Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2008
А
Она плачет, я б тоже плакал, кабы смог.
Как всегда: налоговая, именины у вице-мэра, нужно съездить в Н-ск уволить, наконец-то, представителя, а тут появляется Меркурьев. Неудачник Меркурьев. Пьёт виски – напиток, говорит, неудачников, торчит в моём кабинете полдня. Мне, положим, не мешает, но сотрудники волнуются. А совсем посторонний – что скажет по поводу человека в моём кожаном кресле, с ногами в старых ботинках на виду?
– И что она? – ехидно интересуется Меркурьев. – Молодость права?
Права. Вот в чём ещё дело: я не хочу быть, как он, мой ровесник (стариком, слабаком). Поэтому мне нужна она. И только поэтому! То есть я её, кажется, не люблю.
А вернее так – теперь люблю. Потому люблю, что вложился во всё это по полной. Не деньгами – хотя и деньгами тоже. Жизнью, факт.
Б
– Зачем тебе уезжать, вот что не пойму, слушай, – я беру её за руку, она руку, мокрую от слёз, вырывает. – Ладно, чёрт с тобой, давай расстанемся, но уезжать-то, бросать всё…
– Что всё? Что всё-то?
Как банально. Это она в 18 лет такие истерики закатывает, что же будет в 30. А вот что – мне будет 50 с лишним.
– Я, дорогая, не говорю о себе…
– Конечно! Тебе-то…
– …Так вот, не говорю о себе. Но твой институт…
– За который ты заплатил, конечно…
– …Твоя мать…
– Ага, вспомнил! Она безумна рада, что её образцовая дочь связалась с таким, как ты, конечно! Да у неё шок! Она меня из дома выгоняет каждый вечер!
– Ну, и отлично, у нас есть квартира…
– Это у тебя есть квартира, с женой и королевским пуделем. А у меня есть съёмная конура.
– Ну, уж…
– С джакузи конура! Ты это имеешь в виду! Всё, всё, я уезжаю!
Боже, боже… Мне хочется плакать. Я не могу плакать, разучился самым глупым образом. Ну да, накатывает такой ком откуда-то изнутри, перекрывая носоглотку. Вот бы грянуть слезам! Ан нет, всё рассеивается.
– Я люблю тебя.
– И я люблю тебя! В этом всё дело! У нас нет никакого выхода! Нет будущего, ничего нет! Кто-то должен это признать и что-то сделать. И это делаю – я. А ты трус, вот и всё, любимый. И это тоже не новость. Я люблю труса, потому что я дура. Очень мило. Мне надоело, понял? Пошёл вон!
Это я пытаюсь её обнять.
В
– А, знаешь ли, – говорит мне Меркурьев, – твоя любимая приходила тут ко мне. Слушай, такая приставучая! До ночи сидела.
– И что? – говорю я в ответ, а у самого замирает сердце. Да, я ревную, даже к этому мало похожему на человека типу. И он, похоже, знает это. Пьёт моё виски и глумится надо мной.
– Да ничего. Я ж, друг мой, как-никак поэт. Как и она. Читала стихи, вот они, послушай, тебе – хе-хе – понравится.
Достал из кармана листок стал читать, подвывая, нарочно, издевательски (я потом забрал бумагу):
У него есть жена и собака
Мне не стать ни одной из них
Я ничейный знак Зодиака
Я свечу среди звёзд чужих
Сумасшедшему астроному
Одному только видно как
Я сгораю вдали от дома
Под окном у жён и собак
А вот, послушай, дальше:
Этот город пахнет слезами
Но моих не увидит слёз
Нестолкнувшимися поездами
Отправляемся под откос
Такой перебивчик ритма, симпатичный. Тебе как, друг детства?
Хочется послать его. Но сдерживаюсь. Вот как я изменился. Что же касается моих окон, жён и собак – это поэтическое преувеличение. Мы живём в закрытом посёлке, 35 км от города. Охрана на месте.
Г
В неё влюблён студент Фурманов. Нелепый человек с длинными руками и длинными ногами. Тоже поэт. Она смеётся, что их близость невозможна по физиологическим причинам: он выше её почти в два раза. При желании и здесь можно быть уязвлённым – я-то с ней, с её крашеными в рыжий цвет волосами, своей полысевшей и поседевшей макушкой вровень.
А Фурманов страдает, смотрит на меня с ненавистью. Может быть, мне и вправду обиден не её отъезд, а мой проигрыш? Инвестиционный просчёт. Мол, вложился, и зря. Хотя мысль, что она живо найдёт там, куда собирается (автостопом; ну это уж дудки, придётся дать денег, чего уж) себе друга, нестерпима.
