, что при таких низких колосках лучше всем снять башмаки. Убеждающий тон не помог – стал подпускать металла в голосе, это он тоже умел, иначе не задержался бы в бригадирах.
Обед привёз в поле сам Толстопят. Трапезу не растягивали – уборка в самом разгаре. Подкрепившись, Фёдор Терентьевич с сыном перешли косить на самые дальние загонки. Рядом проходила межклеточная дорога, за которой начинались поля пятой бригады. Старый комбайнёр заметил, что на соседней клетке стоит на холостом ходу комбайн, возле которого суетится мужичонка в синей спецовке. “Поломка”, – машинально смекнул Фёдор Терентьевич и снова стал следить за гидравликой, чтобы жатка не цепляла землю, иначе и он встанет – вынужденно “загорать”.
Наблюдая в припылённое окно самоходки за монотонным усыпляющим вращением мотовила, он насвистывал какой-то случайный, непрогонимый мотивчик. Уже пятый день Фёдор Терентьевич чувствовал себя кудесником: убирает хлеб бросовым комбайном, да ещё без башмаков. Такого с ним ещё не случалось. Тряслась и шумела машина, ныли напряжённые руки, а с левой стороны на периферии зрения удерживалось пятно простаивающего чужого комбайна. Вот пятно стало сдвигаться с места, но оно как-то странно увеличивалось в размерах. На уровне подсознания на мотивчик диссонансом стали накладываться полумысли, преображаясь в подобие зуммера, включающегося, если вокруг начинает происходить что-то не так. Они, так и не оформившись в конкретику, всего лишь констатировали: тот комбайнёр не принялся косить, иначе его машина шла бы ровно. Может, разворачивается? Тогда непонятно, для чего.
Фёдор Терентьевич всё ещё был погружён в нескончаемый мотивчик, но интуиция стала одёргивать его: на поле происходит то, чего не должно быть. Он резко оглянулся и отпрянул: с соседней загонки поперёк полос колючей стерни на повышенной скорости шёл прямо на него чужой комбайн с поднятой жаткой. Он шёл, словно на таран, вопреки всякому здравому смыслу.
“Пьяный, что ли?” – чертыхнулся Фёдор Терентьевич, когда чужой комбайн пересёк дорогу – границу соседствующих бригад. Но такое не укладывалось в голове – пить в самый разгар работ. Старый комбайнёр перестал следить за управлением, его самоходка оказалась предоставленной сама себе, и под жаткой стало скрежетать.
Ничего не понимая, Фёдор Терентьевич пригляделся и увидел, что за бликующим на солнце кабинным стеклом чужого комбайна – пусто. Сморгнул несколько раз, – может, опять зрение подводит? – но ничего нового не провиделось. Угрожающим фантомом безлюдный комбайн надвигался прямо на него.
Фёдор Терентьевич подналёг на рычаги, чтобы посторониться. На миг даже промелькнула шальная мысль, что зловещий чужак тоже развернётся и пустится вдогонку. Комбайнёр прибавил скорости, смутно ожидая позади тяжёлого удара, сминающего жесть копнителя. Преодолев критическую ситуацию, Фёдор Терентьевич оглянулся и увидел, что чужой комбайн проехал мимо и под тем же острым углом направляется к следующей загонке. А там – Владик.
Поставив рычаг на нейтралку, Фёдор Терентьевич спустился с комбайна и побежал прямиком по пшенице вдогонку за неуправляемым чужаком. Тапочки, в которые он переобулся, чтобы не было жарко ногам, плохо держались, они тут же соскочили, но ему некогда было подбирать их. Поравнявшись с железным призраком, Фёдор Терентьевич долго бежал рядом, прилаживаясь, как бы забраться на него. Наконец, изловчился и ухватился за раскалённый поручень, оттолкнувшись ногами от земли. Он повис на руках и стал подтягиваться, опасаясь, как бы не сорваться и не угодить под заднее колесо.
