Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2008
Притворство – главный грех промеж людьми. Презренней воровства, Подлей прелюбодейства. В нём – и шипы чарующей любви, И семена грядущего злодейства. От автора |
Когда он последний раз лежал на земле? Пусть не лежал – хотя бы просто сидел… Так, чтобы вот она, под рукой: шершавая, упругая, живая – со всеми своими мурашами и травинками, тёплая от солнечных лучей или прохладная, как исходящая испариной человеческая кожа.
Когда? Разве что в детстве…
Бывало, отец брал его с собой за город, и сначала они шли пешком по долгой пыльной дороге, потом взбирались на пологий холм, окутанный коротко стриженой травой. Там, уже наверху, отец садился на какую-нибудь кочку, задорно торчащую над окрестным миром, сладко вытягивал ноги, курил папиросу, уютно пахнущую домашней печкой, после чего с явным удовольствием опрокидывался навзничь и, щурясь от небесной синевы, жадно вглядывался в торопливые облачка.
Когда это было? В ту пору, когда Валерий ещё не понимал, что хорошего находил отец в таком времяпрепровождении. Себя помнил только унылым мальчишкой, уставшим от зноя, и от скучной безлесой горы, и от тупого сиденья на жёсткой земле, с которой в его сандалии, надетые на босу ногу, наползали головастые кусачие муравьи. “Пап, ну пойдём!” – попробовал он как-то раз изменить ситуацию, но, схлопотав по шее, умолк. Спустя тягостно длинные минуты, предусмотрительно отодвинувшись, снова затянул: “Па-ап!”. На этот раз отец даже не повернул к нему головы. Раскинув руки, он лежал с закрытыми глазами, и на лице была такая нега, а веки так неподвижны, что, могло показаться, он спит – если бы не колыхался в губах длинный упругий стебелёк. “Ну, па-ап! Мне скучно…”.
– Эгоист! – стегнул его непонятным словом отец и резко сел.
Позже он разузнал, что значит “эгоист”, и когда вырос, а отца давно уже не было на свете, слово это стало для него едва ли не главным критерием в оценке окружающих. При том, что в новые времена люди даже не заметили, как обожание “себя любимого” перестало быть предосудительным. “Надо любить себя!” – утверждали телезвёзды. “Вы этого достойны!” – вещала реклама. “Кто не умеет любить себя, не сможет полюбить никого”, – декларировали “лидеры мнений”. Себя, себе, собою, о себе – к этому сводилась теперь жизненная грамматика. И люди, в среде которых он работал, без раздумий существовали по таким правилам. Словно бы они, даже если были его ровесниками, росли в каких-то других краях, читали другие книжки, смотрели не те фильмы…
– Здравствуйте, Валерий Сергеевич! – раздался за его спиной голос Наташи, секретаря вице-президента банка Сурикова. – А где остальные?
По утрам Наташа проверяла явку личного состава, чтобы к приходу шефа представить ему рапортичку – официально оформленный донос. Это считалось борьбой за укрепление трудовой дисциплины. Во всяком случае, при необходимости – если не было других поводов – шеф использовал рапортички, чтобы лишить кого-нибудь премии по итогам месяца. При этом в течение дня каждый всё равно жил по собственному распорядку: кто убегал на деловую встречу, кто по невесть какому “заданию”, кто “на переговоры” – лишь бы с глаз долой. А уж отчитаться “о проделанной работе” оставалось делом техники.
Суриков, впрочем, был не дурак и цену кадрам знал. Ближе к обеду он забредал иногда в их комнату, садился за соседний стол с чашкой кофе, которую вслед ему приносила Наташа (“Вам тоже кофе, Валерий Сергеевич?” – “Спасибо, нет!”), и, начав с какой-нибудь политической новости, неизменно заканчивал поношением контингента: “Господи, с кем приходится работать!”. Поскольку говорилось это независимо от того, кто в данную минуту был на рабочем месте, то народ не заблуждался насчёт собственной оценки в глазах шефа и не особенно переживал по этому поводу. Только двоих Суриков, пожалуй, выделял среди подчинённых: его, Валерия Моисеева, которого сам сравнительно недавно пригласил на работу, и Степана Власьевича Мокрушина – тот слыл человеком Самого, то есть президента банка Лебедянского.
Мокрушин много курил. Позволялось это лишь на лестничной площадке, и, отправляясь туда, он скуки ради звал с собой некурящего Валерия. Выяснилось, что в недавние времена Мокрушин служил птицей высокого полёта – замом генерального прокурора. И хотя на особо дотошные расспросы отвечал заученной шуткой “заяц трепаться не любит!”, всё же открывал любопытствующему собеседнику некоторые жизненные эпизоды, потаённые от глаз обывателя. В свою очередь Валерий, поощряя его к большей откровенности, рассказывал о себе – главным образом, о своей газетной работе, в которой для непосвящённого тоже было немало увлекательного. Иной раз обсуждали они и политические новости, и свои нынешние занятия. Правда, постепенно круг тем сузился, взаимная откровенность достигла некоего условного предела, после чего Валерий почувствовал, что хождения “на лестницу”, как и сам Мокрушин, стали его утомлять. К тому же, Суриков, осведомлённый об этих перекурах, иронизировал:
– Опять на сходку, Валерий Сергеевич? Что-то вы лицом стали желтеть – никак, решили себя мумифицировать?
Наташа иронию шефа перетолковала на свой лад:
– У вас, Валерий Сергеевич, столько бумаг на исполнении, а вы полдня на лестнице проводите…
– Мы работаем не с бумагами, а с людьми! – парировал Валерий, понимая, впрочем, что количественные наблюдения секретарши могут рано или поздно перейти в качественные выводы шефа.
Познакомились они в ресторане “Метрополь” на торжествах по случаю юбилея самого ресторана: завладев этим респектабельным заведением в самом сердце Москвы и порешив вписать своё лыко в чужую строку, новые хозяева насчитали аж сто десять лет со дня его основания. Валерий заранее ощущал себя там свиным рылом в калашном ряду. Но, будучи зван бывшим однокурсником, сменившим серые будни “газетной крысы” на карнавальную жизнь рыцаря “паблик рилейшн”, как он представился при встрече, – не отказался.
– Во-первых, – несколько рисовался Аркадий (Валерий с трудом припомнил тогда имя однокурсника), – увидишь самых ярких людей: бизнесмены, артисты, политики, и прочая, и прочая… Во-вторых, можно поесть на халяву – фуршет будет классный! (Валерию показалось, что при этих словах Аркадий даже подобрал слюну.) А потом, я слышал, ты затеял журнал выпускать. Чем чёрт не шутит – может, кого-нибудь на бабки разведёшь?..
На курсе они с Аркадием друзьями отнюдь не были – просто сосуществовали. В какой-то момент их было сблизила университетская многотиражка, в которой оба охотно сотрудничали. Правда, Аркадий сильно комплексовал из-за своей фамилии – Пестун, поэтому свои материалы подписывал, как ему казалось, более звучно – Перовский. Однажды на встречу со студентами пришла группа журналистов “Комсомолки” – по случаю какого-то юбилея газеты. Встреча была интересной, Валерия особенно увлекли история борьбы против всесильного капитана китобойной флотилии “Слава” и рассказ редактора отдела сельской молодёжи о том, как газета разоблачала афёру академика Лысенко с кустистой пшеницей. И вдруг Аркадий поднялся с вопросом: “А какая у корреспондентов зарплата?” Повисла неловкая пауза, даже ведущий вечера нашёлся не сразу: “Вас это в каком смысле интересует?” – “В самом прямом”, – не смутился Аркадий, хотя окружающие – кто насмешливо, кто возмущённо – уже стали на него оглядываться. Тогда главный редактор газеты, тоже сидевший на сцене, всех успокоил: “Что ж, вполне житейский вопрос. Наверное, коллега – человек семейный…”. И назвал какие-то цифры. Аркадий, сидя рядом с Валерием, шепнул ему: “Уважаю!” – “Кого?” – не понял тот. Он подумал, что речь идёт о главном редакторе – отличном журналисте и действительно мужественном человеке. Но Аркадий доверительно сказал другое: “Уважаю, кто много получает!” С той минуты Валерий понял, что они разного поля ягоды.
Сейчас он вряд ли соблазнился бы приглашением на “халявный” фуршет, если бы не намёк на возможность встретить там будущего спонсора для журнала. Эта призрачная надежда плюс профессиональное любопытство побудили Валерия подыграть тщеславию бывшего коллеги.
Аркадий с ещё двумя неразличимо похожими субъектами встречал гостей при входе в ресторан. Радушно приобняв Валерия, он показал ему, где гардероб, после чего широким жестом как бы распахнул пространство зала:
– Тусуйся!..
Публика, постепенно наполнявшая пространство, будто сходила с телеэкрана – настолько узнаваемыми были лица. От телевизионных прототипов их отличала разве только пышность нарядов.
– Известных много – знакомых нет, – констатировал про себя Валерий. И с кем же в таком случае тусоваться?
Интерьер – со всеми его витражами, гобеленами, мрамором лестниц – публике соответствовал. Или это она подстраивалась под него? Любопытно: когда Врубель безумствовал над росписью своего знаменитого фасада, представлял ли он себе хоть на мгновенье эти пьющие, жующие, суетливые и жеманные людские скопища? Впрочем, жизнь есть жизнь, и люди есть люди. Сегодня туристы млеют у стен Колизея – а предки вспарывали там друг другу животы. Турист-провинциал благоговейно ступает по брусчатке Красной площади – а там, не исключено, повесили безвестного основателя его рода за участие в стрелецком бунте. Вот и здесь, в “Метрополе”, бывало всякое: отбивались юнкера от революционной толпы, потом жили семьями первые советские бюрократы, затем промышляли гостиничные проститутки “первого в мире социалистического государства”, теперь вот тусуется бомонд нового призыва…
…На небольшой эстраде появились музыканты и модный эстрадный певец – длинноволосый, с неопрятно кустящейся бородкой и шкодливо-застенчивой улыбкой. Публика приветствовала его аплодисментами и восторженными кликами.
– Я не ангел, я не бес… – загнусавил он под новый взрыв ликования. После признаний, что он просто усталый странник, пошли отнюдь не мужественные стенания: дай мне напиться! дай мне, дай! спать уложи рядом с собою!..
– Кто ему сказал, что он – певец?! – вырвалось вслух у Валерия.
– Попса – не профессия, а форма существования, – услышал он в ответ.
И обнаружил рядом невысокого, коротко стриженого молодого человека, одетого без вызова, но стильно: в чёрном костюме, сияюще белой рубашке с модным, чуть скруглённым воротничком и галстуком типа “авторитет”.
– Мы с вами тоже ведь пришли не Бетховена слушать, – улыбаясь, предположил незнакомец.
– Да уж! – хмыкнул Валерий. – Но зачем именно пришли мы с вами? – акцентировал он последние слова.
– Может быть, чтобы познакомиться? – простодушно отвечал сосед и с той же улыбкой протянул руку: – Суриков. Руслан Юрьевич.
Валерий рукопожатие принял, а сосед продолжал:
– В конце концов, каждый пришёл с какой-то целью, совмещая, так сказать, приятное с полезным. Одни, быть может, с расчётом на деловую встречу, другие – в поисках полезного знакомства, третьи – чтобы присмотреть состоятельного жениха или любовника, а кто и престижа ради… Вот вы, – Суриков с интересом посмотрел Валерию в глаза, – вы наверняка здесь не из простого любопытства?
– Ну почему же? – Валерий не стал спешить с откровениями, но принял слегка насмешливый тон собеседника. – У меня к любому зверинцу профессиональный интерес.
– Зверинцу? – рассмеялся тот.
– Конечно – если верить Дарвину!
– Валерий Сергеевич, и вы здесь? Рад видеть! – широколицый великан почти сграбастал его со спины, и Валерий не без усилия вывернулся из этих дружеских объятий. – Должен сказать вам спасибо. Резонанс огромный! Думаю, мы своего добьёмся.
– Очень рад, – ответил Валерий, не покривив душой. – Но, думаю, к теме надо будет вернуться…
– Какой вопрос! Всегда готов. Я вам позвоню!.. Извините, – поклонился великан в сторону Сурикова и поспешил за своей не менее грациозной спутницей.
– Вы что, близко его знаете? – спросил Суриков.
– Ну, как близко… Раза два брал интервью…
– Не познакомите меня?
– Сейчас?
– А что, неудобно?
– Не знаю. Просто… как я вас представлю?
– Хотите сказать, что и сами меня не знаете? – снова улыбнулся собеседник. – Вы правы. Я президент… хотя нет, проще… руководитель пиар-агентства.
“Уж не начальник ли Аркадия?” – подумал Валерий.
– А зачем, простите, руководителю пиар-агентства знакомство с замминистра оборонного ведомства?
– Ну, вы-то, я понял, журналист? Вот сходим к нему вместе – всё и поймёте.
…Так началось их знакомство. А спустя полгода после удачной, по заключению Сурикова, встречи у заместителя министра он позвонил Валерию, сообщил, что занимается связями с общественностью теперь уже в качестве вице-президента банка, и предложил поработать вместе.
– Я журналист… – напомнил Валерий.
– Вы-то мне и нужны.
– …и у меня другие жизненные планы.
– Обсудим!
При встрече Суриков сразу же выдал ему пятьсот долларов – “за интервью в министерстве”, как он объяснил.
– Но я ничего не писал! – попытался Валерий отречься от незаработанных, хотя и далеко не лишних денег.
– Для вас интервью – это жанр, а для меня – встреча. Так что, всё правильно, – успокоил его Руслан Юрьевич. – Кстати, о каких своих планах вы упомянули?
И Валерий рассказал ему, что был в 20-е годы в Париже замечательный журнал, издаваемый писателями-эмигрантами первой волны и посвящённый России. Сейчас, когда в России и за её пределами – как ближними, так и дальними, – люди потеряли ясное представление о своей родине, о том, что же она есть – надежда человечества, как пели в недавних песнях, или его чёрная дыра, – такой журнал мог бы помочь возрождению национального самосознания…
По мере того, как Валерий всё больше возбуждался, горячился, переходил на возвышенные тона, лицо Сурикова тускнело, грустнело, покрывалось прозрачным облаком озабоченности.
– Идея хорошая, – вздохнул он, когда Валерий остановился. И даже подстегнул себя: – Отличная идея! Попробую закинуть её наверх: недавно шёл разговор о том, что банку не мешало бы обзавестись каким-нибудь представительским изданием. Чем чёрт не шутит, да?! Но…
Он помолчал, потом искоса посмотрел на Валерия:
– Вас ведь никто, кроме меня, здесь не знает. Кто доверит деньги “гомо инкогнито”? Не поработаете пока у меня?
Так Валерий оказался в одной стае (“в команде” – как предпочитали величать себя новые коллеги) с бывшим заместителем генпрокурора, и с тем же Аркадием, и с розовощёким самоуверенным телеведущим Леонидом Изяславским – тоже бывшим, которого с творческой стези, по его собственному выражению, увлекла стезя коммерческая, и с двумя белокурыми кофеманками, которых Валерий постоянно путал – кто из них Маша, а кто Даша. На планёрках, проходивших по понедельникам, Суриков с каждым говорил о чём-то неизвестном для остальных, намёками и полунамёками, говорил то ласково, то зло или иронично, и это напоминало очередь гномов за поцелуем Белоснежки. В такие минуты Валерия охватывала жгучая тоска по прежней, газетной жизни. По горячим летучкам, где все говорили на одном, общепонятном языке. И коллективным, до полуночи дежурствам по газетному номеру. И по командировкам, когда он чувствовал себя послом – полномочным, а бывало, и чрезвычайным. И даже по столовке на двенадцатом этаже редакционного здания, где за обедом обсуждались новости, свежие анекдоты, статьи – написанные или только ещё замышленные, и другая всячина.
Его попытки напомнить о журнале Суриков воспринимал вроде бы с пониманием, но пока отшучивался:
– Будет вам и белка, будет и свисток!
– Это когда рак на горе свистнет? – грустно усмехался Валерий.
– Вале-ерий Сер-гее-вич, – нараспев укорял Суриков, – ну откуда такой пессимизм? Придёт время – не только журнал будете издавать, откроете настоящее своё дело!
– Наверное, мы с вами по-разному понимаем “своё дело”. Для меня это – работа, которой занимаешься профессионально и с удовольствием. А для вас – синоним бизнеса.
– Думаете, бизнес не требует профессионализма? У вас, кажется, чисто советское представление: бизнесмен – значит эксплуататор и бездельник. Это пройдёт! Вот станете хозяином журнала – и пройдёт…
Какая-то правота – не буквальная, но всё же неприятная для Валерия – была в этом умозаключении. Пытаясь иногда представить себя в роли хозяина журнала, он, конечно, сознавал, что придётся научиться считать деньги, даже скопидомничать, чтобы дело не заглохло, быть может, и обижать кого-то при этом… Но пусть бы, наконец, случилось, началось, получилось! Только бы уже заниматься тем, к чему лежит душа! Вот тот далёкий, пока недосягаемый миг он и предощущал как сопряжение с чем-то прочным, надёжным. Как прикосновение к земле.
Поперёк Халатного переулка, по обе стороны которого банк занимал два одинаковых старинных особняка, висела растяжка с вызывающим слоганом: “Свободу тебе принесут не танки, а деньги, растущие в нашем банке!” В первый же день, когда Валерий, обживаясь на новом месте, разглядывал его из окна кабинета, Аркадий горделиво кивнул:
– Моя работа!
– А музыка чья? – не удержался Валерий.
– Три тыщи баксов – разве не музыка? Считай, по триста за каждое слово…
– Волшебная сила искусства!
Аркадий принял комплимент всерьёз:
– А что? Человек прочтёт, посмеётся, а после задумается – и положит к нам денежки. Что и требовалось доказать!
Валерию немного понадобилось времени, чтобы понять: Аркадий не слишком обрадовался его появлению в “стае”. То ли ревновал, то ли опасался чего… Тогда, в университете, они жили разными, но параллельными, не пересекающимися жизнями. Валерий учился увлечённо, легко, находя время и на походы в театр, и на участие в капустниках, и на выпуск факультетской видеогазеты, в то время как Аркадию приходилось натужно просиживать штаны над курсовыми, готовить километры шпаргалок к зачётам и экзаменам, то и дело пересдавать по причине мученического страха перед таинствами наук и их оракулами в облике преподавателей. Теперь же бывший страдалец словно брал реванш за прошлое, не упуская возможности показать своё превосходство – деловое и, соответственно, материальное. Или просто так казалось?
Здесь, в банке, каждый хоть в чём-нибудь – в одежде, которую менял ежедневно, или в упоминании ресторана, где ужинал накануне, или в престижности курорта, куда летал в отпуск, – каждый хоть в малости старался казаться круче, значительнее, удачливее окружающих. И как ни противился Валерий, он чувствовал, что противоборство тщеславий невольно втягивает и его. Однажды во время “командного” застолья по поводу дня рождения Леонида Изяславского стали перемывать косточки бывшему коллеге, который, уволившись, исхитрился стать чуть ли не газетным магнатом. Аркадий поддел Валерия:
– Видишь, как умные люди живут? А мы так и зачахнем в безвестности. Ни сказок о нас не расскажут, ни песен о нас не споют…
– Ну, Пастернак считал по-другому: позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех.
Аркадий рассмеялся:
– Пастернака не читал, но я его осуждаю. Вместе со всем прогрессивным человечеством! Если ты чего в жизни добился – ты уже что-то значишь!
– А почему это нужно кому-то доказывать?
– Да потому что ещё классики учили: жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Ты вот сдал эти прописи – и забыл, а я их усвоил. На всю оставшуюся жизнь! И пусть неудачник плачет!
– Хватит, хватит! – Маша с Дашей, не выдержав интеллектуального накала, в один голос потребовали танцев. Раунд остался за Аркадием.
Особенно охотно он давал Валерию советы. Советовать вообще было его хобби.
– Ты не жди, что кто-то будет тебя опекать. Это раньше к новичкам на производстве прикрепляли наставников. Теперь карьера начинающих – дело самих начинающих!
– Но ведь банк заинтересован, чтобы сотрудники быстрее становились профессионалами?
– “Ап-политычно рассуждашь, чесс-слово!” – цитировал Аркадий товарища Саахова. Он вообще ужасно любил цитаты – считал это доказательством своей эрудиции. – Конечно, банк заинтересован в профессионалах, но тратиться на их подготовку – извини! Здесь нужен не человек, а функция. Или ты работаешь на профессиональном уровне, или – гуд бай, на твоё место придут другие.
Ещё одним признаком превосходства Аркадий, вероятно, считал свою осведомлённость об амурных тайнах сослуживцев. Этим он делился особенно охотно.
– Думаешь, зачем Наташка засиживается в конторе за полночь? Трудоголик? Или за день не управляется? Да просто она с Русланом…
– Брось, слушать противно!
– А ты слушай, слушай! Он её потом домой подвозит. И она, дура, надеется, что замуж возьмёт.
– Так ведь он женат, кажется…
– Ну и что? Кого это сегодня смущает? У кого больше козырей, тот и выиграл. А Руслан хоть и не туз пока, но уже козырный!
– Он же тебе доверяет, а ты про него…
– Ну, доверяет, да! Так это опять же моя заслуга. Завтра проколюсь на чём-нибудь – куда всё доверие денется! А у меня на тот случай свои козыри есть… Кто владеет информацией – владеет миром!
– Ну, а если до него дойдёт, что ты о нём сплетничаешь?
– Ты, что ли, расскажешь? Сам же в дураках останешься. Помнишь анекдот: “Товарищ капитан, вас рядовой Сукин нехорошим словом обозвал” – “Каким словом?” – “Стыдно повторять, товарищ капитан”. – “Стыдно? Три наряда вне очереди!”
Но излюбленной темой Аркадия были деньги – впрочем, как и для всех в офисе. Нет, личные доходы здесь не обсуждались (“говорить о зарплате в Европе считается неприличным!”), тем более что официально зарплаты были довольно скромными – основной заработок выдавался в конвертах, вес которых был установлен для каждого особо. Но разговорами о деньгах день начинался, ими же и заканчивался. С утра Мокрушин вылавливал в интернете курс доллара, и это надолго становилось темой номер один. Потом начинались звонки клиентов и партнёров – в эти часы кабинет, словно хрустящими купюрами, был набит словами “платёжка”, “счёт”, “депозит”, “процент”, “акция”, “траст”, “лизинг”, “франчайзинг”, “дивиденд” – и не было им конца. В обеденный перерыв Маша с Дашей умудрялись обежать окрестные бутики, после чего в комнате разворачивались дебаты о ценах, модах, брэндах – с участием всех присутствующих, включая мужчин. А часа за два до исхода рабочего дня, за расслабляющим файв-о-клок, обсуждались планы на вечер: предстоящие встречи, знакомства, прочие светские радости – и тоже с непременным финансовым эквивалентом.
Суриков редко принимал участие в этом почти плотоядном смаковании денежной “гастрономии” – был занят бесконечными переговорами и заседаниями. Но как-то под вечер он позвал Валерия и доверительным тоном поинтересовался:
– Ну как, вливаетесь в ряды?
– Вливаюсь…
– Что ж так невесело?
– Да не умею, наверное, веселиться среди калькуляторов. Это скорее фильм ужасов – в духе Хичкока. Только и слышишь: деньги, деньги…
– Что ж тут удивительного? Нормальные профессиональные разговоры! О чём чаще всего говорят на космодроме? Думаю, о ракетах. А у мартена? Наверное, о стали. А на свиноферме? Скорее всего, про опоросы. Банк – тоже производство…
– Ну, уж и производство!
– А вы как думали! Не склад денег, а именно предприятие по их производству. Уверяю вас, это очень увлекательный процесс, причём – сугубо творческий! Вы просто не успели его прочувствовать. Между прочим, у вас есть всё, чтобы заработать быстро и много.
Валерий намёка не понял. Подсказал Мокрушин:
– Ты думаешь, наша банковская молодёжь на зарплату живёт? Не-а! И даже не конвертами, как может показаться… Главное – деньги в банк приносить. От них и тебе перепадёт.
– Не понял!
– Красавчик Лёнечка Изяславский любит перефразировать Маяковского: “У нас и домик будет, у нас и саду цвесть, когда такие деньги в стране советской есть!” А серьёзные деньги в стране советской есть только в одном месте – в государственном бюджете. Но бюджет у кого? У министерств. Спрашивается: как их оттуда заполучить? Ответ: убедить министра или его зама, что именно в нашем банке деньги будут не только целее, но и прибыльнее, поскольку лягут на счета под солидный процент.
Схема оказалась прозрачной, как мыльный пузырь. Казённые деньги банк пускал в оборот, они давали прибыль, которая становилась уже достоянием банка, из неё оплачивалась и энергия менеджера Сурикова, и работа подручных – вроде него, Валерия, и, без сомнения, услуги заместителя министра, которому должностной оклад тоже, скорее всего, был узковат в плечах. И всё законно: государство не в обиде, никто ни у кого не украл…
Стало понятно, что имел в виду Суриков, когда намекал на возможности Валерия повысить своё благосостояние. Выходит, только и требуется, что использовать свои журналистские связи в министерствах? Но как только Валерий пытался представить себя в роли коммивояжёра (“Переведите деньги вашего министерства в наш банк – а мы вам за это…”), – его обдавало волной стыда и гадливости. Его, журналиста, всегда интересовал сам человек. А теперь, значит, надо говорить с людьми, просчитывая в уме возможные дивиденды? Станешь выспрашивать, что у человека болит, – а сам прикидывать свою маржу? Он доверит тебе свои тревоги и заботы, но ты в нетерпении побежишь не в редакцию, чтобы ударить в набат, а в банк – получать причитающийся куш?..
Из рефлексии его вернул к жизни телефонный звонок.
– Валерий Сергеевич, – услышал он голос Наташи, – зайдите, пожалуйста, к Руслану Юрьевичу.
У Сурикова сидел человек, которого Валерий видел лишь однажды – когда поступал на работу: была у президента банка Матвея Абрамовича Лебедянского такая блажь – со всеми новичками знакомиться лично. При этом он запоминал сотрудника не только в лицо и по имени-отчеству, но иной раз даже по характерным эпизодам биографии.
– Не заскучали по газете? – спросил он после обмена приветствиями.
– Есть маленько, – признался Валерий.
– А я тебе что говорил! – Лебедянский так победно обернулся к хозяину кабинета, будто выиграл нешуточное пари. Но тут же продолжил разговор с Валерием:
— Читали?
Он протянул недавний номер “Деловой недели” со статьёй, обличавшей банк в махинациях с акциями недавно купленных предприятий. Валерий кивнул.
– Автора знаете? Этого… Юрия… Сли-воч-ки-на, – банкир произнёс фамилию по слогам, будто превозмогая зубную боль.
Валерий снова кивнул. Он помнил этого парня ещё по молодёжной газете, где они оба раньше работали. Сливочкин в ту пору занимался страничкой для пионеров, вёл её остроумно, изобретательно, однако на ниве высокой публицистики замечен не был. Когда же в воздухе запахло переменами, он вдруг замелькал в газетах и на телевидении с уголовными расследованиями, придавая им политический подтекст, ввёл в обиход шокирующий для страны термин “мафия” и всем этим быстро обрёл популярность.
– Как вы думаете, сколько он стоит? – спросил Лебедянский.
– Что? – не понял Валерий.
– Я спрашиваю, сколько стоит этот… Сливочкин.
– Не знаю! – сообразив, о чём речь, почти огрызнулся Валерий.
– А вы сами? – нахмурился президент. И опять обернулся к Сурикову: – Во что он нам обходится?
– Не беспокойтесь, Матвей Абрамович, – примиряюще произнёс Суриков, – думаю, мы договоримся…
– Да?.. Ну ладно, – Лебедянский встал. – Два дня!
Когда он вышел из кабинета, Суриков, помолчав, нажал кнопку телефона:
– Наташа, два кофе сделай, пожалуйста… Вас коробит наша лексика? – обратился он к помрачневшему Валерию. – Напрасно. Давайте-ка переведём её на привычный язык…
ОТСТУПЛЕНИЕ 2-Е
…Небольшой городок совсем недавно стал центром молодой, только что образованной области, но в нём уже бросались в глаза приметы административного возвышения. Посреди обширной площади, где ещё года три назад по выходным разворачивались шумные торжища, теперь выросло внушительное здание, где заседало областное начальство. Хаотично, но, явно подчиняясь продуманному плану, вставали меж низкорослых садов и усадеб солидные многоэтажки. От вокзала по центральной улице пошли троллейбусы. В киосках люди первым делом спрашивали уже не центральные, а областные газеты: местные новости больше касались их житейских забот и перспектив.
Молодой журналист Валерий Моисеев, приехав сюда после университета, испытывал непреходящий телячий восторг: это же надо, как повезло – расти вместе с городом! Областное начальство тоже было молодым и весёлым, редактор – молодым и смелым, коллеги – молодыми и дерзкими. И всё вокруг дышало молодостью, свежестью, здоровьем, отчего хотелось петь, работать, потрясать умы и жечь глаголом сердца. Но если с глаголами у него было вполне прилично (всё же красный диплом ему дали не за красивые глаза!), то жечь и потрясать удавалось, честно говоря, слабовато.
Однажды за день до выпуска очередного номера (молодёжная газета выходила три раза в неделю) ответственный секретарь Генка Сапрыкин вдруг вспомнил:
– Братцы, послезавтра же День лесника! А у нас ни строки… Кто выручит?
Ни у кого не было ни знакомого лесника, ни даже лирического возбуждения по поводу такого всенародного праздника.
– Моисеев, может, смотаешься в Шарыкинское лесничество?.. Туда на рейсовом автобусе часа полтора, не больше… А утречком принесёшь зарисовку о леснике. Строк на двести, а?..
– Я уже заголовок придумал! – подбодрил кто-то из коллег: – “А лес такой загадочный…”
– “А слез такой задумчивый…”, – подхватил другой.
– Задумаешься тут! – не принял скабрёзности Валерий.
Вместо полутора часов дорога до лесничества заняла все три: автобус выбился из расписания, вдобавок километра четыре пришлось добираться до места пешком, а потом и ожидать, пока из обхода вернётся лесничий (так, оказывается, правильно именовалась должность). Боясь опоздать на последний обратный рейс, Валерий расспрашивал собеседника наспех, без особого интереса, заботясь лишь о том, чтобы в блокнот попало самое необходимое для праздничной зарисовки. Пробежал глазами записи: с биографией всё ясно, об успехах – есть, о проблемах – тоже, семья, награды, увлечения, браконьеры… Подвигов за собой его герой не числил, что и к лучшему: получался образ рядового, неприметного труженика русского леса, не за корысть, а за совесть делающего своё дело.
Утром, к великой радости Генки Сапрыкина, зарисовка лежала у него на столе.
– Гвозди бы делать из этих людей! – публично похвалил он автора, прочтя материал.
– Исчез бы тогда дефицит гвоздей! – охотно согласились коллеги, которых творческий подвиг новичка избавил от малоприятных хлопот.
Сам Валерий, не переоценивая сделанного, всё же ощущал удовлетворение от того, что выручил редакцию. Однако к вечеру понедельника ему довелось испытать совсем другие чувства. На редакционный огонёк забрёл пенсионер – бывший фронтовой корреспондент, инвалид по ранению Андрей Филиппович Зайцев. Вошёл, побалагурил, как обычно, с девчонками-машинистками, собрался было уходить, потом будто невзначай спросил:
– А кто писал о леснике?
– Вот он, герой дня! – указали ему на Валерия.
Зайцев вгляделся в него с другого конца комнаты, надел картуз, потом, опираясь на палку, подступил вплотную и, наклонившись к самому уху, не произнёс, а выдохнул:
– Никогда не халтурь, сынок! Привыкнешь – не излечишься…
У Валерия будто загорелась кожа – вся, от ушей до пят. Он задохнулся от обиды и злости, пытался найти, чем ответить. Зайцев тем временем ушёл, но слова его, вроде бы ласковые и от того ещё более жгучие, мучительно всплывали в сознании даже много лет спустя – всякий раз, когда Валерий брался за очередной материал.
Вскоре после того случая и произошло одно из отступлений в его профессиональной жизни – маленькое, совсем будничное. И хотя были потом немалые творческие удачи, были прорывы к серьёзным темам, и высокие премии за эти победы, но запомнилось почему-то отступление – мелкое, никчёмное, если разобраться. Запомнилось так же, как и первая халтура, в которой уличил его старый фронтовой корреспондент.
Ничего серьёзного, в общем, не произошло. Он шёл по улице, когда мимо проезжал автобус. Старенький такой автобус, переоборудованный в передвижную агитмашину областной автоинспекции. Молодой областной центр автомобилями наполнялся быстро, и начальство, видно, решило для воспитания населения, привыкшего к провинциальной беспечности, применить новые пропагандистские технологии. Из проезжающего громкоговорителя неслось:
– Будьте бдительны на дорогах! Соблюдайте правила…
Но улица – не кабинет, она неожиданно стала вносить свои коррективы в тщательно выверенный канцелярский текст. Поэтому дальше началась форменная буза. Рычащий поблизости самосвал заглушил несколько слов, и агитмашина произнесла:
– …оставляйте детей на проезжей части без присмотра…
Порыв ветра прервал душераздирающий призыв, после чего из громкоговорителя послышалось:
– …сигналы светофора… к вам спиной… не следует… выполнять указания милиционера…
По пути в редакцию Валерий забежал в ГАИ, попросил копию лекции, которую только слышал, и тут же написал уморительный фельетон о формалистах. Редактор, Василий Николаевич Игарков, получив материал, хохотал больше всех, потом в присутствии Валерия прочёл его кому-то по телефону, то и дело восклицая:
– Лихо он вас, Николай Иванович!.. Нет, ты дальше послушай!..
“Зачем?” – только подумал Валерий. Он понял, что слушатель – не кто иной как начальник областного ГАИ, по слухам – давний друг редактора. Удовольствие от сделанного стало затухать, сменяясь недобрым предчувствием. И, оказалось, не зря. Закончив читать и утерев глаза, шеф произнёс:
– От Николая Ивановича тебе спасибо. Он сегодня же прекратит эту нелепую затею. И вправду: заставь нашего дурака богу молиться – он лоб набьёт… Ну, а фельетон, как ты понимаешь, теперь нет смысла печатать.
Валерий с трудом проглотил сгусток слюны.
– Как? А зачем же…
– Да ты не расстраивайся… Гонорар мы тебе выпишем!
– Не в гонораре…
– Вот и договорились.
И Валерий ушёл, совершив одно из отступлений в своей жизни. Впрочем, что это именно отступление и что оно, увы, не первое для него и не последнее, он осознал много позже. А в ту пору просто был огорчён, что хороший материал не увидел света. Даже черновика не осталось.
После разговора с Лебедянским Валерий решил было: всё, с него хватит! Он, журналист с именем, вчера ещё – член редколлегии крупнейшей газеты страны, чуть не оказался в роли жалкого, склизкого шпика, мелкого лотошника, скупающего своих же коллег, которые профессионально, быть может – даже с риском для себя, делают своё дело. А его в банке попросту держат на крючке: пообещав деньги для журнала, на самом деле купили с потрохами для гнусной филёрской работёнки. Как он раньше-то не догадался?
Впрочем, Суриков, когда они остались вдвоём, начал не с этого.
– Вы детективы любите?.. Выпейте кофе – успокаивает!
– Руслан Юрьевич, я не ребёнок. Так что не стоит искать “подходец”…
– Боюсь, вы неправильно поняли Матвея Абрамовича. Просто он человек деловой и говорит… как бы поточнее выразиться… Короче, у вас – одна профессия, у него другая. И выражается он по-своему профессионально. Вы думаете, статья этого Сливочкина – борьба за идею? Или за народные интересы? Увы! Банальная, пошлая, примитивная война за деньги. Да! – именно за противные вашему сердцу деньги. И Лебедянский – как человек, болеющий не за себя, а за судьбу дела, за людей, которое оно кормит, если хотите – за сектор экономики, который находится под опекой нашего банка, наконец, говоря высоким штилем, за страну, для которой этот сектор жизненно важен… Как может он допустить, чтобы такое дело рухнуло – в силу наивности или, ещё хуже, ангажированности какого-то журналюги? Ну, представьте, погибнет наш банк, обанкротится или лишится лицензии. Кто выиграет? У государства-то нет денег, чтобы закрыть такую финансовую пробоину. А свято место пусто не бывает. И что это значит? А то, о чём сказал замечательный советский поэт Василий Фёдоров: места, не занятые нами, не мешкая займёт наш враг!
– Сердца…
– Что?
– У Фёдорова – сердца, не занятые нами…
– Извините, увлёкся. Но вы же меня поняли, Валерий Сергеевич? Кофе-то пейте – остынет…
– А всё же детективы тут при чём? Хотите привлечь меня к финансовому шпионажу? Всю жизнь мечтал!
– Зря вы так! Инженеру человеческих душ не стоило бы пренебрегать психологическими загадками.
– Тоже мне загадки! У Конан Дойля следишь за ходом мысли, за борьбой интеллектов, а у нынешних – только за пакостями да интригами. Придумает автор негодяя – и вот себе изощряется в мерзостях! Одна другой гнуснее. Не книга, а учебник подлости!.. Знаете, в юности я восхищался тем, что гениальным писателям некоторые сюжеты приходили во сне. Похоже, нынешним снятся только кровавые кошмары. Ведь давно замечено: сон разума рождает чудовищ!
– Ладно, вернёмся к нашим баранам…
– Не вернёмся! – бесповоротно решил Валерий.
Но Суриков пропустил его тон мимо ушей.
– Никто не заставляет вас торговать совестью. Наоборот – разоблачите тех, кто её продал. Или хотя бы узнайте, кто и зачем её купил. Неужели вам самому это не интересно?
– Мне – не интересно! И потом… Вы на самом деле считаете, что журналист не может провести расследование по собственному побуждению?
– Ну почему же? Может. Но в данном-то случае никакого расследования не было! Ну, сами подумайте… Расследование – от какого слова? След! То есть, человек идёт по следу, но при этом и сам невольно оставляет следы. А Юрий ваш Сливочкин никаких следов не оставил: в наши службы не обращался, документов не запрашивал, с людьми не встречался. Что это значит? Значит, получил всё в готовом, специально подобранном виде. И называется это на современном языке – “слив”. У него и фамилия подходящая – Сливочкин! Ему слили компромат – и наняли, чтобы этот компромат опубликовать. Его или главного редактора, пока не ясно. Но кому ж это легче разведать, как не вам, журналисту?!
– Не приучен! – Валерий понемногу успокаивался, но не отступал.
– Воспринимайте это как игру, наконец! – воскликнул Суриков. – Понимаю, ничем подобным вам заниматься не приходилось. Но ведь и журнал раньше не доводилось выпускать, правда? И чем ещё вам придётся заниматься в жизни, даже в недалёком будущем – хотя бы в роли главного редактора, – вы тоже не можете предвидеть. Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…
– А вы меня к чему готовите – к суме или к тюрьме? – мрачно поинтересовался Валерий.
– Вижу, лёд тронулся! – обрадовался Суриков, расслышав в его интонации хоть и чёрный, но юмор.
И вот теперь Моисеев входил в редакцию “Деловой недели” по сияющим плитам, в которых ослепительно отражалось солнце. Жмурясь в этих вторичных лучах, Валерий вспомнил: таким же блеском всегда бросаются в глаза туфли Сурикова. Начищенные до зеркальной глади, они при любой погоде выглядят как лакированные и поражают безупречной чистотой. Суриков настолько гордился их всепоражающим эффектом, что не упускал случая сообщить: свою обувь он чистит сам. Увы, ботинки Валерия, ступавшие сейчас по редакционному еврокрыльцу, подобным щегольством не отличались. Оставляя на солнечных бликах оскорбительно-матовые следы, они даже своему хозяину казались неуклюжими и неуместными.
Обмундированный охранник при входе, окинув Валерия цепким взглядом, молча подождал его чистосердечного признания:
– Я Моисеев… к Славину, Алексею Ивановичу…
Охранник вручил ему листок с фамилией, буркнул “не забудьте отметить!” и проводил всё тем же бдительным взором.
“Человек проходит как хозяин!” – где-то под черепной коробкой ни к селу, ни к городу пропел у Валерия внутренний голос. Казалось бы, что особенного: пропускная система давно перестала быть исключительной принадлежностью режимных объектов. Пора было бы привыкнуть к повсеместному, всеохватному “фейс-контролю”, но всякий раз, обдаваемый взглядами новоявленных привратников, Валерий чувствовал себя неоправданно виноватым. Вот и сейчас, лишь добравшись до кабинета давнего своего коллеги-газетчика, он вздохнул вольнее – будто стряхнул обременительную ношу.
Впрочем, помещение вряд ли можно было назвать кабинетом: Лёшку Славина Валерий не без труда отыскал в лабиринте полупрозрачных перегородок, преобразивших обширный зал в подобие ячеистой рамки улья.
– Ну, тебя и замуровали! – обнимаясь с приятелем, сказал Валерий.
– Европа! – с гордостью произнёс Лёшка. Но тут же поднёс палец к губам, давая понять, что громкие эмоции здесь неуместны.
– Враг подслушивает? – усмехнулся Валерий.
– Ладно, ладно, – урезонил Славин. – Тебе чай, кофе?
– С коньяком? – Валерий вынул принесённую бутылку.
– О, за встречу! – Славин достал из стола рюмки. – Помнишь, раньше мы даже пива боялись на работе выпить…
– Так уж и боялись!
– А что? Я помню, какая-то комиссия ЦК запретила продавать его в редакционном буфете. Спросить бы сейчас: какого чёрта?! Неужто из-за пива идея не стала бы материальной силой?
После рюмки трёп пошёл веселее. Валерию приятно было видеть давнего товарища, с которым не раз доводилось ездить в командировки, участвовать в рейдах, спорить о вечном и бренном.
– Неплохую газетку делаете… – подпустил он небрежный, но безотказный комплимент. – А работать интересно?
– Как тебе сказать… – Лёшка и без того слыл парнем непосредственным и открытым, а вторая рюмка под шоколадку ещё больше согрела его добрую душу. – Платят неплохо. Но чтобы интересно… Ты обратил внимание: не стало имён?
– В каком смысле?
– Раньше в каждой газете свои имена были: в одной – Аграновский, Стуруа, Друзенко, в другой – Песков, Руденко, Голованов, в третьей – Орлов, Ткаченко, Новоплянский, в четвёртой – Лиходеев, Веселовский… И что ни публикация, то событие. Ради них и газету в киосках брали. Как в театре: люди ходили не просто на спектакль – на актёра! А теперь?
Лёшка понемногу хмелел:
– Кто ты, что ты – неважно. Главное – новость, а лучше – скандал. Подпись роли не играет. Можно вообще без подписей газету делать. Одна в конце и большими буквами – главный редактор…
– Ну, кого-то всё же замечают. Тебя вот я как нашёл? Как говорится, по нескольким строчкам в газете! И у Юрки Сливочкина на днях крутой материал был. Шуму наделал…
– Был, был, – без энтузиазма кивнул Славин и снова потянулся к бутылке. – Кстати, сам ты где сейчас обретаешься? Я слыхал…
– Да что обо мне! – не дал Валерий сойти с главной тропы. – Ищу пока точку приложения… Между прочим, ребята говорили, будто Юркина статья – заказуха. Или врут?
– А чёрт его… – поморщился Лёшка. – Тут никто ничего не знает. Как бабло выдают в конвертах – каждому своё, так и работа – у каждого своя. А что ты делаешь, как ты делаешь – один шеф знает. Летучки там, творческие отчёты – вся эта фигня ни-ко-го теперь не колышет.
– Но молодёжь-то на чём учить?
– Учить?! – Лёшка засмеялся. – Тут, старичок, не гимназия. Можешь – твори, нет – подноси снаряды. Или, как раньше говорили, – переклави… перекваци… Тьфу, – Лёшка с трудом обрёл контроль над заплетающимся языком: – переквалифицируйся в управдомы!
– А Юрка – он тут кто? – подыгрывая хмельному приятелю, гнул своё Валерий.
– Какой Юрка? А, Сливочкин… Не Юрка, между прочим, а Юрий Савельевич! И попрошу учесть – публицист по особо важным делам.
– Как следователь-важняк? Что за дела такие?
– Старик! – Лёшка попытался приложить палец к губам, потом поднял его выше макушки. – У него все темы – оттуда…
– С неба, что ли?
– М-м-м… Бери выше!
– Куда уж выше!
– Ты думаешь, выше гор могут быть только воры? Нет, не так… Только горы? Ошибаешься! Выше гор могут быть… Короче, задания у него – только от папы!
– От главного редактора?
– Ну, ты тупой! – весело изумился Лёшка. – Я ж тебе говорю: от папы! Папа – и никого кроме папы! Темы, фактура, жанры, бабки – всё оттуда. И книжку за папу пишет. Сам Юрка где? Тю-тю! Был журналист – и нет журналиста! Зато бабки у Юрки – есть! Квартиру недавно купил на Рублёвке, дачу в Серебряном бору… Понял?!
– Завидуешь?
– Как тебе сказать… – Лёшка посерьёзнел. – Деньги, конечно, мне не помешали бы. Но… он же теперь как государственный преступник – ни шагу без охраны. Пожизненное заключение! Одной надеждой живёт – что долго мучиться не придётся.
– Почему?
– А на него уже два покушения было… Красиво жить не запретишь, но умереть красиво – тоже!
– Алексей Иванович, – раздался женский голос из невидимого динамика, – вы послали в корректуру репортаж с аукциона?
Лёшка подобрался:
– Извини, старичок, у меня целевая полоса в номере. Может, как-нибудь на воле сойдёмся?
…По пути в банковский офис Валерий размышлял, о чём будет докладывать Сурикову. То, что Сливочкин работал по наводке, было ясно и без него. Кто такой “папа”, тоже ни для кого не тайна: газета принадлежала железорудному олигарху Адаму Шерстенникову. А вот зачем Адаму понадобилось наезжать на успешный банк и, главное, сколько стоит “публицист по особо важным делам” – так и осталось неизвестным.
Суриков, против ожидания, встретил сообщение весело.
– А вы что – Юлий Цезарь? Вени, види, вици? Пришёл, увидел, победил? Увы, должен сообщить вам, дорогой Валерий Сергеевич, что Римская империя таки пала, варвары с тех пор успели поумнеть, и наука побеждать значительно усложнилась. Так что, не переживайте, на первом этапе вы своё дело сделали… Но сойтись со Славиным на воле, как он намекнул, не помешает. Для этого, – Суриков достал из сейфа несколько долларовых сотенных, – вам понадобятся представительские.
