Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2008
Смешай разные элементы — получишь воздух,
спи, головой на подушке со своими растрёпанными волосами.
С тобой — поэт, веб-мастер, царя небесного олух,
город со свадебными лентами, траурными колоколами.
Выжги правую грудь или левую, как амазонки,
не помню точно, как они из лука стреляли.
На этом кончается вся античность. Ломки
наутро. Кран из нержавеющей стали
закручен до срыва. Так что над нами не каплет.
Спи, наяда, дриада, русалка, нимфа,
опять желтушный фонарь одноногой цаплей,
бросает тень на проспект и закипает лимфа.
Это — когда на ногах шерсть встаёт дыбом,
не то, что хоббит, скорее — бегут мурашки.
Воздух твой наполняю табачным дымом,
тем более чая в чашке всего полчашки.
Просто поставим друг друга на автореверс,
и я застыну с трубкой в наборе тональном.
Смотрю сквозь тебя, внутрь тебя и через…
Спи сладким сном. В дурацком районе спальном.
* * *
Съедены яблоки, синее блюдце, с сеточкой,
оставшееся от них, вместе с трёхмерным снегом,
падающим организмом многоклеточным,
сочетается идеально с предновогодним светом.
Не повторяй за мной, сказанное вполголоса,
иначе снова начнётся движение Броуна.
Взгляд продолжается, после смыкания век, а волосы —
будущее шампуня, заколки или короны.
Всё относительно — время и прочие ёмкости.
С клубком Ариадны кот играл и распутал.
Тесей заблудился, а позже нашли его кости,
не реактивный артрит, но смесь мела с грунтом.
Впрочем, смерть — это акт, не половой, но последний.
Сложно дойти до Бога, лучше открыть воду и слушать море,
записав “аутизм” в прошлогодней карте болезни,
листая страницы Библии или Торы.
Между одной декадой и новым годом,
прошли хороводы, бомжи, послы, волхвы.
Мы идём по мосту в роддом, мы оттуда родом,
завязать пуповины, как гордиевы узлы.
Ной уплыл, посадив в ковчег борхесовский бестиарий,
когда Нед Ленд с Конселем ловили русалку.
Цвет ночи не голубой, а скорее — карий,
и Ариадна в слезах, разбивает прялку…
* * *
Вот и застыла ночь на свежевымытых окнах,
уже не хранитель экрана, но есть в ней что-то от DOS’а.
Короче, пришёл апрель, что ни хорошо, ни плохо,
как результат — первый дождь — азбукой Морзе.
Как результат — по утрам — сонная доза,
делает из меня — не сову, но и не человека,
и абстинентный синдром авитаминоза,
заставляет трястись руки, дёргаться веко.
В этом огромном пространстве и бесконечность
заблудится, будет плакать, искать свою маму…
И ты, как самая распоследняя Герда… А вечность
здесь ни при чем, и за Кая я не проканаю.
Мир инфицирован. Вирус, увы, полиморфен.
Это видно из свежевымытых окон.
Сколько ни кури, ни прихлёбывай кофе,
симптом очевиден, как твой потемневший локон.
Ни выходить во двор и ни открывать балкон,
там бесконечная слякоть и скользкие лужи.
их так много, что мусор выбросить в лом,
хотя и дома мне он не очень нужен.
Слово, ириской кис-кис прилипает к зубам,
жить в воскресенье, в апреле становится глупо.
Небо, занявшись рассветом, расходится напополам,
гаснет фонарь на проспекте. Так наступает утро.
* * *
Время, которое забирается под матрац,
напоминает — уже начало июня,
наступает не то утро, не то абзац,
проникает в рот ложкой невкусного студня.
Нет горячей воды. Не постирать носки.
Чужие стихи в голове-копилке-свинье
Ни обиды, ни радости, ни тоски,
Зеваю чаще, тут уж дыши — не дыши.
истина в самогоне, в пиве, но не вине.
Не ищи её в “Каберне”, и в “Мерло” не ищи.
Я хочу съесть сардину в масле, хочу любви.
Это просто как дважды два или трижды пять.
Ты бросаешь в лицо мячом и кричишь “Лови”,
мы берёмся за руки. Лето. Идём гулять.
Мы играем в себя этим летом. Мы видим сны.
В лабиринтах судеб, в подъезде друзья киряют.
Твои летние туфли в прихожей, с капельками росы.
Ты берёшь меня под руку. Шепчешь на ухо “аут”…
Если заснуть — во сне не захочешь курить.
Присниться палатка, река или другая страна.
Перевернуться на бок и дальше жить,
и потихоньку сходить с ума.
* * *
Первый раз я приехал сюда год назад.
Комната мне знакома.
Как и то, что у тебя под одеждой. Вечер.
Ты выдаёшь одноразовый пропуск. Дома:
холодное пиво, стихи, необратимость встречи.
Ты сама
своему сердцу и врач, и сторож.
То забудешь таблетку выпить, то потеряешь ключи.
И (случайно) смуглеющим шёлком кожи
заставляешь поверить в абсурд. Молчи.
Знаешь,
в моём доме, давно позабытом Богом.
Тишина везде, лишь бега мышиные на слуху.
Сон, за последние ночи, вошедший в моду,
о том,
как пульсирует жизнь
в горячем твоём паху.
