Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2008
АЗАРТ, ШАМАНЫ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Я забыл, что такое азарт. Не в смысле, как он переживается, а как определяется научно. Как назло, при переезде у меня потерялась энциклопедия. Иногда полезно что-нибудь забыть и потерять. Есть шанс почувствовать себя первооткрывателем.
Я прекрасно помню зал московского ипподрома, и как кидался к ограждению при звуке колокола мой приятель, даже когда не делал ставок. Но просвещённые читатели нашего журнала обязательно захотят узнать точнее и глубже. Им мало ссылок на личный опыт какого-то там автора, выигравшего в незапамятном году семнадцать рублей с мелочью. Этого мало.
Кстати, тот же приятель по ипподрому имел исключительный дар давать после недолгого раздумья удивительно точные формулировки всему на свете. Например, спросишь его: “Андрей, что такое спорт”. А он подумает и ответит: “Затрата физической энергии в непременных условиях взаимного соревнования и абсолютной непроизводительности”.
— А что такое музыка?
— Скажу, — говорит, — если одолжишь мне ставку на тройной экспресс в следующем заезде. — Говори!
— Музыка есть одновременное звуковое изображение чувства движения и движения чувства.
Вот такие люди ходили на ипподром… Энциклопедий не нужно!
Но приступим к нашим изысканиям. Известно, что люди делятся на азартных и не азартных. Примем это как теорему пока. А можно ли разделить человеческую деятельность на допускающую и исключающую азарт? Попробуем.
Занятия, предполагающие азарт, — карты, спорт, вообще игры, коммерция, война, общественная деятельность, даже наука и кулинария в какой-то степени. Действия, исключающие азарт…Тут сложнее: чистка картошки и туалетов в армии, составление бухгалтерского годового отчёта, ожидание автобуса и окончания рабочего дня, посещение стоматолога, коммунальные платежи…Чувствуете, что тут как-то расплывчато, всё это не род деятельности, не профессии, а, скорее, ситуации. То есть один и тот же человек может быть в одном случае азартен, а в другом — нет. Например, серьёзный коммерсант, просчитывающий каждый ход в течение рабочего дня, может вечером превратиться за карточным столом в азартного игрока. Тогда как профессиональный игрок вряд ли допустит присутствие азарта за тем же столом; будет холоден и трезв. Учёный, начисто забыв самые азы теории вероятности, может купить лотерейные билеты и трепетать в ожидании розыгрыша. Или какой-нибудь военный, сухой адепт субординации и строевой подготовки, вдруг с горячностью примется доказывать вам, что весь мир опутан сетями сионистского заговора. То есть, получается, что наша исходная посылка не верна. Люди не делятся на азартных и не азартных, но как бы кочуют из одной области в другую.
Причём азарт как раз и появляется, когда они покидают область своей профессиональной деятельности, становясь дилетантами, любителями. Почему так? Мне кажется, что профессионалу присуща дисциплина мышления, над ним довлеет целый арсенал заученных правил и приёмов, который достаточно строго регламентирует его действия. Дилетант свободен от этого. Он рассуждает не по правилу, а по вдохновению, какие бы нелепые формы оно ни принимало. Увлекается. То есть азарт — есть некое производное от свободы, рождённое на стыке вдохновения и безрассудства.
Мы познаём мир благодаря трём вещам: анализу, интуиции и откровению. Анализ это когда вы точно знаете, что зарабатываете в месяц Х денег, ваша супруга Y денег, и, откладывая каждый месяц определённую Z сумму, вы сможете к концу года съездить на Фиджи / купить холодильник / расплатиться по кредитам. Интуиция — это когда, несмотря на все расчёты, вы чувствуете, что это не удастся. Откровение — это когда вам снится, что у вас за гаражом зарыт клад, вы берёте кирку, натыкаетесь на высоковольтный кабель и в результате удара током обретаете дар ясновиденья, с которым успешно гастролируете по стране и даёте одновременные сеансы на стадионах.
По своей природе азарт глубоко чужд анализу и, несомненно, родственен интуиции и откровению. И мне кажется, что некоторые вещи можно было создать только в состоянии высокого азарта. Вот взять и доказать невозможное — что параллельные линии пересекаются, что Земля круглая и вращается, что пространство искривляется, а время движется неодинаково в разных точках; будучи полным неудачником к своим сорока, взять и отправиться, руководствуясь безумной картой, чёрт знает куда и открыть дорогу в Индию, которая потом окажется Америкой.
Главный герой и двигатель азарта — есть некий призрак. Чаще всего — обманщик и искуситель. Это он заставляет одного безумца составлять комбинации выигрышных чисел в лотерее, другого изобретать вечный двигатель, третьего не расставаться с первым выигранным “счастливым” пятаком из автомата. Кстати, призраки требуют уважения. Вспомните Пиковую даму. Они род духов. А духи способны не только навредить, но и помочь. Издревле человечество обращалось к ним с самыми насущными и сокровенными чаяньями. Люди дерзали просить у них несбыточного. Например, воскрешения. Приходил шаман и воскрешал. Пускай в одном случае из ста. Пускай даже никогда. Неважно. Он хотя бы попробовал! Не опираясь ни на какие научные знания, следуя одним лишь тёмным преданиям и инстинктам души, ритуалам с огнём, бубном и костями животных. Некое священное безумие поселялось в нём ради того, чтобы повергнуть в прах железную биологическую логику.
Современный азартный игрок от простого картёжника до политика в своей высочайшей интенции стремится к тому же — кидая кости или соратников по партии — забраться на вершину, просто разбогатеть или стать диктатором, но совершить чудо: из “я — обыкновенное ничто” превратиться в “я — всё!”, и каждый из них понимает, что годы упорного труда приведут его разве что к повышенной пенсии и ишемической болезни, тогда как Случай, этот могущественный призрак, может дать всё и сразу. Бросая монетку в автомат или садясь за стол рулетки, человек как бы неосознанно подписывается под тем выстраданным в каждодневной, подневольной жизни осознанием, что справедливости невозможно достичь никакими законами — действие в согласии со спонтанной природой не определяется никакими догмами.
ВЕЛОСИПЕД
И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав.
Ив. Бунин
В определённом возрасте начинаешь меньше дивиться, как хорошему, так и дурному. Монотонная однообразность каждодневных впечатлений притупляет восприятие. Жизнь больше не калейдоскоп с весёлыми стёклышками, который вы когда-то в детстве вертели перед глазами, ваша жизнь теперь — расписание поезда, в котором вы сами и машинист, и тепловоз, и пассажир, томящийся перед окном купе однообразием пейзажа. А рядом в то же окно жадно смотрит мальчик. И с улыбкой глядя на него, вы завидуете свежести и остроте его чувств, но не можете вернуть их себе.
Я попытался. Я просто сел на свой старый велосипед и поехал по мосту. Мост кончился и начался лес. Я городской житель. Для меня коза — животное дикое, пророщенная в банке на окне луковица — сельское хозяйство, а три берёзы у городского фонтана — уже роща. Так что, может статься, это был не вполне лес — там, за мостом, тем более, что дорожка была асфальтированной, но для моих подзасохших в городе чувств достаточно было деревьев и травы по обочинам. И всё это сочеталось с беззвучным и лёгким полётом. Я тихо летел. А рядом со мной летела стрекоза. Навстречу шмель. И я улыбнулся.