– Руслан Юрьевич! – Валерия даже передёрнуло. – Я же не для того…
– Опять за своё! – укоризненно сказал Суриков. – В конце концов, сказка про белого бычка – не из моих любимых произведений…
Вернувшись к себе, Валерий ощутил новый приступ гадливости. Уткнувшись в монитор, он мучился поистине гамлетовским вопросом: быть иль не быть? Что достойнее: подчиниться судьбе, плыть, куда кривая вывезет – или надо оказать сопротивленье, отказавшись пресмыкаться, угождать, идти на эти болезненные нравственные компромиссы? Но разве создание журнала, который может – он был уверен: может! – стать событием, даже войти в историю – разве такая цель не заслуживает того, чтобы перетерпеть, превозмочь, перешагнуть своё временное унижение?
Но сколько вокруг людей, которым так и не удалось подняться, вернуть себе не только доброе имя – даже самоуважение?! Вот так продашь душу дьяволу ради манящей удачи – да и не заметишь, как цена выкупа станет запредельно высока, и уже не хватит ни сил, ни жизненных сроков, чтобы вернуть её из адского ломбарда.
А с другой стороны… Где мера мужества и стойкости, с которыми надо нести свой крест, чтобы не смалодушничать, не предать благое дело? В конце концов, бывают же обстоятельства сильнее человека. Да, все эти лебедянские, суриковы, сливочкины пока сильнее и выше него на житейской лестнице. Но разве он уже стар и немощен? Или профессионализм и воля так-таки ничего не значат?
ОТСТУПЛЕНИЕ 1-Е
Сколько ему было тогда – лет девять, десять? Впрочем, неважно. Суть в том, что вечером отец с матерью ушли в гости, и он допоздна остался в доме один. Жили они в одноэтажном бараке на городской окраине, за окном – ни светящихся окон, ни реклам, о телевизорах в те годы и слыхом было не слыхать, в доме – лишь чёрный круг репродуктора, который выдыхал почти бесформенные звуки, пойманные в необъятном эфире. На кухне что-то поскрипывало, под полом повизгивало, за стенкой у соседей было безжизненно тихо, и Валерке казалось, что бросили его одного во всём мире в жертву наползающему из ночи ужасу.
Забравшись на кровать, он съёжился в колобок, до слезы в глазах пытался хоть что-нибудь разглядеть в кромешной мгле и на малейшее движение незримых теней готов был ответить неистовым криком. Но тут радио принесло из эфира голос. Он рассказывал о каком-то мальчишке-детдомовце: о его голодном детстве, о хулиганских проделках вплоть до воровства, о побоях, которые ему приходилось терпеть от более сильных ровесников, и о том, как, сцепив зубы, он приучал себя не бояться драки, отвечать ударом на удар. Мальчишку звали Сашкой. И однажды страна узнала его полное имя – Александр. В бою за какую-то деревню, истратив все гранаты, он бросился на амбразуру и заставил замолчать фашистский пулемёт…
– Мы вели передачу “Театр у микрофона”, – сказал диктор. – Свои отзывы и пожелания присылайте нам по адресу…
Театр? Так это просто театр? А как же мальчишка-детдомовец? А смертоносный пулемёт? Нет, всё правда! В школе им уже рассказывали об этом. И мальчишка на самом деле был!
Валерка вылез из невидимого своего кокона, встал, выпрямился и, глядя в непроницаемую темноту, поднял руку наискосок:
– Клянусь, – сказал он сам себе, дрожа от волнения и собственного голоса, – клянусь быть смелым и сильным, как Александр…
В эту секунду зажёгся свет. И хотя клясться вслух невесть перед кем было действительно похоже на театр, Валерка всё же договорил то, что хотел, и это больше походило уже на молитву – молитву о том, чтобы Он, невидимый, научил его, как в этом мире жить, чтобы не бояться.
Родители так и не узнали о клятве: вернувшись, они застали его уже спящим, а утром Валерка, конечно, не стал ничего рассказывать – иначе пришлось бы признаться и в собственной трусости. Но сам он долго гордился собой и в трудные минуты подстёгивал себя своим ночным торжественным обещанием. Гордился до того момента, пока и сам он, и его клятва не оказались в буквальном смысле брошены в грязь. И случилось это спустя каких-нибудь два года. Да не ночью, а самым что ни на есть ясным, солнечным днём.
…На второе мая в школе был назначен пионерский сбор – встреча с танкистом, героем войны. По городу хлопотали на ветру праздничные флаги, улицы, разомлевшие в тёплой ночи, ещё катили вдоль тротуаров следы вчерашних гуляний – конфетные обёртки, лепестки гвоздик и первой сирени, а поверх всего волнами налетали откуда-то песенные звуки. Город пробуждался радостно и бодро, и Валерке так же радостно шагалось навстречу свежему утреннему ветерку.
Внезапно (этот миг вспоминался ему потом как помрачение света!) он увидел, как из покосившихся ворот ближайшего дома вышли трое мальчишек. Не просто вышли – они встали поперёк тротуара непроходимой стеной, и Валерка, не успев даже ни о чём подумать, провалился в леденящую полынью страха. Ноги сами собой ещё продолжали движение, но глаза заволокло каким-то сетчатым маревом, и солнечный город вдруг исчез – видны были только три мерзких, бесформенных фигуры. Душонка Валеркина, жалко трепыхавшаяся где-то пониже пупка, пыталась подсказать ему пути спасения: то ли метнуться с тротуара к дороге, или хоть взглядом ухватиться бы за какого-нибудь солидного прохожего, или вообще кинуться наутёк – пропади он пропадом, этот пионерский сбор с героем вместе… Но, обездвиженный и оглушённый вдруг нахлынувшим ужасом, он тонул в какой-то роковой полынье, приближаясь и приближаясь к неотвратимому исходу.
Старший из троих, в кепке, надвинутой по самые брови, встал на его пути и что-то произнёс. Валерка не разобрал, но, не переспрашивая, залепетал неожиданно для самого себя:
– Не бейте!.. Я вам деньги… Вот… У меня больше нет…
И протянул на потной ладони несколько монеток. В этот миг помрачённое сознание напомнило ему, что в поясном кармашке осталась сложенная на случай пятёрка, и его буквально затрясло: что, если начнут обыскивать и найдут?!
– Пионер?! – презрительно ухмыльнулся атаман троицы и, лениво вытянув пальцы, потянул концы наглаженного Валеркиного галстука. Валерка чуть было не застучал зубами, ожидая удара. Показалось, что адъютанты верзилы подступили в готовности.
Меж тем атаман снисходительно и неторопливо собрал с его руки липкие монеты, после чего стена перед Валеркой расступилась, открывая путь к спасению. И едва он свернул за угол, как, дрожа и оглядываясь, стянул с себя галстук, скомкал и стал засовывать в карман, откуда гладкий шёлк всё выскальзывал и выскальзывал, словно прилипая к ладони и не желая прятать упрямые, вертлявые хвосты.
…Господи, сколько же лет после этого он презирал себя! Сперва, чуть только память безжалостно возвращала его в то жуткое утро, он опять и опять холодел от страха и омерзения. Даже выходя из дому в обычный ясный день, он съёживался как обнажённый на людях – солнечные лучи будто жгли его позором пережитого унижения. Больше года он вообще не решался ходить по той стороне улицы. А уж признаться кому-нибудь в случившемся было смерти подобно. Впервые он подумал тогда: хорошо, что уже нет на свете отца – тот наверняка догадался бы о чём-то и… умер бы снова от горя и стыда за своего сына-хлюпика.
Позже, когда острота гадливости притупилась, он продолжал пытать себя вопросом: что это было? Чего он испугался? Ведь никто ему ничего не сказал, ничем не грозил, ничего не требовал. Он не знал даже, зачем те трое встали на его пути. Да и встали ли? Может, просто выступили из ворот на тротуар, собираясь по своим делам, а он…
Отец ничего не успел рассказать ему о войне, о своей жизни на фронте, но там был огонь, там убивали, забирали в плен, пытали – и те, кто трусил, не выдерживал, становились людьми презренными. Так о них говорил отец. А здесь? Его не то что не пытали – даже не били, никто и не замахнулся. Что же с ним случилось? И чего тогда стоит клятва, которую он геройски давал себе в темноте, как перед иконой? Чего вообще тогда стоят все людские клятвы, если человек не может знать, как он поведёт себя через минуту?
Проходя по улицам, Валерка то и дело вглядывался в лица встречных: неужто каждый из них несёт в себе такую же маленькую позорную тайну? И как живут они с этими тайнами? И как говорят высокие слова – о чести, честности, героизме, любви? Или они – другие, а он один такой – слизняк и трус?
Валерка думал об этом днём, мучался ночами, искал ответы в книжках, глотая подряд страницы о Суворове и Чапаеве, о Стеньке Разине и даже о Тёме с его спасённой Жучкой. Пока однажды его вдруг не осенила мысль, которая оказалась не просто спасительной – она открыла ему, как жить дальше.
И вот в чём состояла эта незатейливая мысль: страх и трусость – оказывается, не одно и то же. Страх – это свойство, присущее всякому человеку, вообще любому существу. Страх – рефлекс на любую опасность. Это он заставляет нас вздрагивать от неожиданности, замирать при виде дикого зверя, на фронте – бросаться наземь при взрыве. Страх – бессознательная самозащита всего живого. И хотя человек не властен над своими рефлексами, ему нет нужды их стыдиться: не страх побуждает его к подлости. А вот трусость…
Трусость – другое. Совсем другое! Это осознанный выбор поведения. И способность к такому выбору дана лишь одному существу – человеку. Трусость бывает продиктована только одним – корыстным, расчётливым стремлением спастись, выгадать, перехитрить.
Страх и трусость так же разнятся между собой, как храбрость и мужество. Если храбрость – это порыв, вызов, наплевательское отношение к опасности, то мужество – прежде всего сознательное умение противостоять опасности, собрать в кулак волю, нервы, мысль, подчинить борьбе себя, а иногда и всех, кто рядом. А если так, значит, мужеству можно учиться. Учиться побеждать себя.
На следующий день банковский особняк облетела новость: исчез вице-президент Алексей Шлыгин. Впрочем, облетела – сильно сказано. Такого рода известия здесь не летали, а бесшумно, словно крадучись, проникали в коридоры и кабинеты, заполняли пространство мутной взвесью слухов и домыслов, отравляя нарочито бодрую атмосферу прелым запахом тревоги.
Шлыгин отвечал в банке за инвестиционные проекты, о сути которых знали только самые посвящённые. Он и сам слыл в коллективе чуть ли не загадочным графом Монтекристо. Поэтому мало кто лично опечалился исчезновением вице-президента: что в командировку, что в отпуск, что в небытие – какая разница? Но таинственность происшедшего, особенно на фоне повального увлечения детективными сериалами, да ещё в свете участившихся разбоев в банковской сфере, наполняла трепетные сердца служащих повышенными дозами адреналина. Кто говорил, будто Шлыгина давно шантажировали, добиваясь, чтобы банк вложил деньги в какой-то сомнительный проект. Кто уверял, что он уже в “Матросской тишине”, и вот-вот – как следствие злополучной статьи в “Деловой неделе” – разразится крупный финансовый скандал. Наиболее романтичные натуры рисовали впечатляющие картины мести за совращение чьей-то красавицы-жены…
Шлыгина он узнал раньше, чем Сурикова. В пору всеобщего смятения умов, когда вожди призвали народ “туда – не знаю куда, искать то – не знаю что”, в Доме учёных на Пречистенке проходила некая вольная дискуссия, где Валерий оказался в числе прочих журналистов, призванных “освещать”. В числе главных полемистов значились и недавние диссиденты, обретшие новомодный статус “лидеров мнений”, и признанные доктора дозволенных наук, внезапно легализовавшиеся как убеждённые сторонники долгожданного прогресса, и многочисленные деятели неведомых фондов, союзов, платформ… На этом фоне Алексей Шлыгин, завотделом рабочей молодёжи ЦК комсомола, выглядел мальчиком для битья. Он и в президиуме сидел как-то на особицу, изредка взмахивал длинной каштановой гривой, вслушиваясь и вглядываясь в очередного оратора, после чего снова опускал голову и что-то писал в толстом блокноте. Получив слово, он пошёл к трибуне как на жертвенник – понуро и нервно.
– Товарищи! – хрипло начал он.
В зале засмеялись.
– Господа! – поспешил он поправиться, после чего добавил: – И дамы!
В зале засмеялись дружнее. Шлыгин откашлялся.
– Поколение, о котором так долго говорили большевики…
Зал от неожиданности притих.
– …и которое уже должно было жить при коммунизме…
С каждым словом в голосе выступавшего прибавлялось вызывающей твёрдости:
– …это поколение фактически находится на грани вымирания!
Чувствовалось, что говорил оратор не экспромтом – фраза явно была подготовлена заранее с расчётом на эффект именно в этой аудитории. И аудитория не обманула ожиданий – зааплодировала. Посланник рабочей молодёжи вдохновился:
– История не раз доказывала, что любая, даже самая красивая утопия кончается трагедией. Нам с детских лет внушали: учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Вы только вслушайтесь: всесильно – потому что верно! Ведь явная чушь! И на деле эта формула обернулась ровно наизнанку: было верно – пока было всесильно! Другими словами, всесильная партократия насаждала свою тотальную веру…
Зал, не ожидавший подобных эскапад от комсомольского функционера, теперь уже просто взорвался овацией. И Шлыгин, ещё раз картинно встряхнув шевелюрой, заговорил без бумажки:
– Когда-то поэт сказал: честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой… Нет! – Шлыгин чуть не взвизгнул: – Не честь, а позор этому безумцу! Вечный позор! Молодёжи, вопреки христианскому учению, нужны кумиры. Но пусть это будут именно её кумиры, а не ложные, навязанные силком – как портреты на демонстрациях. Её кумиры – это люди честные, мужественные, самостоятельно мыслящие. Её кумиры – вы, дорогие товарищи!
От такой лести зал просто не смог усидеть. Никто уже не смеялся привычной классовой оговорке оратора: с трибуны его провожали стоя, а поверх рукоплесканий летели восторженные возгласы. Не дожидаясь, пока уляжется общий восторг, Валерий встал и направился на сцену. Когда он подошёл к трибуне, зал уже начал стихать. Ведущий – лысенький господин в очках – заглянул в список, лежавший перед ним, и с недоумением поднял голову:
– Вы записаны на выступление? Представьтесь, пожалуйста…
Валерий усмехнулся и наклонился к микрофону:
– Конечно, конечно… У нас ведь демократическое собрание, не так ли? Значит, одно единомыслие не должно смениться другим единомыслием – иначе, как говорится, за что боролись? Вот я и хочу спросить у предыдущего оратора: вы коммунист?
Из зала донёсся недовольный ропот, а Шлыгин, пожав плечами, произнёс:
– Я как раз выхожу из партии. Но в чём, собственно, дело?
– А-а, процесс, стало быть, пошёл… И правильно! – Валерию пришлось было усилить голос, чтобы перекрыть нарастающий шум, но зал сам собою стих, не понимая, к чему он клонит. – Правильно! Потому что, как сказал упомянутый вами утопист, коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество.
Присутствующие засмеялись.
– Вы скажете: ещё одна утопия… Конечно! Даже безумие! Кому ж это под силу – вместить все богатства разума в одну человеческую память? Но это означает лишь то, что коммунистов-то на земле по сути и не было – были только приверженцы идеи!
Зал опять недовольно зароптал.
– Хватит! Наслушались проповедей!
– Господа, – укоризненно сказал Валерий, – будьте толерантны! Иначе ведь и в существовании демократов придётся усомниться. Я просто хочу напомнить хрестоматийные вещи и сказать, что не так уж они утопичны. Ну, к примеру… “Коммунизм это есть советская власть плюс электрификация всей страны” – помните? Но что мы видим? Власть обюрократилась, выродилась, оторвалась от своего народа, а электрификация… Иногда кажется, что она вся ушла на иллюминацию к праздникам – настолько мы отстали от современных мировых технологий.
Такие речи присутствующим были уже по сердцу, поэтому слушали его внимательно.
– Ещё одна цитатка, – продолжал Валерий, – о том, что производительность труда есть в конечном счёте самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. И что же здесь неверно? Мы ведь явно отстали в этом деле! Вот и победа оказалась пирровой.
– Вы что, ликбез нам решили преподать? – раздался из президиума досадливый голос.
– Заканчиваю! – пообещал Валерий. – Напоследок ещё один глоток из того же источника: партия, которая зазналась, – погибла! Не правда ли, как в воду глядел отец-основатель! И зазналась – понадеявшись, что учение всесильно. И обленилась – в лести и барстве! И погрязла в невежестве, расплодив в своих ВПШ “коммунистов на час”, готовых не только творить себе кумиров, но и менять их, что называется, по велению времени…
Последние слова Валерий уже почти выкрикивал, пытаясь перекрыть возмущение зала и гневный треск колокольчика из президиума. Сходя с трибуны, он встретился глазами со Шлыгиным. Тот снова встряхнул гривой и отвернулся.
…В банке Шлыгин уже ничем не напоминал пылкого обличителя социальной несправедливости. Лицо его, будто обветрившись в бурях перемен, отяжелело и посуровело, и походку он обрёл человека усталого, озабоченного множеством неподъёмных проблем. Впрочем, на нём действительно лежали самые рискованные, хотя и самые многообещающие финансовые операции банка. Неудивительно поэтому, что при встрече он не то что не узнал Валерия – даже не дрогнул веком. Просто скользнул взглядом. Как по стенке. Между тем, выпуск журнала, ради которого Валерий и находился в этих стенах, тоже был одним из вероятных инвестиционных проектов, за которые отвечал Шлыгин. И на пути к цели его было не обойти.
А теперь вот Шлыгин исчез.
Пока по этажам обсуждали мыслимые и немыслимые версии происшедшего, служба безопасности, обычно самая незаметная в банке, с азартом принялась демонстрировать свою неоценимую роль и историческое предназначение. Во-первых, была удвоена охрана руководства, олицетворением чего стал круглосуточный страж и у приёмной Сурикова. Сменявшийся каждые четыре часа, он, казалось, оставался всегда один – прямоугольный, как панельный дом, и злобный, как евнух. По распоряжению Лебедянского такую же охрану приставили к членам семей всех вице-президентов, членов правления и начальников департаментов. При входе в банк теперь спрашивали пароль – каждый день новый, как на стратегическом объекте. Во всех компьютерах, кроме особо указанных, был заблокирован выход в интернет. Но апофеозом бдительности стали вечерние дежурства сотрудников по подразделениям. И Валерий, конечно же, угодил на такое дежурство первым в своём отделе.
Сурикова в тот вечер не было, так что отбывать повинность ему пришлось наедине с Наташей, которая по обыкновению оставалась на работе до полуночи.
– Кофе? – привычно предложила она, но сразу дала понять, что развлекательных разговоров не ждёт. Положив перед собой раскрытую книжку, Наташа достала тюбик из ящика стола и принялась умащивать руки каким-то кремом. Она долго оглаживала пальцы одной руки, потом другой, потом запястья, нежно ласкала их, поворачивала так и эдак, любовно оглядывала, сжимала и расправляла кулачки, наслаждаясь упругой игрой кожи. Тем временем воздух комнаты сочно пропитывался смешанными ароматами цветов, конфет и каких-то немыслимых парфюмов. Валерий наблюдал это священнодействие, не отрываясь. Поймав его взгляд, Наташа удовлетворённо усмехнулась:
– Себя не любишь – кто тебя полюбит?
– Уютная формула.
– Что значит – уютная?
– Как персональная баня.
– А чем плохо, если персональная?
– Спинку потереть некому.
– У вас, по-моему, слишком развитое воображение. И не исключено – болезненное!
Покончив с руками, она убрала крем и сосредоточилась на книге. Валерий принялся листать газеты, приготовленные для Сурикова. Несвежие новости, озвученные уже по всем телеканалам, реклама – прямая и “косая”, анекдоты, списанные из интернета, заголовки по новой моде – сексуальные с политическими намёками и наоборот… Читать было решительно нечего. “И ведь кто-то оплачивает всю эту муру! – с тоской подумал Валерий. – А на журнал, который служил бы уму и сердцу, денег нет”.
Он поднялся и стал ходить по комнате. Поперёк, от стенки до стенки – восемь шагов. По диагонали от угла до угла – десять. И обратно: десять, потом восемь…
– Не маячьте! – приказала Наташа, не отрываясь от книги.
Валерий выглянул в коридор. В трёхместном кресле угнездился евнух и тупо смотрел куда-то вниз по лестнице. Там было темно и тихо.
“Зачем при таком цербере ещё и дежурный? – всплыл в голове у Валерия риторический вопрос. – Разве что в зачёт службе безопасности? Наверное, это у нас в крови: не знаешь, что делать – просто маши руками, начальство оценит”.
Прикрыв дверь, он посмотрел на часы. Прошло полчаса из пяти назначенных. В памяти возник полюбившийся с юности немудрёный стишок:
…Чем сидеть, уподобясь полену,
Или по залу в тоске бродить, —
Может быть, огненную поэму
Мне удастся сейчас родить.
Вон гражданка сидит с корзиной,
Из-под шапки – русая прядь.
Я назову её, скажем, Зиной
И заставлю любить и страдать.
Да, страдать, на акацию глядя,
Довольно душистую, к тому ж.
А вон тот свирепый усатый дядя
И будет её злополучный муж…
– Извините, Наташа, вы замужем? – вдруг полюбопытствовал он.
Наташа удивлённо подняла голову, и он впервые обратил внимание на классический овал её лица, солнечного блеска волосы и тёмно-серые глаза, смотревшие грустновато таинственно. На вопрос она отреагировала насмешливо:
– Никак, клеиться решили со скуки?
– Ну что вы! Служебный роман – это, простите… – Валерий было осёкся, вспомнив сплетню Аркадия, но вмиг нашёлся: – Несовременно!
– Да? А мне казалось, очень даже современно.
– В Штатах за это вообще можно в тюрьму угодить.
– Надо же! А что ж мы твердим, будто американцы нас развращают?
Читать ей явно не хотелось. И Валерий в который раз вспомнил уроки своего наставника в журналистике, редактора областной молодёжки: “Хочешь, чтоб человек тебе открылся – говори о том, что интересно ему, а не тебе”.
– Но вы ушли от моего вопроса…
– Да замужем я, замужем! В смысле – живу за-мужа.
– Не понял?!
– Вот скажите мне, – Наташа резко отодвинула книгу и утвердила на её месте локти. – Зачем человек на свете живёт?
– Ого! – Валерий немного смутился. – Не думал, что мой невинный вопрос навеет на вас высокую философию.
– А вы не смейтесь!
– Да ну, как я могу…
– Он, между прочим, талантливый человек. В институте никого веселей не было. И капустники, и походы, и кавээны… Но теперь будто подменили: унылый, грубый, ленивый… Недавно завод у них акционировался. Купи, говорю, акций побольше. “Зачем?” И не стал покупать. А что в итоге? Как только этот ящик обанкротился, в смысле – завод, моего по первому же списку уволили. И полгода без работы сидел, ныл – пока я же его не устроила. Теперь ему, видите ли, опять нехорошо: глупостями, говорит, занимаюсь, чужие проекты перечерчиваю. Ну, если ты мужик – занимайся умностями! Только занимайся, а не скрипи на моих нервах!
Наташа перевела дух и заговорила спокойнее, хотя с той же досадой:
– Весь в мамочку свою…
Чуть опешив от её бурной откровенности, Валерий не сразу решил, продолжать ли расспросы. Но собеседница сама уже не могла остановиться – так, прорвавшись, бил из-под земли свежий, ещё не обузданный нефтяной фонтан, который ему довелось наблюдать в давней сибирской командировке.
– Представляете, говорит мне…
– Муж?
– Да нет, мамочка его… Говорит: зачем ты зимой клубнику покупаешь, да ещё в “Седьмом континенте”? Отвечаю: захотелось! В конце концов, деньги-то мои, слава богу! А она: “Взяла бы варенья клубничного – для кого я всё лето ягоду на даче выращиваю?!” Представляете? Да мне её дача вместе с клубникой – вот где!
Наташа взметнула холёную руку с остро заточенными ногтями и чуть не вонзила себе в горло.
– Я ей говорю: вы бы ещё картошку на своей даче выращивали! А что, отвечает, неужели лучше, когда Люсик её с базара таскает?.. Люсик – это Колюсик, муж мой, сынок её ненаглядный… Во-первых, говорю, сколько можно повторять: не базар, а рынок – пора отвыкнуть от своих провинциальных словечек. И во-вторых, вся Европа картофель покупает, а не горбатится на каких-то несчастных сотках… Но разве ей втолкуешь? Типичный совок! У меня, говорит, на этих сотках душа отдыхает… Душа-то, может, отдыхает, а сама приедет с дачи – два дня охает: то ноги судорогой сводит, то спину не разогнёт. А мне за ней ухаживать? Нет уж, говорю, Колюсик: твоя мамуля – ты её и ублажай!
– Ну и что муж? – Валерий представил себе эту семейную идиллию. А ещё утверждают, будто нет в наше время шекспировских страстей! – Раньше-то вы, наверное, любили его?
– Господи, и вы туда же – “любила”! Сегодня у людей совсем другие отношения… – она лениво вздохнула. – С чем её едят, любовь эту? Вы хоть сами знаете?
– Случалось… – не скрыл Валерий иронии.
Однако Наташа отреагировала в тон:
– Вот видите – “случались”! Тут вы правду сказали. Случка – и вся любовь! А отношения… они всегда кому-то зачем-то нужны. То есть, в основе – расчёт. Но люди набрасывают сверху беленькие кружева – как фату на голову невесты. Красиво! А все вокруг знают, что это игра, девочке просто ужасно хочется замуж, а жениху своё подавай…
– Но книжка-то у вас о чём? Не иначе – о любви…
– Я что, у мамы дурочка? – скривилась в гримасе Наташа. – Или из тех сексуально озабоченных мадам, которые слюнявят в метро женские романчики? Да ещё в газетку обёртывают, чтоб никто не догадался…
– Как вы их сурово! – восхитился Валерий. И продолжил “угадайку”: – Тогда боевичок? Или фантастика?
Тут Наташа, видно, решила, что настала её очередь иронизировать.
– Какой-то банальный у вас ассортимент. Примитивненький… Может, сами из этого круга не выходите? Или просто демонстрируете мужской шовинизм: дескать, что ещё может читать эта кукла? А у меня, между прочим…
И она показала обложку книжки, на которой значилось: “Правила дорожного движения”.
– О-о, серьёзная штука. Да я и не хотел вас обидеть…
Наташа между тем вдохновилась:
– Спросите первого встречного – он скажет, что о нём можно книжку писать: такая у него богатая жизнь, полная душещипательных переживаний. Про меня уж точно можно! – проговорила она, поднявшись с кресла. – Возьмётесь? – И, включая кипятильник, добавила: – Чаю хотите? Или кофе?..
– Нет, не возьмусь, – жестом отказываясь сразу от того и другого.
– Почему? – искренне удивилась Наташа. – Вдруг это будет бестселлер, который вас прославит?
– Слава – это суета…
– А вы что, баптист? Слава вам не нужна, деньги не нужны…
– У-у, деньги ещё как нужны!
– Не похоже. Руслан Юрьевич считает, что при желании вы могли бы у нас быстро сделать карьеру. Он говорит, что вы талантливый, но…
– Какое “но”?
– С одним недостатком, – Наташа сделала паузу, будто старалась вспомнить определение Сурикова дословно, и, лишь утвердившись в точности слов, произнесла:
— У вас есть принципы!
– Да? – улыбнулся Валерий. – Но раньше считалось, что иметь принципы – хорошо. Даже в характеристиках писали: принципиален, политически грамотен, морально устойчив…
– Ну, это всем без разбору писали – мода такая была. А потом “политически грамотный” оказывался диссидентом, “морально устойчивый” – многоженцем, который даже алименты не платит… Просто между людьми игра такая – в слова.
Говоря это, Наташа приготовила чашки, сахар, печенье, после чего позвала к столу охранника. И разговор прервался. Но последствия он принёс самые неожиданные.
“У вас есть принципы!”… А откуда они взялись? Откуда вообще у человека появляются какие-то принципы? И зачем они ему? Почему у одного они есть, а другой знать не знает, думать не думает о таких эфемерах – живёт себе припеваючи, губы в масле и нос в табаке?
Валерий нередко вспоминал, как однажды на флотской службе, в учебном отряде, довелось отбывать черёд в патруле на железнодорожном вокзале. Коренастый мичман, назначенный возглавлять патруль, на кораблях не служил, но перед ними, тремя салагами, отряженными под его начало, пытался выглядеть эдаким морским волком – бывалым, строгим, но добродушным. Дежурство было суточным, потому мичман то и дело приговаривал: “Нам бы день простоять да ночь продержаться”. Сначала это звучало ободряюще, поскольку Валерка, как и его напарники, испытывал лёгкое волнение перед первой в жизни реальной воинской миссией – даже патрульную повязку на рукаве нёс как некий знак чести, славы, доблести и геройства. Но, прослонявшись до заката по перрону и вокзальным задворкам, они подрастеряли свои романтические пёрышки. Люди, суетливо копошащиеся вокруг сумок и чемоданов, перестали вызывать интерес. Электрички, то и дело рассыпавшие из вагонов огромные пригоршни говорливо-трескучего народишку, стали раздражать. А кучи мусора и объедков, привлекая ненасытных ворон и бомжей не только в пристанционные закоулки, но и на дальние подступы к платформам, распространяли вокруг мертвецкую вонь и тоску.
И неизвестно, как бы дострадали-домучили они урочную свою повинность, если бы с прибытием очередного поезда дальнего следования не выпрыгнул из плацкартного вагона разудалый матросик-отпускник. Выпрыгнул как выпорхнул: полы бушлата вразлёт, форменный воротник – наружу и кокетливо, на манер шейного платка, и заспешил к ближайшему ларьку с пивным ассортиментом, то и дело посылая через плечо нетрезвые улыбочки глядящим вослед двум смазливым попутчицам. Мичман, словно сеттер на охоте, сделал стойку. И как только счастливчик принял от продавщицы пакет с бутылками и победно вскинул его, салютуя своим лучезарным подружкам, патруль подступил вплотную:
– Старшина, ваши документы!
Морячок опешил:
– Чё-о?
– Почему нарушаете форму одежды? – добавил пару мичман.
– Да ты чё? – повторил застигнутый врасплох отпускник. – Я ж это… в отпуску… Это же… какая форма?!
– Почему говорите “ты” старшему по званию? – не давая опомниться, мичман нагнетал ситуацию.
– Товарищ мичман… документы в вагоне… я щас…
– Почему пьяны? – вколотил мичман решающий гвоздь в крышку гроба, в котором, как начинал понимать морячок, сейчас будет похоронена не только его репутация у наблюдавших всё это девчонок, но и сладкая, до дрожи близкая уже мечта о желанном отпуске. Он диковато взглянул на мичмана, потом на Валерия, который стоял к нему ближе всех, сунул ему зачем-то нелепый теперь пакет с пивом и дрожащими руками стал приводить себя в порядок.
– Так как насчёт документов? – напомнил мичман.
“До отправления поезда номер 23 Владивосток – Москва осталось пять минут. Просьба к провожающим выйти из вагонов”, – разнеслось по перрону. В глазах моряка блеснула надежда.
– Товарищ мичман, я… простите… честное слово… виноват…
– Придётся задержаться! – погасил надежду мичман. – Матрос Моисеев, поднимитесь в вагон, возьмите вещи старшины. У вас какое место? – обратился он к морячку.
Тот затравленно огляделся, медленно наклонился, вроде бы пытаясь завязать шнурок на ботинке, вдруг рванулся вбок и сразу – вперёд, вдоль поезда. Но мичман оказался готов к такому манёвру. Он в два прыжка догнал беглеца и резко выбросил ногу вперёд. Морячок всем телом рухнул на асфальт.
– Ой, помогите! – заверещали девицы с подножки вагона. Вокзальная публика тоже было всполошилась, но, услышав команду мичмана “Патруль, взять его!” и увидев повязки на рукавах, расступилась, опасаясь помешать стражам порядка.
Морячка подняли и, не давая шелохнуться, завели руки за спину. Лицо его, измазанное пылью и кровью, которая сочилась из рассечённого лба, наливалось серой, тяжёлой злобой.
– С-сука ты, мичман! – шипел он. – И вы, гады, с-суки!
Встретившись с ним глазами, Валерий испытал искреннее сочувствие: надо же так по-глупому залететь! И мичман тоже хорош – нашёл, чем перед начальством прогнуться! Видно же, не бандит перед ним, не пьяница запойный. Ну, расслабился парень на радостях, вскружила голову близкая воля – можно бы простить, ограничиться замечанием. Тогда и морячок, наверное, не стал бы лезть в бутылку…
Медленно, почти беззвучно мимо поплыл поезд. Старшина, будто стреноженный, встрепенулся, вскинулся всем телом.
– Держать! – скомандовал мичман. И с торжеством победителя посмотрел морячку в глаза.
Тогда пленный, искажённый гримасой невыразимого отчаяния, собрал откуда-то с глубин своего нутра большой, клейкий сгусток и смачно, как из пушки, влепил его прямо мичману в лицо. И засмеялся – но как-то припадочно, почти навзрыд.
Мичман побелел. Медленно, путаясь пальцами в одежде, достал из кармана платок, встряхнул его, так же неторопливо, тщательно утёр плевок, всё это время не сводя глаз с противника. Оправившись, коротко приказал:
– Вперёд – марш!
Они повели матросика в сторону комендатуры. “Ты кнехт, мичман, – ты не моряк! Своих сдаёшь, падло!” – обречённо бормотал арестованный. Патруль шёл молча.
Сразу за зданием вокзала стояли в ряд три больших контейнера – то ли брошенных до времени, то ли приспособленных под хранилища. Поросший сорняками и недоступный для света станционных фонарей, закоулок этот давно превратился в отхожее место. Проходя мимо, мичман глухо проговорил: “Стой!” Валерий подумал, что напряжение борьбы побудило и его воспользоваться темнотой. Но мичман подошёл к пленному.
– Кнехт, говоришь?
Резко, без размаха он всадил кулак прямо матросику в лицо. От удара тот вскинул голову, но, удерживаемый патрулём, устоял. И тут же получил новый удар, ещё более мощный – в живот.
– С-стоять! – приказал мичман не то согнувшейся жертве, не то державшим её подчинённым. Взмах ноги – и слышно было, как его форменный ботинок сокрушил уже подбородок старшины.
Тяжело дыша, мичман отошёл на шаг, потом, сверкнув в полутьме сатанинским взглядом, снова метнулся к пленному.
– Пошли! – сказал мичман, утолив ярость. В комендатуре, сдавая избитого арестанта, объяснил просто: “При задержании оказал сопротивление”.
После бойни патруль ещё около часу угрюмо обходил предписанное ему вокзальное пространство. Настроение у всех было подавленным, ноги гудели, голод тоже давал себя знать. Да и мичман, по всему видно, не испытывал победной радости, тем более, что салаги были свидетелями его унижения. Он долго шёл молча, даже не отдавая честь козырявшим ему встречным рядовым, небрежно отвечая лишь на приветствия офицеров. Наконец, придя, видимо, в себя, он круто повернул прочь от вокзала, в темноту, иссечённую поблёскивающими рельсами. Вслед за ним, оскальзываясь на шпалах, патруль пересёк несколько путей, потом долго шагал вдоль тёмных, необитаемых составов, пока вдруг не вышел к двум вагонам, от которых пахнуло тёплым дымком. Дождавшись, пока подтянется весь подчинённый ему понурый люд, мичман по-хозяйски постучал в окно. Девушка, открывшая дверь, вгляделась во мрак и обрадовано закричала внутрь вагона:
– Вот и гостеньки дорогие! Встречайте, девочки!
Купейный вагон распахнулся им навстречу светом, теплом и женскими голосами. Называлось это царство зоной отдыха проводников, где мичман, судя по всему, был гостем не редким и желанным. И сам он, и прибывший с ним молодняк – все поголовно попали в кольцо шумной и добросердой опеки. Как только смогли уместиться на утлых вагонных столиках выставленные для них бесчисленные, полузабытые домашние яства: парящая отварная картошечка, хрустящие маринованные огурчики, и пирожки – с капустой, с мясом, с яйцом и зелёным луком, и ватрушки, и чуть поджаренные пельмени, и налитые мочёные яблочки… Была тут и заветная бутылочка, да не одна, но мичман, налив себе половину гранёного стакана, решительно отказал в этом подчинённым, да и сам, опустошив его по-сибирски, одним глотком, повторное предложение отверг. Хозяйки, однако, продолжили. И скоро, с умилением глядя на объедавшихся мальчишек, приговаривали не то с материнской, не то с чисто женской грустью: “Ешьте, защитнички наши! Ешьте, мальчики…”
– Товарищ мичман! – вскочила вдруг кудрявая черноглазая девчонка и набекрень водрузила на голову форменную фуражку. – Мне идёт?
– Шикарно! – раскинул руки мичман, пытаясь её облапить.
– Нет-нет, – чудом увернулась она в узком купе. – Оставайтесь-ка ночевать у нас!
– Райка, ну как не стыдно – ребята ведь на службе… – взялись её усовещивать товарки.
– И что? Но если уж никак нельзя… – она игриво взглянула на Валерия, – оставь мне хоть вот этого красавчика. А? Ну, пожалуйста…
Валерий почувствовал, что заливается горячим потом. Компания между тем восприняла идею горячо:
– Во, Райка даёт!
– А что? Молодец!
– Давай, мичман, покажи свои кадры в деле!
Мичман, смеясь, махнул рукой и выбрался в тамбур покурить. Райка, схватив Валерия за рукав, тоже потащила его по коридору – только в противоположную сторону. Последнее, что он увидел, оглянувшись, были взгляды товарищей по патрулю – не то укоризненные, не то завистливые. В последнем купе, куда Райка втянула его за собой, было прохладно и темно. Он потянулся было к выключателю, но девушка наугад поймала его руку и тихо спросила:
– У тебя девушка есть?
– Есть, – не стал он врать.
– Поцелуй меня! – попросила она. Опустив голову ему на грудь, она вдруг шумно, полной грудью потянула в себя его запах. Потом, не дождавшись движения навстречу, сама приподнялась на цыпочки и жадными, широко раскрытыми губами нашла его безвольный рот.
– Ты что? Зачем? – ему пришлось напрячь силы, чтобы отстранить от себя девушку.
– Думаешь, я плохая? Бесстыжая?
– Н-нет…
– Дурачок! Просто ты мне сразу понравился. Но сейчас ты уйдёшь, и мы можем не встретиться, а я не хочу… Понимаешь, не хочу! Я чувствую: ты – моя половинка. Знаешь, как в книжках пишут… У тебя такие глаза!.. Я чистая, ты не бойся… – горячо шептала Райка и скользила, скользила пылающими губами по его щеке, за ухом, по шее, проникая ещё ниже, под тельняшку…
Даже не притронувшись к водке, Валерий почувствовал себя захмелевшим. Темнота, уже ставшая привычной, кружила голову смутным девичьим силуэтом, путала мысли. “Какая, к чёрту, половинка? – говорил ему трезвый голос. – Шальная какая-то! Или психическая? А может, и вправду понравился я ей? Ведь бывает…”
Его плоть, долго сдерживаемая казарменным аскетизмом, тоже проснулась от дурманящего аромата Райкиных волос, от её настойчивых губ и рук. Повинуясь природе, он уже сам обнимал девушку, целовал её ладони, глаза, уголки губ, гладил напрягшиеся под блузкой подушечки грудей. И всё готово было свершиться, как вдруг в сумеси её горячечного шёпота ему не то послышалось, не то почудилось:
– Ты ведь вернёшься ко мне, правда?
Эти слова стегнули его будто кнутом.
– Нет! – отстранив Райку, в голос произнёс он. А в голове застучало: “Вот артистка! Проводница… Да у неё на каждом перегоне новый жених – ещё и со спасибочком! А я-то!..”
– Ну ладно, ладно… – она сделала новую попытку прижаться, но он уже протрезвел.
– Извини!
Валерий щёлкнул выключателем и в тускло-жёлтом мареве будто впервые увидел её. Девушка даже при этом освещении выглядела красивой, хоть и не такой юной, как накануне. Причёска растрепалась, блузка скошена куда-то вбок, глаза жалобно-виноватые…
– Извини, – повторил он не так жёстко и отвёл взгляд. – Ты, наверное, человечек славный. И, думаю, всё у тебя будет хорошо. Так что, не стоит врать друг другу. Я ведь, знаешь… я вправду люблю свою девушку…
– Такой ты… принципиальный?
Ему почудилась насмешка в её голосе, но нет, глаза по-прежнему были грустными и жалкими.
– Ну что ты… – теперь ему захотелось обнять её, чтобы утешить, но, опасаясь, что всё начнётся сызнова, он только улыбнулся. И вышел.
Много позже, когда ему вспоминался тот день, он поражался, как в одном коротком отрезке времени уместилось столько человеческих судеб и событий. И морячок, которому одна минута, одна нелепая случайность сломала не только отпуск, но и, скорее всего, безупречную до поры службу, а там, кто знает – быть может, всю дальнейшую жизнь. И мичман с его неразгаданными комплексами, из-за которых мелкое, по сути, замечание обернулось свирепой бойней. Что пробудило в нём приступ почти животного бешенства? Служебное рвение, не получавшее выхода в монотонности серых будней? Оскорблённое самолюбие? Или садистское, сладострастное упоение властью над беззащитным и бесправным существом?
А Райка – она разве не такой же путаный, загадочный клубок страстей? Что она видела, что понимала в окружающей жизни – невежественное дитя какого-то пристанционного посёлка, выброшенное на белый свет бедолагой-матерью, замороченное смесью прописных школьных истин и примитивно-циничного мудрствования более опытных подружек, постоянно притворяющееся перед встречным-поперечным в своей жадной тоске по чужому и отчего-то недоступному ей счастью?
И сам он, Валерий, – такой, оказывается, принципиальный… По малодушию или брезгливости отказаться от того, что плохо лежит, – это ли значит иметь принципы? А ведь он был на шаг… да на полшага!.. от того, чтобы раствориться в том общем потоке, который несёт неведомо куда все эти жизни, всех людей, которым лишь кажется, будто они сами распоряжаются своими судьбами, а на деле, как правило, почти сплошь подчиняются неписаным законам, общепризнанным химерам, страхам и мифам. Или оставаться самим собой, слушать собственное “я”, не идти против совести – это и означает принципы?
Много позже, когда напарники по патрулю всё же допытались у него, “ну, что, что было у вас в купе?”, и он признался, что ничего “такого” не случилось, да ещё по его собственной воле, – Витька Шкреба, кубанский казак, разочарованно протянул: “Не по-онял…”. А Генка Домников, недоучившийся уральский студент, тот даже сплюнул с досады: “Ну и дурак!”. Валерий умолчал, что в тамбуре, когда патруль отправлялся продолжать вахту, Райка, такая же развесёлая, как накануне, едва заметно прижалась к нему и горячо поцеловала в самое ухо: “Спасибо тебе!”
А за что спасибо – оставила ему на разгадку.
“Континент-банк” набирал обороты не по дням, а по часам. И безграничная пронырливость Аркадия Перовского (пользуясь вольницей новых времён, он узаконил в качестве фамилии студенческий псевдоним), и салонная обходительность бывшей телезвезды Лёнечки Изяславского, и степенная осанистость Мокрушина – все личные качества “птенцов гнезда Русланова”, помноженные на стратегическое мастерство самого Сурикова, делали своё дело. Точнее – дело Матвея Абрамовича Лебедянского (или просто Моти, как за глаза называли своего президента сотрудники).
Однажды утром Валерий увидел на своём рабочем столе свежий номер “Деловой недели”. С первой полосы смотрел огромный портрет Лебедянского, сопровождаемый таким же внушительным заголовком – “Континент” работает на Россию”. Интервью, начинаясь под портретом, продолжалось и на второй, и на третьей странице. В конце публикации значилось: “Беседу вёл Юрий Сливочкин”.
“Оп-па! – восхитился Валерий. – Вот тебе и публицист по особо важным делам!” Со смешанным чувством брезгливости и любопытства стал читать – и с первых же абзацев пришлось признать, что материал написан умело. Факт недавней публикации того же Сливочкина, в которой банк обвинялся в махинациях с акциями, не замалчивался, а наоборот, стал отправной точкой беседы. Это сразу вызывало доверие читателя и к дальнейшему разговору, тем более, что Матвей Абрамович от острых вопросов не уклонялся, а с подкупающей искренностью рассказал, почему банку пришлось пойти на некоторые нарушения. Главная проблема, оказывается, была в несовершенстве законодательства. Да, признавал Лебедянский, некоторые сотрудники превысили свои полномочия, за что уже понесли заслуженные наказания, но в целом, и в этом убеждают данные всей молодой банковской системы страны, фирма действовала исключительно в интересах отечественной экономики – это признали и депутаты Государственной думы (следовали вполне авторитетные фамилии), которые готовят серьёзные поправки к закону.
Последующие вопросы журналиста тоже были не формальными: в меру задушевными, местами – ироничными, кое-где – даже дерзкими. Иногда они касались политических симпатий преуспевающего банкира, его личной жизни. И нигде собеседник газеты откровенно не сфальшивил, исповедуясь подчас в такой степени, что, казалось, он открывает читателю не только святая святых своего ремесла, но и тайные пружины власти.
Одно лишь оставалось скрытым от любознательной публики – сама цель публикации. Даже посвящённые вряд ли могли прочитать между строк больше, чем стремление банкира отмыться от недавней скандальной критики в той же газете. Хотя они-то понимали, что такая примитивная задача вряд ли вдохновила бы Лебедянского на серьёзные траты. А в том, что за интервью “Континент-банк” щедро расплатился и с редакцией, и с автором, Валерий не сомневался – в ушах до сих пор стоял густой барский голос Моти, прозвучавший в кабинете Сурикова: “Сколько он стоит, этот Сливочкин?”
– Ну как, ознакомился? – раздался за спиной голос Аркадия. – Это я тебе подложил! Согласись, мудёр таки наш Руслан! Не зря его Мотя ценит.
– Ну, что мудёр – в этих стенах и спору нет, – повторил Валерий. – Это у него, кажется, от Архимеда: дайте мне точку материальной опоры – и я переверну мир.
– Примитивно рассуждаешь! – Аркадий с удовольствием в очередной раз вошёл в роль банковского гуру. – Мыслишь в стиле позднего социализма: ты мне, я – тебе. Нет ещё в тебе стратегического мышления.
– И в чём же тут стратегия? – насмешливо подогрел его амбиции Валерий.
– А в том, – внушал Аркадий, – что Руслан прекрасно понимал: Адама Шерстенникова за наличные не купишь…
– Адам – это владелец “Деловой недели”?
