Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2008
* * *
Ты можешь подвести коня к реке,
но ты не можешь заставить его пить.
Восточная мудрость.
глаз напротив. Как редко играем мы с ней!
Наши шахматы можно назвать по-другому,
потому что Алёнка жалеет коней –
и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,
и красавца ферзя, и тупую ладью,
но четыре лошадки, изящных, как лебеди,
неизменно должны оставаться в строю.
От волненья у пешки затылок искусан,
в каждой партии странные строим миры.
Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,
я учусь выходить за пределы игры.
Надо выдержать паузу, выдержать спину
и подробно прожить откровения дня.
Эта партия сыграна наполовину.
В ферзи я не хочу. Отыграю коня.
Торжество справедливости – странная помесь
пустоты и досады – сквозь пальцы улов.
Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,
что великий квадрат не имеет углов1.
Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,
перейду чёрно-белых границ череду,
распущу свою армию за поворотом
и коня вороного к реке поведу.
* * *
Запах корвалола – как стена.
Стоп. Кирпич. Шлагбаум.
Дальше некуда.
Как ни упоительна война,
вам обоим не закинуть невода
в эту реку.
Истина живой
не даётся,
но живым позволено
становиться ветром и листвой
под защитой звона колокольного.
* * *
Кто в песочных часах отмеряет песок
в час, когда акушерка серьёзно и строго
ставит точку – завязывает пупок,
привнося свою лепту в творение Бога?
* * *
Когда зажгутся звёзды хризантем
за каждым покосившимся забором,
и за очками и чужим зонтом
от холода и ветра не укрыться,
ты закури. Пока летит тотем –
осенний лист, накрывший этот город,
всё хорошо. Оставь же на потом
привычно покосившиеся лица.
Ты болен осенью. Паршивая болезнь,
при осложненье переходит в зиму –
и всё тогда. За бодренькой рысцой
не спрячешь пустоты своей и страха.
Ты в этот тихий омут зря полез –
забытый долг растянутой резиной
доходит через заднее крыльцо
и с клёна рвёт последнюю рубаху.
Сюда нельзя – моральный кодекс прост.
Туда опять нельзя – шизофрения.
Молчи и жди, когда калека-мост
залечит позвонки свои больные,
и рассосутся пробки в тромбах вен
Садовой, Портовой, и трель резная
стократно повторится в голове,
как Отче наш, которой ты не знаешь.
* * *
Это дерево дикое –
выросло на перекрёстке
трёх опасных дорог –
из него ты не выстроишь дом.
Ночью стены белить
и замешивать звёзды в извёстку –
пусть искрятся, поют
над холодным ничейным прудом,
где с трудом, без труда ли –
ни рыбы, ни мяса, ни ила,
только тот, кто пугает енота,
творожит туман
и в печную трубу
пробирается, словно в карман,
чтобы выкрасть огонь,
что и так догорает вполсилы.
* * *
Новый лист, изумрудный и липкий, постой, не расти,
я ещё не рассталась с резным, прошлогодним, лимонным,
зацепившим вчера, уколовшим крылом махаона
и мерцанием спутника. Не успеваю, прости!
Мир, постой, пощади этот всё отражающий мозг,
говорящее зеркало – тёплое, слишком живое,
чтобы зеркалом быть. Я хочу быть тобою. Нас двое –
мир и я. В этом столько борьбы. В полный рост
не успею, не выдержит мой метроном. Невод пуст –
ох, мешают колонны и стены плохому танцору!
Не гожусь в музыканты, поэтому, как ни сажусь, –
не поймать эту музыку. Да, не из всякого сора…
Это пламя дрожит и коптит – потому что болит,
потому что живое и ровно гореть не умеет.
Разве можно из каждой перловицы резать камею?
Жизнь целее в мохнатой ракушке на дне. И в пыли
воробей лучше чучела в лаке музейном. Слеза
о спасённых из хаоса строках светла и резонна.
