Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2008
АДАМ ВНУТРИ СВОЕГО ЯБЛОКА
Он вдруг заметил, что ум разрушает его, ум вызывает физическую боль, будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Вся тяжесть совершенства обрушилась на него ещё в отрочестве и с тех пор не отпускала ни на секунду. Ему хотелось забросить свой ум в бесконечно глубокий колодец на самом краю города, в парке, где раз в год вода начинает выть. Ум просто необходимо было во что бы то ни стало случайно оставить в метро, отдать в виде милостыни нищенке с картофельным лицом, закопать во дворе под кустом жёлтой акации. Ум — это проклятье, как наследственная болезнь, преследовавшая из века в век всех мужчин его рода. Все они, как один шли по жизни, волоча за собой этот жуткий груз. Окружающие восторгались ими, просили совета, требовали устроить и распланировать жизнь за них, но… ум воспринимался прадедами Адама как нечто отчуждённое, враждебное, непоправимое, лишнее, неприятное. И никто, ни один из них так и не смог расстаться со своей ношей, и у каждого рождался хотя бы один мальчик, наследовавший этот семейный порок. Ум не давал им ничего и лишь разъедал всё существование, усмехаясь из недр черепной коробки.
Бороться с умом было бесполезно — ни алкоголь, ни разнообразные дурманящие средства, ничего не помогало наполовину — в лучшем случае это вызывало смерть, уничтожая ум вместе с его носителем. Ах, как хотелось всем этим благородным мужам стать как другие — незамысловатыми, лёгкими, воздушными существами, живущими, словно ангелы, словно птицы небесные, словно дети, не знающие мрачных ухищрений серого вещества. Возможно, Адамовы предки были бы счастливы, если бы родились такими, возможно смогли бы спокойно спать… Адам проклинал своих предков, передавших ему истинную кару господню. Видимо, самый первый в роду совершил некий страшный проступок и был наказан свыше, и наказаны были все потомки его. Но у Адама потомков не будет — несмолкающая боль, которую причинял ему ум, не позволяла ему сходиться с женщинами. Похоже, он — вершина, ему предстоит искупить грех пращура, и на нём всё и оборвётся, сорвётся в сияющее небытиё. Никто вокруг, совершенно никто не представлял и не верил, что ум может быть столь бесполезен и причинять такие страдания. Адамом овладел страх. Он часами молил небо забрать свой дар назад, пусть ум растворится в огромной ледяной синеве, пусть ума больше не будет. Должен быть выход. Не может быть так, чтобы выхода не было.
В ту душную, влажную ночь, словно губку, пропитала воздух и норовила проникнуть в любую щель, в поры кожи, в тело и мысли. Вода стояла везде. Даже ум — и тот пропитался водой и стал ещё тяжелее и от этого причинял ещё бόльшую боль. Казалось — одно удачное телодвижение и ум отвалится, как сытое насекомое, и со смачным шлепком упадёт на пол, где его так легко раздавить голой мозолистой пяткой. Адам сидел у окна и думал о своей беде, думал тем самым умом, от которого так хотел избавиться. “Почему я? Ну почему, почему же именно я?”, — опять вопрошал он, но мир молчал, только влага, кажется, уже начинала шелестеть начинающимся дождём.
И тут он впервые в жизни почувствовал, что ему полегчало, что он парит над нагромождением слов, над несловесными надстройками, над объяснениями и трактовками объяснений. И ему не больно. Это-то и поражало больше всего. Адам хотел было встать, побежать под дождём с радостным криком… Но — это оказалось совершенно невозможным. Не было больше тела — он не умер, он превратился в бестелесного мужчину, в абстрактного, воображаемого мужчину, стоящего на пороге мира невинных душ. Едва шевельнувшись всем своим размытым бесплотным “я”, он почувствовал, что они рядом, эти существа, они уже почти говорят с ним нежнейшими тоненькими голосами. И где-то среди них — малыш, который мог бы стать его сыном или дочерью, если бы Адам соединился для этого с женщиной. Но писк собственного невоплотившегося ребёнка нисколько не беспокоил его — здесь было так хорошо, в долгожданной живой пустоте. Как-то незаметно исчезли комната, дом, пропахший дождями город и земля, и небо и всё, что можно назвать, и то, что лучше и не пытаться назвать. Адам был там, где ему и положено быть — за годы мучений, причинённых умом. Наверное, он оказался в Раю, в том самом месте, где нет ничего, но есть всё, кроме, пожалуй, времени. Адам не знал, да и не хотел знать, как долго он пребывает здесь. Он просто был в этом месте.