– Ну да! Тот самый, железорудный олигарх… Как только “Континент” перехватил у него обогатительный комбинат в Старом Осколе, тут же появилась статейка, из-за которой ты ездил в редакцию. Руслан всё понял и рассудил: платить придётся по-крупному. Уступать комбинат, конечно, глупо – не за то боролись. А вот если предложить Адаму мощное лобби за выгодные изменения в законодательстве – от этого он, не будь дурак, не откажется… На том и сошлись.
“И этот стратег с кругозором мелкого лавочника уверен в гениальности своего ловкача-босса!” – думал Валерий, не отводя глаз от вдохновенного лица Аркадия. Тот истолковал его взгляд по-своему:
– Учись, пока я жив!
“Я-то чем лучше? – досадливо спохватился Валерий, и настроение у него окончательно испортилось. – По крайней мере, он искренне счастлив в своём лакейском призвании. А я? Застрял тут, как… – не сразу найдя подходящее сравнение, он выбрал из пришедших на ум самое грубое: – …как глист в заднице! Ни тебе уюта в дерьме, ни геройской смерти под солнцем…”.
– Чему учиться? У кого учиться?
Это Мокрушин, который к началу рабочего дня, по обыкновению, опоздал, пользуясь своим привилегированным статусом, отозвался на последнюю реплику Аркадия.
– У жизни, Степан Власьевич, у жизни, – вздохнул Валерий.
– Золотые слова! – поддержал отставной прокурор. – Тогда пойдём покурим. Угощаю…
– С удовольствием! – Валерий поднялся с кресла.
– Говорят, в помещении банка скоро вообще курить запретят, – заметил Аркадий, сожалея, что не удастся продолжить нравоучительную лекцию.
– “Говорят”, дорогой Аркадий Алексеевич, – не та категория, которая годится для правоприменительной практики, – заметил Мокрушин. – Так что, уж позвольте пока законно наслаждаться скудным административным вакуумом.
На лестничной площадке после первых затяжек он спросил у Валерия:
– Что вас так расстроило?.. – и, не дожидаясь ответа, поспешил с утешением: – Не переживайте! У наших оренбургских степняков есть поговорка: буран пройдёт – песок на место ляжет…
– Это вы к чему? – удивился Валерий.
– Ну, ваш товарищ, наверное, уже передал вам сплетню?
– Какую?! – Валерий почуял, что каким-то образом сплетня касается его.
– Извините, я думал… – понимая, что невольным сплетником оказался он сам, Мокрушин, не докурив сигарету, неловко полез за другой. – В общем… говорят, у вас с Наташей… ну, вы понимаете…
– Что?! – Валерий даже закашлялся, проглотив порцию дыма. – Что за х… – но, спохватившись, закончил эвфемизмом: – Что за х-хор, когда в горле сухо?!
– Вы же понимаете, я только вам… Да вы зря волнуетесь, здесь романы в порядке вещей. Народ молодой, дело житейское…
“Подлец Аркашка! – приходил в себя Валерий. – Наверняка, его молотилка сработала…”.
У него зазвонил мобильник.
– Валерий Сергеевич, – услыхал он голос Наташи, – вы где? Зайдите, пожалуйста, к Руслану Юрьевичу.
“Не хватало ещё сцены ревности! – припомнились ему намёки Аркадия на особые отношения Сурикова со своей секретаршей. – Но шеф-то не дурак – понимать должен…”
К счастью, ожидания не оправдались. Суриков был в кабинете не один. Представив гостю Валерия как “лучшего нашего спич-райтера” (“а я, оказывается, успел продвинуться!” – усмехнулся про себя Валерий), он сказал:
– Думаю, Валерий Сергеевич не откажется нам помочь.
Потом объяснил Валерию:
– Игорь Михайлович – президент группы “ШАГ” и наш деловой партнёр. Ему нужно составить один документ… непростой, но весьма конфиденциальный. Не откажетесь?
Валерий пожал плечами: в его ли положении отказываться? Гость понял это по-своему.
– Литманович, – запоздало представился он и, не вставая с дивана, протянул руку. – Естественно, услуга будет оплачена.
Валерий руку подал, но опять пожал плечами – теперь от неведения, что принято говорить в таких случаях.
– Может, прямо сейчас и поедем? – Литманович сказал это уже не ему, а о нём. “Как о вещи!” – отметил Валерий.
Фамилия этого человека была в Москве на слуху. Поговаривали, будто успехом своего бизнеса он обязан покровительству мэра столицы, благодаря которому получал от городских властей подряды на ремонт старого элитного жилья в центральных районах. После ремонта половину обновлённых квартир он возвращал городу, другую получал в собственность и продавал – причём, по таким ценам, о которых в недавние времена тут слыхом не слыхивали.
…Ехали молча и довольно долго. Офис Литмановича, в отличие от “Континент-банка”, размещался почти на окраине, у метро “Беляево”, в неказистой пристройке к какому-то заводоуправлению – правда, отделённой от остального двора решётчатым металлическим забором. Пройдя два поста охраны, оборудованных видеокамерами и металлоискателями, они оказались в помещении уже с претензией на деловой шик: паркет, зеркала, компьютеры, глянцевые издания на журнальном столике в приёмной… “Стандарт номер один, – отметил про себя Валерий. – Сейчас последует “Чай? Кофе? Может, с коньячком?”…
Но хозяин сразу заговорил о деле:
– Я наводил о вас справки не только у Сурикова. Квалификация и порядочность сомнений у меня не вызывают, политические взгляды к делу не относятся, сексуальная ориентация – тем более…
Литманович дал понять, что шутит, и улыбка у него оказалась неожиданно располагающей, почти дружеской.
– Проблема в том, – продолжил он уже серьёзно, – что мне предстоит поездка в Давос, на международный экономический форум. Конечно, из России будет целая делегация, но мне, в частности, предложили выступить. А сами понимаете, опыта по этой части у меня… да что говорить – ни у кого из нас!.. никакого… Мне сказали, вы и английским владеете? – неожиданно нарушил он исповедальную интонацию.
– В какой-то степени, – не стал Валерий давать слишком щедрые авансы.
– Конечно, переводчик у меня найдётся, и довольно квалифицированный – бывшая преподавательница из МИДа. Но чем позже мы обратимся к её услугам, тем меньше… – Литманович понизил голос, – тем меньше опасность преждевременной утечки информации. А речь… речь должна быть краткой, энергичной и конструктивной. Такой, чтобы у нас появились в мире не просто партнёры, а союзники. Понимаете?
Валерий кивнул.
– Да, я не сказал главного: времени у нас в обрез! Вылетать через неделю, но уже послезавтра я должен согласовать текст… ну, будем говорить, с коллегами, – Литманович поднял ладонь и неопределённо покрутил ею в воздухе. – То есть, работать придётся допоздна. Еда, напитки, справочная литература, машина – всё в вашем распоряжении, Зина – тоже… В хорошем смысле! – улыбнулся Литманович, поняв двусмысленность последних слов. – Ещё вопросы?
ОТСТУПЛЕНИЕ 3-Е
– Еда, напитки, машина – всё в вашем распоряжении…
Без малого двадцать лет прошло, страна распалась, строй жизни изменился, а слова – слова те же самые! Правда, тогда дело было не в Москве, а в маленьком районном центре на берегу реки Оскол, и говорил их не президент коммерческой группы “ШАГ”, а первый секретарь райкома партии Павел Валерьевич Голубев – круглоликий, лоснящийся, источавший изо всех пор, не говоря уж о глазах, медовое чувство любви не только к нему, Валерию, но и в его лице – ко всему журналистскому сообществу.
– Как это ловко у вас получается! – восхищался сладкоголосый Павел Валерьевич. – Слово к слову – и готова речь! Причём, на любую тему! Но ведь вы не можете быть специалистом во всех областях… Ведь не можете? – настаивал он.
– Нет, конечно, – соглашался Валерий.
– Вот! А речь или статью – запросто! – Павел Валерьевич вскидывал ладошки и восхищённым хлопком соединял их перед собой. – Вот я почвовед… По образованию! – торопливо уточнял он, чтобы не уронить свой теперешний партийный статус. И застенчиво хихикал: – В вашем журналистском деле не смыслю ни-че-го! А вы… вы всё можете!
Валерий понимал, что в другой ситуации подобных восторгов ему бы услышать не довелось, но доля правды в этих словах для него была, и потому казались они вполне искренними. По просьбе своего бывшего редактора Василия Николаевича Игаркова, теперь уже – секретаря обкома, он утром приехал из областного центра, чтобы для очередного номера газеты подготовить статью этого самого Голубева – как раз к областной отчётно-выборной партконференции. Времени было в обрез, назавтра после полудня статья должна была стоять в полосе, поэтому у Валерия по пути созрел революционный план. По его просьбе Голубев собрал членов бюро райкома, раздал им задания по сбору примеров и фактов, которые, как считал Валерий, придадут статье необходимую степень глубины и убедительности, и определил срок – до 23 часов вечера. Когда члены бюро послушно, как школяры, отправились выполнять поручения заезжего щелкопёра (в иной раз они его и на порог не сразу допустили бы!), Голубев удивлённо спросил:
– А писать-то вам когда?..
Услышав: “Ночью!”, он и произнёс ту самую восторженную тираду. Но, похоже, поверил не совсем. Потому что далеко за полночь, едва у Валерия из разрозненных фактов и цифр сложился план статьи, он сам приехал в райком – правда, не с пустыми руками, а с большущим картонным ящиком, из которого на стол были выставлены блюда с цыплятами табака, розоватым на срезе салом, крутобокими маринованными помидорами, полупрозрачными мочёными яблоками, а, кроме того – миски с орехами, изюмом и черносливом, бутылки с квасом и ещё бог весть что, чего хватило бы целой бригаде не только до утра – до следующего вечера.
– Вот, Валерий Сергеевич, не побрезгуйте – всё из своего погребка. Пища для ума, так сказать! – отдышавшись, сказал Павел Валерьевич.
Утром, опять же по предложению Валерия, члены бюро в полном составе собрались снова – чтобы, выслушав текст, внести необходимые, на их взгляд, поправки. После этого статью продиктовали стенографисткам в редакцию, а Валерий, приняв очередную порцию комплиментов, в сладкой дрёме исполненного долга отбыл на райкомовской машине восвояси.
На конференции Голубева избрали членом бюро обкома и заведующим отделом. Ко всеобщему удивлению, отдел ему достался не аграрный, как можно было ожидать, а пропаганды и агитации. “Я знаю силу слов, я знаю слов набат!..” – декламировал Валерий в коридорах редакции горлана-поэта. Но через пару недель шутки кончились. К вечеру, когда очередной номер газеты был почти готов, телетайп передал сообщение ТАСС об очередном пленуме Центрального Комитета КПСС. Валерию, как ответственному секретарю, надо было принять решение: перевёрстывать ради этого две первых полосы, что при тогдашней полиграфии заняло бы часа три, или поставить сообщение на видное место, ограничившись снятием лишь одного небольшого материала. Поскольку пленум, как следовало из лаконичного сообщения, судьбоносных вопросов не решал, Валерий принял решение в пользу второго варианта. А на следующий день…
На следующий день в его кабинете раздался телефонный звонок. В трубке, не здороваясь, загремел Голубев:
– Вы что там, совсем ох…ели?! Ни хрена в газетном деле не понимаете?!
– Что случилось, Павел Валерьевич?
Куда делись недавний пиетет перед журналистами, признания в собственной некомпетентности! И это тот самый человек, который ещё вчера униженно благодарил его, Валерия, за услугу?.. А голос в трубке продолжал разнос – за то, как выяснилось, что сообщение о пленуме ЦК было поставлено с нарушением принятого партийно-газетного этикета…
Славка Луков, который в один год с Валерием пришёл в эту редакцию (Игарков приметил его из числа рабкоров и всякий раз с гордостью подчёркивал: мол, вчерашний столяр мебельной фабрики, а сегодня – заместитель главного редактора областной партийной газеты), когда Валерий рассказал ему о разносе, философски заметил:
– А ты чего ждал? Думаешь, статью написал – и стал для него личным другом? Так наше место ещё Хрущёв определил: мы с тобой – подручные партии!
Валерий взвился:
– Подручные партии – но не лакеи Голубева! Я, между прочим, такой же коммунист, как и он. И заявление писал не о том, чтоб меня приняли в его дворню! Так что выслушивать его хамские эскапады не намерен!
– А что ты сделаешь? Вызовешь на дуэль? Или потребуешь объявить ему выговор?
Ни того, ни другого Валерий, конечно, не сделал. Но, оказавшись вскоре в обкомовском кабинете Игаркова, высказал своему бывшему наставнику запёкшуюся обиду. Тот поначалу вроде бы тоже возмутился. Но, прошагав раз пять до двери и обратно, вдруг остановился перед Валерием и с укором сказал:
– Какой ты всё же заносчивый парень!
– Я?!
– Именно ты! Ведь Голубев – член бюро обкома. Он мог бы тебя официально вызвать и не просто отчитать, а серьёзно наказать за политическую незрелость. Вместо этого он тебе по-дружески позвонил и просто, по-мужски упрекнул за то, что ты его подставил.
– Подставил?
– Конечно! Ведь газету получают и в ЦК. Увидят эту, прости, затычку, которую ты сотворил, и скажут: видно, новый завотделом пропаганды чего-то недопонимает… Разве не так?.. Я думаю, ты должен пойти к нему извиниться!
Валерий онемел. Извиняться – ему?
– Вот теперь я понял, – произнёс он, едва сдерживая дрожь в голосе. – В следующий раз буду знать, что матерят меня здесь исключительно по-дружески – и буду посылать туда же. Тоже по-дружески!
Он выскочил из кабинета, так хлопнув дверью, что секретарша выронила на стол папку с документами. Последствия не заставили себя ждать: спустя полгода, когда редактора областной газеты проводили на пенсию, новым главным был назначен не он, Валерий, который по сути давно уже вёл газету, а Славка Луков. И все поняли: не за таланты – за “управляемость”. Опять же, и рабочую биографию зачли… Единственное, чего добился Валерий: ни разу после того случая Голубев, быстро прослывший на всю область записным хамом, по отношению к нему не позволял себе не то что грубого – даже фамильярного тона. И это вполне устраивало Валерия, который в ответ на сочувственные расспросы с удовольствием цитировал классическое: “Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!”
К вечеру Литманович зашёл справиться, как идёт работа.
– О чём задумались? – полюбопытствовал он, застав Валерия над чистым листом.
– О том, чем Давос удивлять, – задумчиво проговорил Валерий.
– Не перемудрить бы! Времени-то – всего ничего…
– Завтра в шестнадцать прочту вам первый вариант.
– Да?! – в голосе Литмановича смешались недоверие и восторг.
Но когда на следующий день Валерий стал читать ему подготовленный текст, лицо его с первых слов стало вытягиваться от изумления.
“Уважаемые дамы и господа! – начал Валерий. – Сейчас в мире принято сочувствовать России по поводу того, какое тяжёлое наследство досталось ей от недавнего коммунистического прошлого. В связи с этим по пути сюда я припомнил французскую сказку, которую мне в детстве читала мама…”
– Валерий Сергеевич! – воскликнул Литманович. – Мне там всего-то пятнадцать минут предоставят. Может, не стоит им сказочки рассказывать?
Валерий пропустил реплику мимо ушей и продолжал:
“…Сказку о том, как три брата, Пьер, Жан и Жак, не получили от бедного отца ничего путного – только петуха, кота да ещё старый серп. Чего, казалось бы, с таким наследством добьёшься в жизни? Но Пьер попал в страну, где люди страдали от нашествия мышей, – и с помощью кота стал королевским зятем. Жителей другой страны Жан со своим петухом научил ускорять наступление дня – и тоже женился на дочери короля. А Жак, умело орудуя серпом, принёс богатство всему населению третьей страны, которое единодушно избрало его своим королём. Сказка эта, старая как мир, учит тому, что даже самым скупым наследством важно умело распорядиться. А в России, как вы знаете, остались далеко не только коты или петухи…”
Литманович слушал не перебивая. Человек неглупый, он уже понял все преимущества такого зачина. Тут был и тонкий комплимент западным партнёрам, и эрудиция выступающего, и деликатный юмор, и намёк на богатые экономические возможности его страны, и ненавязчивое предложение использовать эти возможности совместно… Остальной текст был выдержан в более серьёзных тонах, но воспринимался так же легко, живо и должен был с гарантией укрепить возникавшие с первых слов симпатию и доверие зала.
– Отлично! – не сдерживая эмоций, вскочил он, когда Валерий закончил чтение.
Позже, за чашкой кофе с коньяком, вручив Валерию не только оговорённую сумму, но и весомо сверх того, Литманович полюбопытствовал:
– А что вы делаете у Сурикова?
– Жду, – невесело усмехнулся Валерий.
– Не понял…
Неожиданно для себя Валерий стал рассказывать о будущем журнале, о том, насколько привлекательным он стал бы для мировой русской диаспоры, помнившей ещё те, старые “Лики России”, которые издавали в Париже эмигранты первой волны, и о том, как новая концепция издания могла бы работать на деловой имидж современной России.
– Знаете что… – Литманович посмотрел на него как-то загадочно. – Мне эта идея нравится. Суриков её финансирует?
– Пока нет, – признался Валерий. – Говорит, рыночная конъюнктура не благоприятствует.
– Тут он прав, – согласился Литманович, но, помолчав, повторил: – А всё же идея заманчива… Жаль потерять!.. Вы ещё кому-нибудь говорили о ней?
– В подробностях – нет. Хотя, не скрою, деньги найти пытался.
– Давайте-ка сделаем вот что… – лицо Литмановича опять затуманилось только ему известной тайной. – Вы переходите работать ко мне, а я… Я берусь финансировать этот проект!
– Перехожу? В каком качестве?
– Разве я не сказал?.. Руководителем пресс-службы!
– А журнал? Насколько это совместимо?
– Журнал-то выпускать мы начнём не завтра!
Валерий задумался.
– Давайте договоримся так, – словно прочтя его сомнения, заключил Литманович. – Я лечу в Давос, а недельки через две… нет, через три!.. вы мне позвоните. Идёт?
– Я делю журналистов на три категории!..
Застолье продолжалось уже часа два, и, хотя кондиционеры державного здания в Охотном ряду работали со всей возложенной на них высокой ответственностью, воздух в кабинете председателя комитета по законодательству состоял уже, кажется, из одних коньячных паров и сигарного дыма. Хозяин во главе стола держал речь:
– Какие это категории? Вы не знаете! – он пренебрежительно вскинул ладошку, как бы отвергая возможные предположения присутствующих. – Вы, Валерий Сергеич, тоже не знаете?
Валерий, который осушил до дна лишь по первому кругу, а потом делал вид, что пьёт, подыграл:
– Да откуда? Лицом к лицу лица не увидать…
– Вот! Не увидать! А я… я вижу! И для меня журналисты делятся на три категории. Первые интересны тем, что они пишут! – он сделал сильное ударение на слове “что”. – Они всё знают… ладно, пусть не всё – но многое… и по их статьям можно оре… орин… орин-ти-ро-вы-ваться, – выбрался наконец оратор из фонетического тупика. – Это – личности, я бы сказал – катализаторы мнений…
– Вторые… – произнёс он, прожевав кружок лимона, – этих читаешь – и получаешь удовольствие от того, как они пишут…
Теперь ударение пришлось на слово “как”.
– Это мастера! Художники слова!
– А третья категория, Веньямин? – иронически пробасил сосед оратора, который накануне был представлен Валерию как “хозяин заводов, газет, пароходов”.
– Третьих… – улыбнулся председатель комитета, – третьих надо читать только для того, чтобы понять, зачем они свою хрень написали. То есть, с какой целью? И для кого? Это труженики не пера, а пиара!..
Дождавшись кульминации речи, Валерий поднялся было, чтобы размяться, но его движение было истолковано иначе:
– Вы куда, Валерий Сергеич? К вам это не относится!
– Я у окна… покурю…
Он сознательно вышел из поля зрения хмельного круга. Собственно, на сегодня дело сделано, и со спокойной совестью можно было уйти вообще. Но интуиция подсказывала, что надо нести крест до конца – иначе работа нескольких дней насмарку.
Работу, как всегда, придумал Суриков. И как всегда, идея была гениальной.
– Все вокруг твердят о кризисе, так? – говорил он, пригласив в кабинет трёх своих сотрудников и двух журналистов со стороны (“прикормленных”, – охарактеризовал их Аркадий). – Кризис политический, экономический, финансовый, социальный, нравственный… Правительство в кризисе, Дума – в кризисе… Вот и давайте поможем людям! Отныне вы все – Институт кризисов. У вас есть квалифицированные эксперты (а они есть!), консультанты (сколько угодно!). Вы можете помочь в налаживании деловых контактов, в том числе международных, в организации встреч, конференций, пиар-акций. Вы готовы оказывать услуги банкам и компаниям, включая зарубежные, которые хотят работать на российском рынке. Вы способны помогать депутатским фракциям, лоббировать одни законопроекты и блокировать другие. И всё это – не открывая лица. Институт кризисов – вот отныне ваше имя!
Суриков обвёл “институт” с нескрываемым ожиданием восторгов. Народ безмолвствовал.
– Ваши рабочие места теперь – Дума, Совет Федерации, Белый дом. Вас должны знать, вам должны доверять, с вами должны советоваться. Надо бывать на парламентских слушаниях, знакомиться с влиятельными людьми, помогать им выходить на телеэкран, в газеты… Словом, везде надо стать своими.
– А деньги? – Аркадий был начеку.
– Денег это сначала не потребует. Офис уже арендован – это номер-люкс гостиницы “Москва”, поближе к Думе. Аккредитация на каждого оформлена. Ну, а понадобятся деньги, скажем, на лоббирование – их дадут заинтересованные фирмы. Ещё вопросы?
– Кто у нас директор? – полюбопытствовала тощая девица из числа “прикормленных”.
– По ней видно, что кризис неизлечим! – не удержавшись, шепнул Аркадию Валерий.
– Ты что! Это же Ксюша Венская, ведущий обозреватель “Предпринимателя”! – отверг его скепсис Аркадий.
– У вас предложения по кандидатуре директора? – ехидно полюбопытствовал Суриков. И объявил: – Командовать парадом буду я. Ну, а заместители… С моими заместителями вы знакомы – Аркадий Алексеевич и Валерий Сергеевич. Контакты через них…
С того дня жизнь для Валерия пошла веселее. Это было в чем-то сродни его прежней работе – возможность встречаться с разными людьми, наблюдать их, узнавать жизнь в её новых обличьях и на всех этажах, а, узнавая, понимать её водовороты. Именно за это он любил свою профессию. А теперь втайне преследовал и личную цель – присматривал возможных авторов и героев для будущего журнала.
Впрочем, хозяина нынешнего застолья Антона Шипунова присмотрел сам Суриков:
– Подружитесь с ним, Валерий Сергеевич. Вы у нас интеллектуал, а он, говорят, у себя в Перми был завсегдатаем оперы и балета. Говорят, даже стишки писал тамошним мамзелям-жизелям… Чином, правда, не вышел -только заведовал юридической консультацией, но на митингах время зря не тратил – выбился в депутаты, теперь вот – и в председатели комитета… Латынь знает!.. Всё же в советские времена юристов учили неплохо – не то что нынче…
– Ну, а сверхзадача какая? – поинтересовался Валерий. – Не могу же я сказать: разрешите познакомиться, Антон…
– Фёдорович!
– …вам, Антон Фёдорович, мамзель Жизель привет передавала!
– Сверхзадача – после! Действовать будем стэп-бай-стэп, как говорят англичане. Сначала – подружиться. Двух недель хватит?
Спустя полмесяца, когда “отношения утеплились” (так оценил работу Суриков), была поставлена и сверхзадача – добиться, чтобы комитет, возглавляемый Шипуновым, проголосовал против повышения отчислений в дорожный фонд.
– Взятку давать?! – вскинулся Валерий. – Извините, не обучен!
– Валерий Сергеевич! – укоризненно протянул Руслан. – Вы где работаете?
– В Институте кризисов!
– Ну вот! И, представьте, у каждого человека есть свой маленький кризис. Вы всё к деньгам сводите, а ему, может, квартира нужна… Или дочку в университет пристроить… Или здоровье жены пошатнулось – и надо бы её в заграничную клинику отправить… C’est la vie, как говорят в деревне Гадюкино!
Идея Института кризисов оказывалась не просто гениальной, а гениальной до омерзения – поскольку суть оставалась прежней. Но трудно было поверить, что так вот просто, примитивно решаются вовсе не пустяковые вопросы государственной экономики, инфляции, в конце концов – судьбы страны.
– Ну, а если человек не покупается?
– Купить можно кого угодно – вопрос только в цене! – убеждённо подключился Аркадий.
Но Суриков зашёл с другой стороны:
– Почему же именно “купить”? Просто услуга за услугу. Ведь каждый в чём-нибудь нуждается, так? Вот и облегчите ему решение проблемы!
Помолчав, он добавил:
– Знаете, почему народ отвернулся от коммунистической идеологии, которую в начале века принял так восторженно? Да потому что рассчитана она на идеальных, я бы сказал – дистиллированных, особей. А в реальной жизни таких нет. Разве единицы… Возьмите церковь. Ведь она проповедует, по сути, те же ценности, однако народ от неё не отрекается – несмотря на гонения, атеистическую пропаганду, научные открытия… Почему? Да потому что она поступает гораздо мудрее – принимает людей такими, как есть. Прощает им грехи, учит терпимости к ближним, не отвергает ни вора, ни нищего, а если кого отлучает – то лишь отступника, который сам от неё уже отрёкся. И заметьте: церковь не заявляет никаких сроков окончательной победы высокой нравственности. Наоборот, она внушает, что человек по природе своей несовершенен. Подозреваю, её даже устраивает такое положение вещей: ей ведь спешить некуда, она вечна!
– Звучит цинично, – заметил Валерий.
– Но прагматично! – подхватил Суриков. – Оглянитесь вокруг, и вы поймёте, что в жизни наиболее удачливы не романтики, а именно расчётливые, трезвые прагматики.
И Валерий решил пройти путь до конца. Оказавшись в очередной раз в кабинете Шипунова, он спросил:
– Повестка следующего пленарного заседания обсуждалась?
Антон Фёдорович многозначительно обвёл рукой пространство над собой, а вслух произнёс:
– Окончательно пока не договорились.
Валерий жест понял и, написав на листке бумаги “Дорожный фонд?”, подвинул его собеседнику со словами:
– Наших экспертов очень волнует кризис в отношениях со странами Балтии…
Шипунов игру принял.
– Вы знаете, – продолжил он тему, – мы считаем, не стоит бежать впереди паровоза…
Листок вернулся к Валерию со словами: “Цена вопроса?”
– …Конечно, судьба русскоязычных граждан в этих странах волнует всех, – продолжал Шипунов, пока Валерий писал ответ, – но правовых оснований для вмешательства…
Прочтя на возвращённом послании “Назовите сами”, он было запнулся, но тут же выровнял интонацию:
– …да, правовых оснований для нашего вмешательства пока нет.
Перевернув листок, депутат стал писать, не переставая рассуждать о балтийской проблеме. Спустя несколько минут Валерий прочёл: “Варианты (в зависимости от ваших возможностей): 1. Должность генерального прокурора. 2. Квартира в центре (5 комн.). 3. Мерседес-600. 4. Вилла на Кипре”.
Он поднял глаза на председателя комитета: издевается, что ли? Но тот, вышагивая по кабинету, вполне серьёзно продолжал свою декламацию. И Валерий прозрел: да ведь этот фрукт давно всё понял – и что у них за институт, и кто его “крышует”, и что Валерий – никакой не пышный “замдиректора”, как значится на визитке, а просто карта в краплёной колоде…
И так ему захотелось встать, грохнуть, по старой памяти, дверью этого салонного кабинета – да посильней, чтобы секретарша вскочила и штукатурка со стен посыпалась. А потом листочек этот писаный, с почерком главного думского законодателя – в газетку, на солнышко, на публичный скандал… Вы коррупцию ищете? Так нате вам коррупцию, ешьте её с маслом! Со сгущёнкой! А хотите – с дерьмом!..
Но не зря говорится, что у человека всегда есть выбор. Валерий представил себе результат. Да, секретарша вскочит. И штукатурка, наверное, посыплется – хотя дверь тяжеловата, размах может оказаться не тот. А вот ухватится ли какая газета за этот материал – вопрос. Если с первого захода не угадаешь, сенсация уже не состоится – пойдут слухи. Да и самому открываться придётся: ведь не за красивые глазки депутат таких гонораров потребовал. Значит, и Сурикова надо будет сдать – со всеми его институтами. Но где, спросят, доказательства? Может, ты на кого-то из конкурентов “Континент-банка” работаешь, и попытка дать взятку от его имени – просто грязная провокация? Тогда уж самому дай бог отмыться! У Сурикова “прикормленных” журналюг хватит. А вечером, глядишь, и покалечат задёшево. Но главное – прощай, журнал! Какой потенциальный спонсор захочет иметь дело с “принципиальным” стукачом?
…Валерий не спеша сложил вчетверо листок с “вариантами”, утопил его во внутренний карман пиджака и встал:
– Ваши доводы серьёзны и убедительны. Мы подумаем!
– Отлично! – осклабился Шипунов. – Кстати, сегодня… часам, скажем, к семнадцати… приходите-ка сюда. Ничего особенного, просто вечер в узком кругу. Посидим, поокаем… А?
– Спасибо.
– “Спасибо, да” или “спасибо, нет”?
– Есть небольшая закавыка, – Валерий решил оставить себе лазейку, – но я постараюсь.
…Теперь, стоя у окна, он оглядывал застольное сообщество. Кураж нарастал с каждым тостом, и надо признать – эта публика пить умела. Никому не грозило упасть мордой в салат, никто спьяну не лапал соседку. Разве что анекдоты стали мельчать да выстреливать матерком, но даже дамы принимали это без жеманного смущения. Главное, что выдавало повышение градуса, – всё более откровенное самодовольство.
– У меня тост! – поднялся высокий худощавый депутат, вернувшийся накануне из дальневосточной командировки. – Заметьте, у нас на столе – красная рыба…
– Лосось! – уточнил кто-то, цепляя вилкой жирный бок распластанной рыбы.
– Верно, – не дал себя сбить тостующий. – А знаете, почему эта рыба красная?
– Неужели коммунистка? – сострил сосед.
– Нет! Она покраснела от стыда! От стыда за нас с вами. За то, насколько бездарно мы распоряжаемся богатствами океана. Россия – великая морская держава, так?
Присутствующие не возражали.
– И великая лесная держава! – вставил слово сосед.
– …Но Мировой океан – не только рыба. Это неисчерпаемая кладовая! И пока мы, русские, копошимся лишь на пороге кладовой, другие – выступающий предостерегающе возвысил голос, – другие проникают в самые потайные и богатые её схроны. Власть не способна проложить нам путь – это всем ясно. Только такие люди, как Антон Фёдорович…
Шипунов было застенчиво поднял руку, но заговорить ему не дали.
– …только такие: деловые, талантливые, авторитетные люди смогут повести нас к цели. За вас, дорогой Антон Фёдорович! И знайте: мы всегда с вами!
Шипунов, опрокинув “за сказанное”, взял ответное слово, а Валерию вдруг припомнилось: “Уж не хочет быть она царицей – хочет быть владычицей морскою…” Как ни мерзко становилось от происходящего, но подтверждалась базарная арифметика Аркадия: вопрос только в цене. И кажется, не в одном, отдельно взятом комитете. От сознания этого пафос задуманного журнала готов был померкнуть.
Это ему было хорошо знакомо. Вдруг наваливалась такая мутная, непроницаемо-глухая тоска, что закладывало уши. Пожалуй, это могло служить пыткой в каком-нибудь изуверском застенке: поместить человека в комнату, где есть всё: воздух, свет, пища, вода – нет только звуков. Делаешь шаг – но не слышишь, стучишь по столу – не слышишь, кашлянешь – как в подушку. Даже если щёлкнешь пальцами у себя над ухом – и то беззвучно.
Наверное, для людей, глухих от рождения, мир без звуков и есть нормальный мир. Те, кто оглох от беды или по болезни, сознают это состояние и со временем свыкаются с ним, учатся жить заново. Но если внезапно в обеззвученное, мёртвое пространство окунуть здорового человека – это так же мучительно, как перекрыть ему дыхательные пути.
Тоска…
Теперь говорят – “депрессия”. Женщинам в таком состоянии советуют что-то изменить в себе или вокруг себя: купить новую блузку, сумочку, сделать необычную причёску или макияж, завести любовника… А что мужчине? Первое, что приходит ему на ум, – выпить. Кому-то помогает. Валерий к такому способу не прибегал. Конечно, расслабиться в хорошей компании он был тоже не прочь – но в другом, прямо противоположном настроении. От тоски рюмка его не спасала. Во-первых, пить много не позволял организм, а во-вторых, того хмельного одурения, ради которого только и стоило напиваться, – именно такого мутного сознания он не любил. В юности спасался другим: уходил бродить по городу, ещё лучше – за город, в какую-нибудь чащобу или во широко поле, где дышалось полной грудью, а мир вокруг наполнялся такими звуками, которые растворяли, растапливали в нём отупляющую, мглистую глухотень. Теперь это почти недоступно: Москва слишком уж велика – поди, выберись за её жилые пределы! Пока дойдёшь до метро, доедешь до конечной, потом ещё протрясешься в автобусе, выйдешь – а на горизонте уже новые коробки человеческих обиталищ…
Оставалось одно средство – работа. Валерий смутно помнил деда, старого сельского учителя, который до последних дней так нежно любил бабушку, что в редкие их размолвки ни разу не сказал ей грубого или хотя бы раздражённого слова. Он просто уходил в сарай, брал в руки один из липовых чурбачков, которые подбирал в парке во время осенней обрезки деревьев, доставал истёртый чемоданчик с инструментами и мастерил какую-нибудь, по его словам, “ложку-плошку-детскую бомбошку”. У Валерия такого скита-сарая не было, дедова мастерства, как ни старался, он тоже не перенял, и потому, пока была дача, отводил душу тем, что колол дрова. Один за другим тяжёлые берёзовые катыши выставлял на широкую дубовую колоду, вздымал над собой массивный колун и с шумным выдохом как бы ронял его в паутину неровных годовых колец, таивших в себе целую жизнь величавого когда-то дерева. Жена протестовала: чем пупок надрывать – заплатил бы соседу-пьянице, он бы наколол дров на весь сезон. Но Валерию эта работа не только доставляла мышечную радость – с каждым выдохом он будто исторгал из себя сумеречную, невесть на чём настоянную хандру.
После переговоров с Шипуновым у Валерия, казалось, не было поводов для пессимизма. Условия, которые выдвинул председатель думского комитета, у Сурикова отрицательных эмоций не вызвали – скорее, наоборот, обнадёжили в успехе голосования по дорожному фонду. И когда голосование действительно прошло так, как “заказывал” Континент-банк, Суриков вручил ему плотный конверт и сказал:
– С почином, Валерий Сергеевич!
Наверное, он ожидал в ответ радостной улыбки или хотя бы благодарных слов. Но Валерий, принимая гонорар, мрачно произнёс:
– Надеетесь таки сделать из меня пиарщика? Я…
– Знаю: жур-на-лист! – улыбнулся Суриков.
Улыбка у него была редкая для его возраста – мягкая, детская и настолько доверчивая, что не позволяла даже заподозрить какую-то двусмысленность. Только подбородок был странноватый – острый, длинный, так что даже при улыбке оставалось в лице что-то мефистофельское. К тому же, за время их знакомства Валерий успел понять, что не зря Руслан отучился три курса в театральном институте: свою мимику он успел отрепетировать на все случаи жизни и знал, какое выражение лица и в каких ситуациях использовать лучше всего.
– И здесь вы потому, – сквозь улыбчивый прищур в глазах Сурикова блеснул металлический холодок, – что нужны мне именно как журналист! А потом: неужели вы до сих пор не поняли, что это и в ваших интересах?
Суриков перевёл дух и устало произнёс:
– Впрочем, что я вас уламываю как девку красную? Хотите уйти – воля ваша…
Вернувшись в кабинет, Валерий механически, по привычке включил компьютер. “Похоже, я становлюсь типичным неудачником”, – мелькнуло в голове.
– Вот-вот! – услышал он как наяву голос тестя, Никиты Петровича, обращённый к дочери. – Он у тебя вроде Емели-дурачка: только и делал бы, что сидел на печи да творил чудеса по щучьему веленью! Одна беда: на Руси столько Емель расплодилось – скоро ни одной щуки не останется…
Этот жестяной голос звучал для Валерия как ножом по стеклу. Тренированный на стройках, он победительно громко гремел везде – на кухне и на улице, в туалете и в спальне, в магазине или в театре. При этом, вне зависимости от ситуации или присутствия посторонних, он не знал полутонов и модуляций. Жестяным, непререкаемо властным голосом тесть судил и о политике, и о школьных делах внука, и о последней телепередаче.
Считалось, у него большой организаторский талант, что подтверждалось карьерой: прораб, начальник главка на всесоюзной стройке, секретарь обкома по строительству, аппаратный работник Совмина… Но со временем Валерий утвердился в том, что главным талантом тестя было умение пить не пьянея. Никита Петрович не знал, что такое похмелье и, сколько б ни выпил накануне, спозаранок был на работе как огурчик – в ясном уме и твёрдой памяти. Увы, на этой почве Валерий не смог составить ему компанию. И тесть с первого дня не скрывал разочарования.
– Ты, Лидок, – укорял он дочь, – не мужа себе выбрала, а комнатную собачонку. Всегда будет дома, всегда при тебе, но ни охотничьих трофеев, ни бойцовых медалей от него не жди!
– Не обижайся на него, Валерик, – оправдывалась за мужа тёща, Елизавета Васильевна. – Он сам по земле волком рыщет – думает, и все так должны. А вы своим умом, своим укладом живите!
Сначала Никита Петрович против зятя вроде бы не возражал: журналист в его представлении был лицом представительным, вхожим в любые кабинеты и потому влиятельным. Силу печатного слова он в бытность свою на стройке испытал на себе, статьи Валерия читал и потом с особым пристрастием следил за сообщениями “Меры приняты”. Если меры казались ему недостаточными, он требовал от Валерия повторного выступления и не принимал ссылок на волю редактора или загруженность новыми заданиями.
– Тоже мне, боец невидимого фронта! Он, видишь ли, пописывает – а ты, читатель, почитывай! Ну и что толку? Нет, ты добейся, чтоб сняли подлеца! И чтоб дело шло как следует!
– Но журналист не должен учить министров работать! – пытался возражать Валерий. – Наше дело – поднять проблему…
– Поднять и дурак сумеет! – негодовал тесть. – Тем более, когда её уже партия вскрыла. А ты решить помоги!
– Послушай, – предложил он ещё на первом году их с Лидой семейной жизни, – а бросай-ка ты свою газету и переходи на партийную работу. Что скажешь? Больших чинов не обещаю, но рекомендовать тебя инструктором горкома я бы мог. Хочешь – в орготдел, хочешь – в промышленный, на худой конец – в пропаганду… А? Это тебе не слова складывать! Жизнь с другого конца понюхаешь, нового опыту поднаберёшься…
Валерий обещал подумать. Но стоило ему представить себя в роли инструктора, ощутить на себе взгляды рабочих, инженеров, даже директоров, которыми они обменивались за спиной таких вот вожачков-контролёров, приходивших, чтобы “проводить линию партии”, как воротило с души. Он не смог бы уже запросто толковать с ними и выслушивать откровенные рассказы о житье-бытье, о том, чем на деле оборачиваются правильные пункты партийных постановлений.
– Нет, я газету люблю, – ответил он тестю, напомнившему вскоре о своём предложении.
– Да люби на здоровье! – Никита Петрович искренне не видел в этом никакого резону. – Через пару лет перейдёшь в обком, а там и в газету вернёшься – но уже не корреспондентом, а главным редактором! Ты что, не понимаешь?
– Нет, Никита Петрович. Извините – не могу…
Тесть пристально посмотрел ему в глаза.
– Да ты, я смотрю, просто незрелый! Зелёный совсем, да? Или высокомерный по отношению к партии? Лида, ты разберись, кто с тобой в постели лежит!
Несколько недель после этого тесть не видел Валерия в упор. Но когда досада его стала за давностью утихать, Валерий выступил со статьёй “Устав от устава” – о том, что на крупном уральском заводе на комсомольцев буквально устраивают облавы, загоняя их на собрания. Смысл статьи был простым и понятным: такие собрания нужны активистам только для галочки – положено по уставу собираться раз в месяц, вот и всё. Люди не хотят тратить время на пустую говорильню, а то, что их действительно волнует, на обсуждение не выносится.
В редакции статью отметили как лучший материал месяца, но тесть пришёл в бешенство.
– Ты что написал?! – орал он во всю глотку. – Ты со мной посоветовался?
– А вы тут при чём?
– Да при том, что все знают: ты – мой зять, чёрт бы тебя побрал! Люди спрашивают: он что у вас, диссидент?
Но вскоре в стране подули новые ветры, в чиновные кабинеты пришли новые люди. Потеряв прежний статус, Никита Петрович поник, ссутулился, даже говорить научился вполголоса. Когда Елизавета Васильевна ставила ему к обеду привычные сто пятьдесят, тесть опорожнял стакан молча, без традиционного “Будем жить!”, безвкусно выхлёбывал свой любимый зелёный борщ и, не дожидаясь второго, уходил на лоджию, где с тяжёлым храпом засыпал до захода солнца, а потом делил ночную бессонницу с телевизором и смотрел всё подряд – от политических дебатов до эротических фильмов.
Так продолжалось месяц-полтора. Потом молчавший сутками телефон ожил: стали возвращаться из такого же столбняка его друзья-коллеги. Оказалось, в Совмине Никита Петрович собирал партийные взносы, поэтому знал всех и вся. И когда то один, то другой из бывших функционеров находил себе место в новой жизни, они, как правило, вспоминали своего деловитого собутыльника. Прилепившись к какой-то новорождённой фирме по торговле лесом, тесть воспрял духом и стал опять набирать силу.
Уход Валерия из газеты он поначалу одобрил. Но идею журнала не поддержал: “Коммерчески пустое предприятие!”
– Иди ко мне! – стал он прессовать зятя, когда обрёл прежний командный голос. – Подучишься, приглядишься – сделаю тебя представителем в Европе. Они там на каждое деревце молятся, наш товар нарасхват идёт. Олигарха из тебя сделаю!
Однако и в олигархи Валерий идти отказался. Никита Петрович, припомнив заодно былую обиду, махнул на него рукой окончательно:
– Да ты просто обозник! Вечный неудачник!
И это клеймо, плевком брошенное бывшим тестем, всё чаще всплывало теперь в его памяти. Правда, с женой их развело совсем другое…
– А ведь я вас вспомнил!
Литманович плеснул в рюмки коньяк и взглянул на Валерия эдаким хитрованом-дознавателем, которому удалось выведать тайну своего подследственного. Выпив без тоста, он продолжил:
– Ведь это вы тогда в Доме учёных припечатали Шлыгина?
– Ну, не то чтобы припечатал…
– Неважно! Но – вы, я не ошибся?
– Со Шлыгиным я действительно спорил…
– Вот! А я даже в Давосе мучился: где я мог вас раньше видеть?!. Честно говоря, тогда я был не на вашей стороне, но не мог не восхититься: в том зале, в таком окружении открыто заявить свою позицию!.. Я вас зауважал!
– На то и дискуссия…
– Не скажите! Что вам стоило отмолчаться, оставшись при своём мнении – кто бы вас осудил? Когда страна рушится и неизвестно, чья возьмёт, мудрее всего отсидеться в окопе. Кто бы ни победил – ты невредим, да ещё, гляди, за героя сойдёшь. А вы…
Литманович восхищённо качнул пышноволосой головой и без церемоний, пальцами ухватил с тарелки лимонный кружок. Шевелюра у него была уникальным произведением не то природы, не то искусства: чёрные волосы, пронизанные серебристыми нитями, шаровидным облаком парили вокруг лица – будто стрелы, готовые разлететься во все стороны. Это рождало у собеседника двоякое чувство: то казалось, что перед тобой очаровательный, добродушный щенок, которого хотелось приласкать, погладить, то вдруг облако ощетинивалось жёсткими, негнущимися шипами, а щенок злобно скалился из-под них безо всяких скидок на знакомство и симпатию.
– А знаете, где теперь ваш оппонент? – продолжал Литманович.
– Пропал куда-то…
– Я тоже так думал. И вдруг встречаю его в Давосе! Представляется: советник американской компании “PIC” – “Petroleum Independent Company”.
– Эмигрировал, что ли?
– Говорит, просто двухгодичная стажировка. Зачем ваш Лебедянский разыграл этот детектив – “тайна сия велика есть”. Как бы то ни было, г-н Шлыгин постигает, так сказать, рыночную науку побеждать. Это я к тому, Валерий Сергеевич, что мы нашим западным партнёрам сказочки рассказываем, а они…
– Считаете, ваше выступление было неудачным?
– Ну почему? Я-то, собственно, о чём хотел сказать… В Давосе вашу сказку выслушали, поаплодировали, но эти интеллектуальные приёмчики там не в ходу. И свои деловые задачи мне пришлось потом решать с нуля.
– Выходит, не оправдал доверия? И какова неустойка?
– Валерий Сергеевич! – Литманович укоризненно наклонил свой грибовидный шар. – Поссориться хотите? Не выйдет! Тем более, что я приготовил вам… что-то вроде подарка. Смотрите!
Он встал и раскатал на письменном столе какой-то чертёж.
– Это Тверской бульвар. Вот театр Пушкина, МХАТ, памятник Есенину – видите? А вот настоящий особняк: с широкими лестницами, высокими потолками, огромными окнами. Здесь и будет редакция вашего журнала. Третий этаж подойдёт?
От неожиданности Валерий издал нечленораздельный, почти неприличный возглас.
– Или вы против? – хозяин кабинета смотрел на него улыбаясь.
– Игорь Михайлович! – Валерий наконец стряхнул немоту. – Вы шутите?!
– Таким не шутят! – с пафосным акцентом произнёс Литманович. И тут же заговорил серьёзно: – Мы подали в мэрию заявку на капитальный ремонт, после чего половину площадей получим в своё распоряжение. Отказа я не жду – предварительная договорённость есть. Работы, по нашим расчётам, займут месяцев восемь-девять – иначе прогорим…
– А жильцов там нет?
– Есть. Но мы-то взамен предоставляем им новые квартиры -комфортабельные, той же площади… Половина, по нашим опросам, согласна. Большинство там – старики, им такое жильё в центре города оплачивать уже не по карману.
– Не знаю даже, что сказать…
– А ничего! Даже “спасибо” пока рано.