Как будто произошла реинкарнация, и я был принят в царство насекомых. И никто из них не удивляется, что я, такой тяжёлый и несуразный, лечу рядом с ними. Удивительно, но как только я ощутил себя одним из них — может быть, всего на миг — соответственно уменьшились и все мои человеческие заботы. Тревог у меня осталось ровно столько, сколько может вместить сердце шмеля.
Кстати, у них есть сердце? Ну, не важно… Даже если есть, они об этом никогда не задумывались. Кстати, они вообще думают?
Бездумный, катил я дальше, следуя плавным поворотам дороги, и смотрел на самые обыкновенные вещи новыми глазами. Асфальт кончился. Я крепче сжал хромированный руль, подскакивал на гальке, и эта тряска заставила меня окончательно забыть все докучные соображения и расчёты, которые вечно вертятся у нас в голове. Игла соскочила с дорожки. Ехать в тишине было приятно.
Широкая поляна. Лилии, васильки и другие цветы, названия которых я не знал. Низкое, как это всегда кажется на равнине, небо и облака такой скульптурной лепки, будто они приплыли сюда прямиком из головы Буонарроти, прямо со стены Сикстинской Капеллы, только без ангелов.
Под дубом посреди поляны я спешился и огляделся. Я ничего не думал. Ничего особенного не чувствовал. Я просто смотрел. Смотреть и видеть без всяких мыслей было хорошо. Да и что такого я мог подумать об этом дубе или васильках. Всякая моя мысль их бы только испортила.
Дальше и дороги не было, просто две колеи, то поднимающиеся, то опадающие в зачёсанной ветром траве. Колесо попадало в норы сусликов, и звонок дребезжал на руле, а я подпрыгивал на старом скрипучем седле и, наверное, поэтому скоро почувствовал себя всадником.
Если до этого я только опустошался, из головы моей высыпался всякий хлам, то теперь стал наполняться. И первым было вот это ощущение всадничества. И это не просто езда верхом. Новое самочувствие овладело мной. С таким самочувствием легко войти в кабинет директора и попросить прибавки. Просто так, ни за что. Удобно расположившись в кресле напротив и улыбаясь, как улыбаются плохие, но страшно обаятельные герои в кино.
Однако замечу сразу, я всё ещё пребывал в нашем с вами цивилизованном мире. Но когда я перешёл вброд со своим “конём” мелкую быструю речку и оказался на островке, поросшем ивами, с европейской цивилизацией было покончено. Я стоял и смотрел вперёд глазами индейца. Пускай индейца из голливудского вестерна, но всё равно. У меня уже была своя мораль, свои повадки — у меня был снова я сам, такой, каким мне хотелось и единственно стоило быть.
Но вот я остановился, сам не знаю почему. Пейзаж вокруг — небольшая поляна и берёзы над рекой — был настолько хрестоматийным, что попадись он мне где-нибудь на выставке картин, я бы только кисло отвернулся. Но здесь, радостно освещённый живым солнцем, перебиравшим глянцевитую листву на фоне ярко-голубого неба с кружащим в глубине ястребом, он тихо заворожил меня. Я стоял и пил это место.
А потом погода испортилась.
Прошёл короткий холодный дождь, а за дождём опустился туман. Вернее сказать, меня накрыло туманом, который шёл по реке, двигался ровно по её руслу десятиэтажной белой стеной, как волна цунами, но в абсолютной тишине. И всё стало нереально. Я подошёл к самому берегу и вспомнил рассказ Акутагавы, о том, как, заблудившись в тумане, один горожанин попадает в страну водяных. Неба больше не было, и реки не было, потому что всё вокруг было небом и рекой одновременно, медленно текло куда-то, завихряясь белыми воронками, женственными изгибами каких-то восходивших к верху спиралей. Но это было только в самом начале, а потом всё замерло в плотном молочном сумраке. Еловая хвоя стала казаться чёрной, а стволы выше середины таяли в тумане. Вода у моих ног была такой, что казалось по ней можно ходить. Издали шёл непонятный гул, нарастал, приближаясь, захватывая всё вокруг, тревожа. Я не мог понять, что это и в напряжении ждал. И тут, наконец, всё разрешилось резким рыдающим хрипом, и в молочной пелене совсем близко я увидел мутные огни парохода.
Пароход ушёл, и велосипед остался моим единственным механическим другом в этом лесу. Теперь мне и, правда, оставалось полагаться только на него. Веря в его одушевлённость, я потрепал его по кожаному седлу, осторожно тронул язычок звоночка и повёл в поводу.
С тех пор я стал выбирать время и отправляться на велосипедные прогулки за мост. По утрам солнце ложилось на воду так, что в её зелёной глубине были отчётливо видны камни и две трубы-утопленницы, мягко заметаемые илом.
Моё зрение стало цепким. Я легко узнавал тот же самый белый камешек на дорожке, сломанную ветку. И как однажды бросились в глаза несколько опавших лимонных листочков на тропинке под молодыми берёзами.
Я всегда останавливался в том самом месте у реки. Очарование не проходило. Даже не истончалось. Хотя я ждал этого, зная, что всё на свете когда-нибудь приедается. И не мог понять, почему здесь этого не происходит. Дело в том, что чудо — если вдруг взять и заговорить о чуде — каждый раз было новым. Однажды остановившись тут и глядя на эту пыльную, белую, между зелёных холмов дорогу, я чётко вспомнил страницу книги, которую читал, лёжа в кирзовых сапогах и полушубке на широком подоконнике железнодорожного блокпоста. Увидел серое небо и пустые железные шкафы из-под электрооборудования. Банку с окурками папирос на полу… Как будто там оказался. Вы скажете, что же чудесного? Шкафы какие-то, окурки… Конечно. Согласен. Но юность! Мне тогда было двадцать. И я всё почувствовал, как тогда и — самое главное — удивился тому, какой я стал теперь. Почему? Неправильно!
В другой раз, поглядев отсюда на облака, я вспомнил розовую пластмассовую кружку с ручкой. А вторую не вспомнил, хотя их было две. Мы с отцом их купили, когда только приехали в этот город, и у нас не было кухонной посуды. А в комнате не было мебели, и стояли только две раскладушки. На полу, когда мы приходили, шевелился белый тополиный пух, густо налетавший через открытую дверь балкона. Я опять увидел всё это, как тогда. И снова почувствовал страшную и неправильную дистанцию между собой тогдашним и сегодняшним. Зачем?
Откуда могла возникнуть здесь пляжная душевая с кисловатым запахом, вытертыми посредине до белизны досками настила, ржавым краном и гвоздём для одежды. Мокрый песок был коричневым, а сухой белым и пыльным, когда идёшь через пляж за пирожками и лимонадом и саднит порезанная об ракушку пятка. И вдруг при взгляде на цветник, на высокие стебли космеи становится грустно, понимаешь, что лето на исходе и скоро в школу.