Иногда она, по обыкновению жизнерадостно, рассказывает мне о своих любовниках. Врёт, поди. Хотя нет, не врёт, и это-то совсем плохо! Лучше бы врала. А может, врёт. Конечно, конечно, молодым девушкам хочется преувеличить…
Преувеличенный кретин, вот кто я.
А потом (теперь) она плачет. Я не вынесу её отъезда, вот что.
Д
В этом климате гаснут звёзды
Этот город страшней вблизи
Я глотаю солёный воздух
И ботинки мои в грязи –
бормочет Меркурьев, когда я выставляю его вон, вежливо, но непреклонно. Бутылка виски пуста. Стихи мне не нравятся, ну, да я не специалист. Меркурьев вон хвалит, хотя, возможно, в расчёте на даровое виски. Фурманов хвалит её стихи тоже, говорит, что хотел бы писать, как она, но не может.
Недавно выехал на окружное шоссе, дождь, стоит на конечной остановке трамвая Фурманов. Я остановился: подвезти? Фурманов глянул зло, сел на заднее сидение, запачкав пол. Вот тогда и поговорили.
– Я хотел бы писать, как она, но не могу. А ты (мы как-то раз, в ресторане, где я угощал всю их тусовку, перешли на ты – думал, он забыл) ты хочешь её купить задёшево. За эту вот фигню, коробки эти железные нелепые (Он ткнул пальцем в потолок. Сам он нелепый).
– Тебе так не нравится моя машина? – спросил я, несколько польщённый. Всё-таки есть и у меня преимущества, вызывающие ревность соперников.
– Ну, RX, да ещё такого позорного цвета – дураков, чтобы понравился, мало. Подростковый вариант. Даже папашин пятисотый GL лучше. Там хоть стиль есть, ну, и покомфортнее будет, да и, согласись, приёмистость не сравнить. Останови здесь.
Он вышел у входа в посёлок Синий Лес – здоровенных ворот, утыканных камерами наблюдения. Посмеявшись мысленно над собой, но и сконфузившись, я поехал дальше. В свою глушь на своём драндулете.
Е
Иногда я как будто всплываю со дна, хватаю ртом воздух и понимаю всё. Очень болезненно. Как, наверное, и настоящий водолаз чувствует – продирает лёгкие до дыр. Я думаю о семье – о своей семье. Ещё о том, что характер её – это не ошибка юности, а залог будущего, бабьего, стервозного. К тем же тридцати – что будет! Во что превратится милая (всё-таки излишняя) ветреность? Знаю я этих меркурьевских ровесниц-поэтесс. Да и сам Меркурьев такой же. И куда она денется от моих денег, пугает только. А мне (а я через десять лет никакой буду, наверное, с такой жизнью, всё на нервах) она и стакан воды не подаст. Живым я от неё не уйду.
А я и не хочу уходить. Один раз я, снова поругавшись, помчался домой, где ещё с тех времён спрятан парабеллум. На полдороге одумался, вернулся на съёмную квартиру, к ней – чтобы поругаться опять. “Наши отношения свелись к выяснению отношений” – говорит она.
Потому что здесь, как во сне, охотно ныряешь обратно. На дно. Что это я, правда, взъелся. Она ребёнок, её можно воспитать. А главное, ведь всё равно не могу забыть: её черты, как бы ещё не сформировавшиеся, её привычку закусывать губу, обиженно. Как она любит качаться на качелях, как рассказывает о своей кошке. Как говорит о любви.
Ж
Мы снова помирились. В самый разгар горячего примирения ей позвонил пьяный Фурманов (я пробил его сразу же, невелика шишка папаша и не по моему профилю – замначальника краевого ГАИ, фамилия только другая). Она всегда берёт трубку, даже в такие моменты – вроде, чтобы не пропустить судьбу. Приподнявшись на локте, она слушала (так, чтобы и мне было слышно) его речи. Убьёт её, себя, меня. Ещё один туда же. Без перехода кричал, что уезжает на археологическую практику куда-то в Монголию, в степи. Зовёт её с собой.
Она пожала голым плечом и с презрительной миной отключилась. Конечно, точно так же она и с моими звонками обходится.
Потом мы всё-таки, об этом поговорив, примирились. Ненадолго.
З
А я подумал, как бы ей хорошо было в степи. Вот они с Фурмановым выходят из палатки. Весна, степь в цвету, пахнет травами. Встаёт круглое, как на картинке, степное солнце. И никого нет вокруг.
И я далеко, как уже не буду никогда.
г. Барнаул