– Но девять месяцев…
– Что ж вы хотите? За девять месяцев ребёнок рождается, а тут – журнал! Пока вы его зарегистрируете, разработаете макет, пока подберёте кадры, купите компьютеры, то-сё…
На следующее утро, не стерпев, Валерий поехал на Тверской. Дом был осанистый, усталый. Местами по коричневым стенам тянулись белесые морщины. Переплёты больших, каких-то добродушных окон тоже были облуплены, будто покрыты старческими пигментными пятнами. Когда Валерий благоговейно потянул на себя тяжёлую входную дверь, на её скрип откуда-то из глубины парадного раздался тяжкий протяжный вздох. Пол в холле оказался выстлан узорчатой керамической плиткой – и, что удивительно, почти без выбоин. Но главным чудом была, конечно, лестница. В отличие от современных домов, она шла полого, с мягким изгибом на марше, располагая не к согбенному одышливому подъёму, а к свободному, неспешному восхождению на этажи. Конечно, именно в таком здании и должна располагаться редакция журнала, который был бы достоин своего исторического предшественника.
Эту пафосную фразу, адресованную Литмановичу, Валерий чуть было не произнёс вслух. Но тут этажом выше хлопнула дверь, и на лестнице послышались неровные, чуть шаркающие шаги. Спустя минуту над площадкой вырос высокий сухопарый старик с зажатой в кулаке матерчатой сумкой. Он вгляделся в Валерия и участливо спросил:
– Вы к кому, молодой человек?
– Ну, не то чтобы молодой! – глуповато отшутился Валерий. – Просто зашёл…
– А вот это напрасно! – не одобрил старик. – Вас как зовут?
– Валерий, – привычно произнёс он. Однако ожидающий взгляд благородного старца заставил назваться полностью: – …Сергеевич!
– Я – Габуния. Ираклий Георгиевич. Впрочем, важно не это. А то, что, если вы хотите здесь купить или снять квартиру, – зря надеетесь. Нас выселяют. Представляете? Я, потомок древнего рода, буду заканчивать жизненный путь где-то в конуре, а дом, который я спасал от фашистских зажигалок и собственными руками ремонтировал после бомбёжек, дом, куда привёз из роддома своего Сандро, а через двадцать лет рыдал здесь над его телом, изъеденным метастазами, – этот дом станет для меня чужим! Хотел бы я увидеть человека… хотя, какой он человек?! – убийцу, посмевшего поднять руку на это гнездо человеческое!
Ошеломлённый, Валерий смотрел на старца во все глаза.
– Я зна-аю! – протянул Габуния с болезненной гримасой. – Вы полагаете, что столкнулись с умалишённым… Да, это действительно выглядит мерзко: старый пень на пути прогресса. Но мне-то что делать? Я живу теперь как на собственных похоронах. А вот мой сосед, бывший историк… Хм, бывший историк – неплохо сказано, да? Как вы думаете, могут быть историки бывшими?.. Так вот, он приводит в пример петровские времена. Мол, и бояр заставляли бороды брить, и крестьян в болотах морили, и даже колокола переплавляли на корабельные пушки – ничего не щадили ради процветания отечества. Не то что я, мухомор, – собственную конуру ставлю поперёк прогресса. Извольте признаться, вы так же считаете?
Валерию стал чем-то симпатичен этот величавый потомок неизвестного рода, седина которого сияла короной, сочетаясь с гордой осанкой джигита.
– Товарищ Сталин тоже с Москвой не церемонился, – заметил он, поддразнивая старика. – Иначе не было бы ни проспектов, ни метро, а в Кремле до сих пор теснились бы церквушки…
– Молодой человек, если вы не очень торопитесь, проводите меня, пожалуйста, до булочной… Отлично!.. Так вот, – продолжал старец, когда они вышли на улицу, – товарищ Сталин понимал, что столица великой индустриальной страны не может оставаться патриархальной окраиной мира. Но как можно было строить новую Москву, не задевая старой? Конечно, люди, привыкшие к родным пенатам, страдали – но даже они понимали: городу тесно в старых стенах. А теперь? Кто поверит, что мы в этом дворянском особняке стали мешать прогрессу? Бизнесу мы стали мешать – в это я поверю! Кто-то… как сейчас говорится?.. положил глаз – и всё, убирайтесь вон, господа? Но что, если завтра кто-то другой тоже положит глаз? Так и будем – око за око – ломать да перестраивать? Но ведь это Москва! Как можно с ней обходиться, словно с гулящей девкой?
…Потом, много дней спустя, Валерий испытал странное чувство: ему казалось, что встреча эта, прежде чем произойти, сначала привиделась ему во сне. Уже проснувшись следующим утром, он спохватился, что ни телефона, ни номера квартиры родовитого своего собеседника, ни даже имени-отчества сказать не смог бы. В памяти застряла только фамилия – Габуния, а где-то в мозгу – укоризна, что так или иначе он сам причастен к тому, что старик, по его словам, живёт как на собственных похоронах.
– Ну и что? – убеждал он себя. – Всякому овощу своё время. Когда множество москвичей ютилось в коммуналках, много переживал за них этот потомок древности? Может, и юный Гарик Литманович бродил в те дни по Тверскому, с завистью заглядываясь на окна: какие же счастливые люди живут за их ажурными занавесками! Едят, беседуют, слушают музыку… Может, в этом старом особняке – вся его стреноженная когда-то мечта? И теперь, готовясь заработать на его реконструкции, он лишь избавляется от комплекса неполноценности.
А ему-то, Валерию, как быть? Звонить Литмановичу, увещевать, отказываться от предложенных апартаментов? Ничего глупее не придумать. Оставить всё как есть? “Если не уверен в победе – не ввязывайся!” – наставляла его когда-то бабушка по линии отца. Войдя в отроческий возраст, он запальчиво спорил: это значит, пройди мимо тонущего? Отвернись, когда бьют женщину? Не заметь вора? Спрячься, бросив в беде товарища?
“Не ввязывайся!”… Пожалуй, внук и усвоил бы этот удобный для жизни завет, не выбери он для себя журналистскую профессию, в которой очень скоро понял, что “не ввязывайся!” равнозначно “не живи!”.
Как-то в редакцию – вскоре после памятного материала о леснике – пришло письмо из самого дальнего района. То боязливо, то отчаянно, переходя с газетных клише на безыскусную исповедь и обратно, сельский мальчишка писал: “Дарогая редакция, я мечтаю стать лётчиком. Хочу как мой родной дятька каторого я ни кагда не видил так-как погиб на фронте вайны, береч голубое небо нашей великой Родины от подлого заклятаго врага. Но как ето сделать дарагая моя редакция, если в нашей школе нет учителей. Один Иван Петрович ведёт и русский, и математику, и труд. А английских уроков уже больше года нету вовсе. И так получатся: кто в армии служить не хочет, тот конечно палучит образование, а всё равно будет где ни то на папашкином горбу сидеть. А я могу стать настояшшим патриотом, но председатель наш Макар Лукич Петренко приневоливаеть таскать коровам лантухи с жмыхом. Говорит, будет и на нашей улице празник. А сельсовету запрещает паспорт мне выдавать, штоб не сбежал в город самоволкой. Одна надежда на вас дорагая редакция. Потому как уже нету такого закону штоб человек человеку, который друг, товарищ и брат, шёл поперёк мечты. С приветом к вам Задирака Василий Игнатович”.
“Жаль парня, – прокомментировал Славка Луков, – но какой из него лётчик: “никогда” с тремя ошибками пишет!”. Письмо отправили в архив. Но Валерий выпросил его у шефа для командировки. Правда, Игарков сначала посомневался:
– Вообще-то, наш Первый из того же района…
– Ну и что?
– А то! Напишешь бог знает что – а мне расхлёбывать?
– Не понял… А Второй из какого района?
– Демагог ты, Моисеев! С тобой по-человечески, а ты… Ладно, езжай. Но имей в виду: сработаешь на корзину – командировку не оплатим!
Село и вправду оказалось глухой окраиной. Автобусы не ходили, и Валерий добрался до места уже в сумерках. Правление колхоза было заперто, окна домов тускло светились по одному, редко по два – судя по всему, не было и электричества. Валерий пошёл на звук наибольшего оживления – и не ошибся: у клуба толпилась молодёжь.
– Васёк! Задирака! С вещами на выход! – дружно взялись помочь гостю подвыпившие парни. В полутьме все были на одно лицо, точнее – вовсе без лиц. Казалось, по крыльцу и около, в каком-то неровном мареве плавают матово-серые блюдца – булькающие или плюющие, чавкающие или дымящие. И если бы не членораздельные человечьи звуки, которыми перекликались эти блюдца, Валерий легко мог бы представить себя персонажем фантасмагорического фильма, попавшим в неведомый запредельный мир.
Васёк проявился в этом мареве длинной сутуловатой фигурой, обнимающей за плечи существо иного пола, едва досягавшее его подмышки.
– Чего надо? – беззлобно спросил он.
– Вы писали в редакцию?
– Я?.. А-а, ну да… Писал… Наверно…
– Наверно – или писали?
– Писал… – Васёк освободился от спутницы и, вглядываясь в Валерия, протянул ему руку: – А ты… вы… что, из редакции?
– Ну да! Чего ж ты удивляешься? Ты писал – я и приехал!
– Так я думал… Ну чего ржёте? – прикрикнул он на своих друганов, гоготом сопровождавших этот обмен любезностями.
– Ты, Вась, теперь как Иван Бровкин – на всю область прославишься!
– Завтра святой Макарий ему свою славу выдаст: пышки с маком да кочерыжки раком!
– Пошли отсюда, – с досадой проговорил Васёк под новый взрыв смеха. – Я, правда, не думал, что кто-то приедет, – продолжил он, когда, едва разбирая тропу, Валерий выбрался за ним на широкий просёлок. – Думал, может, позвонят нашему председателю, чтоб паспорт не запрещал выдавать… Это ж не по закону, так? Недавно и по радио говорили…
– А мы куда идём? – спросил Валерий.
– Дак до моей хаты и йдем, куды ж ешшо!
Васёк обернулся, и глаза Валерия, уже привыкшие к темноте, разглядели улыбку на его лице.
– Щас на сеновал заберёмся, я с погреба молочка принесу… Ты молоко уважаешь?
– Ещё как! – Валерию вдруг стало весело. Всё вокруг: и это село без света, и мгла, напоённая остывающими ароматами дня, и мохнатые тени деревьев на сочном небесном полотне – всё рождало ощущение, будто мир, только что им покинутый, остался где-то очень далеко и живёт совершенно другой, непостижимо чужой для этих мест жизнью.
…А потом было утро, до которого ещё была ночь. Васёк оказался вполне рассудительным малым.
– Конечно, сразу мне в лётное не попасть. Я узнавал: там и экзамены, и медкомиссия, и собеседование… Я думаю, в городе на завод пойду, в вечернюю школу запишусь, по выходным в секцию гимнастики… За пару лет, думаю, подготовлюсь. Ты как считаешь, смогу?
– Трудно будет…
– Сказал тоже! Конеш-ш, трудно… А тут… тут совсем пропаду. Сопьюсь, а не то – за скотиной и сам скотом обернёсся… Ты вот посуди… Мне учитель… ну, Иван Петрович, про которого я писал… он говорит: мол, где родился, там и пригодился. Мол, такова народная мудрость… А как же Покрышкин? Маресьев? Жуков? Они ж все – крестьянские дети! И что, если б сидели сиднями там, где родились?..
– Ну, Жуков-то не лётчик…
– Так разве ж в том дело: лётчик – не-лётчик?! Я так думаю: мудрость народ по-другому мыслил. Пригодился – значит, не в своём корыте, а для всей страны. Потому что никто своего таланту не знает, пока не испытает. Так ведь?
Председатель колхоза Петренко о прибытии областного корреспондента уже, конечно, знал. “Макар Лукич просил подождать”, – сказала Валерию дородная труженица правления – из тех, которые везде с одинаково гордой обидой блюдут достоинство и волю непосредственного начальства перед любым покушением извне. К беседе она была категорически не склонна и на расспросы, шутки, анекдоты отвечала только шуршанием бумаг и сосредоточенным накручиванием арифмометра.
Макар Лукич появился к исходу обеденного времени, но поесть не предложил. Выслушав, что привело Валерия в “эту благословенную епархию”, он вывел его за порог, уселся за руль старенького мотоцикла и распахнул перед Валерием полог пыльной коляски: “Поехали!” Тряслись они по дороге больше получаса и остановились на краю крутого берега неширокой, но резвой реки. Разминая тело, Валерий невольно раскинул руки… и услышал:
– Что, тоже полететь захотелось?
Встретив его удивлённый взгляд, председатель сказал:
– У меня, как попадаю сюда, у самого душа не на месте. Может, мы все раньше птицами были, а?
Тут только Валерий заметил, что Петренко – человек далеко не старый, от силы лет сорока пяти. Если что и прибавляло ему возраста, так это густая щетина на тёмно-коричневом лице да глаза – усталые, притопленные в больших, налитых тяжестью мешках. “Видно, почки сдают”, – подумал Валерий.
– Вот здесь, – председатель опустился на землю и махнул в сторону реки, – будет огромный животноводческий комплекс. Самый большой и самый современный в области. Почему здесь? А потому что у нас – отличный чернозём, и значит, кормов в избытке. Это раз. Во-вторых, здесь отличная вода. Плюс – за рекой уже соседняя область и железнодорожная станция, что облегчит реализацию продукции. Это уже три. И наконец, в этих местах ещё сохранились рабочие руки, не успевшие разбежаться по городам. Те самые Васьки да Гераськи, которые пишут вам письма. А на них тут вся надежда. Ясно?
Он вздохнул и лёг на спину – совсем как Валеркин отец тогда, в его послевоенном детстве.
– У вас дети есть, Макар Лукич?
– А какое это имеет значение? Допустим, есть… Вы хотите спросить, останутся ли они в колхозе? Не знаю. Я одного хочу… Пока растут – пусть научатся понимать: летать – не значит крыльями махать. Люди всё ж таки не птицы. И в любом деле можно быть асом, а можно – пидарасом. Простите…
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Ну какой из Васька лётчик? Их с матерью отец бросил – такой шалопут, прости господи… Тоже где-то летуном заделался, а тут… двое на печи, третий в люльке кричи… Васёк, понятное дело, заскучал, кино насмотрелся – вот и удумал: вырвусь в город, там жизнь, там сияние… Он же, дурак, сам себя ещё понять не может! А ну как за ним другие навострятся?
Валерий смотрел на него, слушал, понимая, что у этого человека своя правда, потому что высота, которая ему предстоит, – тяжкая, почти неприступная, а ему, быть может, и непосильная. Но Ваську-то каково? Ведь не откажется он, не отступит. А и отступит – то когда-нибудь, может, сядет на своём свинокомплексе, крупнейшем в области, и станет хмельно сокрушаться о загубленной своей мечте. Ну, а если не суждено ему стать лётчиком? Если и там придётся сожалеть да попрекать взрослых, что не вразумили, не уберегли от роковой ошибки? Так ведь ошибка-то своя – кого винить?! Почему людское общество так устроилось, что на одну судьбу чужие воли ложатся? А не приди в чью-то вышестоящую голову строить комплекс именно в этом селе – легче было бы Ваську Задираке встать на крыло?
– Макар Лукич, вы рассказывали ребятам о перспективах развития села, колхоза?
– А как же!.. То есть, собирался. Вот только окончательно утвердят проект комплекса – обязательно расскажу. И не только ребятам! Ведь у нас, знаете, что намечается?! Тут и новая школа будет, и техникум, и больница, и стадион… Дороги проложим во все стороны! Дворец молодёжи с залом на тысячу мест, с бассейном! Два детских сада!..
…Вечером для завсегдатаев замызганного клуба Валерий попытался создать из этих миражей картинку реального будущего.
– Это святой Макарий вам наговорил? – засмеялся мальчишка, одетый в истёртую замшевую куртку, увешанную аляповатыми значками. – А с матерного на русский вам кто переводил?
– Почему с матерного?
– А с нами он иначе, как по матушке, разговаривать не может! – пояснил кто-то из темноты.
Васёк, сидевший рядом, промолчал.
…Через неделю в газете появилась статья “Право на взлёт” – о том, что никакое величие планов не может требовать человеческих жертв, что, если и приносят люди такие жертвы, то происходить это может исключительно осознанно и добровольно, а главное – что никто никого не вправе лишать свободы выбора. Статья вышла в отсутствие главного редактора – Игарков вдруг и срочно уехал в командировку. Сначала Валерий не придал этому значения, потом даже обрадовался, помня редакторские опасения насчёт обкома. А из колхоза в обком пришло письмо. Да не просто письмо, а решение открытого партийного собрания, обсудившего статью. “Корреспондент, – говорилось в документе, – проявил политическую незрелость. Вместо того, чтобы мобилизовать молодёжь на реализацию величественных планов партии по возрождению деревни, он пошёл на поводу обывательских настроений отсталой части колхозников. В. Моисеев ратует не за взлёт, а за вылет из колхоза. Мы считаем, у такого журналиста надо отобрать не только партбилет, но и блокнот, чтобы лишить его возможности разлагающе влиять на молодое поколение”.
Игарков возбудился.
– Ну что, допрыгался? Я тебя предупреждал? И чёрт меня дёрнул в этот момент уехать! Ни на кого положиться нельзя, – при этих словах он прямо-таки со сладостной укоризной посмотрел на своего зама Петьку Сиротенко. Тот сидел понурившись, сознавая, кто именно назначен, в случае чего, быть козлом отпущения.
Но дело повернулось иначе. В обкоме неожиданно поддержали выступление газеты и даже приняли постановление, обязавшее “руководителей колхозов и совхозов, сельские партийные и комсомольские организации повести широкую воспитательную работу с различными категориями населения, в первую очередь – с молодёжью, мобилизуя на…”.
Игарков пришёл с бюро сияющий, объявил Моисеева вперёдсмотрящим, передал от Первого призыв “смелее вторгаться и вскрывать”, на что Славка Луков с пафосом продекламировал: “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!” Валерий, не показывая виду, похвалил себя за профессиональную интуицию и проявленный характер. Правда, в глубине души что-то ворочалось, саднило, не давало покоя. Прошло, наверное, года два, прежде чем он увидел свою статью совсем в другом свете. В бесконечном круговороте областных мероприятий нос к носу он случайно столкнулся со Святым Макарием. Петренко не отвёл глаз, но и не поздоровался – просто шагнул мимо. Валерий, правда, успел заметить тусклую серость в волосах, усталую горечь, запёкшуюся в уголках рта. Из слов докладчика следовало, что дела в колхозе Макара Лукича шли ни шатко ни валко, строительство комплекса отставало от графика, и Валерию вдруг подумалось, что его статья получилась тогда односторонней. Ведь и у этого человека была, наверное, своя мечта, своя взлётная полоса. Скорее всего, не многие из его институтских ровесников отправились с дипломом в сельскую глубинку, взвалили на себя поклажу отсталых, безнадёжно запущенных хозяйств. И пусть не хватало Святому Макарию педагогического дара – но ведь не сдался, не сбежал он, несёт свой неблагодарный председательский крест. А семья? Дети? Валерия обожгла мысль, что он тогда даже не расспросил Петренко о его личной жизни – отнёсся к нему будто к роботу… А где сейчас тот Васёк? Сложилась ли его городская одиссея, нашёл ли путь в небо? Валерий едва не впервые ощутил: то, что для него – журналистская удача, для кого-то может оказаться изломом судьбы. Как жить с этим сознанием? Правда, на всех твоих героев никакого сердца не хватит. И всё же…
А как работать в апартаментах на Тверском, зная, что из них только что под зад коленкой выставили заслуженных стариков? Говорить о духовных ценностях с трибуны, установленной на погосте?
Надо бы познакомиться с этим Габуния поближе – похоже, интересная личность. А ещё Валерий решил, что при ближайшей встрече с Литмановичем попытается обговорить варианты. Может, другого помещения и не придётся ждать девять месяцев?
В свой день рождения Мокрушин решил устроить party. Затягиваясь дымком на лестничной площадке, Степан Власьевич рассуждал перед Валерием:
– Мы ведь в советские времена как привыкли? В ресторан звать гостей – дороговато, да и слишком официально, не расслабишься… Приглашать к себе в дом – тесновато и скудно. Ведь не то что деликатесы – обычную селёдку приходилось доставать через “задинее кырлицо”! Да и жена, пока всего наготовит, в семи потах вымокнет… Потому и наловчились любые даты отмечать на работе: выпили, закусили, побазарили, разбежались. Так и стало с годами пропадать знаменитое русское хлебосольство… Теперь проще: на каждой улочке – кафе или ресторанчик. И удобно, что рядом с офисом: никому не приходится добираться в другой конец города. Правда, появилась новая проблема: почти все – “за рулём”, выпить хочется, а руль не даёт. Но ведь градус от расстояния не зависит, правда? Главное – общение…
Дата у Мокрушина была не круглая, однако народу на пати сошлось немало. Кроме банковских, он пригласил и прокурорских своих сослуживцев, и друзей по оренбургскому землячеству, которое, как и другие подобные союзы, объединяло провинциалов по территориальному признаку, помогая утвердиться в непростых столичных реалиях. Были здесь и новообращённые Мокрушиным партнёры Континент-банка – они выделялись на общем фоне особо искательными, подобострастными взглядами, пытаясь, впрочем, сохранять некое подобие достоинства.
Роль тамады была поручена Лёнечке Изяславскому: все сочли, что опыт бывшего телеведущего вполне сродни этой “головящей горове”. И действительно, начал он пышно:
– Хотел бы, дорогие гости, обратить ваше внимание на одно удивительное обстоятельство. Дело в том, что Халатный переулок, а именно – то коротенькое пространство, где находится офис нашего Континент-банка и где мы собрались сегодня в этом уютном ресторанном заведении, вмещает в себя всю гамму человеческих страстей. Возьмите хотя бы упомянутый офис. Бывший особняк княгини Малышкиной, вынужденной спасаться бегством от революционной толпы, был реквизирован под штаб рабочих дружин Центрального района. Это были наши деды. Потом наследство приняли отцы-комсомольцы, а последним секретарём райкома здесь работал наш уважаемый Матвей Абрамович Лебедянский…
Аплодисменты, которыми собравшиеся встретили это напоминание, превратились в овацию, когда тамада поклонился в сторону двери и все увидели вошедшего главу банка.
– …Сегодня здесь работаем мы, – вдохновенно продолжил Лёнечка, – работаем, чтобы возродить экономику страны. Но история нас не отпускает! – нащупал он наконец лейтмотив речи. – Рядом – здание, где по сей день расположены службы Комитета госбезопасности. Это бодрит, не правда ли?.. Дальше – стены Свято-Николиного монастыря, где спасали свою веру и душу страстотерпцы советского лихолетья. Это – вдохновляет! А ещё дальше – кладбище. Пусть на нём давно нет свежих захоронений, но сознание близости этой юдоли даёт нам успокоение. Как в старой комсомольской песне: ничто на земле не проходит бесследно…
Быть может, говорящий не скоро вспомнил бы о цели высокого собрания, но Мотя, по-хозяйски взошедший на оркестровую площадку, побудил краснобая закруглиться. В зале враз умолкли. Глава банка слегка кашлянул, зачем-то всмотрелся в ладонь своей левой руки, которую, отставив в сторону большой палец, почесал согнутыми остальными, потом вскинул голову и приподнял перед собой наполненный бокал.
– Степан Власьевич! – обратился он к виновнику торжества, который стоял рядом. – Так получилось, что твой день рождения – это мой последний день в банке…
Собравшиеся вздрогнули и ошеломлённо загудели.
– Да! – чуть прибавил голосу оратор. – С завтрашнего дня я приступаю к обязанностям…
Последовала пауза.
– …заместителя министра топлива и энергетики!
Зал, ещё не вполне осознав сказанное, одномоментно взорвался аплодисментами.
– Спасибо, друзья! – Лебедянский наклонил голову в подобии поклона. – Всем известно, что наше государство больно непрофессионализмом. Экономика России остро нуждается в интеллектуальном ресурсе. А где сегодня сосредоточен этот ресурс, если не в банках?! Вот почему, получив от президента страны почётное и ответственное предложение, я, естественно, отказаться не мог.
Аплодисменты снова обратились в бурную овацию. Мокрушин стоял растерянный, держа в одной руке вроде бы неуместную сейчас рюмку, а другой пытаясь включиться в общий ритм хлопков. Лебедянский с улыбкой пришёл на помощь.
– Я ухожу… – его голос враз угомонил страсти, – но я, конечно, с вами! И если здесь остаются такие люди, как Степан Мокрушин, я за наше дело спокоен!
Восторг публики достиг апогея. Шеф выпил с именинником на брудершафт, после чего повелительно постучал пальцем по микрофону:
– Кто-то из мудрецов сказал: чтобы чего-то добиться, в России надо жить долго. Этого, Степан Власьич, я тебе и желаю!
Когда начальство удалилось, микрофоном снова завладел Лёнечка Изяславский. Напрочь, кажется, забыв о виновнике торжества, он напомнил высокому собранию о главной сенсации дня:
– А сейчас – песня в тему! – провозгласил он, приобняв появившуюся рядом девушку. – Очаровательная Элизабет Карибская… Что, что? – тамада наклонился к ней и, выслушав, снова заорал в сетчатую грушу: – Прошу пардону! Не Элизабет, а просто Лизочка… исполнит романс, будто специально написанный к прозвучавшему тут сообщению.
И с оркестрового помоста полилось что-то чистое и неуместно трогательное:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой –
там в краю далёком
стану тебе женой…
Публика, продолжая жевать и буйствовать, даже не сразу сообразила, откуда и что это затрепетало в дымно-хмельном мареве зала.
Милая моя,
Взял бы я тебя-я,
Но там, в краю далёком,
есть у меня жена.
После того, как последние строки прозвучали вторично, зал отозвался могучим, почти животным сполохом смеха. Но мелодия не сорвалась, не уступила:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой!
Там, в краю далёком,
Буду тебе сестрой…
Новая мольба развеселила зал ещё больше. И, конечно, вполне ожидаемый ответ вызвал не менее ожидаемые реплики:
– Зря просишь – сестрёнка у него тоже есть!
– Разве что молочной, ха-ха-ха…
Но душа песни, бившаяся в неистовом своём страдании, меж тем увещевала, орошала всех вокруг всплесками рвущейся изнутри надежды:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой –
Там, в краю далёко-ом,
Стану тебе чужой…
Некоторые лица посерьёзнели, кое-кто даже смутился, соображая сквозь нетрезвый кураж что-то неладное, горькое. И когда после безысходного “чужая – ты мне не нужна” вырвалось вдруг отчаянное как стон – “возьми!..”, это прозвучало уже в полной тишине воплем загнанного, обессилевшего зверя.
С минуту все молчали, потом, спохватившись, поаплодировали исполнительнице, пока Маша с Дашей, не поддавшиеся песенной тоске, в один голос не потребовали танцев.
– А знаете, о чём эта песня? – не то спросил, не то взялся сообщить Валерий подошедшему Сурикову.
Последнее время они встречались разве что на планёрках: Суриков был весь в проектах и встречах, Валерий тоже не маялся, как бывало, от безделья, а навязываться на более тесные отношения было в его положении странно.
– О любви, конечно! – беззаботно ответил шеф, отхлебнув из бокала.
– Думаю, нет! – Валерий даже прищёлкнул языком и ещё подпустил туману: – Совсем даже наоборот…
– Интересно! – усмехнулся Суриков. – Тогда о чём же?
– По-моему, песня про то… – враздум протянул Валерий, пока наконец не произнёс раздельно, по словам: – про то, что здесь! – никто! – никому! – не нужен!
Суриков, снова собравшийся было отпить, опустил бокал и взглянул на него исподлобья.
– Послушайте, Валерий Сергеевич… Вы не боитесь выжечь себя изнутри, а? Я могу понять сарказм… даже цинизм! Время такое – можно сказать, располагает… Но ведь вы… вы на глазах превращаетесь в какого-то мизантропа, ей-богу. Это опасно!
– Мизантроп не опасней вороны – до тех пор, пока не нападает на тех, кого ненавидит.
– Да нет! Опасно прежде всего для вас! Ненависть испепеляет сердце, мозг, нервы… И главное – непонятно, с чего вы взъелись на человечество. Ну, пусть вы сейчас не на коне… Так ведь не вы один! Да и временно всё это. В конце концов, надо уметь держать удар. Жизнь полосатая, не так ли?
– Руслан Юрьевич, вы прямо как батюшка в сельском приходе.
– Да, если хотите! Уныние, говорят, самый тяжкий грех.
– А с чего вы взяли… Нет, я не то… Вы как человек, увлекающийся философией, знаете, что все философы – народ печальный. И не потому, что они меланхолики или мизантропы. Просто они прозревают человеческие несовершенства – и не видят им конца. Ни в пространстве, ни, увы, во времени!
– Но мы-то с вами не философы! У нас есть профессии, семьи, есть настоящее и будущее… более или менее прозрачное… У вас, мне кажется, тоже горизонты стали посветлей…
– Кто же спорит?! Но оглянитесь, Руслан Юрьевич!
Это прозвучало почти заклинанием, и Суриков непроизвольно выполнил его.
– Вот-вот! – не дал ему опомниться Валерий. – Глядя на всё это, я и сказал то, что сказал: здесь! Никто! Никому! Не нужен!.. Каждый – сам по себе…
– Ну конечно! – в голосе Сурикова появились саркастические тона. – А ещё недавно человечество представлялось вам единым взаимолюбивым братством… Уж извините, но честное равнодушие, по мне, лучше фарисейской любви.
– Выходит, равнодушие – норма? Тогда с чем вы спорите? Я ведь только это и констатировал: никто! никому!..
Суриков рассмеялся:
– Я смотрю, софисты мы оба никудышные…
По правде говоря, оснований любить человечество у Валерия в последнее время едва ли могло прибавиться. Все попытки поговорить с Литмановичем, ещё недавно легко доступным, стали вдруг разбиваться о неприступную секретаршу Зиночку. “Игорь Михайлович вышел… У Игоря Михайловича переговоры… Уехал…” – все эти клише были Валерию хорошо знакомы: “шефозащитные” приёмы Наташи, секретаря Сурикова, тоже особым разнообразием не отличались.
И всё же на днях трубку почему-то взял сам глава группы “ШАГ”.
– О, Валерий Сергеевич! Наконец-то! Куда же вы запропали? – голос Литмановича выражал такое неподдельное ликование, что обижать его правдой было бы преступлением.
– Наши дела? – на пафосе этого ликования вопрос Валерия нисколько не отразился. – Дела прекрасны и удивительны… Приходите, приходите!.. Да хоть завтра!.. Впрочем, нет – послезавтра!.. Или вот что – в четверг! Часикам к двенадцати! Добро? Так, кажется, говорят у вас во флоте… Да, да – конечно – на флоте!..
Неожиданно замявшись, Литманович прибавил:
– Тут такое дело… Вы, наверное, вправе обидеться… Ну, помните, я предлагал вам перейти на работу в “ШАГ”?
Валерий кивнул.
– Вот… Вы молчите, а дело не терпит. Одним словом, нам пришлось взять другого человека…
Валерий попытался ответить, но Литманович истолковал это по-своему:
– Нет-нет, от идеи журнала я не отказываюсь – наши договорённости остаются в силе, но поймите и вы меня…
– Я понимаю, Игорь Михайлович. Да и вряд ли я…
– Вот и отлично! – видно было, что Литмановичу неприятно продолжать тему. – Приходите, вам надо бы познакомиться с этим человеком. Зовут его Грушин, Олег Кириллович. Не приводилось встречаться?
Услыхав это имя, Валерий испытал знакомый приступ обессиливающей тоски, сознавая, что мечта о журнале снова помахала ему крылом.
ОТСТУПЛЕНИЕ 4-Е
Жена всегда ставила ему Грушина в пример – начиная с того дня, когда он познакомил их во время редакционной экскурсии в Калугу, на родину Циолковского, и вплоть до последней семейной сцены, когда, в очередной раз выслушав невыгодное для себя сопоставление, Валерий устало констатировал:
– Запад есть Запад, Восток есть Восток – и вместе им не сойтись!
Это были слова не о Грушине. Это о них с Лидией. Грушин, по большому счёту, вообще был ни при чём. Жена (Валерий был уверен) не изменяла ему с Олегом, даже встречались они сравнительно редко – на каких-нибудь коллективных мероприятиях и почти всегда в присутствии Валерия. Но со временем у Лидии сложился некий символ, который воплотился в словосочетании “Олег Грушин” – и удручающе разошёлся с живым, примелькавшимся образом собственного мужа.
Тогда, во время экскурсии в Калугу, Грушин подкупил её прежде всего своей галантностью. Выйдя из автобуса, он встал у двери и терпеливо подавал руку каждой даме, пока не вышли все. В доме-музее Циолковского он со всеми вместе слушал экскурсовода, но в промежутках вполголоса сообщал такие подробности, от которых иной экспонат вдруг обретал плоть и голос, наполнялся сердцебиением людей, для которых когда-то был не экспонатом вовсе, а предметом жизни и смерти.
– Откуда вы знаете? – не удержалась Лидия.
Грушин великодушно улыбнулся:
– Работа такая…
И протянул руку, представляясь:
– Грушин. Олег.
– Моисеева, – назвалась Лидия.
– Об этом я, кажется, догадался, – продолжал улыбаться Грушин, взглянув на Валерия.
“Опять она за своё!” – подосадовал тот. Это был её коронный номер с юности – “прикол”, как она теперь его называла. Когда-то Валерий испытал его на себе. Не называя при знакомстве своего имени, она игриво предложила: “Отгадайте!” И дала наводку: “Оно – как вино!”
В первый раз Валерию показалось это милым и трогательным. С возрастом, всякий раз повторяясь, стало отдавать неуместным кокетством. А однажды, не рассчитав интеллектуального уровня компании, Лидия в ответ услыхала:
– Неужто портвейн?
– Ага! – раздалось рядом утробное ржание: – 777!
Дома оскорблённая Лидия рыдала: “Скоты! Козлы! Подонки!”
– Просто они плохо разбираются в винах. Им доступнее другие напитки…
– Ты хочешь сказать, что меня сочли доступной женщиной?!
На время “приколы” прекратились. Но Грушин, видно, пробудил щекочущие воспоминания. Тем более, что, не выпуская пальцы Лидии, охотно включился в игру:
– Изабелла… Марго…
– Нет такого вина! – хохотала Лидия, не отнимая ладонь.
– Надежда… Нет?.. Может, Земфира?.. Эммануэль… Это молдавские… Лирия… Моника… Это – Сардиния. Нет? Тогда, может быть, Алиса? Изаура? Кларет? Рузанна? Мелория?
И Олег проявил такую недюжинную эрудицию, что, когда загаданное имя в конце концов прозвучало, в глазах Лидии это было сродни олимпийскому триумфу.
Потом Олег в числе других редакционных коллег оказался у них на новоселье. В ту пору он переживал развод с женой, которую застал дома с каким-то богемным типом, и оттого смотрелся то обиженным дитём, то загадочным Печориным. Пил он деликатно, по глотку смакуя коньяк, шутил без скабрёзностей. Под гитару спел Окуджаву – про Смоленскую дорогу и про то, что “будь понадёжнее рук твоих кольцо – покороче б дорога мне легла”. Получилось очень душевно и к месту.
“Ему, наверное, одиноко сейчас, – шепнула Валерию жена, слушая песню. – Пусть хотя бы к нам приходит, хорошо?”
И Олег стал бывать у них почти каждую неделю. Часто они ходили вместе в театры, на выставки. Выяснилось, что у них довольно много общего во взглядах и пристрастиях. Валерий даже удивлялся:
– Я думал, что между взрослыми, сложившимися людьми такого единства не бывает – только в детстве и юности.
Особенно часто они рассуждали о человечестве.
– Беда в том, Лидочка, – начинал, бывало, Олег, – что и вы, и мы с Валеркой занимаемся абсолютно бессмысленным делом – пытаемся, согласно решениям партии, воспитать нового человека. Этот Сизифов труд не просто тяжёлый и тупой. Он обессмысливает нашу собственную жизнь.
Валерий, как правило, начинал возражать:
– При чём здесь решения партии? Вот я на прошлой неделе был в Бессоновке – это село в Белгородской области. Там толковый председатель, дважды герой, люди живут – дай бог нам с тобой, за пьянство карают вплоть до исключения из колхоза…
– А, выпить новому человеку всё же охота?
– Подожди, не в том суть… Школа там – не просто общеобразовательная, а ещё и музыкальная, и художественная, и спортивная, и профессиональная… А молодёжный фольклорный ансамбль получил гран-при на международном фестивале. И я уверен: ребята, которые получают такое образование, – это именно новые, другие люди!
– И сколько в стране таких колхозов?
– Не много, но есть! А соседи видят и думают: чем мы хуже? Хороший пример тоже заразителен – не только дурной!
– Лида, вы тоже верите, что можно воспитать нового человека в одном, отдельно взятом колхозе?
– Нет, но… Кто это из великих сказал: несущий в руке цветы не потянется за ножом?
– Прекрасно! – Олег снисходительно улыбнулся. Лицо у него было удивительно некрасивым: широкие скулы, почти плоский короткий нос и массивный подбородок вместе с бугристой кожей сероватого оттенка делали его похожим на тротуарную плитку. Но, привыкая, люди переставали это замечать, а улыбка в умных серых глазах действовала очень располагающе.
– Прекрасно! – включал Грушин лучи этого обаяния. – Но скажите мне, дорогие романтики, эти замечательные питомцы Бессоновки будут вечно жить в своей райской резервации? Или рано ли, поздно поедут всё же по другим городам и весям: в техникумы, институты, на заводы, в армию служить, наконец… Девчонки, глядишь, и замуж выйдут на стороне… А?
– Ну и что? – хмыкнул Валерий.
– Да то! Жизнь, отец мой, очень скоро снимет, даже сдерёт с них пелену умиления. А кое-кому – прости, господи, – чтобы выжить, придётся бросить увядшие цветы и взять-таки нож!
– Чудак-человек! – заводился Валерий. – Никто не говорит, что в первом же поколении там вырастут ангелы! Но ты же начал с чего? С того, будто наша работа бессмысленна! А мне радостно писать об этом селе, об этих ребятах, об этом председателе, который именно в них находит смысл собственной жизни…
– Человеческие пороки неискоренимы! – восклицал Олег. – И не потому, что человек от рождения порочен, вовсе нет. Я, как и вы, как и все остальные люди, предпочёл бы верить в лучшие человеческие качества. Но однажды задумался: почему же церковь так настаивает на изначальной греховности человека?
– А и правда – почему? – Лида упёрлась подбородком в кулачки и засмотрелась на гостя.
– У церкви своя логика: безгрешен только Бог! Но я о другом подумал. Вот растёт маленький человечек. Растёт-растёт – и однажды вдруг осознаёт, что он смертен. “Жизнь – одна, и другой не будет!” Эта обессиливающая мысль однажды пронзает сознание и до конца дней уже не даёт покоя. И чем старше человек, тем страшнее для него лишиться бесценного, невозвратимого дара – жизни. Опасение не успеть, не познать, не насладиться всеми радостями бытия питает жадность, зависть, карьеризм, подлость и жестокость, измены и воровство, трусость и предательство…
– По-моему, ты упрощаешь, – Валерий решительно прервал этот упоённый монолог. – Выходит, все люди – сволочи? Ведь если каждый понимает, что его жизнь рано или поздно закончится, значит, все без исключения должны жить по звериным инстинктам?
– Ну почему же? – ничуть не смутился Грушин. – Чтобы укротить в себе это звериное и, в конечном счёте, стадно выжить, люди и сотворили Бога, придумали нравственные заповеди. Многие даже искренне пытаются жить вопреки своему естеству – по неким моральным или, как у нас, политическим установкам. Но ведь не получается… Только не надо приводить мне примеры! – воскликнул Олег, заметив, что Валерий хочет возразить.
– Да я о другом! Ты вот требуешь нового человека в одном, отдельно взятом колхозе, а христианским заповедям уже две тысячи лет – и то ещё люди не научились по ним жить. Но ведь это не отменяет самих заповедей!
– Чайку добавить? – попыталась Лида приземлить спорщиков.
– Нет, спасибо… – отозвался Олег. – Когда-то я был в Зальцбурге, на родине Моцарта, и в одном из парков меня поразила скульптура женщины. Оказалось, это памятник… кому б вы думали?.. любовнице архиепископа! Жениться ему не позволялось по статусу, но и с греховными чувствами он совладать не мог. О тайной любовнице знал весь город, она родила ему пятнадцать детей. Правда, почему-то одних девочек. И хотя люди обожали своего пастыря, по округе поползли страшные подозрения – будто мальчиков, как потенциальных наследников, раздавали в окрестные села, а то и умерщвляли ещё младенцами…
– Ну, и о чём это говорит?
– Богословы всех времён и народов, – философствовал Грушин, – были издревле мудры. Озаботясь нравственным выживанием человечества, они в основу своих проповедей положили главное средство против пороков – укрощение желаний. На том стояла вся инквизиция. Но… жизнь, развиваясь, мощно и насмешливо демонстрировала тщету этих усилий. А уж в наши дни…
– Что – в наши дни? – Валерий, горячась, не мог сдержать темперамент и нередко повышал голос. – Когда в наши дни говорят о конце света, за этим чаще всего не нравственные соображения, а корысть: кому-то выгодно…
– Хорошо, только не кричите – соседи прибегут, – напоминала Лида. Подчиняясь увещеванию хозяйки, Олег брал гитару и с тихим бренчанием гасил диспут немудрёной песенкой:
Ах, что я делаю? Зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм?
Ах, по какому же такому случаю
Все люди борются за коммунизм?..
После его ухода Лида впервые высказала Валерию сравнение не в его пользу:
– Не умеешь ты спорить: горячишься, кричишь… И так всегда! А Грушин интеллигентно и спокойно излагает аргументы. Учись!
Свою работу в отделе древних рукописей Центральной государственной библиотеки Лида любила. Но, проводя целые дни среди молчащих манускриптов, она по вечерам рвалась на люди, к свету и шуму.
– В четверг в филармонии концерт Михаила Плетнёва, – сообщала она Валерию. – У Женьки на работе свободный абонемент есть. Пойдём?
– Лидусь, ты же знаешь – мне в пятницу, кровь из носу, материал надо сдать…
– У меня твоя кровь из носу уже знаешь где?! – взрывалась Лидия.
– Ну, сходи с Женькой!
Иногда жена брала с собой Тимурку, сына, но с каждым годом, взрослея, он всё больше смущался маминой компании и рвался к ровесникам. В то же время отказываться “от общества”, как выражалась Лидия, она не собиралась. А поскольку Валерий после шумного редакционного дня хотел уединения, тихих раздумий над книгой или медленных прогулок на соседнем бульваре, то пути их по вечерам всё чаще расходились, пока однажды не разбежались совсем. Лида с Олегом, по её словам, остались друзьями, а Валерий, уйдя из дому, со временем и из редакции, что называется, отбился от стаи.
Теперь, после сообщения Литмановича, тень прошлого снова легла на его пути.
▒A young lady entered a crowded car with a pair of skates slung over her arm. An elderly gentleman arose to give her his seat.
“Thank you very much, sir,” she said, “but I’ve been skating all afternoon, and I’m tired of sitting down.”’
Валерий впервые слышал такое бормотание за дверью суриковского кабинета, хотя в офисе давно гуляли слухи, что шеф изучает английский язык, да ещё нанял за счёт банка преподавательницу из МИДа, которая приходит к нему по утрам, за час до начала рабочего дня. Валерий тогда восхитился Суриковым: студент-недоучка, сначала бросивший институт стали, потом ушедший с третьего курса ВГИКа, теперь лихорадочно навёрстывал пробелы в образовании: много читал – и сам пробовал писать рассказы в стиле Борхеса, регулярно ходил в консерваторию – и тут же брался сочинять собственные композиции для фортепиано, изучал финансовое дело – и вскоре уже говорил с чиновниками из министерств на одном языке. Теперь вот осваивает английский…
– Вызывали, Руслан Юрьевич? – заглянул Валерий в кабинет.
– А, Валерий Сергеевич! Входите, входите… Я тут спешил… как это у Некрасова?.. “дожать скорей урочный сноп свой до бурмистра”… Помню, в классе доставал учительницу: что значит “урочный сноп” и особенно – “до бурмистра”? Она, бедняжка, только после института, да и училась, наверное, в перерывах между дискотеками… В общем, ничего так и не объяснила. Пришлось самому докапываться в библиотеке. Спросить бы теперь: оно мне надо было?!..
Суриков, как всегда, сиял белоснежной сорочкой под слепяще-чёрным костюмом, в безупречно блестевших туфлях, которые смотрелись как лаковые. С модной щетинкой на тонком подбородке он выглядел щёголем века. Слегка возбуждённое настроение подсказывало: у него родилась идея.
– Как вы относитесь к мифам, Валерий Сергеевич?
Это Суриков любил – начинать разговор с интригующей завязки, чтобы сразу встрепенуть, активизировать собеседника. Валерий откликнулся нарочито вяло, чтобы позволить шефу развить сюжет:
– Про золотое руно, что ли? Неужто банк готовит экспедицию в Колхиду?
Суриков рассмеялся:
– Вот они, стереотипы мышления! Раз мифы – значит, непременно древняя Греция… А других не знаете?
– Ну, разве что миф о непобедимости вермахта, который был развеян доблестной Красной армией в битве под Москвой…
– Та-ак, уже ближе. А ещё?
Валерий пожал плечами:
– Напрашивается только миф о скором построении коммунизма.
Суриков развеселился окончательно:
– Вопросов больше нет! Зато есть предложение, – Суриков сделал паузу, после которой выдал: – Давайте-ка с вами напишем книгу, а?
И, глядя в раскрывшиеся глаза Валерия, продолжал:
– Конечно, писать вам, я буду… как бы размышлять вслух, на ваш диктофон… Но чур, тема моя – о мифах!
Валерий усмехнулся, не пытаясь скрыть проснувшегося любопытства. А Суриков продолжал:
– Что вы знаете о рекламе? Что вообще советский народ – во всей своей исторической общности – знал о рекламе?
– Ну… по-моему, немало. С детства помню: “На сигареты я не сетую: сам курю – и вам советую!” Потом… “Накопил – машину купил” – такой плакат висел во всю стену соседнего дома. Дальше… “Храните деньги в сберегательной кассе!” Мама очень злилась: рассказали бы ещё, где их взять, эти деньги? Ну и, конечно, – “Летайте самолётами Аэрофлота!” Самая действенная реклама, поскольку других авиакомпаний мы тогда не знали.
– Да вы просто эрудит, Валерий Сергеевич! С вами приятно иметь дело! – Суриков даже хлопнул в ладоши. – Теперь вы легко поймёте, что каждый из приведённых вами слоганов – не что иное, как миф!