А однажды я здесь вспомнил два вечерних неба. Одно, глянцевитое и немного гнутое, с белым авиалайнером и красной надписью Аэрофлот, а другое настоящее, вечернее, за окном аэрокасс, но оба уже связанные друг с другом детской радостью предвкушения и неизвестно откуда примешавшемся запахом парикмахерской. Я понял, что тогда, в четыре года, нарисованное и настоящее мало отличались друг от друга. Нарисованное было настоящим. А настоящее было так же хорошо, как нарисованное. То есть не было разницы между обещанием, мечтой и её исполнением. В жизни взрослого любая мечта, если и сбывается, то обязательно не так, как задумано, а с каким-нибудь подозрительным довеском или перекосом.
Появляясь на этой тропинке у реки, я каждый раз не знал, чего именно я жду — ну, какого-то особенного состояния — и каждый раз получал его без всякого обмана или искажения. Как в детстве, когда не знаешь, что тебе подарят на Новый год, но выходит так, что дарят именно то, что ты хотел.
Постепенно я сделался наркоманом этой точки в пространстве. В пользу этого говорит то, что страсть моя была тайной, пик эйфории кратким и острым, а долгое пребывание в городе становилось чем-то вроде ломки.
При большом желании сюда можно было добраться и пешком, но мне всегда казалось, что без велосипеда оно не подействует так, как нужно. Велосипед был не столько транспортным, сколько психофизическим средством, вроде бубна шамана.
Иногда мне приходило в голову, что даже марка моего велосипеда имеет значение. Такого уже давно не встретишь на улицах. Все ездят на спортивных, складных, горных, многоскоростных. Здесь тебе и Audi, и Hummer, и Land Rover с Peugeot, но чаще их китайские близнецы. А такого не было ни у кого — чёрный, большой с дребезжащим передним крылом и надписью на раме — то, что осталось от слова УРАЛ.
Он смотрелся так, как бы смотрелась на улице среди Рено и Тойот, допустим, Победа или Испана-Сюиза. А может быть так, как выглядит в современной квартире на фоне всех этих микроволновок, стиральных машин с программным управлением и пылесосов с влажной уборкой старенькая швабра из чулана, на которой прабабушка сто лет назад, распустив волосы, вылетала, смеясь, навстречу полной Луне.
Да, я просто садился — и улетал. Это стало моей жизнью. Я просто не понимал раньше, что уже давно не жил, а теперь опять начал.
Я часто менял маршрут ради разнообразия, благо разветвлённая топография просёлочных дорог это позволяла. Иногда ехал совсем уж по узкой тропинке, скрытой в густой траве, доходившей мне до пояса. Мгновенно узнавал по обгорелому пню или кусту шиповника, что здесь надо вильнуть колесом влево, чтобы не попасть им в нору суслика, как позапрошлый раз. За травой не видя под колёсами земли, я ехал как по карте, только эта карта была живой. И вот однажды, остановившись на такой тропинке под старыми деревьями, в приятном светлом сумраке я почувствовал знакомый уже, радостный толчок внутри и мгновенное перемещение. Я открыл, что заветная точка не одна. Есть вторая — вот здесь. Это было как открытие нового материка или жизни на другой планете. Оказывается, и здесь тоже! — изумлялся я. Теперь на свете было два места, где можно жить. Это много. А что если отыщется ещё и третье?
Не помню, когда именно я понял, что мне больше не нужно ничего искать, потому что я обнаружил эту точку в себе. Вернее, догадался, что она всегда, с самого начала, там и находилась. Просто я забыл. Разучился. А велосипед вернул меня. Напомнил. И стало немного стыдно того, каким я стал, и жалко того мальчика, которым я когда-то был. Я ехал, всё это поняв, печально обрадованный, тихий, смотрел, как высоко вверху чертит небо невидимый самолёт, а высокие цветы по обочине оставляли зелёные пятна пыльцы на моих руках, с музыкальным звуком, цеплялись за спицы велосипеда. А впереди столбиком стоял суслик, выжидая последнее мгновение перед тем, как метнуться в свою норку, прочеркнув этим ещё один миг в моей, такой большой, но не бесконечной ведь жизни.
Я постарался запомнить.
ДНЕВНИК ОБЛОМОВА
Это может прозвучать странно, но многие из нас не уверены в собственном существовании. Мы скорее привыкли к мысли, что существуем, нежели ощутили её во всей полноте. В детстве ещё случалось засмотреться в зеркало, дивясь безотчётно вопросу: почему я это я? Теперь мы смотримся в него прагматично: во время бритья, поправляя причёску или желая убедиться, что вчерашняя вечеринка не оставила на лице слишком красноречивых следов.
При этом никто, конечно, не выражает открыто своей неуверенности, часто сам о ней не подозревает. Мы вообще думаем о себе куда реже, чем нам это кажется. Мысли о своей зарплате, семье и головной боли не в счёт. Это всё лишь связанные с вами “предметы”, но не вы в том высшем и уникальном смысле, которого мы не умеем и боимся касаться в своих размышлениях.
Величайшие умы человечества становились в тупик, пытаясь ответить себе на простой вопрос: кто я?
Ну, а люди попроще, великим не чета, легко с этим справляются и говорят “я слесарь” или “я редактор”. Но разве общественной ролью — по сути, функцией — и половой принадлежностью исчерпывается весь наш смысл? Такое и помыслить было бы обидно…
И, может быть, важнейший для человека вопрос “кто я?” так и остаётся для многих без ответа до самой смерти.
А то, на что ответ не найден, как бы и не существует вовсе. Говоря языком науки: факт считается отсутствующим вне его интерпретации.
Нас всех не существует, господа! Мы загадочней любого НЛО.
И при этом вокруг столько вещей, которые есть! Вас нет, но есть сигарета и, зажигая её, вы тут же воплощаетесь в курильщика. Вас нет, но есть ваш автомобиль, и за рулём вы уже материализовались как водитель. Не отсюда ли наша тяга к вещам? Чем больше вокруг нас вещей, тем прочнее осязаем мы своё существование, тем глуше и отдалённей проклятый вопрос “кто я?”.
Классики марксизма писали, что труд создал человека. Обезьяна взяла в руки палку, и начался её путь к “гомосапиенсу”. Опять предмет, какая-то палка! А без неё, значит, так бы и прыгал по деревьям, счастливый в своей незамутнённой, животной несмысленности.
Счастье, что большинству недосуг забивать себе этим голову.
Это мне от праздности, на обломовском диване мысли такие приходят. А на работе вот, за весь день, ни одной, честное слово…
Работа, вообще, всякая активная деятельность, может быть, всего лишь средство от того, чтобы по-настоящему задуматься. Впрочем, это ещё Паскаль в 17 веке сказал.