Впереди только море затылков, и зрительный зал
бесконечен, а сцена теряется за горизонтом.
24 ОКТЯБРЯ
Если кто-то берёт твоё сердце и жмёт в кулаке –
не проси его быть осторожнее: он не услышит.
Скоро вы поплывёте по медленной серой реке.
А пока ещё утренний голос смиренней и выше
облаков – только не для тебя, ты идёшь, невесом,
глух и слеп для всего – только камень твой вечно с тобою.
Он ползёт по дороге с твоим потемневшим лицом,
удушая тебя всей своей неподъёмной любовью.
Больше нет ничего, кроме лютой собачьей тоски,
виновато влекущей свой хвост по асфальту и грязи.
Дай мне руку, старик, помоги добрести до реки,
донести до неё свой навек прояснившийся разум.
Отче наш повторяя с инертностью маховика,
соразмерив свой шаг с этим холодом, впрыснутым в вены,
словно пуля, поддетая лёгким движеньем курка,
буду тихо лететь, чтобы чётко впечататься в стену.
* * *
Вскипело – жердёлы2 дрожат пузырьками
и розовой пенкой ликуют на синем,
и Моцарт смеётся сквозь листья и камни.
А помнишь, вечор, под лучами косыми –
как плакали скрипки в жилетку друг другу?
Испуганный ангел отвёл мою руку
ещё до скончания долгого века
ростовского доброго грязного снега.
До боли прозрачно, навек однозначно,
очнулась в цвету – и никак не иначе.
И стала серьёзной, покорной и строгой,
почти непритворно поверила в Бога,
почти растворилась под облаком птица,
отчаянно хочется перекреститься
и маленькой стать под твоими руками.
И Моцарт смеётся сквозь листья и камни.
РУССКОМУ ЯЗЫКУ
Язык мой, враг мой,
среди тысяч слов
твоих, кишащих роем насекомых, –
нет, попугаев в тропиках, улов
мой небогат и зелен до оскомы,
и слишком слаб,
чтоб миру отвечать –
когда мгновенье бьётся жидкой ртутью,
косноязычье виснет на плечах –
а значит, ослабляет амплитуду.
Я не могу
поссориться с дождём –
наверно, русский речь меня покинул.
И старый добрый дзэн меня не ждёт.
Шопеновская юбка балерины
не прикрывает
кривоногих тем,
морфем и идиом – но я причастна!
И я, твоя зарвавшаяся тень,
ныряю в несжимаемое счастье.
“Царь-колокол”.
“Гром-камень”. “Встань-трава”.
О, не лиши меня попытки слова,
пока такие ж сладкие слова
не разыщу на глобусе Ростова!
Вступили в реку –
будем гнать волну.
Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться?
Всё разглядим – и выберем одну
из тысячи возможных девиаций –
верней – она
нам выберет звезду.
И полетит сюжет, как поезд скорый,
и я в него запрыгну на ходу
пускай плохим – но искренним актёром.
ПИТЕРСКОЕ
Я привыкаю мыслить островами,
каналами, канавками, мостами,
фонтанами, заливом, рукавами,
я привыкаю долго, неустанно
бродить и растворяться в перспективе,
прозрачно ротозейничать в музеях,
львам расплетаю каменные гривы,
перебегаю новенькие зебры
на красный свет, на свет под куполами,
под своды крыш привычно многолюдных,
под сень того, с печальными крылами
немого ангела, которому нетрудно
держать седое небо Петербурга
так высоко, так низко, так тревожно,
скрепляя хрупкой женскою фигуркой
всё то, к чему привыкнуть невозможно.
ПОЕЗД “РОСТОВ – МОСКВА”
Что ты нахмурилось, лето? Гляди веселей –
рябью запуганной тихой реки-недотроги,
ровным пробором лимонно-зелёных полей,
схваченных узкой серебряной лентой дороги.