– В своём роде – конечно…
– И не только в своём роде! Любая реклама – это, по сути, миф.
– Ну почему? – не согласился Валерий. – Есть ведь и правдивая реклама…
– А кто говорит о лжи? Миф в данном случае – не сказка, не обман, а… что-то вроде легенды для разведчика. То есть, развёрнутая, абсолютно достоверная версия, цель которой – утвердить окружающих в том или ином мнении. Если говорить о рекламе, это могут быть и просто слоганы, которые вы привели, и целые кампании по раскрутке какой-нибудь фирмы, товаров, услуг… Понимаете?
– Реклама – двигатель прогресса? – припомнил Валерий ещё один популярный афоризм.
– Вот именно! – обрадовался Суриков.
– А книга-то при чём?
– Да ведь она и будет о том, что такое реклама! Скажем… “Сотворение мифов” – чем плохое название?
Отныне Валерий стал приезжать на работу к семи – поскольку остальное время дня было расписано у Сурикова чуть не поминутно: встречи, переговоры, совещания, визиты, фуршеты… Зато утром, наговаривая на диктофон своё “былое и думы”, Суриков словно заряжался энергией до вечера. В размышления о рекламе он как-то неожиданно, но вполне естественно вплетал эпизоды собственной биографии, жизненные впечатления – а Валерий на всём своём журналистском пути давно заметил, что человек больше всего становится самим собой, когда говорит о себе любимом. И поскольку процесс рождения книги приобретал от этого оттенок исповедальности, то становился для Валерия по-настоящему интересным.
Оказалось, учёба в институтах – что в техническом, что в гуманитарном – наводила на Сурикова тоску неизбывным школярством. Да, он пел с однокурсниками песенки о студенческой вольнице, куражился на вечеринках, гулял с девчонками, но сознавал: всё это – просто времяпрепровождение. Что же касалось будущей профессии – тут всё представлялось ему пресным, угнетало заданностью, сулило в перспективе лишь долгое прозябание за спинами всемогущих мэтров. А в нём клокотал азарт, он спешил жить и чувствовал себя к этому готовым. Конечно, на диктофон Суриков не говорил об этом, да ещё подобными словами. Но Валерий ясно улавливал в рассказе скрытую жажду действия, которая, он знал, просыпалась в те годы не в нём одном – новое поколение острее старших мучилось от мертвящей заплесневелости привычного бытия.
И вдруг – луч света в тёмном царстве! Вышел закон о кооперации – и Суриков ощутил это как шанс. Вместе со своим дружком, таким же нищим студентом, сибаритом и ловеласом Валькой Лировицким он зарегистрировал кооператив под загадочным названием “ОВЕ”. В своих рекламных листовках, размноженных на подслеповатой машинке, они загадку раскрыли: ОВЕ – значило “Окно в Европу”. А рекламировали новоявленные партнёры то, что во фрондирующей студенческой среде гарантировало спрос – портреты идолов двадцатого века. Портреты раскупались, как в середине дня сосиски в институтской столовой – оптом и в розницу. От этого у новоявленных бизнесменов сладко холодело под ложечкой, тем более что портреты были сделаны мастерски, со смелыми характерными акцентами: Ленин, Сталин, Гитлер… И покупатели – не только знакомые, но и пришлые, чужие – оглядываясь, восхищённо выпытывали: откуда? А друзья, ещё больше напуская туману, отчего товар только возрастал в цене, оставаясь вдвоём, хохотали, радуясь своей предприимчивости: портреты были фрагментами картины Ильи Глазунова “Мистерии XX века”, размноженными на цветном принтере, который они на недельку арендовали в издательстве, где работала очередная Валькина подружка. И уже спустя месяц Суриков смог осуществить свою, в прямом смысле слова, голубую мечту – купил настоящие джинсы “Wrangler”! Миф стал приносить доход…
По вечерам Валерий расшифровывал то, что записывал утром на диктофон, потом редактировал – выправлял стилистику, выстраивал сюжет, менял местами абзацы, стараясь при этом не вторгаться в лексику и не терять интонации рассказчика. Книжка обещала быть не только забавной…
…Однажды, будучи собкором “Комсомолки”, он получил командировку в Тольятти. Позже, годы спустя, довелось побывать почти на всех автозаводах страны – и в Москве, и в Минске, и в уральском Миассе, и на КамАзе, и в Кременчуге… А тогда, в Тольятти, он впервые увидел гигантский конвейер, на котором в неукротимом, беспощадно заданном ритме рождалось то, без чего в наши дни невозможно представить себе жизнь – рождался автомобиль. Возникая из ничего, слепленная заученными движениями сотен пар рук, сверкающая лаком машина с элитарной тогда заграничной родословной юрко сбегала в конце конвейера куда-то в окружающее пространство, обретая собственную, уже непредсказуемую судьбу. Был в этом машинотворном процессе некий символ века – восторженно завораживающий своей чёткостью и в то же время ужасающе равнодушный по отношению к человеку. Вся жизнь вокруг представала отсюда машинизированной, запрограммированной, не подвластной ничьим страстям и порывам. И от этих впечатлений Валерий впал бы, наверное, в одинокую запойную тоску, если бы не был приглашён в тот же вечер к одному из заводских комсомольских вожаков на день рождения.
Двухкомнатная квартирёнка стандартной пятиэтажки оказалась битком набитой весёлым молодым народом. Собрался он тут без различия чинов: и отцы города, и заводские инженеры, и прорабы бесконечных строек, и учителя – хлопотливые наставницы отпрысков почти всех присутствующих. Объединяло их чувство первородства: все ещё недавно были строителями завода, равными по духу и званиям, и они любили этот свой дух, любили друг друга, некоторые на этой благодатной почве уже слились в семьи, да и все вместе они казались неразделимой, нежной, непобедимо гордой и радостной семьёй. Они подшучивали друг над другом, перебрасывались репликами, подчас малопонятными постороннему человеку, но Валерию с первых же минут не дали почувствовать себя посторонним, потому что… Потому что он был из “Комсомолки”, с которой они здесь жили, работали, спорили, любили, пели. Да как пели! Никто, как и в застолье, не пытался при этом возвыситься – ни чином, ни талантом, все голоса звучали вровень, по-родственному, и хотя сами песни были беспокойные, тревожащие, но сердечность, которую они дарили друг другу – глазами, пожатьями рук, всем существом, обещала каждому верность и надежду. Они пели про снег и ветер, и звёзд ночной полёт. Про удивительных елей ресницы над голубыми глазами озёр. И про то, что глобус крутится-вертится, а где и когда им доведётся встретиться – не угадать. Они пели, и им казалось: они все здесь – одно целое, гранит-монолит, крепче которого не было меж людьми до них, как не будет и после.
Но почему теперь, осмысливая препарированные Суриковым мифы, Валерий вдруг вспомнил тот чарующий вечер?
Воистину: нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…
Тот же Мотя Лебедянский… Каких-нибудь пять-семь лет назад был секретарём комсомольского райкома и вручал путёвки на ударные стройки таким же поющим романтикам, и, наверное, с ними вместе задушевно пел, провожая в поездах до места назначения. Игорь Литманович, тот сам, по слухам, был начальником штаба на подобной стройке – стало быть, помнит, как “наша мечта на плакат из палаток взята”… А вот Алексей Шлыгин – другого поля ягода: дитя НТТМ! Это было уже в иную пору, когда геронтократия спохватилась: не удержать энергию нового поколения в рамках песенной романтики, надо бы посулить ему не только вечное – но и вещное, материальное. И прозвучали дозволенные речи: эН-Тэ-Тэ-эМ – научно-техническое творчество молодёжи! Творите – и зарабатывайте! В меру, конечно… Но творцам только дай – быстро почувствовали вкус делового пирога. Вот и оказались к приходу нового строя “всегда готовы”. Что называется, в нужное время – в нужном месте. Банкиры, управляющие, председатели советов директоров, президенты – одно слово, олигархи!
А как другие – из тех, что вместе пели?
Да уж как смогли-развернулись!
Кто-то и на месте успел сориентироваться – это те, кого новая лексика (акция, лизинг, толинг) врасплох не застала. Ну, а кто благодушествовал, всерьёз уверовав в “команду молодости нашей”, тому осталось лишь вспоминать песни отцов на оппозиционных митингах – о том, что веют над нами вихри враждебные. Кое-кто и вовсе в бомжи подался: тоже как в песне – “старость меня дома не застанет”… Вот тебе и мифы! Не так уж они безобидны, если вдуматься… Эти мысли нашли неожиданное продолжение в доме на Тверском, куда Валерий пришёл, напросившись в гости к недавнему своему знакомому.
…Он стоял перед огромным, почти в человеческий рост портретом. Женщина на нём улыбалась. Она была молода, безмятежна, и серые глаза, кисти рук, спадавшие с подлокотников кресла, даже волосы, в которых, казалось, заплутал мягкий свет, – всё излучало нерушимый покой, которому могло быть лишь одно имя: счастье.
– Знаете, чем восхищают старые портреты? – заметил хозяин квартиры интерес Валерия. – Ещё в юности я, помню, застывал в музеях перед мадоннами Рафаэля, дамами Ренуара, парижанками Мане… Святые и грешницы, аристократки или простолюдинки – все они несут себя с достоинством. От них проистекает какая-то удивительная вера в человека, в конечную справедливость мироустройства. А мужчины?! Даже закованные в латы или страдающие от кровавых ран, нигде на старых картинах они не теряют самообладания и человеческого облика. В Вене, в музее Лихтенштейн, я был потрясён картиной Рафаэля, которую нигде раньше не видел. Она огромна и находится в огромном зале – “Проповедь Игнацио Лойолы”. Этот человек, яростно беспощадный к грешникам, поражает страстно горящим взором. И люди, собравшиеся на его исповедь, даже самые благочестивые, поневоле впадают в состояние вины – кажется, даже за то, что живут. Но вместе с тем, сквозь муку раскаяния проповедник иссекает из души каждого что-то такое, что уже не позволит им опуститься на дно жизни. Поверьте, это очень важно – ни при каких обстоятельствах не опуститься на дно!
– Ну, а если нечего есть, некуда голову приклонить, и уже никаких надежд? Поневоле пойдёшь на помойку – выковыривать из вонючих контейнеров заплесневелые куски…
Габуния вскинул на Валерия ястребиный взор, потом медленно опустился на оттоманку у стены.
– Помойка, говорите?..
Он помолчал – причём, так долго, что Валерий забеспокоился, не сказал ли чего-то обидного для старика. Но тот, будто решившись, заговорил:
– Вам не доводилось в своих журналистских скитаниях бывать в Советской Гавани? Нет? А есть, есть такой населённый пункт… на очень дальнем, так сказать, нашенском востоке…
Он опять примолк, посидел, раскачиваясь взад-вперёд, потом продолжил:
– Ни село, ни город – так, несколько посёлков, будто высыпанных из горсти на берега извилистой бухты. Я оказался там… ну, скажем, проездом… Времена были хрущёвские – не знаю, что вам скажет такое определение, у каждого оно своё… Словом, представьте: зима, вода в бухте – от самого берега – под толстым, зеленоватым льдом. Во льду впаяны корабли – крейсер, эсминцы… И в обеденные часы с кораблей выносят вёдра с помоями. Выносят – и сваливают в бочки на колёсах, стоящие на льду поодаль, потом их вывозят, куда – не знаю… И вот… Матросики эти помои выносят, а возле бочки люди с саночками стоят. Мужчины, женщины, дети лет по 12–15… И все в каких-то затрапезных стёганках, бушлатах заношенных… Стоят – и стараются матросиков перехватить, свалить содержимое их вёдер к себе на саночки – в баки, корыта… что у кого есть… А помои эти парят, запах издают такой, что всё окрест пропахло кислым духом – мясным, капустным, рыбным… Уж на что я только что из тюрьмы…
– Из тюрьмы?!
– Да-да, оттуда… Это отдельная история… Так вот, даже я, человек с баланды, и то ужаснулся: до чего люди опустились! Мы там, конечно, слышали, что на воле несытно жилось, но чтобы вот так!..
Ираклий Георгиевич перевёл дух.
– Потом, в поезде по пути домой, разговорился я с одним… Знаете, после сроков не с каждым разговоришься… Боязно, конечно, но и молчать невмоготу – намолчался за эти-то годы! Да… Но тут порядочный оказался человек, железнодорожник из-под Читы… Ну, я ему про помои, про человеческое достоинство, а он – он мне просто объяснил: люди, чтобы прокормиться, свиней дома держат, вот и приходят за даровым кормом для скотины. И ничего тут позорного нет. А хоть бы и было – разве достоинство тем меряют, что человек ест и во что одет? Очень уж мы привыкли опасаться, кто да как на нас поглядит, как оценит. Слов нет, не в пустыне – среди людей живём, считаться приходится. Но ведь не по-хорошему мил, а по милу – хорош! Стало быть, не особо и оглядывайся. Главное, кем ты сам себя ощущаешь – скотом или человеком вольным…
– Знаете, Валерий Сергеевич, – проговорил Габуния после очередной паузы, – я после того разговора и на себя по-другому взглянул. Ведь от самых ворот тюрьмы каждой пары глаз боялся – казалось, всякий встречный от меня шарахается. А тут подумал: люди, я ничего у вас не украл, никого не убил, и я – свободен. Как и все вы – свободен! И я перестал дрожать, перестал горбиться…
Валерий вспомнил, каким Габуния предстал перед ним на лестнице. Высокий, сухопарый, с гордо посажёной седой головой, он даже отдалённо не мог вызвать ассоциации с бывшим зэком.
– Мужчины! – раздался с кухни призывный голос хозяйки. – Нужна ваша помощь.
– Иду, моя царица! – вскочил с места Ираклий Георгиевич.
Но помощь мужчин ограничилась лишь открыванием высоких двустворчатых дверей, откуда вслед за двухэтажным сервировочным столиком вплыла, будто на колеснице, стройная красавица в чёрном платье, с седыми, чуть подсинёнными волосами, схваченными на затылке в тугой аккуратный рулон. В ней легко было угадать ту самую женщину с портрета – такие же лучисто серые глаза, те же изящные кисти рук, не тронутых увяданием, и то же воистину царственное добросердечие на лице.
– Познакомься, царица моя – это и есть Валерий Сергеевич, журналист, о котором я тебе говорил. А вас, Валерий Сергеевич, прошу любить и жаловать – моя Кира Максимовна. Между прочим, Кира – по-гречески госпожа.
Валерий не любил манерного целования рук, ставшего модным вместе с пришествием в страну других “буржуазистых” галантностей. Но сейчас поклон величественной хозяйке оказался для него таким необходимым, а для неё – таким естественным, что не вызвал ни малейшей неловкости.
– Очень рада, – сказала она глубоким, мелодичным голосом. – Но греческий тут совершенно ни при чём, – ласково попеняла мужу и снова обратилась к гостю. – Просто, если мужчина видит в женщине царицу, она себя царицей и чувствует.
Сервировочный столик оказался неожиданно вместительным: то, что перекочевало с него на круглый обеденный стол, заняло всю его площадь. Разговор за едой был непринуждённым, без церемоний, и Валерию казалось, он знает этих людей не первый день, даже не первый год. Правда, слова о тюрьме не выходили у него из головы: какая тайна скрыта за ними? И удобно ли о ней расспрашивать?
Впрочем, когда Кира Максимовна собрала со стола и мужчины снова остались одни, Ираклий Георгиевич сам вернулся к этой теме.
– Вас наверняка удивили мои воспоминания о Совгавани, – он полувопросительно взглянул на Валерия. – Это история долгая… Знаете, молодым я стараюсь об этом не рассказывать – уж слишком размашисто они обо всём судят. Дескать, культ личности – позор страны, коммунизм – сродни фашизму, а среди нас, стариков, одни – дураки и жертвы, другие – подлецы, кто в жизни преуспел… Всё-то для них просто: какая ж, мол, это несгибаемая гвардия, если она ломалась на допросах? И как это одни признавали себя врагами народа, а другие сдавали товарищей по партии? И как уважать народ, который вчера молился на портреты своих кумиров, а завтра кричал о них: “Собакам – собачья смерть!”?.. Нет, спорить об этом уже надоело. А истина… Когда-то, может, пробьётся, – вздохнул Ираклий Георгиевич и прибавил: – Говорят, человечество смеясь расстаётся со своим прошлым… Смеясь – наверное. Но если издеваясь – это страшно. Даже звери не гадят над умершими предками…
Вечер затянулся глубоко за полночь, так что Кира Максимовна категорически запретила Валерию ехать домой. И он, пришедший, по чести говоря, из любопытства – понять, так ли уж коварен Литманович, положивший глаз на этот старинный особняк, выслушал к утру историю Ираклия Габунии – чудовищную в своей обыденности и вместе с тем нелепую, если повернётся язык назвать нелепой саму человеческую жизнь. С бульвара сквозь неплотные шторы пробивалось фонарное марево, то и дело доносились тяжёлые вздохи троллейбусов от соседней остановки, чередовались разнотонные голоса автомобилей – то чванливо басовые, то суетливо заискивающие, выдавая не только собственный ранг в дорожной иерархии, но и статус своих хозяев, а Ираклий Георгиевич, предупредив гостя, что все старики болтливы и он не исключение, неспешно начал свой рассказ.
За три года до войны он, лейтенант Габуния, был командиром артиллерийского взвода. Служил легко, в охотку, командиры ему благоволили – насколько это можно представить при тогдашней армейской субординации. Времени хватало и на танцы в соседней деревне Борисовка, и на книги, по которым он готовился на истфак университета: учебные стрельбы на полигонах увлекали его куда меньше, чем стратегические головоломки былых сражений. Иной раз он пописывал в окружную газетку – о ратных успехах однополчан, что тоже весьма поощрялось начальством. Знать бы тогда, к чему это приведёт!
– Однажды вызывает меня полковой комиссар. “Габуния, – говорит. – Просьба к тебе. Нашему комдиву ко Дню Красной армии приказано выступить в “Красной Звезде”. Оттуда, конечно, прислали корреспондента, да он, к несчастью, заболел, в санчасти лежит с температурой. А время, сам понимаешь, не ждёт. Придётся тебе статью писать” Я было замялся – не мастер статьи писать, да ещё за генералов, а он: это приказ! Ну, делать нечего. Сочинил я что сумел, отдал комиссару. В редакции, конечно, произведение причесали, выгладили, да и напечатали. На том бы делу конец…
Голос Габунии звучал в темноте непривычно – будто не от соседней стены, а откуда-то сверху, из неоглядного пространства, что придавало ему почти эпическую силу.
– …На том бы и конец, да генерал оказался порядочный. Вызвал меня примерно через месяц и говорит: “Лейтенант, тут вам деньги из газеты пришли” – “Какие деньги, товарищ генерал?” – “Гонорар… или как он там называется… За статью, одним словом”. – “Никак нет, товарищ генерал, это гонорар ваш”. – “Я, что ли, статью писал? Фамилия моя там по должности стоит, а труд твой. Не хватало ещё мне, крестьянскому сыну, на чужом горбу в рай въезжать. Забирай деньги – и шагом марш!” Что мне было делать? Вернулся к своим, позвал сослуживцев в ресторан. Славно посидели… А через полгода меня к особисту: брал деньги от врага народа? Оказалось, генерал уже не генерал, а я – вражеский пособник. И понеслась судьба по закоулочкам: семь лет, потом ещё три, да ещё добавочка…
Ираклий Георгиевич надолго замолк, и Валерию показалось даже, что уснул. Но потом в тишине он расслышал подавленный вздох.
– Знаете, что в лагере ломает людей больше всего? – тихо спросил Габуния. – Сначала ты испытываешь острое чувство несправедливости и ждёшь: ну не может этого быть, должны же разобраться! Следом, почти одновременно, мучаешься от униженности: вчера ещё свободный и независимый, сегодня ты – раб. “Лицом к стене! Наклониться! Раздвинуть ягодицы! Отвечать только на вопросы!” Ужасно… Потом начинает душить отчаянье: ведь уходят дни, годы, жизнь, и ничто невозвратимо, а твои планы, таланты, мечты – всё прахом. И наконец – равнодушие. Тупое, глухое, непробиваемое безразличие ко всему и ко всем. И когда ты вдруг осознаёшь это своё состояние – то понимаешь: всё, тебе уже не подняться! Одни от этого сходят с ума, другие бросаются под выстрел, третьи звереют…
– Но вы же уцелели!
– Не я один…
– И простили…
– Что значит – простил?
– Даже защищаете культ личности…
– Глупости! – Габуния сел в своей постели и выглядел как скелет в балахоне: ни дать ни взять, привидение. – История вообще не нуждается в оправданиях – она уже состоялась. Такая как есть! Можно до заикания повторять, что победителей не судят – это ложь! Сначала – да, конечно, поскольку сами победители и становятся судьями. Но потом, в истории, именно победителей и судят! Побеждённые-то – где они? Ау-у! Даже имён почти не осталось. Они без того жертвы – за что их судить? Зато победители – на виду. И начинается: тираны! палачи!.. А знаете, в чём главная вина Сталина? ГУЛАГ, расстрелы – это, конечно, ужасно. Но что здесь нового? Инквизиторы, викинги, римские цезари и восточные деспоты, японские самураи и русские князья – они что, чурались массовых убийств? Люди никогда не были разборчивы в средствах ради своих целей. Да и сейчас не церемонятся – что у нас, что на Западе…
Теперь уже и Валерий поднялся с подушки, чувствуя, как заражается энергией старика. А тот встал и шагал от окна к двери, не в силах, видно, сдержать давно выношенное, выстраданное.
– Главное обвинение Сталину – не мёртвые, а живые! Когда нынешние коммунисты пытаются объяснить и даже оправдать культ личности, они твердят о великих стройках, о победе над Гитлером, о космических полётах… Но ведь Сталин именно это и уничтожил! Да-да, не удивляйтесь! – вскипел Габуния, хотя Валерий не издал ни звука. – Ведь это бред, будто социализм построен руками заключённых! То, чем страна восхитила мир за десять-пятнадцать довоенных лет – плотины, гигантские заводы, полярные станции, – разве по силам это рабам, пусть даже миллионам?! Нет, это сделано целым поколением! Я бы сказал – восторженным поколением! “Нам нет преград ни в море, ни на суше!” – вот во что верили и чем жили. Казалось, впервые в истории у всех была одна цель, одна вера…
Габуния устало присел на постель и тихо прибавил:
– Вот это всё и убил Сталин… Даже от тех, кто оказался в лагерях, я ни разу не слышал, будто сидят они “ни за что”. Боялись? Конечно. Но и верили! Верили, что страдают ради высокой цели. А сегодня сам вопрос “ради чего ты живёшь?” звучит как бред сумасшедшего. Нонсенс! Анахронизм! И, боюсь, никогда уже человечество не откажется от нынешнего девиза “люби себя!” Помните, у Горького: сердце Данко так и осталось догорать в пыли, забытое людьми… Приметлив был буревестник революции!..
Неожиданно позвонила Лидия.
– У меня для тебя подарок. Точнее – сюрприз.
– Да? Неужто замуж выходишь?
– Ну тебя к чёрту! На колу мочало – начинай сначала! Ты сперва разведись со мной, потом уж замуж выдавай…
– Ладно, ладно, извини… Так какой же сюрприз?
– Слушай! Я тут разбирала новые поступления в библиотеку и обнаружила посылку… знаешь, с чем?
– Никак с дневниками Тутанхамона?
– Дурак! С полной подшивкой журнала “Лики России”! Того самого, парижского…
– Шутишь?!
– Опять дурак! Разве такими вещами шутят? Одна английская компания выкупила его на аукционе Сотбис и вот подарила нашей библиотеке.
– Теперь это называется “подарила”?
– Конечно, у неё в России свой интерес. Но тебе-то какая разница? Приходи, пользуйся! Или тебе это уже не нужно? Тогда извини, что побеспокоила.
– Ли-и-и-да, Лидуся… – запел Валерий. – Это же просто чудо!
– Да, я – чудо! А ты чурбан и подхалим. То хамишь, а то сразу “Лиду-у-ся”…
Новость и вправду была ошеломляющей. До сих пор в архиве Фонда культуры ему довелось видеть лишь несколько номеров старого парижского издания. Теперь открывалась возможность вчитаться, всмотреться, вдуматься не только в материалы и картинки эмигрантского журнала, но и окунуться в атмосферу былой жизни, подышать воздухом истории – той, которая до сих пор оставалась сокрытой под тяжким пологом классовой ненависти и заученных мифов.
“Опять мифы!” – мелькнуло в голове.
Конечно, в банке заметили, что у Сурикова с Валерием появилась общая тайна. В попытках её постичь Аркадий не раз подкатывался и к соратнику по перу, как он, по обыкновению, витиевато выражался, и к Наташе. Но та, по утрам поставлявшая теперь в кабинет шефа кофе и печенье на двоих, тоже не до конца понимала, что происходит. Аркадий же, в один из дней, когда остальные “птенцы гнезда Русланова” разлетелись по Москве в поисках очередной добычи, он решил показать Валерию свою проницательность.
– А ты молодец! – услышал Валерий сквозь наушники, расшифровывая очередной текст с диктофона.
– Думаешь? – откликнулся он рассеянно.
– Классная комбинация! Я-то в простоте не понял, решил, что ты в натуре на Наташку стойку сделал. А ты, выходит, через неё – к шефу… Блеск! Верной дорогой идёте, товарищ!
Валерий остановил диктофон, снял наушники. Аркадий, стоя рядом, смотрел на него сверху вниз, самодовольно ухмыляясь.
– Коллега, – едва сдерживаясь, проговорил Валерий, – вам давно не били морду?
– Вопрос, конечно, интересный! – Аркадий настолько привык говорить расхожими цитатами, что порой даже не сознавал этого. – Боюсь только, банковское сообщество не оценит вашего благород…
Договорить он не успел. Резко выступив из-за стола, Валерий всем телом подался к нему и…
ОТСТУПЛЕНИЕ 2-Е
Такое с ним уже бывало. Первый раз – в раннем школьном детстве, когда он слыл в классе чуть ли не маменькиным сынком: никогда не дрался, уклонялся от силовых состязаний на задворках, не играл с пацанами ни в футбол, ни даже в “лянгу”, когда надо было вывернутой ступнёй как можно дольше подбрасывать свинцовый слиток с приклеенным кусочком меха. Всем этим развлечениям он предпочитал книгу. И класс, надо сказать, уважал в нём эту страсть, тем более что Валерка никогда не чванился эрудицией – наоборот, интересно пересказывал прочитанное, охотно подсказывал всем во время изложений и диктантов. Но однажды в классе появился Севка Щёкин – приезжий мальчишка из Севастополя. Старше всех года на два, Севка покорил их ещё и морским шиком – особой походкой подстать бывалому матросу, бескозыркой с якорями на гвардейских ленточках, лихими словечками, которыми он густо сыпал, рассказывая о кораблях черноморской славы. После уроков за длинным сараем, замыкавшим школьный двор, Севка приобщал класс к папиросам “норд”, мастерски выпуская изо рта колечки дыма. Валерка тоже поддался было пиратскому очарованию новичка, но первая же затяжка вызвала у него мучительный приступ кашля, и Севка презрительно махнул рукой: “Размазня!” И класс, который вчера ещё числил Валерку авторитетом во всех спорах и конфликтах, насмешливо подхватил это мерзкое словцо. Оно стало прозвищем. И кто знает, сколько бы это продолжалось, но однажды на уроке Севка, который сидел прямо перед Валерием, стал его дразнить: швырял через плечо скомканную бумагу, не оборачиваясь, стаскивал с парты тетради и учебники, а дождавшись, когда учитель отвернётся к доске, вдруг приподнимался и вонзал в Валеркину тетрадь перочинный нож… Класс покатывался со смеху, отчего Севка всё более изощрялся в издёвках. И в какой-то момент с Валерием что-то произошло. Он взвился над Севкой и принялся что было сил молотить его – по голове, по спине, по рукам, которыми тот безуспешно пытался закрыться, по каждому, кто пытался его сдержать, и даже по очкам учителя, который вдруг вырос перед ним с удивлёнными, во всю оправу глазами.
Опомнившись, Валерий выскочил из класса и, умчавшись за сарай, разревелся. Что теперь будет? Его наверняка исключат из школы, а если и не исключат, Севка совсем не даст проходу, да ещё изобьёт после уроков в каком-нибудь глухом месте. А что скажет отец? И главное, Валерий сам себя испугался: что это с ним было? Откуда нашло такое затмение, что он позабыл, где он и как себя ведёт?
Но странное дело: назавтра никто, включая учителя, даже не вспомнил о случившемся. Будто ничего не было! Изменилось одно: никто ни разу не назвал его размазнёй. Севка целую неделю даже не смотрел в его сторону, а потом, когда они столкнулись в коридоре, спросил вдруг: “Ты решил домашнюю задачку? Дай списать!” И Валерка понял: не окружающие переменились – это в нём самом родился новый, незнакомый ему человек…
Много позже, спустя лет десять, этот человек проявил себя опять – хотя и по-другому. В ту пору Валерий уже служил матросом на крейсере “Адмирал Лазарев”. Командиром корабля был капитан первого ранга Корнилин. Недавний старпом, он на новой должности тем более не терпел расхлябанности. “Море шуток не любит!” – часто повторял он, и горе было тому, у кого командир замечал грязь в кубрике, плохо закреплённый шланг на боевом посту или просто нечищеные пуговицы на бушлате. Ничто не сходило с рук даже офицерам, а для особо нерадивых матросов на верхней палубе был оборудован карцер. Но беда была в другом: требовательность начальства кое-кто научился использовать в своих интересах.
Как-то во время приборки Валерий оказался возле карцера и обнаружил там Сеньку Байлова – своего одногодка из боцманской команды. Оказалось, Сенька попадает сюда в четвёртый раз. И всё потому, что он в команде единственный салага, “деды” его гоняют как зайца, а при малейшей попытке постоять за себя отправляют сюда, в железный ящик на солнцепёке…
Через неделю на берегу, в офицерском клубе, проходила комсомольская конференция базы, делегатом которой был избран и Валерий. Сначала всё шло по заведённому порядку: бодрые песни из громкоговорителя, выборы президиума, куда, конечно, попал и командир крейсера, доклад, прения по списку… Какая муха укусила Валерия, он и сам не понял. Только вдруг, как тогда в классе, на него накатила такая же тёмная, мутная волна, лишая рассудка, страха, элементарной оглядки. “Прошу слова!” – написал он в президиум. Там записку прочли с восторгом: в кои веки рядовой матрос сам, не по разнарядке захотел выступить! И без промедлений пригласили его на трибуну.
Он заговорил без бумажки, горячо, и зал сразу выделил его из ряда прежних выступающих – слушал внимательно и сочувственно. Когда Валерий стал рассказывать о карцере, кто-то в президиуме негромко предостерёг: “Приказы командира не обсуждаются!” Валерий отреагировал в зал: “Речь не о приказе! От нас требуют выполнения устава, так? Но каким уставом предусмотрен этот карцер? Выходит, для одних устав – закон, а для других – так, бумажка? Насколько правомерен приказ, если “деды” используют его именно для нарушения устава? Мы на корабле – одна семья, нам вместе идти в бой. Но скажите: станет матрос завтра спасать в бою старшину или офицера, который над ним издевался?..”
Валерий не помнил, как возвращался на место, а зал навстречу ему гремел аплодисментами. Откуда-то взялся корреспондент гарнизонной газеты, стал просить статью в ближайший номер, кто-то пожимал ему руки, обнимал, сверкал вспышками фотоаппарата. А во время перерыва к нему подошёл ординарец Корнилина: “Командир на катере отбывает на корабль. Приказал передать: после окончания конференции, когда бы вы ни прибыли, он ждёт вас в своей каюте!”.
Валерий ступил на палубу крейсера в третьем часу ночи – затянулся подсчёт голосов после тайного голосования, потом – кино… Иллюминаторы командирской каюты, как всегда, светились – на корабле вообще никто не понимал, когда Корнилин спит. Командир что-то писал и сказал, не поднимая головы:
– Садитесь… Курите? Прошу! – и пододвинул ему пачку “казбека”, что после матросского “дымка” было роскошью. Валерий внутренне усмехнулся: последняя затяжка перед казнью. Но странное дело: страха по-прежнему не было – настолько он чувствовал себя правым.
Закончив писать, Корнилин выпрямился за столом, и Валерий увидел перед собой грустные, усталые, внимательные глаза.
Помолчав, Корнилин спросил:
– Что же ты ко мне раньше не пришёл?
– Так ведь по уставу не положено. Сначала спроси разрешения у командира отделения, потом – у старшины команды, у командира группы, у комдива, у командира БЧ… Кто б меня до вас допустил?
– И то правда, – согласился Корнилин. И неожиданно произнёс: – Хочу, Моисеев, сказать тебе спасибо…
Валерий не смог скрыть удивления. Корнилин заметил, усмехнулся:
– Слишком мало людей, способных говорить правду в глаза. Даже среди офицеров. А без правды – как на них положиться?.. Ты откуда родом? Кто отец, мать?
И Валерий впервые с детских лет стал пересказывать незнакомому человеку не только события своей, в общем-то, куцей жизни, но и затаённые, казалось, даже самим не осознанные мысли. Корнилин то слушал его не прерывая, то приводил к месту собственные воспоминания, то согласно кивал или покачивал головой – не то сомневаясь, не то возражая. Когда командир приподнялся в кресле, чтобы выключить настольную лампу, Валерий заметил, что чёрный круг иллюминатора стал бледно-голубым.
– Ну ладно, пора. Иди отдыхай. Хотя… – Корнилин встал и посмотрел на часы. – До подъёма уже не выспишься, а? – Он засмеялся и крепко пожал матросу руку: – Оставайся, парень, таким, как есть. Удачи тебе!
Больше у них подобных разговоров не случалось – никакого амикошонства в отношениях с подчинёнными командир не допускал. Спустя полгода Корнилина перевели на Балтику, пришли другие командиры, а после дембеля у Валерия началась совсем другая жизнь, научившая быть разумнее, осмотрительней в словах и поступках. И всё же корнилинское напутствие он помнил, невольно сверяясь по нему всякий раз, когда оказывался перед серьёзным выбором. Однажды даже написал об этом стихотворение.
Безрассудство – порок известный,
Но… нечастый теперь порок!
Кто рискует уютным местом,
Перейдя возрастной порог?
Кто способен жертвовать славой,
Оставаясь самим собой?
Кто готов прислуживать слабым,
Не лакействуя перед судьбой?
Безрассудство – теперь диагноз:
Неприлично себя ронять.
Кто горяч, того водят за нос.
Толерантность – вот лозунг дня.
Торжествуют, множась с годами,
И во власти, и меж попсы
Рассудительные негодяи
И расчётливые подлецы.
…Впрочем, не читать же подлецу нравоучительные стихи!
– Раньше за такие намёки били по морде, – только и повторил Валерий, как бы не заметив, что в ответ на его резкое движение Аркадий инстинктивно отшатнулся. Хорошо бы, конечно, врезать по этой гнусной физиономии! Жаловаться он вряд ли побежит – не захочет быть замешанным в скандале. Кто потом станет разбираться – он ударил или его ударили. Но если вдуматься – зачем? Что Аркадий пошляк, он знал и раньше. Что дурак – это как посмотреть. Умом вроде не блещет, но собственную выгоду чует за версту – есть такая порода людей. А вот он, Валерий, ради минутного морального удовлетворения поставил бы крест на призрачном, но всё-таки шансе сделать журнал. И кто в этой ситуации был бы настоящим дураком?
– Нет, морда – это понятие первобытное, – заметил Аркадий. – Так и до кровной мести недалеко! Благородные люди вызывали за оскорбление на дуэль, но сегодня и дуэль выглядит дикостью.
– Вот-вот… И остаётся подлость безнаказанной!
– Ну почему? – Аркадий окончательно успокоился и принялся рассуждать философически: – Есть суд…
– Для суда требуется состав преступления. Правда, подлость, я считаю, – всегда преступление, но подлецы, – Валерий выразительно посмотрел на собеседника, – настолько изощрённы, что никаким законодателям не предусмотреть!
– Значит, нечем крыть, – удовлетворённо заключил Аркадий вслед выходящему Валерию.
А, в самом деле, чем сегодня можно ответить на мерзость? Получается, что, декларируя свободу личности, общество практически обезоружило человека перед посягательством на его честь и достоинство. Свободной в своих действиях стала только сильная личность – то ли богатая, то ли не скованная моральными условностями. И что ей противопоставить? Ждать, пока её мерзость станет для окружающим очевидной? Так ведь её успех работает как раз на утверждение её правоты, побуждает ей подражать!
Валерию вспомнилась цитата, засевшая в голове со студенческих лет: идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами. Нет, всё-таки гениален был дедушка Ленин! Одного лишь мы в своей зубрёжке не сознавали – того, что этот постулат относится не к одной лишь той идее, какой ему хотелось. Как только массами овладела идея “обогащайтесь!” – она и стала силой. Причём, не только материальной…
Размышляя так, Валерий поднялся по знакомой лестнице дома на Тверском.
Когда Валерий закончил статью, на часах было 4:22. Если минутами пренебречь, получалось, что писал он уже трое суток и всё время в одном промежутке – с полуночи до четырёх утра. В принципе к такому режиму ему было не привыкать: почти всё, что выходило в газете за его подписью, написано ночами. Лидия с Тимуркой в это время спали, телевизионных соблазнов не было, телефон молчал, а главное – никаких тебе гранок, планёрок и прочей суеты, которая досаждала днём в редакции. Единственное, что могло отвлечь его в такие часы от писания, – зверский аппетит, но и о нём Валерий вспоминал обычно тогда, когда мысль вдруг начинала буксовать, и, чтобы подтолкнуть её, требовалось привести в действие “резерв главного командования” – из холодильника. Теперь, когда жена с сыном жили отдельно, на территории тестя Никиты Петровича, можно было сесть к столу и вечером, сразу после работы, но уже, наверное, срабатывала физиология. Валерий считал себя “жаворонком”, потому что, на его памяти, после заката ни одной путной мысли ему в голову никогда не пришло.
Прежде чем вывести статью на принтер, он ещё раз перечитал её и набрал давно придуманный заголовок: “Дом, который присвоил мэр”. Звучало жёстко и привлекательно, к тому же вполне отвечало содержанию. Вопрос лишь, какая газета могла опубликовать материал. Валерий хорошо помнил, чем закончилась публикация Юрки Сливочкина в “Деловой неделе” против Моти Лебедянского. Понятно, что хозяин “ДН” Адам Шерстенников, даром что железорудный магнат, вряд ли захочет конфликтовать с властью. Другое дело, если он, как в случае с “Континент-банком”, увидит и свой интерес – допустим, захочет насолить Литмановичу, о строительной афёре которого шла речь в статье. Но даже в этом случае заголовок вряд ли сохранится. Да ладно бы только заголовок…
Предстояло ещё решить, как статью подписать. Валерий вполне отдавал себе отчёт в том, что собственными руками готовится убить хоть и призрачную, но ещё тёпленькую надежду на то, что, памятуя его услугу, богатенький Игорь Михайлович возьмётся таки финансировать журнал. За псевдонимом не скрыться, это ясно: службе безопасности группы “ШАГ”, да ещё при квалифицированном усердии Олега Грушина, раскрыть его не составит труда. Только ухмылки вызовешь в журналистском сообществе: дескать, отважные пошли нынче рыцари пера – не с открытым забралом, а с фигой в кармане. Значит, ставить свою фамилию? Но Суриков назвал Литмановича “нашим партнёром” – значит, статья аукнется и в “Континент-банке”. А уж Мотя Лебедянский церемониться не станет. Он, хоть и подался в министерские палестины, бразды правления в своей вотчине не потерял. Словом, куда ни кинь, всюду клин.
“А ты что хотел! – обозлился на себя Валерий. – В дерьмо влезть да не замараться?!”
Сам по себе вопрос – влезать или не влезать – теперь уже не стоял. Чем ближе он узнавал Габунию, тем яснее становилось, что делать гуманитарный журнал в доме, где попран сам гуманизм, уж слишком цинично. Проще всего, конечно, было бы найти предлог и попроситься у Литмановича под другую крышу. Тем более, что в разговорах с ним ни деликатнейший Ираклий Георгиевич, ни величавая Кира Максимовна не возвращались к угрозе своего отселения. Но сами эти разговоры…
…Вернувшись из лагерей, Габуния стал решать, чем ему заниматься. Самым доступным оказался экономический факультет, на котором в те поры мужиков можно было на пальцах пересчитать – почти сплошь увечные или убогие. Устроился он в областной потребсоюз счетоводом, а учиться стал на заочном отделении университета. И так, видно, изголодался по книгам, по науке, что уже спустя три года защитил диплом, ещё через год – кандидатскую диссертацию, следом докторскую… А потом грянул скандал.
Его докторская называлась “Госплан и соревнование” – плюс что-то ещё там в подзаголовке. Казалось бы, ничего криминального – оба термина вполне в духе окружающей действительности. Однако диссертация доказывала их полнейшую несовместимость. В жизни получалось одно из двух: либо госплановские разнарядки не допускали никакого “творчества масс”, как именовали соревнование в газетах, либо энергия самого этого “творчества” выплёскивалась из плановых рамок. И тогда на складах оседали километры никому не нужных тканей, миллионы пар обуви, чаще всего – плохой или устаревших моделей, в закромах родины гнили тонны зерна, свёклы, картофеля, для которых не были подготовлены хранилища, – и сверхплановая продукция, за которую раздавались премии, звания и ордена, оборачивалась для страны огромными потерями сырья, денег и человеческого труда.
Пока эти откровения оставались достоянием лишь учёной среды, всё шло нормально. Но каким-то образом диссертация попала на Запад, там её издали отдельной книгой – и пошло-поехало! Габуния получил сполна – и печатной брани, и политических ярлыков, и профессиональных пинков. “Недобитый враг” было самым нежным определением, которое клеили ему те, кто вчера ещё восхищался смелостью и глубиной его научного анализа. Работал он к тому времени, естественно, уже не счетоводом потребсоюза, и ему было что терять. Но вместо того, чтобы, следуя советам доброжелателей, затихнуть и покорно каяться в грехах, Габуния стал выдавать штуки одна другой забористей. Теперь он сознательно отправлял на Запад статьи о противоречиях в мировой экономике. Нет, он не восхвалял преимущества капитализма перед социализмом и не ёрничал, уличая во лжи декоративно-парадную отечественную статистику. Он, по большому счёту, вообще не записывался в диссиденты – просто старался быть честным учёным и пытался всерьёз, без политических шор размышлять о путях развития мирового хозяйства. Вот и в новые времена, когда, казалось бы, пробил час, и даже недавние охранители устоев принялись на все лады выставлять себя борцами с неопасным теперь режимом, он не пытался взгромоздиться на вакантные пьедесталы. Рассказывая Валерию о тех днях, Габуния с усталой иронией припомнил давние, полузабытые, наверное, самим автором строки Евтушенко:
И лезут в соколы ужи,
сменив, с учётом современности,
приспособленчество ко лжи
приспособленчеством ко смелости…
Сам Ираклий Георгиевич – вместо того, чтобы, следуя репутации, вступить в хор новообращённых рыночников или, на худой конец, повинуясь возрасту, уйти в тень – вдруг резко и доказательно выступил против экономической эвтаназии, которой оборачивалась для страны так называемая шоковая терапия. И опять на него ополчились вчерашние критики – не сменив даже лексики. Теперь Габуния только смеялся. “Спорить с конъюнктурщиками, – объяснял он Валерию, – всё равно что изгонять крыс, бросая в них кусками сыра. А у меня не так много сил и времени, чтобы кормить крыс”. Только предстоящее переселение лишало его сна и покоя…
И тогда Валерий спросил себя: можно ли, оставаясь журналистом, безучастно наблюдать, как вершится несправедливость по отношению к этому человеку? Если уж не остановить её (Литманович, помнится, говорил о реконструкции дома как о деле решённом), то хотя бы разобраться, нет ли способа сохранить за стариком право вернуться в обновлённый дом. Знать бы заранее, какие тайны ему откроются!
Чтобы не насторожить своего вероятного издателя, Валерий решил не соваться к нему с наивными просьбами. Он придумал вполне респектабельную тему – о перспективах развития столицы после многолетнего застоя – и, вооружившись удостоверением мифического Института кризисов, отправился “по инстанциям”. Суриков не возражал, полагая, что его полномочный представитель ведёт разведку в интересах банка. А Валерий тем временем постигал нравы новой популяции чиновников.
Сколько он помнил себя на газетном поприще, столько и не переставал изумляться этому вездесущему и всемогущему племени. В ответ на телефонную просьбу соединить с начальником чаще всего слышалось: “А по какому вопросу?” Вроде бы логично – как иначе объяснить руководителю, о чём будет говорить с ним невидимый, а то и незнакомый собеседник. Да и самого собеседника избавить от напрасной траты времени, если он по незнанию обратился не по адресу… Но Валерий уже постиг непреложную закономерность: стоило начать объяснять цель своего звонка, как секретарши (или иные охранители начальственного покоя) решали вопрос по собственному разумению. Крепость становилась неприступной навсегда. В следующий раз достаточно было представиться, чтобы ответы следовали уже автоматически: нет, не знаю, звоните…
По логике вещей, новые времена должны были сделать власть более доступной и общительной. Но нет, митинговые декларации никто даже не пытался вживить в практику будней. Напротив, поскольку в просителях теперь оказались те, кто ещё недавно был в силе, новые столоначальники как бы мстили им за вчерашнее. А новые лакеи не только усвоили, но и усовершенствовали науку “угадать и угодить” – тем, что при этом свято блюли собственный интерес. А что? Неровен час, времена снова переменятся – стало быть, успевай, не зевай!
Особенно запомнился Валерию “привратник” у кабинета одного из префектов. В отличие от многих своих однорядцев, он почти никому не отказывал в пропусках, но, кажется, затем лишь, чтобы уморить многочасовым, но бесцельным просиживанием в приёмной своего шефа. Напуская туману, время от времени он требовал принести ему свежие газеты – и деловито, наискосок просматривал их. А то, наливаясь важностью, звонил в нижестоящий департамент и, выговаривая за упущения, произносил напоследок что-нибудь эпохальное, вроде: “Имейте в виду: экономика нуждается в интеллектуальном потенциале!”. Или: “В сфере предпринимательства нет понятия “воровство” – важно, эффективно или неэффективно вложены наши средства!”
Однажды он намекнул Валерию:
– Между прочим, копию документа, который вам нужен, я бы мог предоставить…
И, заметив вопросительный взгляд собеседника, глухо, в стол добавил:
– …Но всякой бумаге – своя цена.