А вот, что до других людей касается, которые Паскаля не читали или читали, вроде меня, так, урывками… Вот почему, думаете, я иду в магазин и покупаю тефлоновую сковородку? Думаете, я рекламу посмотрел — и теперь жарить на ней себе буду что-нибудь такое изумительно вкусное и не пригоревшее? Да Господь с вами! Не стану я ничего жарить. Ну, может быть, так, пару раз. Я куда острее отождествиться хотел с тем парнем из рекламы, успешным, жизнерадостным, который эту сковородку или там брючный ремень покупает. Он-то ведь существует вполне. В отличие от меня, с моими вопросами. Он в этот мир вписан и в нём укоренён. Про него даже кино вот сняли, пусть маленькое, рекламное. И все его теперь знают, а меня кто?
А уж если взять большое кино, то тут вообще…Настоящая жизнь и есть. Мы ведь ещё с детства это чувствовали своей безошибочной отроческой интуицией. И потому играли так самозабвенно в индейцев и мушкетёров, что именно жили в эти минуты самой полной своей жизнью. И чётко отвечали, кто мы теперь, — д’Артаньян. А завтра Оцеола, сын Инчучуна, вождь с белым пером. Мы были вписаны в некий сценарий и потому уже неуязвимы для превратностей судьбы, когда сегодня ты “царь”, а завтра “раб”.
Но, в принципе, это не страшно, пусть не царь, пусть раб, главное, убедиться, что существую.
— Я есть! — главный крик человека от древности, до наших дней. Смотрите, какой на мне галстук! Смотрите, какая зажигалка, какая машина! Как я умею свистеть, а ты так? Слабо? Я существую!
И свойственно это всем. От великих до самых маленьких, рядовых и незаметных. Александр Македонский, ложась спать, читал “Илиаду” и потом клал её под подушку. Зачем, думаете? Сомневался, что существует! Мечтал подвигами своими сравняться и тем как бы воплотиться в гомеровских героев, Менелая, Аякса, Гектора…
А Пётр Иваныч Добчинский, о чём Хлестакова умолял, помните? Об одной лишь, но грандиозной услуге. Скажите, дескать, Его Величеству Императору, что существует де такой на свете, живёт Пётр Иванович Добчинский. И всё! Потому что если сам император о тебе знает, значит, ты уж наверняка, точно и всенепременно есть!
Один писатель из англичан, Оскар Уайльд, написал, говорят, такую статью, “Упадок лжи” называется. Так вот он там в пику Аристотелю пишет, что не искусство в наше время подражает жизни, как это раньше считать было принято, а жизнь подражает искусству.
Мы подражаем любимым героям из книг, фильмов, рекламы, потому что мир принадлежит им, экранным теням, кинозвёздам, призракам на целлулоидной плёнке… А мы? Да кто же нас знает, кроме соседей… С детства, неосознанно меняя вкусы и вырабатывая привычки, мы проходим через целую эволюцию пристрастий и увлечений, разыгрывая внутри, для самих себя, Пирсов Броснанов, Бредов Питов и… да подставляйте сами, кто вы! И здесь полная свобода для нас. Я знаю девушку, которая, посмотрев “Пиратов Карибского моря”, внутренне перевоплотилась в Джека-Воробья. И ещё знаю вполне гомофобного парня, который после фильма “Небо. Самолёт. Девушка” на три дня внутренне превратился в Ренату Литвинову и был при этом счастлив
В высшей степени странно кажется всё это. Люди с паспортами, пропиской, алиментами, судимостями и проч. неосознанно тянутся в поисках своего “я” к каким-то миражам, выдумке.
И ничего странного на самом деле, потому что ни паспорт этот, ни прописка ни на йоту не приближают нас к реальной жизни, скорей, даже наоборот — выжигают в нас эту самую жизнь своим формально-бюрократическим мороком. У Джека Воробья не было паспорта, а у Джеймса Бонда он был фальшивый. Зато у них есть бесконечно насыщенная динамикой жизнь и некий суррогат бессмертия. Даже Дракула, умирающий в каждом фильме, возрождается по воле нового режиссёра в следующем. И умирает он, думаю, каждый раз счастливым и уверенным в том, что — как кровопийца — прожил эту жизнь не зря. А в чём уверены мы?
УПРАВЛЕНИЕ СТРАХОМ
Посвящаю моему лабрадору Монти.
Мы откладываем деньги на чёрный день, ходим к доктору и в церковь, покупаем поливитамины, презервативы и новые покрышки. И ещё делаем массу необходимых вещей только ради того, чтобы защитить себя. При этом знаем, что всё равно умрём. Ну, разве что, те, кто ходят в церковь, надеются как-то обойти и это. Всю жизнь мы только и делаем, что беспокоимся за своё и чужое здоровье, деньги, благополучие, положение и т. д. И вот автор, удручённый такой картиной, решил отыскать хоть одно существо на свете, которое не пеклось бы об этом. Или пеклось не так мучительно, как это приходится делать нам. Сразу скажу, что Будда и его коллеги по небесам — не в счёт. О них потом.
Я сразу вычеркнул женщин, пенсионеров, социально незащищённые категории, а с учётом России это практически всё население. Остались только военные и очень высокопоставленные люди. Но, приглядевшись, я понял, что и они ходят под Богом и никак не защищены от превратностей судьбы, начиная от зубной боли и кончая авиакатастрофой. Что за ерунда такая! Президенту нужна защита от оппозиции, генералу от другого генерала.
И тут я посмотрел на свою собаку. Она лежала на полу, полуприкрыв глаза. Очень спокойный, жизнерадостный пёс. Он, конечно, нуждается в защите, но никогда её не просит и вообще ни о чём не беспокоится в жизни. Он по молодости страшно пуглив. Однажды испугался снеговика, которого слепили дети. (Надо признать, снеговик вышел жутковатый). Но он никогда не загадывает наперёд, не тревожится ни о завтрашнем дне, ни о старости, ни о смерти. И вообще едва ли подозревает об их существовании. Я даже не знаю, в сущности, кем он считает меня. Такие категории, как Хозяин или Бог, недоступны его сознанию, хотя бы потому, что животные вообще обходятся без слов. И я понял, как он счастлив. А вслед за этим тут же подумал — с чего же начался наш страх? Когда?
Вот приблизительно 20 миллионов лет назад человек, если верить Дарвину, “выделился” из среды окружающих его существ. Ну, допустим. И что же он почувствовал, “выделившись”? Да ничего хорошего. Посмотрел внимательно вокруг. На животных, птиц, бабочек. Посмотрел потом на себя и плюнул. И как тут не плюнуть, посудите сами! Клыков и бивней нет, когтей нет, крыльев нет. Даже шерсти приличной нет. А жить хочется. Оказавшись в компании существ, по всем показателям превосходящих его, древний человек сделал то же самое, что делает в подобных ситуациях современный. Наш современник чтобы скрасить своё ничтожество может гордиться дедушкой адмиралом или министром, например. А древний человек выдумал себе — тотем. Священное животное, которое он стал считать своим предком. Теперь уже не так стыдно было глядеть в глаза саблезубому тигру. Можно было даже плюнуть ему в глаза, если твой прадедушка — мамонт.