Когда он открыл кабину, то убедился, что зрение не обмануло его: она действительно была пуста. Быстренько заглушил двигатель, и даже не сразу поверил, когда комбайн дёрнулся и застыл. В наступившей обвальной тишине он бессильно рухнул на сиденье, переводя дух. С высоты увидел, что сын бежит к нему. Владик зашёл спереди и застыл испуганным взглядом на зубьях жатки.
Фёдор Терентьевич с давно забытой мальчишеской прытью буквально скатился с комбайна наземь. Взглянул на жатку – на режущей части бордовые застывшие брызги и мазки. Кровь! Всё мгновенно стало ясно.
– Не ходи за мной! – строго сказал он Владику и, как был в носках, побежал в ту сторону, где вначале стоял злополучный комбайн, возле которого совсем недавно хлопотал человек из соседней бригады, которого сейчас почему-то нигде рядом не было. Фёдор Терентьевич бежал по следу – по примятостям, оставленным бесхозным комбайном. Когда добрался до свежей стерни, подошвы больно закололо, пришлось подгибать их набок и скакать, стараясь попадать точно в след от колёс. Миновал “пограничную” дорогу и через сотню шагов замер, как вкопанный. У него закружилась голова: на стерне простёрся человек в синей изодранной в клочья спецовке, которому не помогла бы никакая медицина. Он был буквально вдавлен в землю.
Фёдор Терентьевич без всякой помощи криминалиста догадался, как могло произойти такое несчастье: человек клепал сломанный сегмент жатки, мотор не заглушил. Скорость была выключена не до конца. От ударов молотка скорость включилась, и комбайн переехал своего хозяина.
За спиной раздались встревоженные голоса. Подходили, ахая, другие люди. Рядом остановился самосвал. Фёдор Терентьевич как в тумане увидел: хлеборобы соседней бригады открывают крышку кузова, отодвигают ногами буксирные тросы и приторачивают у борта окровавленные останки человека, завёрнутые в брезент.
Подъехал Толстопят. Фёдор Терентьевич в двух словах рассказал ему, как было дело. Рядом переминался с ноги на ногу Владик, держа в руках потерянные отцом тапочки.
И снова нужно было возвращаться в жаркую кабину – каждый погожий час на счету. Правда, сказали пока не трогать чужой комбайн до приезда милиции – надо всё запротоколировать. Владик, на чьём поле стоял комбайн-убийца, перешёл косить чуть дальше.
Через два круга в машине Фёдора Терентьевича забились клавиши соломотряса. Он остановил комбайн, не заглушив мотора, чтобы прочистить клавиши. Всё ещё в рассеянном состоянии от пережитого открыл люк, спустился внутрь. Комбайн трясся на нейтралке. Снова перед глазами встал тот погубленный машиной человек в спецовке. Фёдору Терентьевичу стало дурно. Он лихорадочно выкарабкался из тесного замкнутого пространства и заглушил мотор. Пот на лбу долго не высыхал.
“Нет, так дальше работать нельзя”, – стучало поднявшееся давление в висках. Стоило сейчас включиться скорости, клавиши заёрзали бы, и с Фёдором Терентьевичем произошло бы то же самое, что и с тем беднягой. Даже, пожалуй, смерть была бы более мучительной. А всему виной извечная надежда на русский авось. Двадцать лет подряд Фёдор Терентьевич убирает хлеб, и вечно не хватает аккумуляторов на комбайны. Каждый раз он думал: вот в этом году будет полный комплект, но дефицит всё не исчезал, словно так трудно выпустить аккумуляторов побольше. Вот и приходилось всё время заводить комбайны с буксира, поэтому лишний раз глушить движок канительно: ищи потом того, кто возьмётся дёргать на буксире. Если бы тот человек не поленился лишний раз заглушить мотор, остался бы жив.
Фёдор Терентьевич посмотрел из-под ладони на орудующий невдалеке комбайн сына. “Очищу соломотряс, Владик потом дёрнет…”
С внезапным душевным ознобом он подумал: “Владик смотрит на нас и повторяет наши ошибки”. И он решил в эту последнюю свою жатву строго-настрого запретить Владику все эти штучки. Чтобы не появился по его милости новый “фантом”…
г. Омск