Он явно не боялся огласки, закона, народного гнева, не опасался хозяина, поскольку верно оберегал самое святое – его уютное существование. Но главное, холуй знал, что сам он – клон, копия, слепок хозяина, который, у кого надо, такой же холуй, а тот – у своего хозяина, тот – у своего… И горе было живому, добросовестному человеку, которого бы волею судеб невзначай занесло в эту служебную иерархию: его быстренько обтёсывали по своему подобию либо гнали со двора взашей.
И всё же для Валерия многолетний опыт обращения в чиновных кругах не пропал даром: на руках у Валерия оказались документы, подтверждающие, что городские власти не имели права распоряжаться домом, где жил Габуния. Да, на ремонт и даже реконструкцию старого особняка они могли замахнуться. Но как Ираклию Георгиевичу с его соседями эта площадь не принадлежала, так и город не обладал на неё узаконенным правом собственности. Значит, своевольно отдавать даже часть дома Литмановичу на распродажу было не чем иным как преступлением. А статья утверждала, что метастазы этого преступления опутали не только самые лакомые жилые дома, но даже многие памятники истории и культуры.
Оставалось найти, кто это мог напечатать. Вот был бы уже свой журнал!..
– Валя-а-а! – Голос Лидии в телефонной трубке бился, рвался в рыдании: – Тимка-а… Наш Тимка…
– Что? Говори же!
– Ножо-ом!..
– Что?! Где он?
– В Склифе-е…
Услыхав разговор, Суриков всё понял и тут же дал Валерию свою машину.
По пути в больницу, нервничая в пробках и пытаясь гнать из головы самое страшное, Валерий вспоминал вечер двухнедельной давности.
Вот уж не думал он не гадал, что окажется с тестем по одну сторону баррикад против собственного сына.
– Дайте вы человеку хоть поесть спокойно! А то насели, как… – Елизавета Васильевна на миг запнулась, сгоряча не находя убедительного сравнения: – …как медведи на теремок!
Тимка, понуро ковырявший вилкой в тарелке, прыснул – видимо, представив себя теремком.
– Вот! – взорвался Никита Петрович. – Смешно ему! Сидит, балбес лысый, и издевается над нами!
– Погодите… – пытался унять тестя Валерий.
– И годить нечего! Он, видите ли, нам гадит, а мы ему – годить?
Разгорелся сыр-бор из-за того, что Тимка постригся наголо – потому и был произведён в “лысые балбесы”. Да ладно бы, только постригся по этой новой моде – но тесть в тот же день увидал его в компании таких же стриженых подростков, которые слыли в микрорайоне скинхедами и были замешаны в драках с мигрантами из Средней Азии.
– Не хватало мне ещё в тюрьму передачи носить – внучонку любимому! – не унимался Никита Петрович.
– Тимур, – тон разговора Валерию не нравился, и он решительно потянул одеяло на себя. – Ты, конечно, достаточно взрослый, чтобы самому выбирать себе причёски и друзей. Но ведь и нам, согласись, не всё равно, кого или что ты выбираешь. Мы хотим понять… Ты ешь, ешь! – прервал он себя на полуслове, уловив выразительный взгляд тёщи. – Хотим понять… Эти ребята… Ты действительно с ними дружишь?
– А что? – Тимка с вызовом поднял голову – как тогда, в лесу. – Нормальные пацаны…
– Я-то их не знаю, тебе видней… Выходит, дед напрасно волнуется?
– А чё волноваться?
– Ну, как они живут, чем интересуются?
– Нормально живут…
– Тимошенька, – вступила в разговор Лидия, – ты помнишь пословицу: с кем поведёшься, от того и наберёшься?
– А чё наберёшься? Ну, врезали они пару раз этим нерусским – ну и что? Пускай не наглеют!
– Что значит – нерусским?
– Ну, азерам всяким, чукчам азиатским…
– Нет, ты понял?! – не выдержал Никита Петрович. – Вы поняли? Фашист в нашей семье вырос!
– Прекрати, пень старый! – возмутилась Елизавета Васильевна. – Совсем разум потерял – словами такими кидаться! Человеку тверди “свинья, свинья” – он и вправду захрюкает… Ты, Тимурка, ешь и не слушай никого. Потом разберётесь!
Никита Петрович в сердцах махнул рукой и выскочил на лоджию курить. Валерий после ужина пришёл к Тимуру в комнату.
– Можно?
Не дождавшись ответа, он подсел к постели, на которой, отвернувшись к стене, лежал сын, и спросил:
– Объясни мне, если можешь, чем он виноват – тот, кто родился не русским, а грузином, узбеком, молдаванином? Что в этом преступного или постыдного? И разве в том, что ты родился русским, есть какая-то особая доблесть? Или твоя личная заслуга?
– А я горжусь тем, что русский! – отозвался Тимур.
– Хорошо. Я тоже этим горжусь. Но почему? Потому что это право мне завещали Суворов, Жуков, Чехов, Толстой, академики Павлов и Королёв… А после нас? Чем будут гордиться наши потомки, если мы, русские, опозорим это слово подлостью?
– Да?! – сын резко поднялся в постели. – Что вы мне нотации читаете? А когда чучмеки Ванькину девушку изнасиловали – это не подлость? У Петькиного отца машину угнали – не подлость? По всей Москве у них рынки, магазины, парикмахерские, аптеки, ночные клубы… На русской земле уже они хозяева, а не мы! Скажешь, Суворов за это воевал?!
Стараясь сохранять спокойствие, Валерий не отступал:
– Но есть закон – для всех наций равнозначный. Кулаками ничего не докажешь.
– А кто тебе сказал, что я – кулаками?
– Но если ты с теми, кто хочет решить проблему силой…
– Твой Суворов тоже побеждал силой!
– Нет, мой Суворов, – Валерий нажал на слово “мой”, – побеждал, как ты помнишь, не силой, а умением.
– Всё равно! Врагов он бил!
– Правильно – врагов! Того же Емельку Пугачёва он считал врагом – и отправился его бить, хотя тот был русским. И сегодня… Воевать надо с преступниками, а не с нациями!
– Да что ты его уговариваешь?! – ворвался в комнату Никита Петрович. – Думаешь, в споре рождается истина? Он же упрямый как баран! По нему уже тюрьма плачет. А мне позор на голову…
Валерий буквально выдавил тестя из комнаты и прикрыл за собой дверь, оставив сына наедине.
– Никита Петрович, – сказал он, – в споре действительно рождается истина, но это не значит, что мы можем и должны присутствовать при родах. И Тимур вовсе не обязан немедленно каяться в своей неправоте. Он мальчишка, и то, что нам с вами кажется понятным, для него только-только открывается. Ну так дайте ему разобраться! Что толку, если он станет нам бездумно поддакивать? А завтра будет так же поддакивать своим приятелям… Вы этого хотите?
– Я ничего уже не хочу – только оставьте меня в покое!
– Ну вот! А я – хочу. Разговор с ним закончится, но осколки наших доводов наверняка застрянут в его голове. Он будет мучиться этим, думать, продолжать спорить – и в конце концов придёт к чему-то своему.
– К тюрьме он придёт, вот к чему!
– Заладила сорока Якова! – рассердилась Елизавета Васильевна. – Лидуся, скажи хоть ты ему, чтоб не каркал!
– А я просто боюсь за Тимурку, – промолвила Лидия. – Боюсь – и всё… Может, останешься, поговоришь с ним ещё? – предложила она мужу.
– В другой раз. Пусть успокоится, отдохнёт… Не волнуйся!
Уходя, он договорился с сыном, что на днях они встретятся снова – чтобы поговорить где-нибудь вне дома. Не успел…
Добравшись до клиники на Садовом кольце, он не сразу нашёл вход. Уже который год пышный особняк был не то на ремонте, не то на реставрации, помещения за шереметевской колоннадой с их ободранными стенами и взорванным паркетом казались заброшенными руинами. Правда, лечебные палаты каким-то чудом содержались в приличествующем виде. Пожилой врач, не склонный к сантиментам, тем не менее терпеливо объяснил Валерию и Лидии, что Тимур потерял много крови, но сама рана не опасна, операция прошла успешно, и главное сейчас – дать парню прийти в себя, отлежаться, оправиться от потрясения. Следователя, который рвался опросить раненого (“Допросить?” – хмуро уточнил врач. “Нет, именно опросить!” – настаивал посланец закона), к Тимурке допущен тоже не был, хотя разговор с раненым был для следствия единственной надеждой избежать очередного “висяка”.
Просидев часа два у двери реанимационной и убедившись, что попытки жены взглянуть на сына “хоть одним глазком” категорически пресекаются персоналом, Валерий уговорил Лидию вернуться домой – до утра. Старики ждали их подавленные и молчаливые – даже всегда громогласный тесть. Елизавета Васильевна, устало выставив на стол подогретый ужин, только попросила Валерия не оставлять их в такую ночь и ушла к себе, прихватив из аптечки капли Вотчела.
Валерию постелили в комнате Тимура. Тёща попыталась, правда, восстановить естественный порядок вещей, но Валерий мягко намекнул, что им с Лидией неуместно по случаю несчастья с сыном вдруг оказаться в общей постели.
Оставшись один, он долго оглядывал комнату, рассматривал вещи Тимура, книги, безделушки – “фенечки”, как их называла молодёжь. Ничего, что предвещало бы опасность. Но Валерий всё не мог уснуть: строил догадки о случившемся, корил себя, Лидию, Никиту Петровича, провожал по потолку хвостатые сполохи от автомобильных фар – и вспоминал, вспоминал…
Почему-то в памяти возник давно забытый персонаж из детства – Яша Гойхман. Правда, в классе его называли не иначе как Шунька – странное и непонятное прозвище. Время было послевоенное, не у всех ещё вернулись домой отцы. И Шунька, живший с матерью и младшей сестрёнкой, весь учебный год ходил в одних и тех же латаных штанах, в тяжёлых кирзовых ботинках, которыми одарил его родительский комитет, и с вечно чёрствой горбушкой в кармане. Он грыз её исключительно на уроках, за что учитель Абрам Михайлович Шлайн гневно выставлял Яшку на обозрение всего класса:
– Товарищ Гойхман боится, что на переменке кто-то позарится на его деликатесы? Ну, ешь, ешь – мы подождём!
Этим словам, рассчитанным, вероятно, на моральную реакцию коллектива, никто в классе не смеялся. Все смотрели на Шуньку сочувственно, а с учителем старались взглядами не встречаться. Чем была вызвана такая его язвительность, Валерий не мог понять даже много лет спустя. Разве тем, что Шунька роковым образом снижал классу показатели и Абрам просто пытался его выжить? Когда по итогам четверти заполнялись табели успеваемости, Шунька свой документ матери не носил – расписывался в нём сам, заведомо зная, чем обернулась бы его честность. Однажды после уроков, посланный проведать заболевшего Шуньку, чтобы сообщить ему домашние задания, Валерий оказался у Яшки дома – и ужаснулся. Ступив с порога в крошечную, уставленную всяческой рухлядью прихожую, он вдруг разглядел за этой кучей Шуньку, лежащего под замызганным, драным одеялом – и понял, что никакая это не прихожая, а именно комната. Единственная! На подоконнике шипел примус, у стенки на половинках кирпичей стоял шкафчик, накрытый тем, что когда-то было клеёнкой, а по бокам к нему были приставлены два колченогих стула. Мать Яшки, криво улыбаясь перевязанной щекой (“Флюс!” – виновато объяснила она), кормила коричневой кашицей девчонку лет пяти – Яшкину сестру, догадался Валерий. При виде его Шунька сел на своём лежбище, придвинул к себе перевёрнутое вверх дном цинковое ведро и принялся на нём переписывать в тетрадку домашние задания. Валерка, с опаской сидя на одном из стульев, терпеливо ждал. Неожиданно девчонка отвернулась от очередной ложки и громко потребовала: “Какать!” Мать заволновалась, попробовала отложить процесс, но зов природы было не унять: “Какать!” – звучало всё более угрожающе. Тогда Шунька убрал тетрадь на колени, а мать, перевернув ведро, отошла с ним и с виновницей переполоха в угол – чтобы не смущать гостя.
Валерку до самого дома преследовал какой-то прогорклый запах, который исходил от парившего на примусе варева. Его семью тоже нельзя было назвать зажиточной, но чтоб такое!..
С разрешения матери Валерий стал приводить Шуньку к себе – чтобы помогать ему делать уроки, а заодно немного подкармливать. Так продолжалось месяца два, в течение которых Шунька выкарабкался из двоек и вроде бы даже просветлел лицом. А по весне в классе произошло ужасное.
Утром того дня Валерка проснулся от маминого вскрика. Из чёрного диска на стене до него донёсся голос диктора: “…после тяжёлой продолжительной болезни… великий вождь советского народа… Сталин…”.
У Валерки словно застряла в ушах мыльная пробка. Слёз не было, просто навалился страх: как же это? А главное – что будет? “Что теперь будет?!” – причитала мама. Отец, пренебрегши запретами врачей, мрачно курил у порога. В школе Валерка застал всех с понуренными головами. Сидели молча, не глядя друг на друга. Время шло, урок не начинался – учителя никак не расходились из кабинета директора. Вдруг дверь класса распахнулась, и на пороге возник непривычно радостный, в новом пальтеце Шунька. “Привет, зубрилы! – весело провозгласил он, не замечая общего настроения. – А я проспал сегодня, боялся – опоздаю…”.
Договорить ему не дали.
– Ах ты сволочь! – раздались голоса. – Ты чему радуешься? Что Сталин умер?! Смешно тебе, гад?!..
Оглушённый и оторопевший не только от страшной вести, но и от своей непоправимой вины, Шунька добирался до парты как под свист шпицрутенов. Бормотал только: “Я не знал… У нас радио нет…” Но никто, даже Валерка, не вступился за него: что такое был этот заморыш на фоне всенародной утраты?
Потом пришёл учитель, что-то говорил. Потом в узком школьном коридорчике состоялась траурная линейка. А когда ученикам было сказано, что уроков не будет, класс повёл Шуньку в городской сад – на правёж. Яшку заставили снять его новенькое пальтецо, поставили в центр круга, ощетинившегося злыми глазами, и стали сходиться. Валерка не заметил, кто ударил Шуньку первым. Сам он вообще надеялся, что до битья не дойдёт. Но класс, ещё недавно сопереживавший за Шуньку, сострадавший его праву на честь и достоинство, вмиг превратился в какую-то осатанелую стаю. Удары, крики, выплески грязных ругательств – всё это клубилось тут, в глухом углу сада, яростным косматым вихрем, из-под которого неведомо как вынырнул ощипанный почти до белья Шунька и стремглав понёсся по аллее. Толпа кинулась вдогонку. Беглец промчался сквозь парк, класс за ним. Выскочив на улицу, Яшка продолжал лететь со всех ног, не разбирая пути. Преследователи – по пятам. Неизвестно, когда и чем это могло бы кончиться, но, заподозрив неладное, несколько прохожих враз сгрудились на тротуаре и преградили стае путь: “В чём дело? Что происходит?” Запыхавшиеся воители, сами толком не знавшие, зачем бегут, сбились с темпа и, удовлетворив, наверное, стадный инстинкт, победоносно зашагали обратно…
Несколько дней Шуньки в школе не было. Потом он появился, с опаской переступил порог. Но не то, пережив нервический припадок, класс успел уже прийти в чувство, то ли, разойдясь, по одиночке устыдились неравной схватки, – как бы то ни было, никто даже не вспомнил, не заговорил о случившемся.
Один Шунька, как выяснилось, ничего не забыл. Недели через три, выйдя после сеанса на задворки кинотеатра (почему-то все выходы из зала вели в эти мрачные, поросшие бурьяном задворки), Валерий попал в кольцо незнакомых пацанов. В первую минуту он даже не понял, что окружили именно его – попытался пройти сквозь круг. Но тут перед ним возник Шунька. Валерка обрадовался:
– Привет! Ты тоже из кино? Клёвый фильм, да?
Но Шунька явно не собирался делиться впечатлениями.
– Так, говоришь, я – жид? – нервно кривя рот, спросил он.
Тут только Валерка заметил, что все собравшиеся были, что называется, одной крови. Он не испугался, нет. Но его потрясло, что Шунька – тот самый, которому он искренне, всей душой помогал в учёбе, которого так радушно принимали и подкармливали в их доме, – этот Шунька собрал свою шайку с явным намерением его побить. И за что?
– Я не понял, – произнёс он.
– Кто – жид? – подступил к нему самый рослый из шайки.
Валерка пожал плечами.
– Не понимаешь? – спросил Шунька. – А в парке – помнишь? – кто кричал “жид”?
– Я не… – начал было Валерка, но тут же представил, как унизительно и трусливо прозвучит сейчас любое оправдание. – Ты меня знаешь! – закончил он твёрдо, про себя решив: будь что будет!
И Шунька, помедлив, сплюнул под ноги, потом кивнул своим сателлитам, чтобы расступились:
– Иди!
Валерка не побежал, не оглянулся. Но, пока он дошёл до дома, успел представить и прочувствовать то состояние загнанного зверя, которое, как он понял, испытал Шунька в злополучный день всенародного траура. А когда в ушах снова и снова звучало “говоришь, я – жид?”, он вдруг физически ощущал, что в таком состоянии Шунька, как, наверное, и его спутники, живёт, считай, с самого рождения. Внутренне содрогнувшись, Валерка простил ему даже чёрную неблагодарность за кормёжку и помощь в учёбе, которой он гордился как своим высоким благодеянием. Ненависть – вот что увидел он там, на задворках, в колючих глазах Яшки Гойхмана…
А почему это вспомнилось именно сейчас? Может быть, случившееся с Тимуром как-то связано с его новыми дружбанами? Страшно подумать: веками, сколько живёт человечество, длится и длится повсеместно этот яростный, звериный, кровавый гон – то на одних, то на других сынов рода земного. Тираны умирают, вожди становятся дипломатами, пастыри твердят о толерантности – но инерция злобы живёт в веках, неукротимая как смерть и неистребимая как чумная бацилла. И не видно людей, которые бы сгрудились, преградили путь стае: “В чём дело? Что происходит?”
Уснуть в эту ночь Валерий так и не смог…
Тимур быстро шёл на поправку. Уже через два дня после операции он смог говорить со следователем: сказал, что не знает, кто его пырнул, но не скрыл, что дрались с “нерусскими”.
– Так и запишем: на почве межнациональной неприязни… – бормотал следователь над протоколом.
В коридоре он внушал Валерию:
– Врёт, конечно, – знает прекрасно, кто его ударил. А признаться, паразит, боится!
Валерий, ободрённый разговором с врачом, напомнил, что “паразит” – как никак, его сын.
– Простите! – спохватился следователь. – С ними скоро совсем ум за разум зайдёт… Кстати! Может, он вам признается?
– Не думаю… Вряд ли!
– Не хотите помочь, – с укором констатировал следователь. – В ваших же интересах…
– Я понимаю, – в тон ему подытожил Валерий.
Тимур и вправду ничего больше не рассказал, если не считать одной из бесед.
– Знаешь, пап, когда я отказался участвовать в акции…
– В акции?
– Ну да… Короче, решили идти к общежитию университета, где иностранцы живут… Я говорю: а что они нам сделали? Думал – может, обидели кого, или что украли, или, там, девушку увели… А Синяк… ты его знаешь – парень из соседнего двора, кличка у него такая, потому что пол-лица синяя… родимое пятно, что ли… В общем, Синяк говорит: не они нам – это мы их сделаем!.. Я говорю: а за что? Они же к нам только учиться приехали… А Синяк: уже нюни распустил? Может, ты сам нерусский?..
– Ну-ну…
– Только ты не думай – меня не Синяк ударил…
– Ладно, дальше-то что?
– Ну, что-то я ему ответил… Слово за слово… Не помню, когда бить стали…
– Откуда ж ты знаешь, что не Синяк?
– А потому что он кричал “не надо!”
– Значит, Синяк знает, кто бил?
– Пап!
– Не бойся – выяснять не пойду. Но кто ударил вчера, может ударить и завтра, как ты считаешь?
Теперь Валерий оказался заложником своего слова. Что было делать? Сказать следователю, за какую ниточку тянуть? Но кто поручится, что тот действительно сумеет раскрыть дело, а не просто озлобит против Тимурки его тайных недругов?
Добавлял сомнений и мудрый Мокрушин:
– Не встревайте, Валерий Сергеевич! Поверьте моему криминальному опыту. Кому из нас по молодости не били морду? У родительского страха всегда глаза велики. Ну да, нож… Бывает! Сами подрались – сами и помирятся. А то ведь начнётся: око за око, кровь за кровь…
Но Валерий знал за собой досадную черту: он физически не переносил бездействия, когда кому-то из близких было плохо. Стоило Лидии пожаловаться на головную боль или температуру, он мог в полночь-за полночь мчаться на край света в дежурную аптеку. Если же лекарства в доме были, а больная их не принимала, он буквально приходил в бешенство, на что Лидия обижалась:
– Вам, мужчинам, жена только здоровая нужна!
От такого вопиющего непонимания Валерий вскипал ещё больше, и дело, случалось, переходило в нешуточную ссору.
Однажды, когда Тимурке едва исполнилось семь, кто-то из великовозрастных пацанов засадил ему клюшкой под глаз. Сын прибежал домой с рёвом, с огромным кровавым фингалом, и Валерий выскочил из дому как был – в тельняшке и тапочках на босу ногу. Во дворе только выкрикнул: “кто?” – и, перехватив взгляды оторопевших мальчишек, подскочил к виновнику. Позже изумлялся собственной глупости: ну что он собирался сделать с этим долговязым, растерянным ребёнком? Не убивать же его за неловкий взмах клюшкой! Но тогда, в злобном самозабвенье, так тряс его за грудки и звериным рыком орал такие немыслимые угрозы, что часа два потом не мог унять внутреннюю дрожь и долго ещё отводил глаза при встречах с малолетними свидетелями своего нервного срыва.
Точно так же, до отвращения, он не терпел и бесплодного сочувствия окружающих – тех, что охотно суесловили, прослышав о постигшем кого-нибудь несчастье: “Как же вы теперь?! Держитесь, держитесь – надо держаться!.. Всё проходит, проходит… Выглядите вы молодцом, молодцом…” Такие бесполезные пришепётывания он впервые услышал в детстве, в дни похорон отца – с ними приходили к матери досужие соседки и сослуживицы. Мама, одеревеневшая от горя, лишь кивала невпопад неожиданно кукольной своей головкой, и Валерка, молча рыдая от бессильного желания заслонить, отогреть её, принять на себя непосильную для неё ношу, враз возненавидел этих, казалось ему, фальшивых подруг. Он ещё больше укрепился в своём почти брезгливом чувстве, когда через месяц-другой они, за малым исключением, напрочь позабыли дорогу к их дому.
Быть может, он до конца дней перестал бы верить в искренность человеческих отношений, если бы не случилась беда с ним самим. Было это на третьем курсе техникума, ранней весной. Сдавая вместе с однокурсниками зачёт по лыжному кроссу, он в азарте гонки не заметил, как выпросталась из-под ремня рубашка, и его, потного, прохватило свежим морозным ветерком. Через неделю он оказался в больнице с таким диагнозом, который грозил, по словам врачей, пожизненной инвалидностью. Правда, организм молодой, успокаивали они маму, авось справится. Но от своего курса он, скорее всего, отстанет – лечиться придётся долго, до самых экзаменов…
То, что произошло потом, Валерий не мог вспоминать без комка в горле. Когда однокурсники узнали о приговоре врачей, они стали каждый день приходить к нему в больницу. Да не просто приходить! Каждый вёл для него конспект по одному из предметов и, навещая, растолковывал то, о чём шла речь на лекциях и в учебниках. Три месяца за него боролись медики – и три месяца, изо дня в день, за него боролись друзья. Валерий не мог, просто не имел права их подвести: он не только выздоровел, но и сдал сессию наравне со всей группой.
С той поры он пожизненно уверовал: если человеку плохо, бездействие – преступление. Помочь немедля – это стало его инстинктом. Но сейчас…
Больше всего он боялся, что, вмешавшись, потеряет доверие сына. Чёртова привычка всё происходящее с Тимуркой обращать на себя, поверять опытом собственной юности, привычка, которую он считал благотворной, помогавшей лучше понимать мысли и душу взрослеющего мальчишки, – на этот раз сковывала его, мешала предпринять решительные действия.
– Ах, какие мы деликатные! – громогласно негодовал Никита Петрович. – Доверие, видишь ли, боимся потерять! А сына потерять не боимся? Дай-ка, Лидок, мне телефон этого следователя.
– Зачем, пап?
– А я скажу ему, что зятёк мой стал пособником хулиганов и убийц, укрывает их от законной кары.
– И что дальше? – Валерий смотрел на него с иронией, по опыту угадывая продолжение.
– А дальше тебя вызовут куда следует – и расколешься как миленький!
– Как у вас всё просто, прямолинейно… Рельсы, уж на что чугунные – и те более гибко ложатся!
– Вот, вот! Из-за таких гибких великую страну потеряли! Заводы стоят, культура гниёт, народ паршивеет… И всё почему? Потому что гибкими хотели быть! А я в самом начале говорил: как только сепаратисты в Прибалтике стали голос подавать, надо было сразу применять закон. Каждого – к стенке! Весь род! До последнего колена!
– И в Молдавии, да? И в Армении? И на Урале?
– Везде!
– Но страна-то большая…
– Ничего! В каждой области по одной семье взяли бы – остальные поняли бы, что с ними не шутят. Мигом бы присмирели! Зато сегодня спасибо сказали бы…
– Ой, вряд ли… Хотя…допустим. Но ведь сегодня – поздно?
– Порядок навести никогда не поздно – была бы воля!
– Да вы зайдите в магазины, посчитайте иномарки на улицах, коттеджи за городом… Людям уже есть что терять, они своего просто так не отдадут. Выходит – война?
– Ну и что? Война – это нормально. А когда твоего сына среди белого дня убивают – это что, не война?
– Да вы сами уже к новой жизни приспособились. На чьей стороне будете воевать?
– Мне уже воевать не придётся – к сожалению!..
– А кому, простите? Мне? Или Тимурке?
– Ну ты дема-го-ог!
– Да, демагог, – согласился Валерий. – На этой высокой ноте и предлагаю нашу дискуссию закончить.
А в банке Валерий застал всеобщее ликование. Причину объяснила Наташа:
– Матвей Абрамович провёл в Думе свой законопроект об инвестициях!
– Да? – Валерий почувствовал себя в обозе жизни и попытался скрыть свою вопиющую неосведомлённость: – Закон, по которому счастье приходит? Закон, по которому степь плодородит? Закон, по которому солнце встаёт?
Наташа было покачала укоризненно головой, но ответить не успела: в динамике раздался голос Руслана Юрьевича:
– Наташа, срочно всех ко мне!
Вид у Сурикова был необычайно мажорный:
– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить… дальше, к счастью, не по классику… очень приятное, но строго конфиденциальное известие: Закон о привлечении инвестиций, за который “Континент-банк” боролся последние три года, прошёл наконец первое чтение в Государственной думе!
– Ура! – победоносно возгласил Аркадий.
Суриков посмотрел на него одобрительно, однако от делового тона не отступил:
– Лебедянский своё дело сделал – теперь очередь за нами. Надо организовать новому законопроекту мощную информационную поддержку – и в газетах (взгляд на Валерия), и особенно на телевидении… Леонид Яковлевич, я к вам обращаюсь! – прервал он шушуканье Лёнечки Изяславского с Машей и Дашей.
– Каковы наши аргументы? Первый: государство оказалось на грани банкротства, и коммерческие банки – в первую очередь такие крупные как “Континент” – готовы помочь ему своими деньгами. При этом важно подчеркнуть: банкротство страны – результат коммунистического тоталитарного управления экономикой, в то время как коммерческие банки – детища новой, либеральной экономической политики. Аргумент второй: банки ассигнуют свои средства не просто в общую кубышку, где их могут растащить алчные чиновники, – речь идёт о спасении крупнейших, стратегически важных предприятий, куда деньги пойдут целевым назначением. Таким образом, коммерческие структуры, которых только ленивый не обвиняет сегодня в ограблении народа, на самом деле спасают гордость отечественной экономики и сохраняют тысячи рабочих мест. И наконец, довод третий. Наши оппоненты твердят, будто мы хотим присвоить себе эти важнейшие для страны предприятия, когда государство не сможет рассчитаться по нашим инвестиционным кредитам. Но это не что иное, как злобный навет. Во-первых, мы верим, что деньги банков смогут поработать эффективно, а во-вторых, даже если кредитуемые предприятия действительно перейдут в собственность банков – разве это хуже, чем если их захватят иностранные компании?!
С пафосом поставив точку в своей речи, Суриков сбавил тон:
– Вопросы есть?
– Конкретно – в чём наша задача?
– Вопрос по существу, – признал шеф. – Завтра-послезавтра во всех газетах должны появиться интервью, статьи, комментарии экономистов, политиков, экспертов в поддержку нашей позиции. Надо убедить общественное мнение, что новый законопроект – единственно разумный и самый выгодный не только для государства, но и для всего населения. И главный для нас козырь – время.
– Но люди вряд ли поверят в бескорыстие банков, – заметил Валерий.
– А кто говорит о бескорыстии? – вскинулся Суриков и обвёл взглядом присутствующих: – Надеюсь, никто не вздумает убеждать людей в благотворительности предпринимательского сообщества?! Да, у банков в этом проекте коммерческий интерес, и народ это поймёт. Любой кредит выдаётся под проценты. Но лучше государство заплатит проценты, тем более – своим же деловым людям, чем пойдёт с молотка каким-нибудь немецким фирмам или арабским шейхам.
– А у кого брать интервью и комментарии? И насколько уместно цитировать иные мнения?
Этот вопрос Сурикову откровенно не понравился – он дал понять, что пора приступать к делу:
– Используйте все свои наработанные связи – и в депутатском корпусе, и в деловом мире, и в журналистском сообществе. Но дискуссии нам ни к чему – не волнуйтесь, у оппонентов и своих ресурсов хватит. Короче, по коням!
Через полчаса в офисе практически никого не осталось – народ, как добрая охотничья стая, был натренирован хватать поноску на бегу. Валерий тоже было направился в Думу, но лишь за тем, чтобы прочесть и самому разобраться в законопроекте, который родил замминистра Матвей Лебедянский. Слабо верилось, чтобы человек, рублём оценивающий человека, государство измерял по шкале патриотических ценностей.
ЗПИ – эта аббревиатура буквально за неделю стала для всей страны такой же узнаваемой и родной, как ГУМ, ООН или – прости, господи! – КГБ. В телешоу на всех каналах “говорящие головы” обсуждали неисчислимые выгоды принятия такого закона. Газеты наперегонки печатали умствования партийных вождей, экспертов-экономистов, действительных членов недействительных академий и особенно много – людей странной, малопонятной специализации “политологов”, т. е. тех, которые гадают на кофейной гуще, делая вид, будто знают больше остальных. Непримиримые по многим другим вопросам, здесь они проявляли поразительное единство, восхваляя великодушие отечественного банковского сообщества по отношению к родному государству и, главное, к сирым, обездоленным его гражданам. И всё это – благодаря дружной работе “птенцов гнезда Русланова”.
Валерий в этом хоре не преуспел. “Наработанных связей”, о которых говорил Суриков, у него набралось не так уж много, да и те, что есть, оказались в нетях. Но больше всего ему мешали собственные сомнения. Чтобы развеять их или подтвердить, он, по заведённой уже привычке, побрёл на Тверской, к Габунии. В свете простых, непритязательных размышлений этого человека самые плоские, бесформенные фигуры бытия вдруг становились трёхмерными, обретая плоть и живые тени.
В знакомой квартире пахло лекарством – нездоровилось Кире Максимовне. Валерий сразу от порога засобирался было восвояси, но Ираклий Георгиевич не отпустил:
– Царица моя вздремнула, ей мы не помешаем. А мне будет с кем душу отвести…
За чаем он первым делом расспросил о Тимуре, о том, как идёт лечение.
– Давайте-ка после выписки отправим его в Кармадон, а? Не приходилось бывать? У меня там родственники… Чудные места: горы, воздух, фрукты… А вода какая! Между прочим, “дон” по-осетински и значит “вода”. Любую рану лечит – и тела, и души! Давайте, а?
Постепенно дошли в беседе до нового законопроекта. Габунию вопрос ничуть не озадачил:
– А что тут неясного? Типичная афера!
– Но…
– Валерий Сергеевич, вы-то, надеюсь, не верите всем этим кликушам с телеэкрана? Я вот слушаю их и удивляюсь: неужели никто не задаст им вопрос… Хотя, наверное, задают – просто никто не озвучивает… А вопрос, надо сказать, простой: откуда у этих банков-благодетелей деньги, чтобы кредитовать государство? Структуры молодые, собственным жирком обрасти не успели… Вот ваш “Континент-банк” чем промышляет? Ладно, не говорите – коммерческая тайна…
– Да не в этом дело!..
– Я сам скажу. Это, как теперь выражаются, ёжику понятно. Деньги у наших банков исключительно бюджетные, взяты у министерств – значит, у того же правительства. Но деньги – субстанция ненадёжная. Сегодня они есть – завтра их нет. Другое дело – недвижимость: месторождения, заводы, причём, самые мощные, брэндовые. А как их заполучить? И тут в чью-то неглупую голову приходит идея: ссудить деньги государству под залог этих объектов и на самый короткий срок – скажем, на годик. А поскольку государство за это время наварить ничего не успеет и деньги, стало быть, не вернёт, то можно будет, как бы в уплату долга, прикарманить лакомые куски. Заметьте: по бросовой цене!
Наверное, Моте Лебедянскому в этот момент икнулось – так явственно увиделось Валерию его высокомерно-брезгливое лицо с этим вечным вопросом: “Сколько стоит?”
– Но, Ираклий Георгиевич, казна-то у государства действительно пуста! И чем отдавать стратегические объекты в концессию иностранцам, может, лучше поддержать именно наш бизнес? Как говаривал вождь пролетариата, пусть мерзавцы – но ведь свои!
– Знаете, – Габуния угнездился в кресле поглубже и сложил ладони замком. – Сейчас я скажу вам нечто несусветное… Да-да! Объявись я с этим на людях, меня скорее всего объявят сумасшедшим. Слава Богу, сегодня это не грозит смирительной рубашкой. И тем не менее… А хотите – считайте это шуткой юродивого…
Он испытующе посмотрел на Валерия, как бы решая, делать ли его свидетелем, а то и соучастником своего помешательства.
– Современный бизнес… – Габуния снова помедлил, потом, решившись, выговорил до конца: – Современный бизнес – прямой путь к деградации человечества!
Валерий не удержался от улыбки:
– Вот тебе раз! Лучшие умы страны годами ратовали за рыночную экономику и свободную конкуренцию, да вы сами пострадали за подобное вольнодумство – и вдруг на тебе! Не успел наш младенческий бизнес встать на ноги, мы тут же объявляем его врагом человечества? Вы просто царь Ирод какой-то!
– Конечно, конечно… – Габуния, произнеся главное, даже выпрямился в кресле, будто сбросил тяжкую ношу.
– В деловых кругах, – Валерий заговорил словно их полномочный представитель, – утверждают совершенно обратное. А именно: что государство наше больно непрофессионализмом, что главный интеллект нации сосредоточен сегодня в предпринимательском сообществе, что только оно способно дать импульс экономике и вернуть стране репутацию великой державы… А вы говорите – деградация?!
– Вы, как и все вокруг, видите то, что лежит на поверхности. Аз, грешный, сам приложил руку к тому, чтобы утвердить в умах эти очевидности. Но кто сказал, что бизнес – панацея от всех болезней? Нельзя молиться золотому тельцу. Не подменяйте Бога – не обрящете потом!
– Согласен. Но при чём тут деградация?
– Что же тут непонятного! – Габуния даже расстроился. – Куда сегодня валом валят абитуриенты и кого готовят самые престижные вузы? Менеджеров, программистов, креативщиков, в худшем случае – юристов, промоутеров, экспертов… Я готов понять: всем хочется больших денег – и сразу! Но эти люди могут лишь эксплуатировать или развивать то, что создано до них. А что завтра? Кто будет создавать и двигать новые производства? Где те, кто не входит в бизнес-элиту: инженеры, технологи, конструкторы, химики и физики, агрономы и зоотехники? Поголовное увлечение бизнесом попросту обрекает на смерть профессии, которые не сулят быстрых капиталов. Но кто сказал, что человечеству такие специалисты не нужны? Вот вам первое свидетельство вырождения…
– Не согласен! Это лишь обычная неравномерность развития. Придёт нужда – спрос сам собой выправится.
– Да? Но за это время прервутся династии, потеряются опыт, навыки – всё придётся начинать сначала…
– Ну и что? Давно утрачена тайна древнего булата – но разве взамен не возникли новые сплавы, даже более прочные? А египетские пирамиды – зачем нам сегодня опыт их строителей?
– Стихийный вы человек! – с иронической укоризной прищурился Габуния. – Давно ли в своих газетных писаниях вы сами утверждали, что прогрессом надо управлять? А теперь, не истоптав даже пары башмаков, легко разбрасываетесь опытом предков…
– Просто я за справедливость. У разных профессий – разный престиж, так было во все времена.
– Конечно! При коммунистах, к примеру, было очевидным другое извращение: помнится, все подались “за туманом и за запахом тайги” – в журналисты, лётчики, геологи, архитекторы… С трибун возглашали “хвалу рукам, что пахнут хлебом” – а в сёлах растить хлеб становилось некому… Впрочем, я отвлёкся.
Габуния с видимым наслаждением вытянул ноги и продолжил:
– Представьте, что молодой человек не чувствует в себе призвания к бизнесу. Его влечёт, к примеру, термоядерная физика… или история древних цивилизаций… или однажды он увидел себя нейрохирургом… А все вокруг шипят: бизнес, бизнес, бизнес… И родители давят, и учителя плечами пожимают, и любимая девушка поглядывает в сторону более практичного соперника. Кто-то один, может, и устоит в таком противостоянии, но десять наверняка отступят, перешагнут через своё призвание – тем более, что ещё и неизвестно, призвание ли это. Бизнес нивелирует личность – и это второй довод за то, что он ведёт к деградации человечества.
– Но тот один, кто устоял… Может, человечеству и не требуется больше?
– Не факт, что и он достигнет высокой цели. Бизнес ведь как рассуждает: пусть он интеллектуал, но кто сказал, что я должен кормить этого интеллектуала?.. Вот и исчезнут интеллектуалы как вид.
– Не исчезнут! Кто, например, кормил Гомера? Однако ведь был!
– Ну, Валерий Сергеевич, – разочарованно протянул Габуния, – не впадайте в банальности. Вспомните ещё Баха, Моцарта… Да, все интеллектуалы прошлого кормились у стола властителей! А кому не известно, что Пушкин был первым, кто стал на Руси зарабатывать литературным трудом! Я говорю о другом. Вы не задумывались, почему на Западе так развиты сегодня всяческие противовесы, социальные институты? Думаете, это плоды революционного и рабочего движения? Не смешите кур! Просто в один прекрасный момент люди поняли: бизнес – это молох, способный умертвить науку, искусство, философию, всякую прочую “абстракцию”. И стали искать способы спасения.
– Значит, для нас главное – дожить до такого же светлого часа? – Валерий внутренне давно понял логику собеседника, но хотел вызнать ход его мыслей до конца.
– Конечно – если мы готовы терпеть беспризорников и нищих, мириться с утечкой мозгов и банкротством лучших предприятий. И если мы благословим закон… вы только вдумайтесь: закон! – по которому у государства за бесценок отберут самое дорогое, что создано человеческим трудом… – что же тогда называть беззаконием? Да ещё как цинично звучит: закон о привлечении инвестиций… То есть, вас грабят, но шепчут на ухо, что хотят вам добра. Кто поверит, если не совсем пьян?
Валерий решил больше не дразнить Габунию:
– Очень интересно! Но почему бы вам не написать об этом в газету, пока идёт дискуссия?
– Да кто напечатает?! Вы лучше меня знаете: в прессе ничто не обсуждается просто так, любая дискуссия – это пиар-кампания. Разве что в оппозиционных изданиях…Но там на статью никто даже внимания не обратит: на то она и оппозиция, чтобы идти не в ногу.
– А знаете, – у Валерия мелькнула шальная мысль, – я берусь опубликовать!
– Где?
– Неважно… В любой газете!
Габуния посмотрел на него с укоризной:
– Вы меня извините, Валерий Сергеевич, но одну попытку мы с вами недавно уже пытались…
Валерий намёк понял:
– Но вы же сами говорили: делай что должен – и будь что будет!
– Допустим, первым сказал не я. Но… верно – я с этим согласен!
Ночью над Москвой разыгрался шторм.
Валерий проснулся от могучего громового раската и вскочил, чтобы закрыть окно, от которого уже растеклась по полу тёмная лужа. Дождь бился прямо в стекло, от чего оно, казалось, прогибается и, того гляди, лопнет. Внизу у детской площадки ветер неистово терзал тополя и липы, их ветви то хлестали причудливыми космами, то срывались со стволов и падали, как срубленные, наземь. Город, накануне заносчиво сиявший пышными огнями, теперь лишь пугливо мигал глазёнками уличных фонарей, вздрагивая при очередных сполохах молний. Стихия, как всегда, властно напоминала человеку его место на земле.
Впервые Валерий испытал это на себе в одной из зарубежных командировок. Сан-Марино, небольшой городок-государство в центре Италии, напомнил ему Ласточкино гнездо в Крыму – чуть не весь уместился на проплешине гигантской скалы, парусом стоявшей посреди окрестной равнины. А гостиничка, в которой поселился Валерий, каким-то чудом зацепилась за самый краешек этой проплешины.
Журналисты местной газеты, которые и пригласили московского коллегу на свой праздник, по окончании торжеств предложили поездку по окрестностям. Валерий признался, что интересуется архитектурой современных костёлов – вернее, тем, что помогает церкви сохранять влияние в сегодняшнем своенравном мире. В попутчики ему дали человека преклонных лет, но довольно бодрого и весёлого. “Коммунист-католик” – представили его Валерию. Правда, кроме итальянского, тот знал лишь десяток слов на испанском, а гость, кроме русского, мог с трудом промычать что-то по-английски, но это не помешало поездке быть увлекательной и приятной. Костёлы, где удалось побывать, поражали модернистской смелостью. Куда девалась былая готическая строгость, аскетическая устремлённость к небесам, мрачная надменность сводов! Многие Христовы храмы почти не выделялись из ряда обычных строений: те же соразмерные человеку габариты, такие же стены пастельных тонов. Если бы не кресты над ними – прошёл бы, не заметив, мимо. А уж внутри!.. Один из храмов выглядел, ни дать ни взять, концертным залом. Кресла в нём уходили вверх широким, просторным амфитеатром, вместо алтаря был невысокий подиум, на котором возвышалась кафедра, а в глубине стоял рояль, который, наверное, заменял традиционный орган, будучи современнее и, главное, дешевле. Ощущение демонстративного модерна довершил пастор, предложивший по стакану вина, изготовленного прихожанами из даров окрестных виноградников.
И ничем бы не омрачились, наверное, благостные впечатления дня, если бы “коммунист-католик”, выбрав момент, когда пастор отлучился за вторым графином, не сорвал со стены янтарные чётки – из тех, что были предназначены к продаже. Он протянул их Валерию, но, увидев в его руках кошелёк, категорически замотал головой: дескать, дарю! Зачем подарок тайком сдирать со стены, было непонятно, но тут вернулся хозяин, последовал новый тост – и лишь на обратном пути Валерий понял, что за чётки “коммунист-католик” так и не заплатил.
Возмездие пришло ночью. Такой бури, что разразилась над скалой Сан-Марино, Валерий не видел даже в годы своей морской службы. Громы и молнии бушевали, не зная роздыху. Порывы ветра, злобно раскачивая утлую гостиничку, грозились вот-вот сбросить её в пропасть. Окрестности, тонувшие в беспросветных дождевых потоках, казались бездной ада. “Прости, Господи!” – поневоле шептал Валерий, сознавая некую свою причастность к воровству из храма. Только утром, шагнув после беспамятной ночи в лучезарный, свежевымытый мир, он вздохнул с облегчением.
Теперь, при виде московского буйства природы, напрашивался вопрос: может, виной всему его новый грех?
Впрочем, не будь в столице и других грешников, над ответом долго гадать он бы не стал. Не далее как накануне ему позвонил Олег Грушин и поинтересовался:
– Не пойму, ты предатель или просто дурак?
Валерий был готов и к звонку, и к такой постановке вопроса.
– А тебя лично какая формулировка больше устраивает?
– Ты хоть понимаешь, что сжигаешь за собой мосты?
– Да? Мостов я что-то не заметил… Так, жёрдочки…
– Стало быть, ты всё сделал сознательно? Тогда это подлое предательство – и никак иначе!
– Батюшки, какой пафос! Оказывается, и в ваших эмпиреях людям не чужды высокие страсти…
Олег бросил трубку.
Валерий, как ни пытался, не мог заглушить в себе авторского тщеславия: выходит, задел своей статьёй за живое, достал до печёнок! Уж если лакей злобствует, значит, и барина по нервам ударило.
Впрочем, Валерий был готов и к тому, что никакой реакции на статью не последует. Нынче это в порядке вещей: не заметить – и всё. Если что и вызывало редкие публичные скандалы, то лишь скабрёзные подробности политической или светской жизни. Но и эстрадные дивы, и высоко ранжированные чиновники научились любой скандал обращать на пользу своему имиджу – тем более, что подыскать на общественных помойках борзописцев, готовых чем угодно прикормиться, не составляло труда. Быстро поняв это, те же дивы и чиновники считали теперь хорошим тоном выражать презрение к прессе, именуя её не иначе как “жёлтой”. И никто не задумывался над тем, не слишком ли дорого обходится обществу этот массовый дальтонизм…
Валерий, с недавних пор отдалившийся было от профессиональной работы, многое испытал на себе, когда готовил статью “Дом, который присвоил мэр”. Ещё сложнее было опубликовать статью. Ходить по редакциям с разоблачительным материалом о корыстной сделке главы группы “ШАГ” Игоря Литмановича и городских властей, жертвой которой грозило стать старику с Тверского бульвара, значило не только выставить себя на посмешище коллегам, но и погубить всё дело. Информация мигом дошла бы в оба конца, а уж тем, как перекрыть кислород дотошному поборнику справедливости, никто бы не затруднился. Но…
Есть, есть-таки свои прелести в балаганной ярмарочной суете – как есть свои преимущества в буйстве полевого разноцветья перед унылой заданностью садовых газонов. На прилавке одного из газетных киосков Валерию бросилось в глаза полемически-дерзкое название – “Честная газета”. Надо же, поддавшись на провокацию, подумал он, – остальные, дескать, нечестные? Тут же газету купил – и понял: эврика! Каждый материал, даже на самую банальную тему, был подан и озаглавлен так, что не прочесть невозможно. И в каждом, признаться, была изюминка, которая подтверждала: эта газета знает больше других. Заглянув по привычке в выходные данные, Валерий прочёл: главный редактор Галина Зарницкая. Неужели та самая?