Я разгляжу торичеллевую нищету,
мокрые избы и церкви, забытые Богом,
словно в плохой мелодраме – возьму и сойду
где-то на маленькой станции Сбоку Припёка.
Выброшу сборник сканвордов “Реши для души”.
Где-то под горкой пронзительно вспыхнули маки.
В этом раю, в обойдённой страною глуши
что-то о вечности ведают даже собаки.
Я разыщу под Рязанью заброшенный пруд,
дрянью заросший – и время замедлит скольженье,
и полюблю монотонный бессмысленный труд –
тот, для которого в мире используют женщин –
надо же что-то любить в этой жизни. Весну,
шок половодья, березки, ромашки, колодцы,
буду грибы собирать, ежедневно тонуть
в сладко-дремучем алёнушкином болотце.
Что-то библейское в лицах людей на заре.
Только меня недозревшее солнце не греет.
Эти леса, заливные снега в ноябре
видно, уже никогда не признают своею,
выбросят – в скорый, грохочущий мимо судьбы,
в рокот метро, формирующий клиповость мысли.
Буду колодцы и маки, пруды и грибы
переключать на экране компьютерной мышью…
ЭМИГРАНТСКОЕ
Смятение – будто бы поезд не твой –
но дверь закрывают, стоянка кончается,
и на горизонте подсолнух качается,
и скатки матрасные над головой,
и ты удивлён, ты напуган и нем,
и странен себе самому, пассажирам,
а поезд летит,
и колёса стучат,
и окна, стоп-кран, подстаканники, чай…
Ты жалкий подкидыш, подброшенный миром
твоим, самым главным –
в какой-то другой,
транзитный, случайно летевший навстречу,
ты – мокрый младенец,
твой путь – самый млечный,
но тучи смыкаются над головой.
…Ты смотришь в окно – там козлёнок пасётся,
тончайшее солнце в кленовой листве
оплавило боль, раскололо на две,
на три, на четы…
ничего, утрясётся…
А поезд несётся.
* * *
Автобус. Ливень. Кислорода нет –
в подводной лодке окна не откроешь.
Поехали. Четверг, двадцать второе,
плюс аллергия – весело вдвойне.
За что-то мстят мне кофе и вино.
Я в прошлой жизни выбирала пепси?
Букет моих безжалостных рефлексий
сегодня с атмосферой заодно.
Но проступают на деревьях руны –
и очень робко обещает день
не десять соколов на стадо лебедей –
а вещие персты на злые струны.
Иголкой острой протыкаю город
и, вынырнув на этой стороне,
природу Будды, спящую во мне,
сверяю с указаньем светофора.
Кто победил, понятно и ежу.
Что Будда? Он и слова не проронит.
А я уже на площадь выхожу,
готовая к труду и обороне,
к безделью и к побегу в странный день.
Ну, сколько можно – многоруким Шивой?
Теперь одна проблема – похудеть.
Всё остальное как-то разрешилось.
Не передаст мой ломаный язык
всех тонкостей ростовского базара!
Вот так столкнёшься с запахом кинзы –
и улетишь из колеса Сансары
до вечера. Спасёт остатки дня
мимозной крошкой звёздное плацебо.
И вдоль реки воды река огня
безропотно впадает в море неба.
* * *
Ты прекрасный актёр –
только врать не умеешь совсем.
Подними же глаза,
что боишься увидеть – змею?
Я стою на своём?
Говори же, пока я стою,
ведь уйду.
И кому ты тогда
свой букет хризантем
виноватый, сквозь город
дождливый притащишь,
кому
будешь сбивчиво врать,
рисоваться, под взглядом сникать?
Будут капли тоскливо
по окнам маршрутки стекать
и безликий фонарь
бороздить безответную тьму.
* * *
И Дания тюрьма, и здесь – тюрьма
ничуть не лучше. Принц, а ты свободен
теперь? Не перемётная сума
слепой судьбы – а голый нерв Господень?