Через какие-то семь миллионов лет — глазом моргнуть не успеешь — человек научился изготовлять примитивные орудия труда, успешно коллективно охотиться. И понял, что животные — это, в сущности, так, ерунда. С ним по сравнению. Потому что у человека — разум. Хоть и доисторический.
Однако ж и с этим разумом страшновато было. И особенно одиноко, надо полагать, именно благодаря разуму. Гиенам или там минтаю не бывает одиноко. Они не ощущают своей экзистенциальной заброшенности в чуждый им мир. Вот когда человек впервые осмысленно попросил защиты и тут же её нашёл в лице Бога. Своего вечного отца.
Но этот остроумный фортель удался лишь наполовину. Ибо экзистенциальный страх перед окружающим миром сменился страхом перед Богом. Правда, этот новый страх был более рационален и, следовательно, более управляем.
Всю свою историю человечество только и училось тому, как лучше управлять страхом. Это и была первейшая, метафизическая форма защиты. Сначала шаманские камлания, ритуальные танцы у костра и жертвоприношения, материалом для которых могли успешно служить пленники из чужих племён. Потом возведение величественных храмов посредством рабского труда подневольных гестарбайтеров. Потом Моисей получает ковчег с заповедями. В течение девяти веков после этого аналогичные посылки приходят другим выдающимся личностям, включая пророка Мухаммеда. После этого человечество, разделившись на этнически-религиозные группы, начинает активно отстаивать ценность корреспонденции, полученной именно их пророком. Начинаются религиозные войны. По их результатам наиболее талантливые душегубы объявляются истинными защитниками истинной веры. Им уготован рай.
Религиозное воспитание в Европе прямо начинается со страха. С того, чего надо бояться. И оказывается, что главным нашим врагом является собственная натура и её потребности. То есть всякий занимающийся мастурбацией подросток видит где-то на краю своей сексуальной грёзы ад с кипящей серой. Несколько веков такого воспитания создали благодатную почву для невротических расстройств и грядущей славы доктора Фрейда.
В двадцатом веке позиции религии сильно потеснил научный прогресс. Доктрина, построенная на позитивизме, искала свои лекарства от страха. Если прежде больному предлагали в основном молиться, то теперь можно было рассчитывать и на медикаментозное лечение. Главным же противовесом страху жизни и смерти сделались материальные блага. С целью их добычи человечество едва не уничтожило всю окружающую природу, но этот шанс у него ещё остаётся. И тут явился новый страх — страх экологической катастрофы. Каждый новый шаг в борьбе со страхом рождает новый страх. В какой-то степени, мы все винтики огромной машины, вырабатывающей страх и средства защиты от него одновременно. Может статься так, что если мы перестанем бояться, нам станет попросту нечего делать. И это тоже страшно.
Один приятель моего двоюродного брата из Томска жил в частном доме и очень боялся крыс. Ставил повсюду мышеловки и вечно сам в них попадал, когда шёл ночью в туалет. Его история — это история страха всего человечества в миниатюре.
И поэтому я снова смотрю на свою спокойную собаку. Завидую.
Человеку для того, чтобы достигнуть просветления, нужно совершить очень многое. Собаке — достаточно родиться.
ПИКОВАЯ ДАМА — СВОБОДА ПЕЧАТИ
Не везёт в картах — повезёт в любви, — гласит известная поговорка. Интересно, что при этом с любовью сопрягаются именно карты; не кости, не домино и не шахматы. Может быть, это потому, что любовь есть род безумия, а карты выдуманы были как раз в качестве игрушки для одного из безумных французских дофинов.
Карты, безусловно, самая сексуальная игра.
Шахматы слишком рациональны, домино немедленно ассоциируется с пенсионерами во дворе, и только бильярд может быть сексуальным при условии, что на вашей сопернице мини-юбка. Но карты всё равно впереди. Я ещё помню, как моего школьного приятеля Стасика вызывали с мамой на педсовет, потому что застукали его на перемене с колодой порнографических карт. Такого бы не случилось, поди, если бы мальчик вовремя увлёкся здоровыми пионерскими играми вроде “Зарницы”. Кстати, по поводу “Зарницы” его тоже вызывали, потому что он там курил. А курить пионерам было нельзя. Это допускалось только для комсомольцев и членов партии.
В общежитии техникума, куда Стасик определился после восьмилетки, играть в карты можно было, сколько хочешь. И курить.
Но нельзя было играть с девушками в карты на раздевание, тем более во время преподавательской проверки. И Стасика выгнали из общежития. Тогда он стал играть в карты на дому с девушкой, которая была не против раздевания. И они поженились. Теперь — играй, сколько хочешь вроде бы. Да?
Но молодая жена выгнала Стасика и выбросила на улицу его вещи, когда узнала, что он играл с её подругой. Оказалось, что играть на раздевание можно только с ней.
Увлечённым людям, энтузиастам — нелегко в этой жизни.
Мы с вами живём в регламентированном мире, где раз и навсегда установлены определённые правила игры. И тех, кто их нарушает, ждёт наказание. Эти нарушения могут быть разными — от противоправных действий до смешных пустяков. Так, например, одного моего знакомого уволили с работы за то, что он постоянно брал ключи от директорского туалета, вместо того, чтобы пользоваться общим. “Зачем ты это делал?” — спросил я. Оказывается, он там читал книгу, стихи японских поэтов. На рабочем месте ему мешали проникнуться очарованием средневековых хокку и танка. А директор в это время приплясывал перед запертой дверью.
А если находятся вдруг такие могучие революционеры, которым по плечу низвергнуть существующие правила, то взамен низвергнутых они тут же устанавливают новые. Причём по-настоящему бескомпромиссные реформаторы не останавливаются на полпути. Начав с крупного, они рано или поздно доберутся до мелочей. Переименуют названия улиц и месяцев, как это было во времена Великой Французской Революции. Тогда же “демократизация” коснулась, между прочим, и карт. Короли, дамы и валеты слишком напоминали былой строй. Было решено заменить королей — мудрецами, дам — добродетелями, валетов — героями. Четырьмя мудрецами стали Люций Брут (пики), Жан Жак Руссо (трефы), Катон (бубны), Солон (черви). Каково оно было, должно быть, сладко зайти с Брута или побиться козырным Руссо!
Добродетелями оказались: Могущество (пики), Единение (трефы), Благоразумие (бубны) и Правосудие (черви). Героями: Муций Сцевола (пики), Деций Мус (трефы), Гораций (бубны), Ганнибал (черви).
Причём изображения этих исторических и аллегорических личностей выполнены были изначально не кем-нибудь, а великим живописцем Давидом. Отчётливость композиции и искусная выдержанность стиля тому подтверждение. Впрочем, первоначальная чистота этих рисунков быстро утратилась, проходя через руки разных гравёров и литографов, за которыми не имелось уже никакого надзора.
На третьем году Республики гражданин Симон Вернандоа получает привилегию на изобретённые им новые революционные карты. Здесь уже король червовый — гений войны, трефовый — гений мира, пиковый — гений искусства, бубновый — гений торговли. Дамы: червонная — свобода совести, трефовая — свобода брака, пиковая — свобода печати, бубновая — свобода промыслов и профессий. Валеты: червонный — равенство обязанностей, трефовый — равенство прав, пиковый — равенство званий, бубновый — равенство рас.