Но вдруг — через какой-то отрезок несуществующего времени он затосковал, хотя, казалось ему, это невозможно, этого просто не может быть. Ему вдруг захотелось снова соединиться с умом, который он раньше так ненавидел. Ему захотелось в мир, полный звуков, образов, ощущений и мыслей. Хотелось впитать этот мир, пропустить через себя и выпустить в виде переливающейся, мерцающей конструкции, какой ещё не было и, похоже, больше не будет. Хотелось почувствовать череду наделённых непомерным умом мужчин и наконец-то родить ещё одного в этом удивительном ряду. Открыть книгу — да, прочесть её, проглотить, переварить, потом написать другую, да, ему во что бы то ни стало необходимо написать книгу. Кто, если не он, напишет её? Ему болезненно захотелось обратно и, рванувшись, он оказался в человеческом мире, но… У него не оказалось тела. Он потерял его где-то в странствиях, просто потерял и всё. Не в результате смерти или изгнания наподобие экзорцизма. Его тело не находилось нигде, оно истратилось на переход в мир невинных душ. Его молодое, но измученное нервными терзаниями тело, с трудом удерживавшее в себе жизнь, тонкорукое, с редкими тёмными волосами на черепе, содержимое которого так мешало когда-то Адаму. Ужасно мешало, но теперь его тяготила — так же, как раньше ум, его тяготила пустота. Она даже не была глупостью в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие. Пустота являлась только самой собой, не допуская ничего лишнего. Пустота проследовала с Адамом назад. А тела не было.
С огромным усилием он вспомнил, что души могут по своему желанию вселяться в тела различных живых существ. В конце-то концов, он ничего не потеряет, если попробует. И глазами, которыми могут видеть только бесплотные твари, он стал искать себе новую плоть. Хотя бы какую-то — хилую или слишком юную или слишком старую, любую плоть, даже ту, которую вскоре придётся покинуть. Но город был пуст. На всем лежала пыль, золотистая, нездоровая, какая-то недобрая пыль. На стенах, на камнях, на углублениях отчего-то сгустившегося воздуха. И ни одного живого существа — ни человека, ни одной захудалой мыши или хотя бы мухи. Адам обогнул всю землю и нигде не нашёл никого. Ему стало страшно — совсем как тогда, когда он никак не мог избавиться от своего ума. Всё выглядело, как чья-то дурная шутка, но, конечно же, это не было шуткой. И, уже почти отчаявшись, безмолвно рыдая от невозможности воплотится, он обнаружил яблоню — как раз в тот самом месте, где должен был стоять его дом. Да, посреди пространства, лишённого даже трупов, росла одна-единственная яблоня, живая, зелёная, на ветке которой зрело одно-единственное яблоко. Адам смутился — как, неужели ему предстоит стать яблоком? Это же невозможно! Но ему так остро хотелось родиться, что, он, собрав себя в точку, кинулся прямо в яблоко, в пористое, душистое, последнее на всём белом свете яблоко. Он будет удивительным яблоком, очень умным яблоком, которое непременно напишет книгу на языке неродившихся младенцев, как пишут собаки, выпи и прочие создания. Он уже чувствовал мир кожурой, думал мякотью и, кажется, гладкие чёрные косточки слегка шевелились в его сердцевине.
Яблоко вздрогнуло, отделилось от ветки и отправилось в свой последний полёт — прямо в страшную золотистую пыль. Только тут он понял, что прошло уже три тысячи лет с того дня, когда ему захотелось написать книгу.
В ОЖИДАНИИ ДУЛЬСИНЕИ
“Ну, когда же она придёт?”, — мерил огромными шагами свою замусоренную квартирку на улице Кастанаевской Игорь Гранкин, одинокий мужчина, похожий на беспокойную капельницу. Вот уже пятнадцать лет он ждал, что в его расцарапанную кошками и подростками дверь постучится Прекрасная Дульсинея. Ворвётся, влетит, и его беспросветная жизнь расцветёт в ярком свете присутствия прекрасной Дамы.
Нельзя сказать, что она ни разу не приходила… Заявлялась примерно раз в неделю, а то и чаще, но всё время упорно отказывалась сбросить с лица, души и сердца леденящий морок. Это было пострашнее ветряных мельниц! Даже великан и все драконы мира не могли сравниться с угрозой, преградой и западнёй в одном лице, регулярно переступавшей пыльный трухлявый порог. А потому Игорь горько рыдал, закрывшись в ванной, бессильно пытаясь постичь весь этот абсурд, пока она допивала коньяк, грызла кусок колбасы, шмонала по полочкам и ни с чем уходила, даже не потрудившись захлопнуть дверь.