Расставаться, бывает, сложно. Дурная привычка.
Несмотря на то, что в деревне прозрачней небо,
говорю сам с собой, прикурив от последней спички.
Потому как
редко случается поговорить с соседом.
День продолжается в пыльных разводах окон.
Ветер меняется. Ты дождалась звонка.
Твой полупрофиль. Чтобы потрогать локон
тянется
и замирает
моя рука.
Твоё сердце больше не девственно. Не помогут
ночные прогулки, тем более — по мосту.
Можно молиться на Радугу, можно — Богу,
а остаться собакой
с банкой,
привязанной к своему хвосту.
* * *
На тридцать пятой сигарете, в четыре часа,
День всех влюблённых переходит в утро,
согласно февралю — пятнадцатого числа,
и со щёк твоих осыпается пудра.
Типа, химическая свадьба Розенкрейца,
в преддверии, созданного “Химпромом” смога,
на обед — китайская лапша и морковь корейцев,
на ужин — другой географии много.
Взмахи, всплески собственной крови,
бегущей по каналам артерий, вен,
заставляют дёргаться ресницы и брови.
Мистика. Комната с гобеленом.
Это просто — небо. Это — крикнуть “да”
размывающей глотку холодной ангине,
и пока из крана — бежит вода,
я дрейфую в стакане со льдом, на льдине.
В общем, никогда не играй в домино,
потому что кости, тем более — рыба.
Заглянув, в окно, ты увидишь дно,
обнажившееся под силой отлива,
там сидит и вяжет старушка Макошь.
Далеко внизу, лежит Танин мячик,
и внезапно, ты громко и жалобно плачешь.
Но и это уже ничего не значит.
* * *
С 9-го октября начинается чёрная полоса.
Чувствую, эта болезнь никогда не кончится.
Со мной говорят непонятные голоса,
переведи их речь, мой лингвист, моя переводчица.
Я люблю тебя, как живу, бессистемно, проходят дни.
С лета, даже когда и горячей воды не было.
Приезжай скорей, или я приеду. Скажи, обними.
Лихорадка ты, мания, шизофрения, эбола.
Я учу наизусть эсэмэски, употребляю спирт.
Мальчик без мамы курит, сидит и стонет.
Этакая продлёнка. Старо как мир.
То, что меня разрушает, оно и кормит.
Чем прирастёшь? Любовью ли, горем, болью?
Самое страшное время — 17.10.
То, что в венах текло, оказалось кровью
и заражено тобою, с июля, за месяцем месяц.
И не то, чтобы выдумал, выстругал батька Карло.
Люблю всё сильнее, поскольку почти не знаю.
Я съедаю твои билеты, но счастья мало.
Напившись — плачу, звоню, а потом — икаю.
И снятся твоя улыбка, губы, ресницы, плечи,
и с ними твои же вещи: сапожки в пакете, колготки,
и этот обидно короткий с тобою вечер,
впрочем, такая тоска лечится водкой.
Так и летаю, падаю, кречет ли, кочет.
Впрочем, уже и ноябрь месяц не за горой.
Сердце качает кровь, значит, биться хочет,
значит, ещё один раз я проснусь с тобой.
* * *
Мир начинался комнатой, плюс шаги
гладили против шерсти зелёный ковёр,
оставляя на нём геометрию ступни.
Пространство кончалось там, где дремал коридор.
Катая во рту кругленькие драже
чужих имён, не зная хозяев их,
вкус испарялся, и я понимал — уже
не позову её, поскольку мой голос тих.
Пока пульс учащён и тревожен взгляд,
любой диалог по сути своей сложен.
Но так сложился логический жизненный ряд,
поэтому пульс учащён и взгляд тревожен.
Светает немного быстрее. Февраль дуреет,
дурнеет, его больше никто не хочет,
чувства, выращенные в оранжерее,
капризны, как орхидеи. И сердце глохнет.
Любовь начинается позже, чем сердце ёкнет,
покуда не скрипнет внутри маховик железный,
а ресницы, что от избытка влаги мокнут,
так сказать, критерий совсем не верный.
Город, вползая в спальню, крадётся еле-
еле. Щёлкает пальцами, кожа его тонка.
Я валяюсь в полупустой постели,
почти у самого выхода из тупика.
НЕОЖИДАННОСТЬ
В панцире белом река — подобна заснувшей рыбе,
несёт потоки чёрной воды, подо льдом где-то.
Домик твой, стоящий на отшибе,
с моей точки зрения, т.е. со стороны проспекта.
Стрелки часов в объятиях друг друга,
ты сидишь у окна, почти что вполоборота,
касаясь едва-едва ресницами стёкол
окна. Начинается бег по кругу…
Это почувствовали даже стены дома,
уставшие от зимы, ждущие лета.
Ощущение нарастания в горле кома,
увеличивалось, скользя по линии трафарета.
Это не то, чтобы грусть; не хандра, и не то, чтобы
город на тебя дохнул, бросая то в жар, то в холод.
Может быть, просто работает медленно почта,
может… впрочем, всегда найдётся какой-нибудь повод.
Несутся пушистые облака по небесной трассе,
ночь светла, и легка, под вуалью печали.
Но внезапно к тебе приходит счастье
оттуда, откуда его вообще не ждали.
г. Кемерово