Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2008
ПОПРОШАЙКА
Откуда взялась она в многолюдном посёлке нефтяников, никто толком не знал. Думали, посидит денёк-другой с протянутой рукой и исчезнет так же тихо и незаметно, как и появилась.
А она прижилась тут, присмотрев за пекарней завалюшку, в которой и поселилась со своим выводком мал мала меньше.
Младшего из сыновей Райка, по прозвищу Жёлтая, брала с собой на автостанцию, где просила милостыню.
Её жёлтое, с бестолковым выражением лицо бросалось в глаза своей некрасивостью. Согбенная, в надвинутом на прищуренные глаза тёмном платке и выцветшем платье, сидела она, словно мумия, до самых сумерек, пока не отъезжал последний автобус. Не выпрашивала, не кланялась беспрестанно, чтобы вызвать у прохожих жалость. Сидела смиренно, как и подобает опытной попрошайке, уповая на щедрость посельчан.
В дни народных гуляний Райка перебиралась к столовой, где весь день шла бойкая торговля вином и разными сладостями.
Посёлок тогда напоминал гудящий улей. По шоссе и тротуару прохаживались нарядно одетые люди, повсюду слышались песни и частушки. Захмелевшие мужики подносили Райке стаканчик красного вина, предлагая выпить за праздник. Райка поджимала и без того тонкие, бескровные губы и, часто моргая бесцветными ресницами, бурчала под нос: “Ещё чего! Что я, пьянь, какая?! Пожрать бы лучше дали. А от этой заразы сыт не будешь…” Однако в громкий разговор не вступала. Не для того сидит здесь, чтобы базар разводить…
По-разному относились в посёлке к попрошайке. Одни охотно подавали, другие стыдили, мол, совсем совесть потеряла. Молодая, а работать не хочет. Были и такие, в ком нищенка возбуждала гадливость и отвращение.
С ней сам участковый милиционер разбирался: кто такая, откуда, почему не работает? А она опустила голову и молчит, будто и не о ней вовсе речь. Знает она этих служивых! Стоит только рот открыть — не отвяжется, а если по глупости своей ещё и ляпнешь невпопад — всю душу истреплет. Покрутил он её документ, покачал головой, косясь на разбросанные по тряпице медяки и, махнув рукой, ушёл. Райка проводила его хитроватым взглядом. “Что он ей, многодетной!”
Работать она и в самом деле не могла. Желудком сильно страдала, хотя просить начала ещё девкой, прикидываясь то глухонемой, то больной на голову.
В детстве она не раз видела людей с протянутой рукой, только не могла тогда взять в толк, за что подают им? Что заставляет их сиднем сидеть на одном месте? Но когда её, совсем малую девчушку, выставили за дверь детского дома, поняла, откуда берутся попрошайки… Жила беспризорницей, воровала. А потом и сама стала просить. Сидела с забинтованным лицом и со скрюченными руками. По совету “друзей” по промыслу приноровилась Райка и глаза выворачивать. Попробовала. Целый день бьёшь баклуши, а тебе за это ещё и денежку бросают. Понравилось. С того времени и начался немудрёный её промысел.
Райка приметила, что просящим мамашам подают охотнее. После первого ребёнка от рыжего пьяницы дела у неё пошли намного лучше. С тех пор и наладилась безотцовщину разводить. Какая Райка ни бесстыдная, а с детьми на руках сидеть на людях ей всё же спокойнее. Вроде как при деле — мать. Детишки на прохожих жадными глазёнками смотрят, “дай-дай” ручонками делают. Ну, как тут пройдёшь мимо! Да и вид у Райки — не передать. Убогая и только.
В лесной посёлок она подалась по совету старой учительницы. Чего, говорит, пыль здесь глотаешь, сама мучаешься и деточек мучаешь? Приезжай к нам, не пожалеешь. Народ у нас весёлый, приветливый. Устроишься на работу, жильё подыщешь. Никто ещё не разговаривал с ней так сердечно.
Встречаясь в посёлке с учительницей, Райка стыдливо отворачивалась, но та ничего ей и не говорила. Только однажды попросила привести к ней в школу старшеньких своих. Как ни противились её лоботрясы, силком притащила их в школу. “Ох, и намаешься же ты с ними, иродами бестолковыми”, — посочувствовала Райка учительнице.