Девушку с таким именем он помнил корректором областной газеты. Заметки, которые она пробовала писать, были профессионально беспомощны, но что у них было не отнять, так это до смешного обострённое чувство справедливости. Редактор Василий Игарков, отправляя очередной опус в корзину, приговаривал: “Нам только экстремизма не хватало!”. Позже, будучи уже в Москве, Валерий узнал, что Галина стала депутатом местного законодательного собрания, где вскоре же вступила в битву с губернатором. Был суд, который она, естественно, проиграла. Не успокоившись, примчалась в столицу, обзавелась единомышленниками, опубликовала несколько скандальных разоблачений о губернских злоупотреблениях, снова был суд – и опять не в её пользу. А теперь, поди ж ты, – главный редактор… Но, может, не она? И кто её финансирует, такую “Честную”?
В редакцию он всё же позвонил – так, интереса ради. Оказалось, не зря. Зарницкая явно обрадовалась ему. Встретились неподалёку от Халатного переулка. Не потому, что для Валерия это было удобнее, и не потому, что он собирался похвастать, где работает, – просто, сам определяя место, он испытал подзабытое ощущение некоей галантности. А, увидав Галину, понял, что она уже далеко не тот воробышек-корректор, которого шпыняли за пропущенные запятые. В твидовом полупальто с тёмно-зелёным шёлковым платком на шее, в пышном облаке медных волос и крупных дымчатых очках, она с порога заставила всех присутствующих в кафе признать в ней хозяйку жизни. Валерия она уверенно повела к самому уютному столику, официанту ласково предоставила возможность самому выбрать для неё десерт к кофе, после чего сняла наконец очки и обернулась той искренней простушкой, которую он помнил по своему провинциальному далёку. Статью она прочла тут же и сразу согласилась печатать. Никаких “что” да “как” относительно своей нынешней жизни обсуждать не стала, и Валерий, будучи намного старше, почувствовал себя мальчишкой – так ребята-одноклассники однажды замечают, что их ровесницы-девчонки как будто взрослее и умнее их. Глядя на эту изменившуюся, уверенную в себе женщину, он даже по-новому подумал о Лидии: может, живя рядом, он и в ней проглядел такой же процесс преображения?
Когда статья вышла, сначала вроде бы ничего не произошло – так, некоторое “шелестение” внизу: звонки знакомых, коллег, потерявших его из виду… В банке и вовсе никому было невдомёк – там читали исключительно респектабельные, деловые издания, чтобы знать всё о курсах валют и ситуации на фондовых рынках.
Но звонок Грушина опять напомнил Валерию историю со статьёй Юрия Сливочкина: бизнесмены – быть может, единственные, в ком сохранялась ещё чувствительность к публичным ударам. А “низовой” ветерок оказался предвестником настоящей бури. Статью цитировали в прессе, обсуждали по телевидению, публичные политики требовали расследований того, как используется в городе государственная и муниципальная собственность, как распределяются заказы на строительство. В ведомстве Литмановича прокуратура произвела выемку документов и компьютеров…
Лидия, когда они встретились по случаю выписки Тимура из больницы, огорчённо сказала:
– Какой ты всё же непрактичный мужик! Олег считает, ты не их – ты себя предал. Ну подумаешь, старичка переселили бы… Да ему же лучше – к свежему воздуху ближе! А ты опять без журнала остался… Всю жизнь донкихотствуешь – дон Кихотом и помрёшь! Но тот хоть никого не предавал…
Опять и опять Валерий слышал это словцо – “предатель”. Странно, что люди, позволяя себе воровать, грабить, изобретая всё новые способы “кидать”, “обувать”, “нагревать” ближнего и дальнего, остались болезненно восприимчивы в вопросах личной преданности. И ладно бы, речь шла о жизни и смерти!
Он часто вспоминал рассказы мамы о том, как она прятала отца, бежавшего из немецкого плена. Взяли его на поле боя, раненого, в беспамятстве, отправили в ближайший лагерь для таких же бедолаг.
Отец хорошо знал немецкий – в школе и университете язык давался ему легко. К тому же, у него был красивый почерк. Прознав об этом, немцы поручили ему выписывать пропуска: они решили отпустить несколько пленных, чтобы продемонстрировать населению свой гуманизм. И конечно, отец этим воспользовался – выправил документы для себя и ещё одного товарища по несчастью.
Бежали ночью. Под утро услыхали лай собак – погоня! Спасло богом посланное болото: забыв про раны, обдирая в клочья одежду, они нырнули в мутную холодную слизь, успев только обломать трубчатые камышинки – чтобы дышать…
Глинистая пещера, вырытая матерью в холме на окраине города, надёжно прятала их месяца полтора. А когда со дня на день должны были прийти наши, мама, принеся затворникам еду, услыхала визгливый оклик соседки: “Партизан прячешь? Хочешь, чтобы нас всех перевешали?!”…
В их семье никогда не вспоминали эту историю – слово “плен” вообще было табу для фронтовиков. Лишь спустя годы Валерий узнал, какой ценой отцу пришлось доказывать, что он не предатель. Зато предательница-соседка, по словам мамы, жила припеваючи, успев в своё время запастись добром эвакуированных знакомых.
Был ли сейчас он сам предателем по отношению к Литмановичу? С одной стороны, Литманович проявил к нему некоторое участие, готовность помочь в издании журнала, а он, Валерий, вынес на всеобщее обозрение то, что стало ему известно именно в силу этого участия. Конечно, явно нарушил корпоративную этику. Но если корпоративная этика оборачивается круговой порукой, скрывающей преступление, – как тогда быть с профессиональной этикой журналиста? И потом: предательство всегда подразумевает корысть. А какую же корысть можно усмотреть в его статье? Кто же ты есть, если на каждом шагу пытаешься угадать, как выглядишь и кому нравишься? Быть самим собой, следовать собственным, а не внушённым понятиям и чувствам – это ли значит быть предателем? Другое дело, что люди привыкли скрывать от окружающих свои чувства и понятия до поры, до удобного момента, – тогда и возникает ощущение обмана, предательства…
…Нет, защищая Габунию, он, если и заботился о корысти, то лишь об одной – чтобы не было стыдно перед самим собой за то, что в погоне за собственным успехом перешагнул через человека
Очередное совещание у Сурикова было по обыкновению суровым и деловым. Правда, Валерий с началом работы над книгой не подвергался “допросам с пристрастием”, как остальные, – когда шеф, выбрав жертву, принимался выматывать из неё душу, требуя подробнейшего отчёта за неделю и ядовито комментируя малейшие промахи. После такого публичного поношения человек начинал думать, что не только работать в банке – и жить-то ему осталось недолго. Но Суриков бывал и милостив. Он мог тут же после совещания оставить “казнённого” в кабинете, предложить кофе с лимоном и, как ни в чём не бывало, повести речь о каком-нибудь новом проекте, которых у него наготовлено, казалось, на годы вперёд. Окрылённый доверием, человек после этого готов был и горы сворачивать, и вообще идти за шефом “хоть на край земли, хоть за край”.
На этот раз, думал Валерий, объектом разноса неминуемо станет он – за грех по отношению к дружественной группе “ШАГ”. Но ничего подобного не случилось. Жертвой на этот раз был избран Лёнечка Изяславский, а остальным Суриков поставил новую задачу: за одну-две недели склонить как можно больше партнёров к созданию РАР – Российской ассоциации рекламодателей. Идея, как всегда, выглядела привлекательно: в рамках ассоциации представители бизнеса могли бы вырабатывать единую пиар-политику, не мешая друг другу, а главное – сдерживая хищные цены на рекламном рынке. Но подоплёка новой инициативы была ясна: во-первых, вовремя узнавать, что у конкурентов на уме, а во-вторых, связать их своеобразной круговой порукой под эгидой “Континент-банка”.
После совещания, перед выходом на люди, команда как всегда заряжалась кофе. Над столиком, где стояли приборы, красовалась фирменная надпись: “Запрещается: 1. Курить дешёвые сигареты. 2. Пить дешёвый кофе. 3. Рассказывать дешёвые анекдоты”. Сигареты каждый выбирал себе сам, качество кофе обеспечивала Наташа – “за счёт фирмы”, ну, а по третьему пункту вердикты выносило само “высокое собрание”.
– Слыхали новый анекдот? – Аркадий, отхлебнув первый глоток, направился к своему месту. – На улице к курящему прохожему подходит корреспондент Валерий Моисеев и спрашивает: “Сколько сигарет вы выкуриваете за день?” – “Пачки 2–3” – “И давно?” – “Лет 30”. Моисеев что-то подсчитывает, потом говорит: “Если бы вы не курили, то на эти деньги могли купить вон тот небоскрёб”. “А вы курите?” – интересуется прохожий. “Нет” – “А небоскрёб у вас есть?” – “Нет” – “А я курю. И небоскрёб – мой!”.
Вместе со всеми Валерий рассмеялся. Но Аркадий не был настроен на благодушие:
– На переговоры к Литмановичу ты, конечно, не пойдёшь?
– Боюсь, не тот будет результат.
– А кому прикажешь за тобой подтирать? Мне? Лёнечке? Или, может, Степану Власьевичу?
Поименованные персонажи всем видом дали понять, что на подобную миссию не согласны. И Аркадий продолжал:
– Наташа говорит: наш Валера – это большой ребёнок. Скажи, родной: ты действительно хорошо сохранился или просто не лечишься? Который месяц здесь работаешь, а до сих пор не усвоил элементарных вещей…Ты же как паршивая овца – всё стадо портишь!
Валерий понимал: его ответа ждёт не только Аркадий. Но, чтобы не ввязываться в бессмысленную, заведомо проигрышную для него перебранке, решил со словами не торопиться. Мокрушин попытался умиротворить бывших приятелей:
– Аркадий Алексеевич, вы-то у нас максималист – и тоже не по годам. В вашем возрасте надо бы признавать за человеком право на ошибку.
Но Аркадия словно с цепи спустили:
– При чём тут максимализм! Мы все – люди команды: пашем, деньги приносим… Он с этих денег кормится – и нам же гадит! А Руслан молчит. Потому что, видите ли, Моисеев у нас ребёнок… Вот пусть он сам идёт к Литмановичу и кается: виноват, мол, больше не буду!
Мокрушин поймал взгляд Валерия и кивком позвал: покурим? Прокурор, которому по жизни чаще доводилось карать, чем оправдывать, он теперь старался войти в положение:
– Вы и вправду больше журналист, чем бизнесмен…
– А что, порядочность – черта профессиональная? Бизнесменам не свойственная?
– Как вам сказать… Припоминаю любимого вами Ленина. Ведь это он утверждал: нравственно то, что полезно для революции. Вот и бизнесмен рассуждает: порядочно то, что выгодно для бизнеса. Чему же удивляться? Конечно, Руслан Юрьевич к вам хорошо относится, но…
– А мне Руслан Юрьевич не судья!
– Но, простите, – Мокрушин иронически улыбнулся, – деньги-то вы пока получаете у него…
– Вот именно: пока! Выходит, завтра, начни я работать у другого, должен буду присягнуть уже другим понятиям о нравственности? Так скоро и сам перестанешь понимать, кто ты есть!
– Ну ладно, – Мокрушин был настроен более миролюбиво, чем Аркадий. – Не сердитесь на меня, старика. Просто вы мне симпатичны, смолоду я тоже был таким… Кажется! – прибавил он, чуть запнувшись. – Куда только всё девается: наши принципы, идеалы?.. Кажется, это Гоголь сказал: выходя из юности, забирайте с собою всё лучшее в себе – не поднимете потом… Мудрый был мужик – даром что до сорока пяти не дожил! Мне кажется, его до сих пор по-настоящему не оценили. Сейчас и вовсе читать перестали. А со мной, признаюсь вам, странные вещи происходят…
Мокрушин помолчал, близко-близко заглянул Валерию в глаза, словно угадывая его возможную реакцию, и, решившись, договорил:
– Мне, когда Гоголя перечитываю, стыдно становится. Представляете? Стыдно – и страшно! Что же мы делаем, думаю?! Он ведь о нас писал, о сегодняшних! Как будто провидел лучше всякого Нострадамуса… Не события, не войны, не революции – нет! Пропасть человеческую – вот что он видел. А мы идём к ней, идём – и ведь остановиться не можем, вот в чём беда!
Валерий смотрел на собеседника удивлённо. Надо же – и в нём, оказывается, идёт какая-то трудная, неприметная снаружи работа. Конечно, и не в нём одном – просто люди сегодня редко говорят об этом друг с другом. Недосуг? Или боятся быть непонятыми, смешными? А кто-то и подавляет, гонит от себя такие мысли – чтоб не мешали жить…
Мокрушин между тем продолжал:
– Я ведь давно вижу, что вам здесь душно, Валерий Сергеевич, – он даже помахал рукой, разгоняя дым – будто пытаясь добавить на лестничной площадке свежего воздуха. – У меня тут один знакомый объявился… Ничего особенного: адвокат, работали вместе в Оренбурге… Оказалось, он теперь человек богатый, своё дело завёл.
– Старой школы, значит? – Валерий не понимал, с чего вдруг Мокрушин перешёл к воспоминаниям. – Нынче-то адвокаты скороспелые: курсы закончат или даже купят диплом – и всё, за любое дело берутся, лишь бы бабки…
– Нет, это человек основательный, серьёзной квалификации. И на днях он обмолвился, что собирается издавать журнал. Может, вас познакомить?
– Неожиданная идея! – засмеялся Валерий. – Спасибо, конечно, но я в юриспруденции не силён.
– Жаль! А то, смотришь, и мне, старику, копеечка перепала бы!
– Не понял… Тоже ушли бы в журнал?
– Не-ет, – отмахнулся Мокрушин. – Просто… долларов по сто в месяц… ну, за эту услугу! – мне бы и хватило…
“Вот так финт! – изумился Валерий. – Не брезглив товарищ прокурор – не гнушается и мелочишкой”.
Мокрушин меж тем смотрел на него простодушно и ласково – ни дать ни взять, добрый доктор Айболит. Скажи ему сейчас то, что просится на язык – как ребёнка обидишь. А не скажи – мерзость на душе останется. Ведь он и не смущается – даром что ещё недавно клеймил с трибун взяточников и стяжателей. Да и чего смущаться? И перед кем, если он убеждён, что сегодня все так живут? Время, говорят, такое. Но время для всех одно. А люди в нём – всё-таки разные. И каждый сделал выбор задолго-задолго до этого времени…
ОТСТУПЛЕНИЕ 5-Е
Всех нас так или иначе учили (или приучали?) играть в поддавки. С Валерием это произошло во время службы на флоте.
Был он тогда уже старшиной команды и секретарём комсомольской организации дивизиона живучести. Дело шло к тому, чтобы получить от командования направление на подготовительные курсы в университет, а там – гражданка, студенчество, вольница… Команда у него числилась отличной, а в комсомольской жизни он пытался всеми силами преодолеть казённую, мёртвую показуху и формализм. Выпускал с друзьями яркую, смешную стенгазету, которую сбегались читать со всего корабля; собирал сослуживцев на встречи с теми, кто возвращался из отпусков – чтобы обсудить их впечатления о жизни дома; проводил турниры смекалистых и сильных…
На беду, прислали в ту пору на корабль нового замполита. Майор Урусов, мало того, что не понимал особенностей флотской службы, оказался ещё и педантичным уставником. Вызывая в каюту членов комсомольского бюро, он знакомился с ними как на допросе: “Фамилия? Имя? Отчество? Род занятий родителей?.”. Дивизионную стенгазету он упразднил: “Не положено! Хватит корабельной многотиражки”. Встречи с отпускниками тоже отменил: “Мало ли что они там наговорят?!” Попытки Валерия поговорить о психологической разрядке пресёк на корню: “Устав этого не предусматривает!”. Температура взаимонепонимания накалялась.
Нарыв лопнул во время очередного выхода в море. Поход выдался тяжёлый: людей на корабле не хватало, вахту приходилось стоять каждые четыре часа, к тому же две недели нещадно штормило, плюс учебные тревоги, выпадавшие, как назло, на короткие часы отдыха… Словом, к моменту возвращения все были измотаны до предела. И за полночь, когда Валерий, сдав вахту, надеялся хоть немного поспать, его растолкал вестовой: “К Урусову!”. Валерий догадывался, зачем он понадобился замполиту ночью – чтобы к приходу на базу был выпущен боевой листок. Неужто ради этого вставать, перебивать сон? Дело-то пустячное… “Скажи, что ты меня не нашёл” – ответил он вестовому. Благо, на крейсере больше восьмисот помещений, и завалиться спать он мог где угодно. Вестовой с пониманием ушёл. Но едва Валерий увидел первый сон – явился снова: “Майор приказал найти во что бы то ни стало!” Спросонок Валерия понесло: “Не пойду!” – “Я вам что, мальчик, – туда-сюда бегать?!” – “Не пойду!” Минут через десять вестовой опять возник в сумерках кубрика: “Замполит приказал взять двух матросов и привести тебя силой!”
Дело принимало нешуточный оборот, и сна, по правде говоря, не было уже ни в одном глазу. Но когда Урусов увидел перед собой Валерия, то, наверное, понял, что он на грани срыва. И тихо сказал: “К приходу в базу должен быть боевой листок”. Валерий ответил “есть”…
Но вместе с боевым листком появился ещё один – объявление о том, что вечером состоится партсобрание с повесткой дня “Персональное дело кандидата в члены КПСС В. С. Моисеева (попытка невыполнения приказания)”.
Кандидатского стажа Валерия к тому времени оставалось всего два месяца. Ребята над ним подтрунивали: “Думаешь, с корочками карьера быстрей пойдёт?” Он отшучивался стихами Евтушенко: “Я делаю себе карьеру тем, что не делаю её!” Сенька Байлов из боцманской команды, с момента встречи в корабельном карцере – дружок закадычный, тот прямо спросил: “Как же ты можешь вступать в партию, в которой все эти?” – “Потому и вступаю, что снаружи их не достать и не выковырять – надо попробовать изнутри!”
И вот теперь, когда до рубежа оставалось всего-ничего… А ведь ещё и по самому больному ударят – не дадут “добро” на подготовительные курсы. Значит, целый год для учёбы терять?!
…Собрание прошло точно по сценарию: и сообщение Урусова прозвучало как сообщение ТАСС о поимке шпиона, и товарищи по партии не жалели гневных слов, и приговор был единогласным: исключить! В конце замполит спохватился: как доверять такому комсомольскую ячейку? Освободили и от обязанностей секретаря…
Но чем хороша бюрократия – она сама себя страхует. Решение собрания должны были поочерёдно утвердить партбюро дивизиона, партсобрание корабля, партком корабля, наконец – парткомиссия базы. И с каждой ступенькой ущерб обороноспособности страны, нанесённый строптивым старшиной команды, по-видимому, терял в весе. Исключение сначала заменили строгим выговором с занесением в учётную карточку, потом – строгим без занесения, в конце концов – просто выговором, который, хоть и не подарок для кандидата, всё же оставлял шанс. Чтобы его реализовать, Валерий попросил дать ему какое-нибудь общественное поручение – взамен секретарских обязанностей. “А что тебе поручить?” – пожали плечами товарищи по партии. “Могу быть агитатором”, – подсказал Валерий.
В корабельной лавке он купил общую тетрадь в ледериновой обложке, расчертил на столбцы и графы и вывел на первой странице: “Дневник агитатора”. Утром следующего дня в тетради появились первые записи:
“16 сентября, 6:10. Беседа с матросом Коркиным о пользе личной гигиены.
6:30. Беседа с матросом Гобызовым о влиянии физической зарядки на моральное здоровье личности.
6:45. Беседа с коллективом 3-го отделения 1-й команды о качестве приборки в кубрике и на боевых постах.
…22:40. Беседа с матросами 2-го отделения трюмной команды о роли вечерних тренировок для изучения материальной части и отработки навыков управления механизмами корабля в условиях, приближённых к боевым”.
Изо дня в день в течение двух месяцев он без устали заполнял тетрадь подобной чушью, оберегая записи от посторонних глаз. Наконец пришёл день, когда товарищи по партии собрались, чтобы решить судьбоносный вопрос: снять с него взыскание и принять в члены – или отказать как не оправдавшему доверия. Урусов, уверенный в исходе, сидел в углу как на троне. Когда Валерию предоставили слово, он рассказал, как идёт служба, признал факт своего грехопадения, потом, отчитываясь о выполнении общественного поручения, раскрыл тетрадь и начал читать…
Сперва окружающие слушали его с недоумением. Потом стали смотреть с сочувствием: не иначе, свихнулся парень от строгого взыскания. Спустя минут пять в кубрике раздались смешки. А вскоре уже всё собрание хохотало, заглушая порой исповедь кандидата. Урусов, посиневший от злости, вскочил с трона:
– Чему смеётесь? Ведь он издевается над нами!
Но кто-то из офицеров, успевших и на себе испытать службистское усердие замполита, вполголоса заметил:
– Почему же над нами? Это он над вами издевается…
Триумф был полный. Валерия приняли в партию, отпустили на курсы и в университет, майора перевели в какую-то береговую часть. И всё, казалось бы, хорошо. Но чем дальше в прошлое уходила эта история, тем отчётливее Валерий сознавал: фактически победил Урусов. Он, этот раб буквы, вынудил и его действовать по своим правилам. Не только Валерию – всем, кто был участником или свидетелем конфликта, он показал, что истинные мысли и чувства человека не значат ровно ничего, всё решают слова и фразы, сказанные нужным тоном, в нужное время и в нужном месте. Замполит, этот инженер человеческих душ, заставил его сыграть в поддавки, уступить лицемерию, заронив ядовитую веру в то, что в жизни так и надо: ловчить, притворяться, приспосабливаться – иначе ничего не добиться.
Не только участники того собрания – целое поколение усвоило уроки урусовщины. Разве тесть его, Никита Петрович – не тот же Урусов, когда приходит в ярость, если статьи и поступки Валерия не соответствуют “требованиям момента”? А Суриков с его победительной способностью управлять людьми – банкирами, министрами, журналистами, опираясь на их готовность следовать общепринятым условностям, политической моде или корысти? А Мокрушин, прикрывающий прокурорскими связями свою угодливость перед Мотей Лебедянским и стыдливо вымогающий “откат” за одно лишь обещание помочь ближнему? А Юрка Сливочкин, этот наёмник пера с репутацией рыцаря справедливости?
Вообще вся эта политкорректная лексика последних десятилетий: “несуны” вместо “воры”, “коррупционеры” вместо “взяточники”, “конформизм” вместо “предательство” – разве не свидетельства конечного торжества урусовщины?
Валерию вспомнилась недавняя телепередача о конфликте двух титанов космической эры – Королёва и Глушко. Королёв настаивал на кислородном двигателе для ракет, Глушко считал его опасным и потому непригодным. Что ему было делать? Уступить авторитету Королёва, что было, конечно, проще и уютнее? Но он пошёл на конфликт. В конце концов его принципиальность стоила Королёву жизни, а стране – потери приоритета в космосе. Ну, а если бы наоборот? Или Глушко должен был уступить, даже считая себя правым? Мог ли он уважать себя после этого? И чего бы стоила правота, основанная на такой уступчивости?..
Нет, ничто не просто в этом сложнейшем из миров! А конформизм, замешанный на лицемерии, – крепчайший, почти нерушимый сплав. Но неужели вечный?
От Халатного переулка до Тверского бульвара пути всего ничего – два пролёта на метро. Но Валерий шёл пешком. Предстояло осознать себя в новом качестве – “безработный”, привыкнуть к нему как к рубищу, клейму, которое, казалось, бросается в глаза каждому встречному-поперечному и от которого чуть не за версту разит прелью, плесенью. Он понимал, что ничего такого ещё нет: и одет он нормально, и выбрит, и даже туфли начищены “по Сурикову”. Но как сам он, по журналистскому наитию, с первых минут даже в незнакомом собеседнике угадывал внутренний разлад, неуверенность, тревогу, так и в нём сейчас, наверное, кто-то читает почти панический страх, ощущение неотвратимого краха. В мозгу вертелась строчка детского стишка: “Где работать мне тогда? Чем заниматься?”
На углу Кузнецкого моста и Неглинки от этих раздумий Валерия отвлекли нелепо-весёлые повизгивания. У крыльца дурно пахнущей на всю округу пельменной он увидел точильщика, из-под рук которого исторгались салютные залпы искр. Приблизившись, Валерий стал наблюдать эти яркие, победительные фейерверки, не подвластные ни мороси, ни ветру. Заметив его, точильщик подмигнул:
– Привет!
– Привет, – вяло улыбнулся Валерий. – Я уж думал, никогда больше не увижу такое чудо. И почём оружие для пролетариата?
– Эт смотря какое… Нож – за 250, ножницы – за 500, они тонкости требуют. Ну, а, скажем, полный приклад к мясорубке – “штука”!
– Не поняла я, – остановилась рядом старушонка, – какая штука?
– Ты, мать, не волнуйся – с пенсионеров денег не берём, – успокоил мастер. – Коли надо, приноси свои железки. Я, кроме выходных, всегда на месте. А если что – заходи в пельменную, спросишь Александр-Сергеича.
– Надо же – прямо Пушкин!
– А я и есть Пушкин!
– Да ладно…
– Не веришь? Пушкин, тебе говорят! И живу в Пушкине, на Пушкинской горке… Всё одно к одному.
– Не бывает таких совпадений!
– Не бывает, что медведь летает, а ведь на московской Олимпиаде и такое случилось. В жизни оно что хошь бывает! Я с детства Пушкин, с тринадцати лет. Мужики из села на фронт ушли, в кузне работать некому, вот меня и приставили на выучку к деду Захару. Сначала все Санькой звали – по привычке, но через полгода – Александр-Сергеичем, и только. А уж после – Пушкин да Пушкин. Даже когда инженером стал, лазерщиком. Вот и свыкся. Хотя по чести сказать – из Бураковых я. А семья наша – из-под Костромы, Сусанинского району. Слыхал?
Попрощавшись, Валерий двинулся дальше и поймал себя на том, что идёт улыбаясь. Всю неделю он просидел в библиотеке у Лидии, где открыли наконец доступ к подшивке старого парижского журнала “Лики России”. Первые номера открывал как волшебную дверь в каморке Папы Карло – под звон в ушах и с дрожью в пальцах. Увиденное потрясло его. Люди, низвергнутые с высот благоденствия в пыль и грязь чужбины, враз обнищавшие, бесприютные изгнанники родины, – как сумели они под коростой обид и ненависти сохранить не только нежную, даже деятельную любовь к отечеству, но и спасительное достоинство в быту? Пусть не все и не везде. Но журнал, издаваемый усилиями кумиров публики – Буниным, Куприным, Зайцевым, Алдановым, – вот он, насквозь пропитанный их любовью и достоинством. В каждом номере – сообщения со всех концов Европы, Азии, Америки, отовсюду, куда занесла нелёгкая беглецов из России: как живут, что делают, чем душу спасают. И, наверное, эмигрант, готовый было с отчаяния хоть в петлю, вдруг чувствовал: он не один, не одинок, есть общность судеб и веры, сила слабых – в единении, действии, духостоянии…
В Париже – конкурс красоты? С ума, что ли, сошли от горя? Не иначе, пир во время чумы. Но не похоже! Вот она, первая красавица эмиграции – Марина Шаляпина, дочь великого певца. И сколько рядом таких же чудных девушек, не растерявших в скитаниях волшебной русской красы! А где-то в провинциальных городках Франции, Германии, Швейцарии – тысячи других, печалующихся о своей судьбе: годы уходят, и где найти-подобрать то единственное, без чего она не мила и не нужна вовсе – счастье женское?! Конкурс парижский – это для них. Надежда, свет, опора… Но тут же, на соседней странице – боль, вырвавшаяся не то в стон, не то в крик:
Мы последние в нашей касте
И жить нам недолгий срок.
Мы коробейники счастья,
Кустари задушевных строк!
Скоро вытекут на смену оравы
Не знающих сгустков в крови,
Машинисты железной славы
И ремесленники любви.
И в жизни оставят место
Свободным от машин и основ:
Семь минут для ласки невесты,
Три секунды в день для стихов…
В следующем номере – сообщения с родины. На Украине голод, есть случаи каннибализма. И где – на хлебной Украине, кормившей всю страну?! Страшно… А в Москве сносят храмы. Беспризорных с улиц забирают в ЧК. Как, детей? Их-то за что? Страшно… Листаешь страницы – и вот фотография: в Риме прошёл всемирный конгресс русских эмигрантских организаций. Всемирный – а народу на снимке от силы человек пятьдесят. Может, всё же найдут выход, соберут силы? Надежда, свет, опора… Но тут же – стихи, от которых и свет гаснет, и опора слабеет:
Мы судим, говорим порою так прекрасно,
И мнится – силы нам великие даны,
Мы проповедуем, собой упоены,
И всех зовём к себе решительно и властно.
Увы нам: мы идём дорогою опасной.
Пред скорбию чужой молчать обречены, –
Мы так беспомощны, так жалки и смешны,
Когда помочь другим пытаемся напрасно.
Утешит в горести, поможет только тот,
Кто радостен и прост и верит неизменно…
…………………………………………………………………
Пред силой истинной склоняюсь я смиренно:
Не мы спасаем мир: любовь его спасёт.
Страницы журнала, кажется, сочатся болью, но – не жалобами. Наоборот, дышат гордостью за страну, которая, верилось им, очнётся, поправится, воспрянет. Недаром, что ни номер, то рассказы о русском чуде: о каслинском литье, дымковской игрушке, жостовских росписях, вологодских кружевах… даже о нежинских огурчиках! Да как написано!
Тимурка (в один из вечеров Валерий позвал его с собой) изумился:
– Пап, смотри – здесь и о нашем Хотькове есть!..
Во всю страницу красовался резной ковш, изготовленный умельцами подмосковного села ещё в середине XIX века. Теперь, едучи мимо Хотькова на дачу, они видели только унылых старух, торгующих при дороге домашней снедью, полуразрушенные склады пиломатериалов, облепленные спившимися, бесформенными личностями, да старый женский монастырь, обособленный от окрестного мира гордыней своих высоких стен.
– А как же умельцы? Куда подевались их внуки-правнуки?
– Начнём свой журнал издавать – узнаем… Но ты видишь, какая на ковше резьба? Такой узор в суете не вырезать, тут не только мастерство – душевный искус нужен был!
– Искус?
– Именно! Искус, искусство… Чувствуешь, где корень? Страсть, мечта, воля…
На них зашикали соседи (“В библиотеке находитесь!”), и разговор прервался. Но как же нестерпимо захотелось Валерию взяться наконец за осуществление своей мечты!
Особенно потрясали лица. В одном из номеров журнала попалась подборка цветных снимков. Цветные – в 1931-м году? Валерий вчитался в статью. И узнал новое для себя имя – Сергей Михайлович Прокудин-Горский. Из дворян, закончил Технологический институт в столице, стажировался в Берлине и Париже. Там увлёкся фотографией и уже на парижской выставке в 1900-м предстал настоящим мастером. Потом объездил всю страну, снимал и пейзажи, и портреты, в Сибири сфотографировал даже солнечное затмение. Будучи химиком, изобрёл собственный способ цветной фотографии, благодаря которому получил приглашение сделать портрет Льва Толстого в Ясной Поляне. А какой поэзией исполнены остальные снимки! И чарующе-праздничный Никольский собор в Можайске. И мост через Волгу во Ржеве – не надменно-покоряющий, будто оседлавший величавую реку, но уважительный и деловито-надёжный – под стать ей самой. И здание Пермской биржи – не агрессивно-торгашеское, как можно бы предположить по нынешним биржам, а радушное, будто пряничное, всем видом располагающее к дружелюбному общению.
Но самое удивительное – лица. Один из снимков называется просто – “Крестьяне слушают балалайку”. Под окном бревенчатой избы – стол с самоваром, за столом на лавках – мужики, бабы, ребятня, в резном окне под соломенной стрехой – лицо совсем старушечье: видать, не под силу уже выйти хозяйке на люди. Но так ладно да весело играет под окном балалаечник, что не улежишь, не утерпишь, порадуешься вместе со всеми. И такая на лицах благодать, такой покой и благородство, какое и счастьем-то назвать – мало будет. Ведь счастье – это что? Довольство. А довольство рождает опаску, смятение, боязнь утраты. И вот уже нет счастья, беспокойство одно. А на этих лицах – уверенность в себе, в окружающих людях, в незыблемости всего сущего на земле. Их ли вина, что их жизнью распорядилась чужая воля?! Теперь таких лиц вокруг и не увидишь. О них только и скажешь: лики…
Невольно вспомнилась собственная командировка в Испанию, в Барселону, выпавшая ему незадолго до ухода из газеты. Там из протокольного официоза удалось выкроить пару часов, чтобы просто побродить по городу. Он безмятежно гулял по живописным улицам, любовался дерзновенной пластикой гениального Гауди, замирал у двустрельчатой громады собора Заграда Фамилия, нечеловеческую завершённость которого людям до сей поры не удаётся воплотить во всем величии замысла. И вдруг…
Он поймал на себе удивлённый, даже встревоженный взгляд. Затем другой, третий… Оглядел себя, проверяя, всё ли в порядке в одежде, в причёске. Подошёл к ближайшей витрине – нет, отражение не давало поводов для беспокойства. Но взгляды продолжались – насторожённо вспархивали навстречу, сопровождали несколько шагов, давили в затылок. Недоумевая, Валерий почти лихорадочно стал сравнивать себя с окружающими – и наконец понял: у него было другое лицо! Посреди беззаботных, уверенных, жизнерадостных лиц оно было чересчур озабоченным, словно помечено знаком беды. На фоне окружающих это выглядело почти неприлично. И люди реагировали на эту скрытую беду – она их тревожила, волновала, будто несла им самим какую-то несознаваемую опасность. Вероятно, Валерий с его напряжённым лицом смотрелся чуть не террористом, замыслившим свой зловещий акт. Предположив это, он усмехнулся, сделал глубокий выдох и постарался расслабиться. Взгляды прекратились. Теперь, рассматривая журнал, Валерий подумал, что и в той, старой русской деревне, его, нынешнего, тоже встретили бы насторожённо. И значит, другие лики у сегодняшней России, другие! А потому возрождённый журнал не просто должен – вынужден будет отразить эти перемены.
“Возрождённый!” – мысленно передразнил себя Валерий. – Тут бы самому хоть как-то возродиться…”.
Утром в кабинет прибежала Наташа:
– Моисеев, к Руслану Юрьевичу!
Суриков против обыкновения не встал навстречу, не протянул руку, не пригласил сеть.
– Ну, что будем делать, Валерий Сергеевич?
Валерий пожал плечами.
– Вы же умный человек… – Суриков поднял на него глаза, будто ожидая согласия или возражений. – Умный человек, а поступаете как… Вы, что же, полагали, что вас никто не вычислит?
Этот вопрос прояснил ситуацию. Несколько дней назад в “Честной газете” была опубликована статья Габунии против законопроекта о привлечении инвестиций. Статья получилась острая, злая, но на фоне массовой пиар-кампании в пользу ЗПИ она вряд ли хоть в малой степени нарушила бы политический штиль, если бы не два обстоятельства. Во-первых, в ней приводились конкретные расчёты, выкладки, примеры из зарубежной практики, а во-вторых, она подгадала в аккурат к обсуждению закона в Совете Федерации и …отлично помогла оппозиции. Законопроект был провален.
– “Честная газета” – это что? Вы у них в штате или как? Сначала ваш собственный опус о доме, который якобы присвоил мэр… Я промолчал, хотя нашим партнёрским отношениям вы, мягко говоря, не помогли. Думал: случайность, бес попутал, решил человек напомнить профессиональному сообществу, что есть у него ещё порох в пороховницах. Теперь вот статья вашего подзащитного непосредственно против экономических интересов Континент- банка… В той же газете – и наверняка при вашем содействии, верно? Тогда как это называется, Ваша Высокопринципиальность? Что, “Честная” неплохо платит?
Услышав последние слова, Валерий сразу успокоился.
– Руслан Юрьевич, не сбивайтесь на пошлости. Вы-то знаете, что деньги тут ни при чём. Но у человека есть мнение, а высказать его негде. Нигде и никому оно не нужно – “неформат”. А у него душа болит: слишком дорого может обойтись стране ошибка. И как ему жить, зная, что мог упредить, помешать – но не сделал этого? Чем этот монетарный тоталитаризм лучше прежнего, идеологического?
Суриков устало опустил голову.
– Вы садитесь, садитесь, – почти примирительно бросил он. И, тяжело вздохнув, продолжил: – Видит Бог, Валерий Сергеевич, я надеялся помочь вам пережить эти непростые времена. У вас нелады с женой, проблемы с сыном, вы не востребованы в профессии – и я хотел вывести вас из тупика…
– На большую дорогу? – перебил Валерий.
– Если хотите – да, на большую дорогу, – не смутился Суриков грубым намёком. – Я понимаю: мораль Аркаши Перовского вы не разделяете, стиль Матвея Абрамовича Лебедянского вас шокирует… Всё так! Но ведь вы не можете не признать, что работа в стенах Госдумы, в Институте кризисов, в нашем рекламном бизнесе дала вам какой-никакой новый опыт, помогла осмыслить новые реалии, приобщиться к самому, быть может, важному сегодня – выработке новых законов…
– Да уж, за это особое спасибо!
– А что вы иронизируете? Говоря высоким штилем, создаётся правовая основа нового государства.
– Да нет, ничего… Просто я постиг, что законы пишутся людьми. И если законы не исполняются…
– То..?
– То, значит, они лицемерны – ровно настолько, насколько лицемерны люди!
– Хорошо сказано… Но, знаете, Валерий Сергеевич, меня стали утомлять наши постоянные дебаты. Понимаете?
– Конечно.
– Вот и чудесно. Надеюсь, вы не заставите меня искать формулировку для приказа?
Проснувшись, Валерий не сразу осознал себя в пространстве. Окно туманно бледнело, предвещая близость рассвета, где-то за пределами квартиры – не то под полом, не то над потолком – звучали возбуждённые голоса, сливаясь в неразборчивую, раздражающую смесь, а рядом… Рядом на подушке жарко спала женщина.
И тогда он вспомнил…
Сначала был телефонный звонок.
– Ну что, допрыгался?
За последние дни он уже вторично слышал этот вопрос. Первым задал его многоуважаемый тесть – правда, в более непринуждённой редакции:
– Довыёживался, публицист?
На этот раз звонила Зарницкая.
– Ты-то чему радуешься? – хмуро отозвался Валерий.
– Да как не радоваться, родимый?! Поди, не каждый день удаётся сломать кайф нашим депутатикам! К тому же, рейтинг “Честной газеты” растёт, от рекламы отбою нет. Так что, твой гражданский подвиг будет отмечен повышенным гонораром.
– Выше пособия по безработице?
– Мои-сее-ев! – укоризненно протянула Галина. – Князь Гвидон, как ты помнишь, не жалел о своём благородном поступке. Ему Царевна Лебедь что сказала? “Не тужи, что за меня есть не будешь ты три дня”. Ты мог бы не есть три дня? И, заметь, безо всяких гарантий на будущее! А чем дело кончилось?
– Сказка – ложь…
– …Но в ней намёк! Короче – собирайся! Тебе надо встретиться с одним человеком. Может, это судьба!
– Батюшки, уж не собираешься ли ты меня сватать?
– А что? Сам не можешь – значит, нужна сваха… В общем, дорогу теперь знаешь, так что к шести часам жду в редакции!
Редакцией Зарницкая называла три небольшие комнатки в трёхэтажном здании заводоуправления бывшего почтового ящика. Ещё недавно “ящик” был сверхсекретным – выпускал не то самолёты, не то вертолёты. Но теперь, не получая заказов даже на скороварки, доставшиеся ему по планам конверсии, пытался выжить тем, что оптом и в розницу сдавал в аренду единственное своё достояние – служебные помещения. Галка, с её природной хваткой, сумела заполучить апартаменты бывшего отдела кадров, что означало вход с улицы без обременительной волокиты с пропусками. Сначала, правда, были проблемы с графиком работы: заводская охрана по привычке требовала с окончанием рабочего дня закрывать помещения и сдавать на вахту ключи. Но Галка быстро доказала отставным воякам, что у газеты своё поле брани, а потому живёт она по своему уставу, и жить иначе для неё смерти подобно. Вот и сейчас, несмотря на конец рабочего дня, в окнах редакции горел свет. Вахтёр у проходной проводил Валерия вдоль здания бдительным взглядом, фиксируя посетителя лучше любой видеокамеры.
– Наконец-то! – воскликнула Зарницкая, поднявшись навстречу. – Полчаса опоздания, конечно, не назовёшь вежливостью королей, но… не будем рабами времени! Знакомьтесь! – повелительно предложила она.
– Павел, – назвал себя её гость, успев перед этим отхлебнуть глоток кофе.
Заметно моложе Валерия, одетый по моде, но не вызывающе, он, похоже, не чужд был военной выправки, поскольку, прежде чем протянуть руку, непроизвольно вскинул её к виску, как бы отдавая честь. “Где-то я его видел”, – мелькнуло в голове у Валерия. Едва мужчины обменялись парой фраз (Валерий – с облегчением, поскольку понял, что “сватанье” не потребует от него развлекательного фиглярства), Галина прервала обмен любезностями:
– Всё, всё! Едем ко мне! А то я знаю: на пустой желудок – и разговор пустой!
Жила она возле ВДНХ, в панельном доме, куда когда-то получали ордера многие комсомольские аппаратчики и журналисты. Квартира была двухкомнатная, уютная, без рюшечек-побрякушечек, которые можно было ожидать увидеть в женском гнёздышке. И пока хозяйка хлопотала между кухней и гостиной, мужчины, выйдя на балкон, не торопясь, что называется – ощупью, наводили меж собой мосты. Впрочем, наводил больше Валерий – Павел, похоже, что хотел, о нём уже знал. О себе он сообщил, что ещё недавно действительно служил в морской авиации, но, когда жизнь армейская стала замирать, служба потеряла смысл и перспективу. Уволившись, он занялся бизнесом, оказался, в отличие от многих бывших сослуживцев, вполне удачлив. И теперь, когда стал зарабатывать, как он выразился, не только на сухую корочку, но и на хлебный мякиш, ищет надёжных партнёров.
– Торговля? – полюбопытствовал Валерий, не очень понимая, зачем Галка устроила эту встречу.
– Не только, – уклонился от прямого ответа Павел, воспользовавшись тем, что хозяйка позвала к столу.
После двух-трёх рюмок марочного французского коньяка беседа пошла живее.
– И какого рода партнёры вам нужны? – вернулся к теме Валерий, предположив, что от него ждут посредничества с банком.
– Понимаете… – начал было Павел, но Галина решительно перебила:
– Мужики! Вы будто девочку на первый секс разводите – всё вокруг да около! Журнал он хочет издавать, Валера, – понимаешь, фирменный представительский журнал.
– Да, это правда, – улыбнулся Павел.
И вместе с улыбкой на его лице, угловатом и бугристом, будто наспех вырубленном из морёного дерева, появились, как у ребёнка, две ямочки. Это было так неожиданно, что и Валерий не смог удержаться от улыбки. Правда, нить разговора не потерял:
– Но вы представляете, во что сегодня обходится издание журнала?
Павел нахмурился.
– Поверьте, Валерий Сергеевич, у меня нет охоты к праздным разговорам. Когда я задумал журнал и стал искать квалифицированного партнёра, мне попалась в руки ваша статья. Она мне понравилась, и я позвонил Галине Васильевне. Вот почему я здесь. Смысл нашей встречи в одном – решить, можем ли мы работать вместе.
От властного тона и резких слов собеседника Валерий внутренне взорвался, и детонация от этого взрыва могла бы убить всё дело в зародыше. Но Галка была начеку:
– Валера, у Пал Палыча через несколько часов самолёт, так что не будем отвлекаться…
– Я не знаю, чем могу быть полезен при издании представительского журнала! – едва подавил Валерий вспышку самолюбия.
– А что вас смущает? – Павел и не думал смягчать тон. – Я же не диктую вам содержание или направление издания – по той простой причине, что ничего в этом не смыслю. Я не требую также, чтобы журнал печатал мои портреты и речи, хвалил мою фирму и стиль работы, – подобная трепотня способна только отвратить настоящих деловых людей.
– Но тогда в чём состоит представительский характер журнала?
– Только в одном: там должно быть внятно сказано, что издаёт журнал моя фирма и что её приоритеты – исключительно интересы России… “Лики России” – так, кажется, называлось парижское издание? Вот это и есть главное. Вот почему на этом месте мне нужен не раб, а партнёр. Не захотите – сделаем без вас, – закончил Павел в том же стиле.
Последние слова прозвучали почти как ультиматум, но Валерий не подал виду, что сердце у него застучало с перебоями.
– Раб или партнёр… В чём разница, если у одного в руках деньги, а у другого – только сами руки?
– Где партнёр поможет, там раб предаст! – убеждённо проговорил Павел. – Да, в отличие от партнёра, он всегда повинуется твоему сценарию, но это вовсе не значит, что он по твоему сценарию живёт.
– То есть, вы требуете в залог не только тело, но и душу?
– Я не люблю разговоров о душе. Знаете, почему в России есть феноменальные достижения, но нет общего феноменального прогресса? Некоторые объясняют просто: мол, слишком большая страна. А дело-то в другом. Если, к примеру, немцы, заметив успех соседа, следуют его примеру, то мы его оспариваем, осмеиваем, ставим палки в колёса, даже вредим. Или другой пример: мы постоянно твердим, что американцы чванливы. Но они-то безо всякого гонора собирают и внедряют технические новинки со всего мира, а мы даже из-за электролампочки затеяли вселенский спор – кто её первым придумал, Эдисон или Яблочков! В этом, что ли, чёрт возьми, национальная гордость?! Сегодняшнему пареньку из-под Козельска плевать, что компьютерные программы делает Билл Гейтс – ему важнее, что, освоив эти программы, он не только найдёт хорошую работу, но и сможет сделать что-то полезное для страны, а смотришь – и для всего мира. Если хотите, в каждом нормальном человеке живёт патриот, только не заставляйте его клясться в этом на страницах школьных прописей.
Валерий не заметил, как его горделивый внутренний пыл постепенно стал угасать, уступая симпатии к этому бескомпромиссному, убеждённому человеку.
– А вы знаете что-нибудь о журнале, который я хочу возродить?