Офелия, в руках своих согрей
шалфей и мяту в этом горьком поле.
Из нервных клеток выпущу зверей –
пусть хоть они потешатся на воле.
Такая раздражённая пришла
весна – швырнула блики, почки, стаи,
от ветра юбки бьют в колокола
и расцветают яркими цветами.
Живое – прочь, в укрытие, в тепло,
и голосов их на ветру не слышно,
и – пыль столбом – поганою метлой
сметает хлам с лица Земли Всевышний.
Я спрыгнула с обрыва – но цела.
Отвязанность, ты знаешь, – не свобода.
Моя изба – без красного угла.
Лишь тень Отца
порой мелькнёт у входа.
* * *
Звездой в ночи – дежурный магазин
с рекламно-сладким суррогатным счастьем.
Ты в улице пустынной – не один,
а некуда идти – так возвращайся.
Его не закрывают на обед,
сюда за хлебом никогда не поздно,
здесь нищенка бормочет вялый бред,
корыстный – но насквозь религиозный.
Пусть бредят. Ты их веры не лишай,
их блажь дороже здравого рассудка,
когда всё то, чем держится душа,
едва-едва дотягивает сутки.
Тебе-то проще – дать ей пять рублей
и воспарить душой в иные сферы,
но это ж не избавит от проблем
евроремонта собственной пещеры.
Всё – суета. Весны паллиатив
отодвигает холод преисподней.
Неизлечимо-радостный Сизиф
опять пойдёт с утра творить свой подвиг,
являя всем натруженным лицом
старательную тупость эпигона.
Старухе нищей не свести концов,
не отмолить зомбированный город.
Спи в позе эмбриона. Ночь темна,
досмотрен фильм по первому каналу,
и нищенка поклоны бьёт за нас –
неискренне, но профессионально.
* * *
Мир наэлектризован. Сотни мыслей
слетелись к непокрытой голове,
искрят, трещат, толкаются на входе –
не тут-то было. Не в моей природе
впускать так много. Ну одну, ну две,
а там – чем дальше в лес, тем больше шишек –
давай ты завтра мне перезвонишь?
На скользких сколах раненого камня
заблудшие овечки Мураками, –
мне сосчитать их надо. Извини.
Я ж капитан дырявой нашей шлюпки –
меня на берег списывать нельзя.
В энергосберегающем режиме
так, не любили, а слегка дружили.
Вперёд. Чем твёрже шаг, тем больше пыли.
Оно верней, и ноги не скользят.
Всё хорошо, и я бы попросила
не подставлять мне барского плеча.
Краеугольный камень преткновенья –
период моего полузабвенья.
Теперь я долго буду излучать.
* * *
Такси! –
-дермисту закажи мою
фигуру ню а ля мадам Тюссо.
А время убегает сквозь песок
водой –
вода, увы, не друг огню.
Перевернуть песочные часы
и пожалеть уснувшего бомжа.
Потом, покрепче карандаш зажав…
Да ты смеёшься?
Если это – цирк,
обиду я, как шпагу, проглочу.
И выпью леденящий душу квас.
Не стоит зря проветривать слова –
ты знаешь всё, что я сказать хочу.
У вас четверг? А у меня шаббат.
Сижу фанза, пью чай
и жгу мосты.
Игра не стоит свеч. Сгорят листы
пожаром аллергии на губах.
Там, в переулке, дерево-змея.
Там каждый вечер падает звезда.
Её найдёт тинэйджер, а не я,
и скажет восхищённо: “тема, да?!”
г. Ростов-на-Дону
1. Из Дао Дэ Цзин (Книги пути и благодати). (прим. автора)
2. В Ростове-на-Дону (и в некоторых других городах) так называют абрикосы. Как правило, маленькие абрикосы. Те, что меньше куриного яйца. Больше – уже абрикос. (прим. ред.)