Забавно представить, как подобная новация могла бы выглядеть в нашем государстве ещё недавно. Короли: Маркс, Энгельс, Ленин и генеральный секретарь ЦК КПСС. Дамы: Партийность, Народность, Классовость, Интернационализм. Валеты: Павлик Морозов, Павка Корчагин, Карацупа, Стаханов.
Благодаря таким преобразованиям, способ игры изменился бы самым освежающим образом. Приходилось бы говорить в пикете, вместо “четырнадцать дам”, “четырнадцать Партийностей”. А, вместо квинты или терца от короля или валета: квинт от Энгельса или терц от Павлика Морозова.
С приходом перестройки колоду пришлось бы переделать: Горбачёв, Ельцин, Сахаров, Солженицын — в короли: Гласность, Плюрализм, Ускорение, Перестройка — в добродетели…
А сегодня? Придумайте сами по газетам…
Получается, что с одной стороны у нас вся эта страшно серьёзная политика со своими амбициозными притязаниями, будь то “тысячелетний Рейх”, не протянувший и 20 лет, или мировой коммунизм, а с другой — внешне непритязательная забава с цветными бумажками. И политика при этом сопоставлении оказывается куда эфемернее, чем карты. Принцип карточной игры сам по себе содержит в себе вечный элемент — элемент случайности. То есть как раз то, чего пытается избежать политика.
А есть ведь ещё гадание на картах, вещь задушевная, артистическая. Особенно если гадает вам старая цыганка, эдакая прожжённая ведьма, родом откуда-нибудь из Молдавии. И врёт она вам так складно, что и денег не жалко, а только думаешь, играла бы она в покер, так уж точно у неё в колоде было бы не меньше девяти тузов. И вот вы слушаете про интерес червонной дамы, дальнюю дорогу и свиданье в казённом доме, и если у вас ещё осталась фантазия и воображения, то, закрыв глаза, можете представить, что вы больше уже не бизнесмен, не менеджер, не читатель глянцевых журналов, словом, не жертва постиндустриальной эпохи, а какой-нибудь поручик от инфантерии, с лёгким сердцем отправляющийся на Кавказ, чтобы добыть себе славу под началом генерала Ермолова или умереть от чеченской пули, прижимая к ране батистовый платок, подаренный вам сегодня на балу какой-нибудь там княжной Мэри.
КОНТРАСТ
Вся наша жизнь построена на контрастах. (Какое удовольствие начать с банальности). Чёрное-белое, добро-зло, жизнь-смерть, любовь-ненависть, Бог-дьявол, свобода-рабство, трезвый-пьяный, Россия-заграница…
Почему так?
Зачем эти крайности?!
Я человек мягкий, меня крайности пугают. Я гармонию уважаю. Оттенки там всякие, полутона, нюансы. Недоговорённость… А тут сразу тебе — шарах — повестка. “С вещами на призывной” Или: “Вы уволены” Или: “Ваша кредитная карта аннулирована” Или ещё: “Милый, мы должны расстаться” Или просто: “О-о, как вы пополнели…” Ну, зачем так? Не тонко это…
Но я смиряюсь. Я понимаю, крайности нужны. Хотя бы чисто технически. Если бы не было правой и левой стороны, то не было бы и того, что посредине. В конце концов, все мы живём где-то между севером и югом, востоком и западом, при всей относительности этих понятий. Но если бы их не было — где бы мы жили?
Итак, присутствие крайностей залог наличия моих любимых полутонов.
Однако люди всё больше тяготеют именно к крайностям. В чём тут дело, не знаю. То ли темп современной жизни таков, что некая центробежная сила жмёт людей к полюсам, то ли так проще. Экономичней. Можно прочитать двести томов Всемирной Библиотеки и так и не определиться в жизни. Мямлить что-то в ответ на простые вопросы. А можно вообще ничего не читать — обрить башку, купить армейские бутсы и на все вопросы отвечать очень чётко. Мол, во всём виноваты инородцы. Даёшь Россию для русских! И шабаш. Ведь проще же! И при этом никто не скажет тебе, что ты дурак. Особенно, если вас трое и на каждом бутсы.
Один мой знакомый — педагог-экстремал. Или экстремист. Любит работу с молодёжью. Исключительно поставлен удар левой снизу. Но это уже такие чисто педагогические детали. И молодёжь к нему тянется. Вплоть до того, что, знаете, по ночам звонят. Спрашивают, как здоровье.
Я это не из любви к насилию рассказываю, а просто беру такие контрастные характеры.
Кстати, может быть, вы не знаете, но по некоторым сведениям, только вот эти самые “контрастные” характеры и попадают в рай. Я в данном случае опираюсь на слова Ангела Лаодикийской Церкви: “Не горяч ты и не холоден, но тёпл, посему извергну тебя из уст моих”. Это надо понимать так, что в рай попадают праведники (думаю это “горячие”, хотя такое определение мало к ним подходит в нынешнем толковании этого слова) и грешники (“холодные”, что уже лучше вяжется с нашим новоязом, если перевести его в cool — прохладный и он же крутой). Почему попадают первые, ясно. Но вторые? Это тоже не сложно — подразумевается, что тяжесть прегрешений их так тяжела, что рано или поздно неминуемо приводит к самому острому раскаянью. А раскаявшийся грешник по тамошним расценкам идёт как один к десяти праведникам, а иногда и как один к ста, в зависимости от колебаний курса. Так что быть cool всяко cool, что тут на земле, что там на Небе.
А я вот не хочу. Мне за остальных обидно. Что же это значит? Средний, так сказать, человек, честный труженик, скромный семьянин, иными словами человек, не взваливший на себя ни страшных грехов, ни креста подвижничества — ему уже пути в рай нет, он “тёпл”? Не честно это. И вслед за пушкинским Сальери я повторяю: “Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше!”
Одним из самых значительных контрастов мне кажется даже не контраст между белым и чёрным, а контраст между движением и неподвижностью. Я бы сказал, что он наиболее психологичен и вмещает в себя больше смыслов. Вспомните Обломова и Штольца. Две жизненных позиции, два мира, две философии. В детстве, в школе, мне казалось, что тип Обломова уникален и является едва ли ни гротеском, экзотическим исключением из жизненного правила. Ну, в самом деле, что это такое — всё время лежать на диване? Мечтать без всякого толка? Это же просто скучно! Другое дело — Штольц! Динамика, калейдоскоп событий, планов, стран, свершений, вечное преследование цели. Всё это было тогда так согласно с моей собственной юностью и собственными планами.
А потом я прочёл книгу. Даже в том, что я её вдруг прочитал, уже было нечто обломовское, потому что прочитал я её тогда, когда было уже “не нужно” по программе, не для дела, так сказать. И Штольц бы, к примеру, при таком раскладе читать её не стал. Но тогда я этого нюанса не понял. А вот теперь строй мыслей Обломова показался мне неожиданно убедительным и современным. Некоторые его суждения носят просто непреходящий характер. “А наша лучшая молодёжь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носит их имени и звания… мы в первом ряду кресел, мы на балу у князя N… а сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие!”