– Достаточно того, что вы это знаете. У меня другой бизнес. Не думаю, что люди, покидавшие Россию вынужденно, могли плевать в сторону родины. Это нынче, чуть за бугор, человек начинает подличать: мол, и вода у вас слаще, и хлёбово – сытнее, а у нас от веку – сплошь дураки да плохие дороги… И невдомёк ему, убогому, что Россию-то унизить ему не под силу, а вот сам – будто опарыш на старой ране, одна мерзость от него… Помню, во время антиалкогольной кампании случилось мне отдыхать в Варне. И я наблюдал, как известный наш тележурналист, академик, уж так изгалялся публично над этой нашей бедой, что я с тех пор видеть его не могу – всё время кажется, что он каждым своим словом лизоблюдствует на публике. Вот этого уж точно не должно быть в нашем журнале!
– А чего сейчас вы ждёте от меня? – спросил Валерий, заметив, что Павел посмотрел на часы.
– Давайте договоримся, – собеседник встал и по строевой привычке оправил рубашку под ремнём. – Подготовьте, пожалуйста, концепцию журнала – такую, какой считаете нужной. Недели хватит? Отлично! Потом встречаемся и обсуждаем. Договоримся – начнём работать, нет – стало быть, не судьба. А сейчас мне пора – лечу в Саратов. Простите, коли чем обидел…
– Мы вас проводим, – встрепенулась Галина.
– Спасибо, я уже вызвал машину. Корчагина, десять, подъезд второй – верно?
Он ткнулся губами в Галкино запястье, улыбнулся при рукопожатии Валерию, снова удивив своими неуставными ямочками, и ушёл вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.
Валерий сидел ошеломлённый. Не верилось, что вот так вдруг начинается то, чего он ждал все последние годы.
– Так не бывает, – проговорил он, когда Галина вернулась от двери. – Откуда ты его выкопала?
– Ниоткуда. Сама второй раз вижу.
– И уже пригласила домой?
– На афериста вроде не похож… Он и вправду объявился после твоей статьи. Позвонил, пришёл… Боишься?
– Да нет… В конце концов, что я теряю?
– Вот именно! И за это стоит выпить…
– А сам-то он чем занимается? – спросил Валерий после рюмки. – Опять же нефтью? Или алюминием?
– Ты знаешь – нет! Я вот так же спросила, он даже посмеялся. Не для того, говорит, я родине служил, чтобы из неё кровушку высасывать. Красиво сказал!
– Даже слишком. Но из ничего денег не сделаешь…
– Всего я пока не знаю. Но главный его бизнес, как ни странно, – перерабатывающая промышленность. Где-то в Черноземье – не то в Белгороде, не то в Курске – купил сначала один сахарный завод, потом второй, третий… Если помнишь, недавно они вообще на боку лежали: сырья нет, сахар в магазинах не то кубинский, не то украинский… А он в это дело вложился, стал на рынке цены сбивать. Я слыхала, на него даже покушения были – сначала на автотрассе, потом в подъезде… Но вывернулся мужик! Теперь и за мукомольные заводы взялся. А недавно выступил на парламентских чтениях и предложил целевую программу “Малые города”. Деревню, говорит, мы уже потеряли – и былого не вернуть, в столичных небоскрёбах производителей не вырастишь – на асфальте не растёт ничего, только горы окурков и пивных банок. Сила России, говорит, будет прирастать малыми городами: там и земля под ногами, и человек на виду. Нужно, мол, всего-ничего: дать ему работу и устроить жизнь по-человечески. Как в Европе!.. По-моему, в этом что-то есть, а?
– Любопытно… – тут Валерий невзначай глянул на часы. – Ничего себе, мы гульнули! Хоть просись у тебя переночевать… Шучу, шучу! – поспешил он с оправданием.
– А чего ты засуетился? Оставайся, – отозвалась Галина, направляясь в кухню с остатками ужина. – Я в спальне, ты – на диване в гостиной. А хочешь – наоборот…
Валерий промолчал, но когда Галина вернулась, поднялся и направился к двери. Она подошла и, заглянув в глаза, взялась за лацканы пиджака.
– Оставайся, а? Я девушка свободная, можно сказать – невеста… А, перефразируя кавказскую народную мудрость, кто мужчину ужинает, тот его и танцует.
– Галка, ты вправду чудесная девушка, но…
– О-о-о, сейчас ты похож на Зою Космодемьянскую: ни одного поцелуя без любви! Да не заставлю я тебя жениться, не боись! Проспишься – и катись…
Она пошла в гостиную и велела уже оттуда:
– Ну-ка, помоги стол отодвинуть!
Потом, уже в темноте, Валерий послал ей в спальню бестактный вопрос:
– Галка, извини, конечно… У тебя что, никого нет?
– В смысле – любовника? Да целый взвод, только свистни! – а, помолчав, добавила совсем другим тоном: – Есть с кем спать, да просыпаться не с кем…
Через минуту, закутанная в простыню, она вдруг выросла у изголовья:
– Ну-ка, подвинься, каменный гость!
И, по-хозяйски умостившись рядом, обхватила его за шею.
– Гала…
– Молчи! – шепнула она из губ в губы.
Этот шёпот, да ещё выпитое, да ещё головокружение от неправдоподобно близкой мечты вконец обезоружило Валерия. К тому же, он знал за собой давнюю, с годами лишь укоренявшуюся слабость – до сердечной боли ему было жаль всех женщин. Он помнил и жалел проводницу Райку с тем неразгаданным прощальным поцелуем, жалел свою взбалмошную Лидку с её замурованной в казематах библиотеки тягой к высшему обществу, жалел и секретаршу Наташку, увядающую в унылых семейных сварах, теперь вот Галку – такую успешную, победительную, но и такую слабую сейчас. Он просто не знал, как себя вести. А она – знала…
Позже, отдышавшись, он, в досаде на свою податливость, отомстил ей:
– Знаешь, на что это похоже? На плату за услугу.
Она отпрянула, потом сползла мимо него с постели и встала белесым призраком в черничном проёме балкона.
– Пошёл вон! – прозвучало оттуда.
– Не понял… – сказал он. Хотя, что было не понять?
– Пошёл вон! – тихо, но отчётливо повторила она.
Валерий поднялся и молча стал натягивать брюки.
Одевшись, подошёл к ней и вымолвил:
– Прости, пожалуйста. Я – дурак.
– Дурак! – почти радостно выговорила она и, повернувшись, уткнулась ему в грудь: – Самый настоящий, самый дурной дурак!
Он гладил её по волосам и повторял:
– Но я же не люблю тебя, понимаешь? Не люблю… Ну, что тут поделаешь?!
– А кто сказал, что я тебя люблю?
– Но тогда… извини, опять обидишься… тогда что это? Просто случка?
– Мне холодно, – пожаловалась она, и Валерий уложил её под одеяло.
– А ты не заметил, – заговорила она, угревшись, – что все теперь не живут, а притворяются? Бездарности притворяются талантами, невежды – эрудитами. Трусы хотят выглядеть крутыми, чиновники – бедными. Эстрадные звёзды фигуряют на льду или лезут под купол цирка, фигуристы упражняются в вокале… Каждый словно боится показаться скучным. В политике, в творчестве, даже в любви… Быть самим собой – скучно! И уже никто никому не верит. Ни во что и ничему… Ни-че-му!
– Но нам-то зачем притворяться? Чтоб быть как все? Моя бабушка…
– Господи, только не надо про бабушку!
– Напрасно. Она всегда говорила…
– Ты так и будешь сидеть одетый?
И Валерий снова уступил. В постели, обняв её, он признался:
– Понимаешь, мне почему-то всегда жаль женщин…
– Мужской шовинизм?
– Не думаю. Мне кажется, сегодня, как никогда раньше, женщина чувствует себя товаром.
– А человек – вообще товар! Разве нет? Политики и журналисты, менеджеры и чиновники, артисты и режиссёры, учителя и врачи – все имеют свою цену. И когда говорят “рынок труда” – на самом деле имеют в виду рынок человеческий!
– Когда-то говорили – невольничий…
– Теперь считается – свободный, – в азарте Галина поднялась на локте и возвышалась над Валерием как на трибуне. – Ни один строй не смог отменить главного – продажи человека человеку. Утопия о безденежном обществе на деле только обесценила человека. А при демократии весь вопрос лишь в том, чтобы ты сам определял себе цену – ты, а не кто-то, кто хотел бы на тебе нажиться…
Галина опустила глаза и разглядела в сумраке его улыбку.
– Господи, – спохватилась она и упала навзничь на подушку. – Услышал бы кто, о чём говорят в постели мужчина и женщина, – сказал бы: дурдом!
…Теперь она утомлённо спала, а Валерий, вспоминая ночной разговор, думал, как всё же много и беспорядочно намешано в человеческой жизни. Высокое и низменное, подлость и благородство, чистота и грязь – всё вместе, рядом, порой – одно и то же, лишь с какой стороны смотреть. И кому судить, кто за что ответит?..
Стараясь не разбудить Галину, Валерий оделся, подошёл к двери. Потом вернулся и, вырвав лист из блокнота, написал: “Прости!” За что он просил прощения – за ложь в постели или за тайный уход? Наверное, за всё сразу.
В квартире Габунии Валерий застал какой-то сиротливый неуют. Посреди гостиной, напоминая чудовище со вспоротой утробой, стоял огромный чемодан. Рядом – на кресле, на диване, прямо на ковре – лежали вещи. Кира Максимовна то потерянно укладывала их в утробу чемодана, то вынимала и возвращала уже в другом порядке. Ираклий Георгиевич, без видимого смысла передвигаясь следом, приговаривал: “Царица моя, ну зачем ты это затеяла? В конце концов, на улицу-то нас не выбросят!”
Приходу гостя оба обрадовались как избавлению.
– Вот, – уселся хозяин в кресло, прямо на груду одежды. – Перед вами, Валерий Сергеевич, плоды незрелой отечественной демократии.
Кира Максимовна протянула Валерию листок, в котором значилось: “Департамент… правительства г. Москвы, рассмотрев статью… “Дом, который присвоил мэр”… сообщает… Критика признана справедливой… Договор с компанией “ШАГ” расторгнут…”
– Прекрасно! С чего же аврал? – Валерий поднял глаза на Ираклия Георгиевича.
– Читайте, читайте…
Дальше шло: “В целях исключения подобных нарушений и сохранения дома… как памятника истории и архитектуры… провести капитальный ремонт с отселением жильцов… и передать ответственному арендатору… под административно-деловой центр”.
– Ловко! – не удержался Валерий. – Нэ вмэр Данило – болячка задавыла!
– Что? – переспросил Габуния.
– Это поговорка украинская. В смысле: не мытьём, так катаньем.
– А, ну да…
– По существу, издевательство!
– Люди во власти – они, дорогой мой, искушённее нас. Знаете, какой строй сейчас в России? Я бы назвал его диктатурой чиновничества. Вот вы радуетесь: не сегодня-завтра начнёте выпускать журнал. А вы уверены, что тот же мэр, вице или какой-нибудь зиц-мэр пустит вас на порог? Он что, обязан с вами разговаривать? Перед вами отчитываться? Он избран народом или, на худой конец, назначен тем, кто избран народом. А вы кто? Самозванец? Так почему он должен видеть в вас глашатая народных масс? Или хотя бы полномочного представителя части этих масс? Нет такого закона! А без информации из первых рук журнал ваш быстренько выродится в компилятивное, развлекательное издание, каких и сейчас пруд пруди. А в худшем случае…
– Худшего не будет! Во всяком случае, делать его буду не я! – резко отреагировал Валерий.
– Простите, не хотел вас обидеть, – смягчился Ираклий Георгиевич.
– Обидно другое: жизнь одна, а растрачиваешь её на всю эту чиновничью шелупонь! Как подумаешь, сколько талантливых, умнейших людей мучались, изнемогали, даже гибли в такой борьбе…
– Жизнь одна, говорите? Оч-чень двусмысленная фразочка!
Валерий удивлённо поднял брови. Габуния заметил это и добавил:
– Я бы даже сказал – опасная фразочка! На ней ой как много человеков сломалось!
– Да что в ней опасного?! – Валерий любил минуты, когда старик загорался какой-то мыслью и азартно, с упоением разворачивал, распластывал её перед собеседником, открывая в ней потаённые, подчас самые причудливые извивы. Сейчас Валерий надеялся этой немудрёной хитростью ещё и вывести его из состояния тревоги. И Габуния завёлся.
– “Другой жизни не будет!”… С той минуты, как человек вдруг осознаёт это (в юности ли, в зрелом возрасте – это у всех по-разному), с этой минуты он неуловимо, но и неотвратимо меняется. Для одних это звучит как беспощадный приговор. “Как?! Значит, смерть неизбежна? И, что бы я ни делал, спасенья нет?!” И они, пришибленные этой неотвратимостью, можно сказать, душевно уже скончались – съёжились, согнулись, свернулись, смолкли. Их земное бытие становится просто муравьиным копошением – в грядках, тряпках, копейках… Мелкие радости, мелкие обиды, мелкие страсти измельчают их самих, сужают горизонт до ближайшего окоёма и сводят весь смысл их существования к воспроизводству некоего количества биомассы…
Ираклий Георгиевич, возбудившись, встал из-за стола и увидел, что Валерий держит на коленях диктофон.
– Это зачем?
– Может пригодиться для журнала…
– Вы думаете? А впрочем… – и он продолжил: – Для других факт одноразового своего явления на свет звучит как призывный боевой клич. “Ах, другой жизни не будет? Стало быть, бери от неё всё, что хочешь и можешь”. Всё испытать, всё вкусить, всё на себя примерить!.. Из таких рыцарей действия часто выходят авантюристы, герои, первооткрыватели – дерзкие, безудержные, неустрашимые. Но – осторожно: страх лишиться бесценного, невозвратимого дара жизни способен породить и трусость, подтолкнуть к предательству. Как часто именно опасением не успеть насладиться радостями земного бытия питаются жадность и зависть, подлость и карьеризм, жестокость и воровство!
– Ираклий Георгиевич, но ведь ещё недавно мы учили наизусть совсем другие постулаты. До сих пор помню: “Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…” Так, кажется?
– У вас неплохая память… Но чем заканчивается эта заповедь Корчагина, помните? “Вся жизнь, все силы были отданы… борьбе за освобождение человечества”.
– Я вижу, вы тоже забывчивостью не страдаете.
– Заметьте: вся жизнь! А кто-нибудь спросил у человечества – нужна ли ему такая жертва?.. Да, во время войны заповедь работала, придавала сил и мужества, побуждала к подвигам. А в мирное время? Что конкретно от меня, рядового обывателя, требуется в мирной повседневности для освобождения человечества?.. Молчите? Не знаете? Вот и наши бывшие идеологи не знали, почему и придумывали всяческие лозунги, почины. И получилось: как только померкла конечная цель, всяк по-своему стал толковать “бесцельно прожитые годы”.
– Минутку, минутку! – перебил Валерий монолог хозяина. – А как же свобода?
– Вы правы. Пожалуй, из всех абстракций только свобода сохраняет ценность для человека и человечества. Но потому лишь, что она, по сути, – ключ ко всем житейским благам. Реальную свободу дают и обеспечивают нынче сугубо прозаичные средства: деньги, образование, карьера. Поэтому и к ней дорога вымощена, увы, подчас самыми низменными пороками.
– Не ожидал, Ираклий Георгиевич! Вы – и вдруг такой беспросвет…
– Почему беспросвет? Я ещё не закончил. Есть и другие категории людей. Скажем, жизнелюбы. Эти не бросаются в авантюры, не преступают закон. Они просто могут себе позволить жить в своё удовольствие, с размахом. Для них – все земные краски и радости: моря и острова, еда и напитки, рассветы и закаты, яхты и рестораны, женщины и собаки, слуги и партнёры, политики и актёры… Всё для них, всё – досыта, взахлёб. Но если вдуматься, их бытие – всё та же муравьиная бессмыслица. И тот же итог: некое количество биомассы.
Габуния замолчал, подошёл к окну и распахнул створку. Увлёкшись, мужчины не заметили, как стемнело, а Кира Максимовна, убрав со стола, ушла отдыхать. С бульвара сквозь рокот автомобильного потока изредка прорывались выкрики подростков, всплески женского смеха. Окрестный сумрак то и дело взрывался троллейбусными сполохами, вдали на небосвод проецировалось зарево от фонарей Манежной площади и Александровского сада. Люди за окном жили своими радостями и заботами, им по-разному было в этот вечер – весело, тоскливо, тревожно или празднично. И всё это было жизнью – во всём её многообразии, во всей её суетности и упоительной бессмыслице.
– Хотите посмотреть? – спросил, не оборачиваясь, Габуния.
Валерий подошёл и выглянул в окно. Глаза медленно привыкали к темноте бульвара.
– Видите? Вон, у дорожки, чуть правее фонарного столба…
На скамье под фонарём располагалась шумная ватага молодёжи. А в двух-трёх шагах от неё – видимо, из той же компании – присели под деревом две девицы. Зачем присели – догадаться не составляло труда. Но в голове это не укладывалось: девушки! на бульваре! прилюдно!
– Нет слов! – только и прокомментировал Валерий.
– А что удивительного? – усмехнулся Габуния. – Накачались пивом – вот организм и требует. Куда деваться? Тут вечерами не то ещё бывает!.. Не правда ли, красноречивая картинка на фоне памятника истории и архитектуры?
Он грустно вздохнул и, притворив окно, вернулся к столу.
– Они молоды, – продолжил он, – и они теперь не зубрят откровения о том, что жизнь даётся человеку один раз…
– Ну, рано или поздно сами до этого дойдут!
– Разумеется… Если только к тому моменту вообще не потеряют способность думать… Впрочем, я хотел бы договорить. Так вот, по моей классификации, есть ещё одна человеческая порода. Эти, не в силах поверить в конечность живого мира – такого прекрасного, одухотворённого, исполненного высокого смысла, убеждены во втором и навечном своём пришествии сюда. И потому нынешнее своё пребывание на свете считают лишь предуготовлением к последующему, настоящему. Это, безусловно, помогает им переносить тяготы и лишения. Там, куда меня заносила судьба, такие люди были самыми стойкими, воистину несгибаемыми. Но здесь, на воле, их пример мало кого вдохновляет. И не потому только, что никто ещё не представил доказательств второй или третьей жизни. Просто они, эти стоики, уповая на потустороннюю, истинную, как им кажется, жизнь, откладывают на потом все радости своего пребывания на земле, а по сути – отрекаются от него. Навсегда!
– По-вашему, значит, выхода нет?
Габуния, похоже, и не расслышал вопрос.
– Богословы всех времён и народов, – продолжал он, видно, давно и трудно выношенную мысль, – были издревле мудры. Озаботясь нравственным выживанием человечества, они в основу всех своих проповедей положили главное средство против пороков – укрощение желаний. Но жизнь, развиваясь, насмешливо демонстрирует тщету этих усилий. И тем самым рождает опасение, что вырождение человечества неотвратимо!
Произнеся это, Ираклий Георгиевич прошёл к плите и снова включил конфорку под чайником.
– Сегодня вы явно в меланхолии, – резюмировал Валерий, выключая диктофон.
– Это всё, что вы можете сказать? – почти обиделся Габуния.
– Почему же? Я окончательно убедился, что здесь, – Валерий постучал пальцем по диктофону, – крепкая основа для интересной журнальной дискуссии. Если не возражаете, мы начнём её в первом же номере. Правда…
– Что правда?
– Мне кажется, в наше время мало охотников задумываться о смысле жизни. Так что, придётся полемику подогревать из редакции.
– Не думать о смысле жизни – значит, обессмысливать саму жизнь!
Валерий обрадованно заключил:
– Вот это мы и сделаем девизом дискуссии!
“МЫ ЖИВЁМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ…”
В какую озарённую минуту выхватил поэт из потока сознания эту Богом продиктованную строку, в каждом слове которой – свой, отдельный смысл, а в их сплаве – ещё один, общий, непоправимо трагический?! Даже безликое “под” звучит как обвинение: своё “мы”, оказывается, для нас “над” и превыше всего, а страна – она где-то “под”, после…
Обдумывая концепцию журнала, Валерий нежданно подцепил на задворках памяти давно знакомую строчку и теперь безуспешно пытался выбросить из головы. И по улице шёл – будто маршировал под неё, и спать ложился – не мог отделаться. Строка была как наваждение: он с нею спорил, соглашался, бунтовал – и вынужденно покорялся её беспощадному приговору.
“Мы живём, под собою не чуя страны…” А ведь те, что издавали журнал в изгнании, за тридевять земель, – они всё же чувствовали за собой страну. Именно “за”, а не “под”! А мы? Что мы, шаркающие по столичному асфальту, знаем о том, как живёт чернозёмная, уральская или сибирская тьмутаракань?
Снова и снова приходил Валерий в библиотеку к Лидии, всматривался в старые, прежние “Лики России”, пытаясь понять, что помогло непритязательному, даже невзрачному на вид изданию стать одним из самых востребованных и авторитетных в те страдные годы. И однажды ему пришло слово: миссия!
Когда тысячи русских людей бесприютно мыкались по свету, когда на родине бушевали невиданные, непонятные, пугающие перемены, и всюду невесть по чьей воле гибли и гибли соплеменники – друзья и враги, знакомые и незнакомые, старики и младенцы, – для тех, кто уцелел, тоненькая журнальная книжица была ниточкой, соединявшей их друг с другом в долгом, беспросветном лабиринте общей судьбы. Это и была миссия – миссия спасения.
А сегодня? Успешные, как Лебедянский и Суриков, или выпавшие за борт – как точильщик-лазерщик из Пушкина; беззащитные, как та старушка в пригородной электричке, – или молодые и наглые её вагонные спутники; мудрый и неукротимый ратоборец Габуния – или бывший комсомольский таракан Шлыгин, решивший переждать тревоги где-то в хлебном далеке… Все разные, они, каждый по-своему, тоже хотят выжить, найти себя в новом времени и пространстве. Как им дать понять, насколько они зависят друг от друга, открыть, что, какие пути ни суждены каждому, выход из лабиринта всё равно один? И если ковчег затонет, то погибнут все – чистые и нечистые, а если выплывет – то и жить-существовать останутся они же?
…Валерий готовил кучу аргументов, чтобы отстаивать продуманную концепцию журнала. Но Батыршин Павел Павлович (так значился в визитке его новый патрон) с предложенным вариантом согласился не споря. А вот вопросом своим сильно удивил:
– Как полагаете, когда мы сможем провести презентацию?
Валерий не сдержал изумления:
– Да вы представляете себе объём работы?!
– Достаточно, что вы это представляете, – сухо отозвался Батыршин. – Я же не тороплю – просто спрашиваю: когда?
– Ну, не знаю… Сначала надо журнал зарегистрировать, разработать макет, собрать и отредактировать материалы… Думаю, полгода уйдёт, не меньше…
– На всё – три месяца, – отрубил Батыршин. – Вы же профессионал!
– Но я – газетчик!
– А я – заводчик! И моё дело не ждёт. Три месяца! Не справитесь – считайте, что я в вас ошибся.
“Чёрт возьми! – подумал тогда Валерий. – Ты-то можешь сказать: ошибся. А у меня на ошибку ни прав, ни времени!” И он сам не заметил, как в его действиях, поступках, даже интонациях стал проявляться тот же стиль – наступательный и жёсткий.
– Ты изменился, – заметила при встрече Лидия.
– Изменишься тут! – не то подтвердил, не то пожаловался он. – Кажется, чего проще – зарегистрировать журнал? По закону как: подай заявку, представь документы учредителя – и дело с концом. Так нет, месяц в министерстве волынили: бумажки не так оформлены, сотрудник болен, бланков нет, всякая другая чушь… Потом намекнули: нужен “откат”! Какой откат, спрашиваю. “Договоримся. Главное, скажите – вы согласны?” – “Но деньги-то не мои! Да и как это оформлять?” – “Ну, схемы могут быть разные…” Представляешь, у них уже целые “схемы” отработаны! И куда денешься, где что докажешь?
– А типография! – возмущался он через неделю. – Такую цену заломили, что даже у Батыршина челюсть выпала. Я навёл справки: оказалось, печатать у финнов вдвое дешевле – при том, что и сроки короче, и качество печати на высоте, и вообще для меня никакой головной боли: ни бумагу закупать, ни склад арендовать. Сдал макет – через две недели готово. Я опять в типографию, говорю: “Вы же просто выталкиваете нас за границу! Сами-то как жить собираетесь?” Не понимают! Им сейчас деньги подавай, да побольше…
– Ну, а коллектив складывается? – угадала Лидия самую больную проблему.
Начав набирать кадры, Валерий будто заново узнавал тех, с кем бок о бок работал добрый десяток лет. Лёшка Славин, который совсем недавно помогал ему разобраться с публикацией в “Деловой газете” и которого он готов был пригласить к себе замом, первым делом спросил: “Платить сколько будешь?” Услыхав, что этот вопрос с издателем “пока не обсуждался, но будет решён на уровне”, Лёшка рассмеялся: “Старичок, ты думаешь, я брошу насиженное место “ради нескольких строчек в журнале”? Наивняк! Сумма прописью и контракт с гарантиями – вот о чём ты должен договориться с самого начала!”
Валерий, как ни противилась душа, признал Лёшкину правоту и заговорил об этом с Батыршиным. Тот воспринял всё по-деловому и действительно назначил вполне привлекательные условия. Но приглашать Славина Валерию почему-то расхотелось.
Среди прежних коллег желающие прийти в журнал нашлись. Но с чем прийти? Бывший ведущий критик газеты стал настойчиво предлагать давние свои публикации на исторические темы. Попытки Валерия убедить его, что каждый материал журнала, даже исторический, должен отвечать на сегодняшние, самые больные вопросы, вызвали взрыв амбиций:
– Мальчишка! Мне даже в ЦК не делали подобных внушений!
Другие с первого дня явно “отбывали номер”: нарушали договорённости по срокам, по темам, словом – халтурили, относясь к журналу с равнодушием временщиков, в то время как Валерий искал в них единомышленников. Он горячился, с жаром объяснял свои замыслы, в нарушение всех правил приносил из библиотеки номера старого журнала, пытаясь увлечь примером литературных кумиров – всё напрасно. Глаза не загорались.
Третьих вроде бы зажигать и не требовалось – они сами готовы были на труд и на подвиг. Но этих обуревала классовая патетика.
– Ты что?! – возмущался бывший редактор партотдела. – Хочешь, чтобы я обслуживал олигархов? Живоглотов, обокравших народ и страну? Надо сделать журнал трибуной борьбы! Из него должны сочиться боль и кровь!
И как ни старался Валерий объяснить, что ни болью, ни кровью сегодня никого не проймёшь: люди столько испытали и насмотрелись за двадцатый век, что важнее вернуть им радость сожительства, способность в самих себе находить и ценить талант жить, – разговоры кончались ярлыками:
– Да ты просто предатель! Ренегат!
Расставаться с давними коллегами, которых он уважал и за профессионализм, и за человеческие качества, было горько. Но Валерий всё отчётливее сознавал: поступаться нельзя. Надо искать не тех, с кем знаком, а тех, кто хочет и может работать. А боль, которая якобы должна сочиться со страниц, – она неизбежно напомнит о себе сама.
В один из дней он отправился в церковь. Точнее даже, не в церковь, а к её настоятелю – отцу Михаилу Орлову, который был известен в Москве как богослов и публицист, нередко печатался в газетах, выступал по телевидению, и Валерий надеялся привлечь его к сотрудничеству в журнале. Служил отец Михаил в Храме Всех Скорбящих Радости, недавно восстановленному. В своё время его разрушили – под тем предлогом, что при социализме не может быть и не будет скорбящих, а уж коли такое случится, то радости надо ждать никак не от храма, а исключительно из рядов пролетарской солидарности. Разрушителям, видно, не приходила в голову мысль о том, что иной раз человека утешить нечем, да и невозможно – ему необходимо просто помолчать наедине или замолить, заговорить боль утраты. И тогда нет для него ничего важнее, чем такое место на земле, где его молитва-исповедь естественна и желанна.
Сам Валерий был в детстве крещён, всегда в командировках заходил в церкви, костёлы или мечети, любуясь искусством старых мастеров, создавших эти хранилища человеческих дум и чувствований. Но, когда доводилось присутствовать на службе, он испытывал некоторую неловкость – словно подглядывал из-за угла или в замочную скважину за кем-то, кто, не подозревая о посторонних, доверчиво открывался миру всем своим естеством.
– Помнишь, – рассказывал он Лидии, – мы ходили с тобой в рождественский сочельник ко всенощной в храм Живоначальной Троицы в Останкине? Проповедь нам понравилась, голоса певчих тоже, но в церкви было многолюдно, душно, под тяжестью дублёнки у меня затекли плечи, и я с трудом дождался, когда пришло время встать под благословение. Поцеловав икону, я наклонился тогда к руке батюшки, как вдруг губы ожёг электрический разряд. Помнишь?
Лидия неуверенно пожала плечами.
– Ну, я рассказывал – ты просто забыла… Так вот, священник тоже почувствовал это и отдёрнул руку. И хотя всё объяснялось статическим электричеством, скопившимся в шерсти злополучной дублёнки, в душе тогда остался тяжёлый осадок. Я даже подумал: может, сам дьявол помешал мне получить божественное напутствие?
– Мистика! – отмахнулась Лидия.
– Скорее всего, да. Мистика! Но я не забыл ещё и ту страшную грозовую ночь в Сан-Марино… Короче говоря, на встречу с отцом Михаилом я шёл с немалым волнением. Но он оказался моложе, тщедушнее, чем на телеэкране. И я подумал: надо говорить прямо, без церемоний. Сказал, что журнал будет светским, но хотелось бы видеть в каждом номере своего рода просветительскую рубрику, в которой…
– Просветительскую? – уточнил отец Михаил. – Но в таком случае, зачем вам я? С этим справится любой, мало-мальски толковый преподаватель университета.
– И ты знаешь, он довольно быстро убедил меня, что ради просветительства не стоит затевать журнал. Сегодня, когда миру явлены миллионы тайн, когда написаны миллионы книг, а на любой вопрос есть сотни ответов в интернете – причём, всесторонних, в самых разных вариантах… Нет, просвещение в наши дни, говорил он, это лишь дело ума и воли каждого, если хотите – зеркало его потребности. Спору нет, такую потребность надо в человеке воспитать, в чём и состоит обязанность родителей, роль учителей. Но сама-то потребность, по его словам, может быть только личной!
– И что, вы так ни до чего и не договорились?
– Погоди… Он согласился, взялся вести в журнале рубрику. Но при этом помог мне найти ключ…
– Ключ?
– Вот именно!.. Понимаешь, когда я открыл ему, как понимаю миссию, которую выполнял старый журнал, он в ответ рассказал о потрясающей встрече. Как-то на исповедь к нему пришёл необычный человек: старик не старик, бомж не бомж, юродивый не юродивый… Ну, долг священника велит выслушать любого. Отец Михаил и стал слушать. А тот говорит, что, мол, он бывший офицер и что в августе 91-го он из танка стрелял по Белому дому. Представляешь? Я, говорит, своей рукой наводил пушку на Дом правительства, сам стрелял и видел, как после выстрела повалил дым из окон.
– Но он выполнял приказ…
– Правильно! Отец Михаил так ему и сказал. Но танкист не успокоился. Он даже закричал: “О чём ты говоришь, отец?! Я, внук и сын русских офицеров, стрелял по русским – это как?! Они что, враги? Я же присягал не командирам и начальникам – я людям присягал! Я ведь жить теперь не могу!”…
– Ну, и что ему сказал священник?
– Не знаю… Думаю, нашёл какие-то нужные слова. Но мне он открыл то, над чем я бился все последние дни. Я понял: миссия сегодняшнего журнала – врачевание души… Постой, ты не поняла! – заспешил Валерий с объяснением, заметив на лице Лидии скептическую гримасу. – Врачевание не проповедью (пусть этим занимается церковь!), не митингами и речами – это дело политических кликуш… Нет! Мы постараемся вернуть людям историю страны, их родовую честь и национальную гордость… Вернуть сознание того, что все мы и каждый, кто рядом, – это и есть народ. Тот самый, которому принадлежат и эта страна, и власть, и всё, что рядом или вдали, и то, что происходит с нами сегодня, что станет завтра. Тот танкист – он ведь живёт на разрыве души. Как и все мы! Каждый из нас! Просто его больше нашего обожгло порохом – вот ему и больнее. А если вдуматься, мы все – обожжённые, понимаешь?
Он видел: Лидия понимает. Как ни странно, никто и никогда не понимал его так, как она. Может, потому и не смог никто до сих пор заменить её в его жизни. А то, что люди они оказались разные, – так ведь это не их вина. Вот только Тимурка… Его-то душу чем врачевать?
– Что ты слушаешь? – поинтересовался он как-то у сына, застав его с наушниками и плеером. – Опять свой балдёжный рэп?!
Сказал мимоходом, не придавая словам никакого особого смысла. Но Тимур взвился:
– Ты же ничего в этом не понимаешь! Ты уже просто старик, понял?! Тебе только классику подавай, занудство всякое: романсы, арии… Да если хочешь знать… – Тимурка весь дрожал в крике, на который в панике примчались и Лидия, и Елизавета Васильевна. Хорошо, Никиты Петровича не было дома – только его бы не хватало в этой внезапной истерической сцене.
Лидия решительно заняла сторону сына:
– Нам в своё время джаз запрещали – а теперь ты хочешь запретить им рэп и рок?
Валерий промолчал – только чтобы погасить истерику. Но после ужина, перед тем как уходить, не смог удержаться:
– Понимаешь, сын, в чём штука… Человеку свойственны самые разные состояния: он может радоваться, грустить, тосковать, торжествовать, благоговеть, восхищаться, огорчаться, злиться – как вот ты час назад… Он способен любить, робеть, унывать, горевать, злобствовать, завидовать, страдать, нежиться, печалиться, умиляться… А если ты все свои эмоции сводишь к одному состоянию – “балдеть”, – ты уже неполный человек. Стало быть, неполноценный, ограниченный… Вот и думай, кто из нас прав!
Лидия, которая, конечно, всё понимала, тем не менее, прощаясь, покрутила пальцем у виска.
“Вчера около половины двенадцатого ночи в подъезде своего дома убит известный журналист, обозреватель “Деловой газеты” Юрий Сливочкин…”.
Сообщение прозвучало по телевизору в тот момент, когда Валерий готовил себе завтрак. Он остолбенело уставился на экран, чтобы узнать подробности, позабыв, что держит ручку горячей сковородки. Она, конечно, тут же напомнила о себе. И, с грохотом выронив сковородку на пол, Валерий не расслышал ничего, кроме привычного “задержать преступников по горячим следам не удалось”. Лёшка Славин, которому он кинулся звонить, тоже мало что знал.
– Версии разные. Кто говорит, убийство с целью ограбления. Денег при нём действительно не оказалось. Но часы “ролекс” остались на руке. Другие намекают, что пришили его из ревности – была у него тут… дама сердца, жена одного…
– Олигарха?
– Скорее, богатого отморозка… Третьи вычисляют, кому он насолил своими статьями. Я ведь говорил тебе, что он публицист по особо важным делам. Опять же – собирался баллотироваться в депутаты… Но милиция всё же склоняется к другому.
– К чему?
– По некоторым признакам, это дело рук скинхедов.
– А при чём тут… Он ведь не еврей! Юрий Савельевич Сливочкин – никакого следа, по крайней мере, в ближайшем колене…
– Ну, во-первых, по слухам, не Савельевич, а Соломонович. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. А во-вторых, перефразируя советскую народную песню, “когда страна быть прикажет евреем – у нас евреем становится любой!”. Одних евреями “назначают”, другие сами записываются… Мой бывший сосед по дому, уж на что чистокровный осетин, но и тот нашёл у себя какую-то прабабушку с каплей еврейской крови – только чтобы уехать на ПМЖ в Израиль. Пишет теперь, что работает по специальности, стоматологом, купил дом, дочку отправил учиться в Сорбонну…
– Ладно, про Сорбонну потом расскажешь. Почему ты решил, что тут скинхеды?
– Да потому что рядом на асфальте крест со стрелами нарисован, а на груди у Юрки книжонку такую бросили, и вообще…
– Но, может, кто-то намеренно под них поработал? Чтобы со следа сбить?
– Я ж тебе толкую: это одна из версий… В редакции все на ушах стоят.
– Встанешь тут! Я к нему, мягко говоря, любовью не страдал, но одно дело – когда это происходит где-то и с кем-то, а когда с человеком, которого хорошо знал… Как говорится, снаряды падают всё ближе!
– Да, не слабый подарочек к твоей презентации! Кстати, когда она?
– Через неделю. Ты будешь?
– Вопрос! Пожрать на халяву – это ж моё хобби! Я ни одних поминок не пропускаю…
– Циник чёртов! – только и сказал Валерий. – Имей в виду: я тебя на свои похороны не приглашу…
А презентацию Батыршин затеял пышную. Не по коню попона, как считал Валерий. Тем более, что убийство Сливочкина враз и надолго захватило умы, прессу и всё политическое пространство. Но предложение отложить торжество Пал Палыч отверг в своём стиле:
– Наш творец траура не знает – иначе бы жизнь остановилась!
И оркестр, как говорится, грянул…
По настоянию Батыршина список “допущенных к столу” оказался внушительным. В числе vip-персон явился в сопровождении двух спутников (“неужто телохранители?” – предположил Валерий) Шипунов. С той поры, как он опасливо торговался в кабинете о цене своего депутатского голоса, Вениамин Александрович стал заметно осанистей и глаже. Карьера его шла в гору, он часто представительствовал на международных форумах, после чего авторитетно комментировал с телеэкрана позицию России в свете международного права. Удивившись было его приходу, Валерий вдруг сообразил, где он впервые увидел Батыршина: ведь это его тогда, на пьянке в думском кабинете Шипунова, представили как “владельца заводов, газет, пароходов”! Воистину узок мир человеческий…
Почти следом в ресторан вошёл, почти вбежал приземистый господин – такой низенький, что лакеи у входа, приветствуя его, склонились чуть не до полу. “Адам Шерстенников, железорудный магнат, – догадался Валерий, вспомнив имя хозяина “Деловой газеты”. – Надо же, потерял своего лучшего журналиста, а вот аппетит не утратил. Неужто Батыршину такой закадычный друг?!”
Явлению Литмановича, Лебедянского, других, ему неведомых, но, по всему, не менее именитых персон Валерий уже не удивлялся. Подумал только, что ту короткую, душевную речь, которую он собирался произнести на церемонии, надо выбросить из головы к чертям собачьим: она прозвучала бы здесь как реквием на карнавале. Сказать что-нибудь дежурное – да и дело с концом…
– Что ж ты сбежал, друг сердечный? – услыхал он за спиной знакомый голос.
В его список Галина не входила – значит, Батыршин сам её пригласил?
– Да вот сижу… вдали от шума городского… – слукавил Валерий, понимая, что упрёк был совсем не за то.
– Все вы, мужики, трусы! – констатировала Галина, при этом обнимая его. – Ладно, побегу смотреть твоё детище. Кажется, его уже принесли.
Действительно, в центре зала появились мальчишки с пачками журналов, возглашая:
– Покупайте “Лики России”! Новый журнал с давними традициями! Первый номер!
Народ хлынул на крики, и Валерий оценил этот простенький, но остроумный ход Батыршина.
Неожиданно, откуда-то из-под пальмы возник Аркадий Пестун, он же Перовский.
– Сколько лет, сколько зим! – с жаром протянул он обе ладони, зажав подмышкой экземпляр журнала.
– А ты здесь откуда? – чуть помедлив, Валерий всё же ответил пожатием.
– Уважаю! – продолжал Аркадий трясти его руку. – Ув-важаю!
В мозгу Валерия тут же возникло знакомое продолжение: “… у кого денег много!”
– Тусуйся! – вспомнил он напутствие Аркадия на банкете, где случилась первая встреча с Суриковым. Кстати, лёгкий на помине, Суриков тут же появился в его поле зрения.
– Здравствуйте, Валерий Сергеевич! Вижу, принимаете поздравления?
Аркадий испарился, оставив их вдвоём.
– Я полистал ваш продукт, – сказал Суриков. – На мой вкус, немного скучновато, но в целом – журнал вполне стильный. Даже классный! Надеюсь, на меня вы не в обиде?
– Да вроде бы не за что…
В этот момент по залу разлились мягкие, мелодичные позывные, приглашая к началу церемонии.
Извинившись, Валерий направился к подиуму, где перед микрофоном уже стоял Батыршин. Оглядывая зал, он не нашёл Габунии – не иначе, совсем расхворался старик. Не было пока и Лидии с Тимуркой. Может, застряли в пробке? Жаль! Накануне вечером получился с сыном душевный разговор – впервые за долгое время. Говоря о предстоящей презентации, он рассказал Тимуру про дерево в Кара-Кумах.
– Представляешь, под ногами у тебя – жёлто-серая глина. Сухая, как… ну, как асфальт… только весь в трещинах. И вокруг, во все концы до горизонта, такая же гладь: ни горбинки, ни травинки, ни кустика. “Тандыр” называется… Оглянешься – и кажется, что ты вообще один на земле.
– Жутковато!
– Не то слово… И, представь, далеко впереди ты вдруг видишь дерево. Зелёное, с пышной кроной! Откуда оно здесь, как выросло на этой раскалённой сковородке?
– Мираж?
– Да нет, настоящее дерево.
– Тогда оазис?
– Но почему дерево одно? Загадка!.. Мой спутник, из местных, только посмеивался. А когда подъехали, оказалось, что дерево искусственное. Ствол, листочки – всё как живое, но синтетическое. Спутник объяснил: здесь снимался какой-то фильм, и киношники, уезжая, оставили дерево посреди пустыни. Ради смеха.
– Ничего себе смех! Человек понадеется, что отдохнёт, спасётся от жары, а там обман. Издевательство!
– С одной стороны, ты прав. Но понимаешь… мне всё же кажется, что дерево оставили люди добрые. На той голой земле, куда бы ты ни ехал, оно то и дело притягивает взгляд. Волей-неволей! И пока ты видишь его, у тебя есть ориентир. Ты не собьёшься с пути, не потеряешься – потому что есть точка отсчёта, место, откуда всегда можно начать путь сначала… И знаешь, когда я мечтал о журнале, мне частенько виделось это дерево.
Тимур посмотрел на него каким-то новым взглядом и сказал только:
– Интересно…
И в этом коротком слове Валерию услышалось многое…
– А теперь, – услышал он голос Батыршина, – разрешите представить вам главного редактора журнала, человека, талантом и трудом которого рождался наш первый номер. Приветствуйте – Валерий Моисеев!
С последним шагом к микрофону Валерий решил наконец, о чём будет говорить. Что бы там ни было и кто бы тут ни стоял – эти люди пришли. Пришли на твой праздник. С этого дня они твои читатели. Значит, ты работаешь и для них. И кто сказал, что с первого слова тебя поймут, поверят, станут твоими единомышленниками? Если бы всё было так просто – стоило ли высокопарно говорить о какой-то миссии?
– Коллеги! – начал он вместо привычного “господа”. – Наши предшественники, основатели журнала, на мой взгляд, нашли для него очень хорошее название – “Лики России”. Открыв первый номер нового журнала, вы увидите, что он густо населён, – как и наш город, страна… Хочу пожелать вам: читая, всмотритесь в лица наших героев. Всмотритесь в окружающих. Всмотритесь в себя. Если делать это искренне и постоянно, думаю, многое в жизни увидится по-другому. Сама жизнь станет интересней и лучше. Для всех! И тогда мы сможем сказать себе, что делаем журнал не напрасно.
Ему слегка поаплодировали. И тусовка пошла своим порядком: еда, разговоры – в каждом круге о чём-то своём. Нормальное, в общем, дело. Но Валерию вдруг показалось, будто что-то произошло. Не в зале, не в городе – в нём самом. И люди вокруг предстали перед ним совершенно иначе.
Он увидел перед собой, где-то далеко внизу, гигантскую, медленно вращающуюся сцену, на которой миллионы актёров – талантливых и бездарных. Испокон времён играется на Земле какой-то грандиозный спектакль. Гремят войны и совершаются подвиги, кипят страсти и происходят убийства, змеится зависть и вершится возмездие… Текут и текут жизни – в суете, в лабиринтах городов и паутине дорог, в гнездовьях жилищ и муравейниках континентов. И люди – миллиарды людей! – куда-то стремятся, волнуются, лицедействуют друг перед другом, изнемогая в этой бесконечной игре. Они сами сочиняют для себя житейскую пьесу – то комедию, то драму, они смеются и рыдают одновременно по одному и тому же поводу – поскольку то, что для одних счастье, для других – крушение, катастрофа. И нет у них режиссёра, который бы собрал, выстроил, упорядочил эту фантасмагорию – одновременно величественную и чудовищную. Но люди чаще всего того не сознают – они надеются, что режиссёр всё-таки есть, что он управляет этим видимым хаосом, верят, что благодаря ему их жизнь исполнена смысла, подчинена какой-то высшей, пусть непостижимой для них цели. Лишь иногда, оказываясь на краю, как бы внезапно прозревают и, не находя опоры ни под, ни перед собой, они в ужасе отшатываются от бездны – будто заглянули в чёрное, бездонное зеркало. И тогда они клянут режиссёра, забыв, что пьесу бытия сотворили сами, – но тут же, не в силах ничего в ней исправить, переписать набело, переиграть сначала, исступлённо взывают к этому невидимому творцу, умоляя хотя бы изменить конец – безвестный, но всегда устрашающий. Смеясь или грустя, ликуя или страдая, они спешат жить, спешат и верят, что однажды конец окажется-таки счастливым – и всякий раз, на протяжении вот уже десятков веков, убеждаются, что исход предопределён.
…И как же ему захотелось оказаться сейчас на том пологом холме, где он сидел рядом с отцом на коротко стриженой траве! Опрокинуться, как отец, навзничь, смотреть на торопливые облачка в небе и чувствовать под рукой живую землю – упругую, тёплую от солнечных лучей или прохладную, как исходящая испариной человеческая кожа. Теперь он понимал, чем отец так наслаждался в ту минуту. Покоем! Покоем на земле, которая ещё недавно вздрагивала под ним в окопах. Покоем в душе, которая позволяла ему стать наконец самим собой: не солдатом, не мстителем, а человеком – во всей щедрости этого чувства…
Казалось бы, давно закончилась война, но люди каждый день, с утра до вечера и с вечера до утра, бесконечно воюют друг с другом. Ради чего? Может, потому и остаются для них скупыми их собственные души? Что ж, надо так же повседневно и спокойно пытаться достучаться до них.
“Но не будет ли это такой же суетой? – спрашивал он себя. – Не означает ли это – смириться, жить как все?” И отвечал: “Может быть. В конце концов, разве я – не один из них? Но точнее всё же иначе: делать своё дело – и делать как можно лучше. Время рассудит…”.
г. Москва