Искусством своим она владела превосходно — как-то раз Игорь чуть было не поверил, что к нему действительно зашёл с бутылкой давнишний приятель Стёпка. Уже открыли, налили и выпили, и Гранкин хотел, как водится, рассказать о своём непутёвом жизненном пути… То, что мелькнуло в заплывших стёпкиных глазах, нельзя было перепутать ни с чем — этот блеск, эту страсть. Но зачем, зачем она снова использует колдовство?! Дульсинея Тобольская? Подольская? Тамбовская… О, Тамбов!
— Зачем явилась ты в столь убогом и гнусном обличии, о прекраснейшая?
Степан и сам был нетрезв, а потому слова собутыльника на “белочку” списывать не стал. Без лишних разговоров треснул он Игоря бутылкой по голове и вышел вон, процедив сквозь гнилые редкие зубы “у, пидор!”
Тело бессильно свалилось на пол, пороняв попутно предметы и потеряв сознание. В гулком чёрном провале бестолковая игорева душа, скукожившись от ужаса, созерцала висящий в пустоте насмешливый бледный лик Дульсинеи. “За что?!”, — молча вопрошал Игорь. Лик подёрнулся мелкой рябью. “За что же?!”, — снова беззвучно взвыл бестелесный проситель, но ответа опять не последовало — он просто очнулся — на своей кухне, среди бутылок, тараканов и крошечных, едва заметных, но всё же ясно мелькающих по углам человечков в нелепых шапочках. Это были гномы — с ними приходилось сражаться за неимением перебитых несколько веков назад великанов. Игорь даже не сомневался -именно из-за этих вечно суетящихся под ногами тварей бесконечно откладывается долгожданная его встреча с той, чей облик не укладывается в голове ни одного из живущих. Эти гнусные мелкие создания превращали утончённейший морок в жуткую пародию, мерзкий гротеск. Дульсинея не знала… Да, она точно всего не знала! Да как они посмели обманывать её!
Но всё же она из раза в раз проверяла дона Гранкина — готов ли. Сколько обличий! Сколько масок! Её фантазия не знала предела! Почтальоны, друзья, соседи, милиция, девки по вызову, как бы ошибшиеся дверью — Игорь всякий раз узнавал Её, но принять в таком виде не мог и ждал, когда же она наконец-то явит себя в своём истинном облике. Ожидание тянулось, как ленивая старая кошка, и Игорь начал было задумываться — “а есть ли вообще будущее у их отношений?”. Может, она просто играет с ним, а по-настоящему посещает кого-то другого — какого-нибудь хитрого, низкого обольстителя? И он, недостойный, жадными, масляными глазками созерцает её совершенное тело, её лучезарный лик. Поёт ей свои лживые серенады, а бедному Игорю Гранкину не светит в этом мире ничего, кроме глумливых масок и кривляющихся обличий.
И стоило мысли этой повиснуть на его увядающих извилинах, как визиты просто-напросто прекратились. Как рукой сняло! Больше никто не стучался в дверь, не подходил на улице. Лишь наглые зелёные мухи скрашивали игорево одиночество — неутомимо бились они в немытое годами оконное стекло, ползали, где попало, и, как могли, напоминали, что жив ещё мир вокруг и твари в нём не передохли.
“Надо готовиться к смерти”, — поглядев на происходящее, решил Игорь Гранкин и с перепугу бросил пить. Со дня на день ожидал он теперь иную Даму. Обликом её он не грезил, а просто смиренно ждал, погрузившись в бытийное море маленьких событий. Квартира его постепенно приобрела обитаемый вид, как будто бы ожидаемая Дама должна была тут поселиться. На просветлевшем окне налился соком кактус, мухи поизвелись почти что все, и в игоревом обиталище воцарились чистота и уют. Вечерами, сидя и вслушиваясь в лёгкую дрожь окружающего пространства, Игорь готовил себя — клетка за клеткой к своевременной кончине.
Как-то сама собой вернулась жена — он и забыл о ней, настолько холостой была его недавняя жизнь. Как-то почти сама собой жена понесла. Ничего загадочного Игорь в этом событии не видел: то, что действительность полна необъяснимых с его точки зрения событий, он понял уже давно. А в мирское происхождение неуклонно растущего пуза супруги ему почему-то не верилось. Он смотрел на него, как на чудо. Если бы в доме завелись ангелы или небо поменяло бы цвет на фиолетовый, он отреагировал бы точно так же. Когда жена в один прекрасный день сказала “мне пора” и вызвала скорую помощь, он сперва даже не сообразил в чём дело и в какой-то момент перепугался, что Дама, перепутав, покусилась на ни в чём не повинную женщину.
Забирая жену с дочерью из роддома, Игорь Гранкин заглянул в глаза младенцу и понял, что больше ему никого ждать и не надо. Прежняя жизнь закончилась, а новая — началась. Девочку назвали Дуней и ещё целую вечность Игорь спасал её от великанов, драконов, ветряных мельниц и злых волшебников.
г. Москва