Телевиденья во времена Гончарова ещё не было, но у его Обломова готов заранее ответ и телевиденью: “Как? всю жизнь обречь себя на заражение всесветными новостями!” — восклицает в ужасе Илья Ильич.
В сущности, очень не случайно, что у Гончарова Штольц — немец, а Обломов русский. Здесь если угодно разница — контраст — между западом и востоком, протестантизмом и православием, Римом и Византией, действием и медитацией.
Современный мир построен на движении, динамике, и русскому человеку волей-неволей приходиться принимать участие в этой гонке. Но пока он мчится, покупает, продаёт, оценивает, подсчитывает, ругается, что не сошлось с прогнозом, и делает ещё массу чёрт его знает каких там маркетинговых операций, где-то на заднем плане греет его простая мысль, вроде, вот доживу до субботы и пойду в баню, отключу сотовый и напьюсь, а наутро в воскресенье буду лежать весь больной, слабый, и только пиво холодное так, понемножку из горлышка, и снова в дрёму. А потом отпуск будет. А когда дострою дом, вообще всё брошу. Заведу кроликов.
Немец, тот, может быть, сразу кроликов завёл бы. Но целую ферму. А наш — так, для души.
ПОБЕДА МЕДИЦИНЫ
Каждый человек стремится к победе. Это почти закон природы. Только не всегда понятно — природы внутренней или внешней. Мы устроены так, или мир так устроен, что нам постоянно чего-то не хватает, и требуется преодолевать эту нехватку, побеждая что-то внутри себя или снаружи.
Прямо не знаю, отчего — но мне не нравится никого побеждать. Вроде бы и честолюбия, и здорового эгоизма у меня в достатке. А побеждать не люблю. Мне жалко. Я стараюсь завершить спор, когда вижу, что кладу противника на лопатки. А это происходит почти всегда. Сам не пойму, почему я так умён! Отчего я так жалостлив?
И это ещё не всё. Скажу вам больше, мне нравится проигрывать. В юности я всегда выбирал слабую команду, и только играя за неё, мог позволить себе чудеса спортивной отваги и напористости. Я продолжал сражаться в самой безнадёжной ситуации. Тренер хвалил мою волю к победе. Но это не правда, я заранее знал о поражении. И только поэтому сражался во всю силу. Я был спокоен и уверен, только когда мне не грозила победа. Кто меня так воспитал? Загадка. При этом я не испытывал ни вражды, ни зависти, ни отвращения к победителям. Они мне нравились. Мне не нравились побеждённые. Хмурые, досадующие, посрамлённые. И я, естественным образом, не хотел быть причиной их появления, т. е. победителем. В своё время не обратившись к детскому психологу, я могу теперь сколько душе угодно, самостоятельно решать эту загадку, исследуя перепутанные провода причинно-следственных мотивов.
Природа не видала такого концептуального лузера, как я.
— Всё просто. Здесь одно из двух, — сказал мне искушённый в науках психотерапевт-любитель, — Это либо гордость, либо трусость.
— Почему “либо”? — спросил я.
— Верно, — сказал он, — необыкновенная гордость и самая жалкая трусость одновременно.
— А это как?
— Ты слишком горд, чтобы стараться побеждать кого-то. В душе ты поставил самого себя так высоко, что тебе даже противно состязаться с кем-то, если это не носит формы шутки. С другой стороны, ты настолько труслив, что боишься быть победителем. Победу необходимо удерживать. И позор низвергнутого победителя куда острее.
Вот представь, играешь ты в футбол или там пинг-понг с мастером спорта или просто пацаном, который старше тебя. Тебе не страшно, даже если он выиграет, никто не будет над тобой смеяться. Не испытывая этого психологического давления — ты играешь прекрасно, но проигрываешь, уступая в мастерстве. А если ты сам старший и тебя обыграет малец или даже ровесник — это уже удар по самомнению. А самомнение, гордость, то есть, у тебя о-го-го!
— Что же делать? Это ужасно!
— Да, — кивнул он, закусывая, — Теперь тебе уже ничто не поможет.
— Почему?
— Потому что основные черты характера формируются до пяти лет. Ну, по другой версии, до двенадцати. Но тебе всё равно — уже поздно.
— Что ж, совсем никак? — спросил я несколько свысока, не веря в такое бессилие современной науки.
Видимо, моя интонация его уязвила.
— А что вы хотели! — сказал он, макая в соль и откусывая ещё головку зелёного лука, — для этого надо переимпринтировать весь внешний контур.
— Это больно? — спросил я.
— Не-а… сложно.
— В смысле дорого?
Он посмотрел на меня с жалостью: “Технически…”
— То есть, ты это не умеешь? — спросил я.
— Не надейся меня подколоть. Просто операция сложная. Для неё условия нужны.
— Раз нужны — так и говори, я ещё в магазин схожу.
— Не в этом смысле, — сказал доктор строго, но потом примирительно согласился, — ладно, иди.
Это было недалеко, и я скоро вернулся.
— Хорошо, сейчас я создам тебе новую личность, — сказал он и закурил в задумчивости. Я смотрел, как он курит.
— Приготовься стать другим человеком.
— Готов, — отозвался я.
— Ты должен следовать установкам своей новой личности, чего бы с тобой ни случилось, понял?
— Да.
Он посмотрел на меня.
— В книжках это очень долго описано, но я упростил процесс, — сказал он, вытирая рот и пальцы, — Выбросил кое-какие чисто буржуазные детали, вроде полисемантической трансмутации перцепции с апперцепцией. Это понятно?
— Разумеется, — кивнул я.
— Так вот, — считай, что тебя больше нет. И вообще никогда не было.
— Готово, — сказал я.
— Хорошо. Теперь скажи, у тебя есть любимый киногерой? Ну, там Человек-паук?
— Нету.
— Почему? — удивился он.
— Ну, потому что, как же у меня может быть любимый киногерой, если меня самого теперь нет.
— Это молодец. Но не перегибай. Герой пусть будет. Значит Человек-паук.
— Можно другого? — спросил я.
— Какого?
— Мне нравиться Билли Боб Торнтон в фильме братьев Коэнов “Человек, которого не было”, он там играет парикмахера…
— Не пойдёт, — отрезал он, — ты уже и так человек, которого нет. Два — много. Бери Паука!
— Может, можно Индиану Джонса?
— Ладно. Этот пойдёт. Теперь самое главное, — он жестом пригласил меня сесть, и мы пропустили ещё по стопочке, которая не оказала на меня ни малейшего воздействия, согласно моему новому статусу.
— Теперь считай, что ты — Индиана Джонс. И всё, что ты делаешь, делаешь не ты, а он.
— А что нужно делать? — спросил я. Я опасался, что придётся прыгать на ходу по крышам вагонов и спускаться в тоннели, кишащие крысами и пауками, в гробницы всякие…
— Ничего, — успокоил он, — что хочешь, то и делай или вообще ничего не делай, но если делаешь, помни, что теперь это не ты делаешь, а он делает. А тебя вообще больше нет.
— И всё?
Специалист посмотрел на меня: “Ну, можешь поаплодировать, — улыбнулся он, — Если хочешь, купи себя шляпу, как у него. Чтобы в образ лучше войти”.
Вы не поверите, но с тех пор меня не узнать. И не из-за шляпы. Я положительно убедился, что наша медицина творит чудеса даже на любительском уровне. Не прошло и дня, как я безжалостно обыграл в шашки своих племянников. Потом доказал одному знакомому, что все мы не произошли от обезьян. А когда он согласился, я нарочно доказал ему, что мы всё-таки от них произошли. Поправил своего начальника, делающего в словах неверные ударения. И в бильярдной подошёл к самой красивой девушке, предлагая ей партию. Я прежде кия в руках не держал. Но это неважно. Потому что я — Индиана Джонс.
Сам не пойму, как это мне раньше могло казаться, что я всего лишь пишу статьи для журналов.
ХОЛОСТЯКИ
На востоке есть обычай. Когда рождается девочка, водой, оставшейся от её первого купания, поливают цветы в доме. Когда рождается мальчик — воду выплёскивают на улицу. Это символизирует, что женщина рождена для семьи, мужчине — принадлежит весь мир.
Если этого не достаточно для объяснения природы холостяка — читайте далее.
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, говорил граф Толстой, женатый на своей супруге Софье Андреевне по большой любви и имевший огромную семью, из которой он сбежал ночью, чтобы простудиться и умереть на станции Астапово в 1910 году.
Он был образцовый семьянин. То есть так может показаться. Тринадцать детей. И при этом всех мог обеспечить материально. Вплоть до того, что, уже став взрослыми, они не спешили устроиться на работу. Папины гонорары позволяли им проводить время в счастливой праздности и философских беседах. Я уже не говорю о том удовольствии и гордости, которые и дети, и их мать, Софья Андреевна, должны были испытывать за своего всемирно знаменитого отца и мужа.
Если человек, всю жизнь воспевавший семейные ценности как главное человеческое счастье, на девятом десятке сигает ночью в окошко от этого самого счастья — бежать, куда глаза глядят, то тут есть, отчего развести руками. Жизнь наша устроена, конечно, с недостатками, но в чём — в чём, а в иронии, в умении посмеяться над человеком, ей не откажешь. Но пускай другие смеются над графом Львом Николаевичем, а я не стану. Этот человек в 82 года отважился на то, чего не решаются сделать иные молодые мужчины — одним решительным поступком вернуть себе свободу. Недаром для феминисток всего мира Толстой до сих пор враг номер один.
Автор этой статьи относиться к категории людей достаточно простодушных, а именно к тем, кто верит, что ответы на важные жизненные вопросы можно получить из книжек. Поэтому я и обращаюсь к Толстому ради того, чтобы на его примере понять, что лучше: быть холостяком или опробовать-таки на себе все стороны семейного счастья?
Кажется — зачем ходить так далеко. Есть статистика, согласно которой женатые мужчины лучше питаются, реже страдают гастритом и язвой и в целом живут дольше холостяков. Но я лично знаю человека, который специально записался в контрактники с прохождением срока службы в Чечне, лишь бы только иметь веские (в том числе и в моральном плане) основания, чтобы покинуть свою семью. Вопрос, значит, не исчерпывается одним питанием, если человек меняет наваристый домашний борщ на перловую кашу без масла и даже готов подставить свою башку под чеченскую пулю.
Распространено мнение, что холостяки просто трусы, которые боятся женщин, боятся серьёзных отношений и ответственности в браке. И это верно. Есть ещё мнение, что они эгоисты и себялюбцы, которые живут для собственных наслаждений. И это тоже верно. Я лично не вижу ничего особенно позорного в такого рода трусости и эгоизме. Это честнее, чем завести семью и потом избивать домочадцев. Граф Толстой, конечно, жену не бил. Но вот что он писал в дневнике под конец жизни: “Моя проблема в том, что я не могу относиться к её (Софьи Андреевны) словам, как к бреду”. (Симметричная запись в дневнике Софьи Андреевны: “Лёвочка абсолютно ненормальный”). И это написали люди, которые в первые месяцы знакомства трепетно угадывали мысли друг друга.
Сегодня разница между женатым мужчиной и холостяком сильно преувеличена. Её практически не существовало бы в современном обществе, если бы образ холостяка не фетишизировался определённой категорией женщин. В прошлые века безбрачие мужчины было обусловлено конкретными причинами, как то принадлежность к монашескому ордену, жреческой элите или просто экономическим расчётом, исходя из которого средневековые феодалы Европы, например, позволяли вступать в законный брак только старшему из сыновей, чтобы не делить принадлежавшие им земли между всеми отпрысками рода и таким образом не распылять своё богатство. Ещё в ХIХ веке во Франции существовал закон, по которому во французскую академию принимали только холостяков. Сегодня остались только рудименты матримониальной политики. Причём обратного свойства. Так, например, считается, что нехорошо главе государства не иметь семьи. Фигура первой леди страны могла бы считаться официальной должностью с вполне определённым набором гуманитарных полномочий.
Да и как чисто психологический тип “убеждённый холостяк” практически сошёл со сцены. Кстати, вы заметили, что все великие сыщики — Огюст Дюпен, Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро — были холостяками. Возможно, именно аналитический склад ума удерживал их от брака и помогал раскрывать преступления. А у нас вот любой майор или даже капитан в уголовном розыске обязательно женат. И с раскрываемостью плохо. Нет ли тут взаимосвязи?
Сегодняшний женатый мужчина может завтра развестись и стать холостяком. Холостяк же, напротив, жениться. И даже более того, женатый может умудряться гулять от супруги направо и налево, тогда как скромный холостяк будет хранить безукоризненную верность подруге, с которой он встречается раз в месяц. Таким образом, мы видим, что формальный статус в данном случае не показатель. Важнее характер человека.
Если бы я был безответственным человеком, кропающим статейки от случая к случаю, то не замедлил бы предложить читателям какой-нибудь новомодный тест для определения характера.
Например, такой.
Итак: отправляясь на вечеринку вы:
Надеваете обручальное кольцо — (0,5)
Снимаете обручальное кольцо — (1)
Надеваете его на левую руку — (1,5)
Какую женщину вы выберете себе в подруги, если на Земле их останется только три: домохозяйку (0,5), стриптизёршу (1), симпатичную барменшу (2-ной мартини со льдом), всех троих (1,5). Где предпочтёте провести выходной: займётесь спортом (со стриптизёршей) (1), пойдёте к друзьям (0,5), останетесь дома (у симпатичной барменши) (1,5 из холодильника)
Если квадратный корень от полученного в итоге числа совпадает по первой цифре с номером телефона вашей тайной подруги, то вы ближе к типу холостяка, и брак для вас — тяжкое испытание. Если не совпадает, то может быть, вы его неправильно записали? Или у неё есть ещё другой телефон.
г. Владивосток