Сорванцы её и впрямь ни на что путное были не способны. Средний, правда, умудрился начальную школу закончить, в отца, видать, пошёл. Старший с трудом два класса осилил. Остальные трое сыновей — неучи. Двух слов связать не могут. Зато по части “мата” — палец в рот не клади. Райка и та не всегда могла перематерить их. А она — в три ряда кроет. Как-то в городе, в компании вокзальных забулдыг, на спор “кто кого?” она выиграла целых три бутылки “Столичной”, которые потом выменяла на харчи. Материлась от души. Такое несла, что видавшие виды ханыги только успевали переглядываться да за животы хвататься.
В сорок лет родила Райка Маринку. Не девочка — картинка. Курчавая, большеглазая. Миленькая такая. Ангелочек и только. Люди невольно любовались ею. Старались погладить, сунуть какое-нибудь лакомство.
Но больше всех малюткой заинтересовалась одна почтенная пара. Раньше Райка этих людей в посёлке не видела. Они долго и вежливо расспрашивали, как зовут девочку, кто её отец, не голодна ли она, здорова ли? Райка терпеливо молчала, а потом не выдержала:
— Вам что, поговорить больше не с кем? Идите себе с Богом!
— Не сердись, — попросил её мужчина, протягивая сто рублей.
У Райки перехватило дыхание.
— Подожди, меня, пожалуйста, здесь, Митя, — обратилась к нему женщина. — Я сейчас.
Мужчина не сводил с Маринки влюблённых глаз.
— Вы что, не тутошние? — смягчив голос, полюбопытствовала Райка. Незнакомец оживился.
— Приехали сюда век доживать. К земле потянуло.
— Из начальников, небось?
— Военный я, полковник.
Райка недоверчиво посмотрела на моложавого, осанистого мужчину лет пятидесяти. Никогда в жизни не разговаривала она с таким чином.
— Жена? — кивнула она в сторону магазина.
— Да. Элеонора Ивановна.
— Детей, видать, не заимели? А у меня их шестеро. И всем пожрать давай.
— Шестеро?! — опешил мужчина. — Ох, мать моя! И где же они?
— А чёрт их знает! Собак по улицам гоняют да по садам шныряют.
Элеонора Ивановна купила Маринке ситцевое платьице и плюшевого медвежонка. Полковник протянул к малышке руки.
Та охотно пошла.
Женщина отвернулась, украдкой смахивая слёзы.
— Прости, Эля, — виновато произнёс муж. — Я не хотел тебя расстроить.
Он отдал девочку Райке, и они поспешно ушли.
“Чудные, — подумала Райка, шелестя сторублевкой. — Денег, кажись, куры не клюют. Ишь, как разбрасываются…”. Никогда в жизни не держала она в руках такого богатства.
Долго не показывались её новые знакомые. Райка уж и думать о них перестала. И вдруг объявились. Разнаряженные и вроде как смурные. Мнутся, стоят, переглядываются. Все на Маринку её смотрят и вздыхают. Всплеснув руками, Элеонора Ивановна принялась доставать из корзиночки угощения. Маринка тянула к ней ручонки. Женщина бережно взяла её.
— Ах ты, моя куколка! Чумазенькая!.. — И, собравшись с духом, выпалила, обращаясь к Райке: — Отдай нам дочку. Век помнить будем и в обиде тебя не оставим. Мы уедем отсюда, дадим девочке образование. Будет счастливым человеком.
Обалдевшая Райка так и не нашлась, что ответить. К ней не обращались с подобными просьбами.
Долго уговаривали её супруги, чуть ли не золотые горы сулили. Райка быстро смекнула, где ларчик открывается, и согласилась отдать дочь при условии, что те останутся жить в посёлке, а она хотя бы изредка сможет видеться с Маринкой…Райка получила деньги немалые, пуховую перину, постельное бельё и кое-что из женского гардероба.
Сидела она теперь в роскошном платье из розового шёлка, при бусах. Кассирша Любка, вертихвостка и матерщинница, укатывалась со смеху:
— На тебе это платье, как на корове седло, — кричала она из окошка кассы. — И тебе, дуре, копейки теперь никто не бросит.
Райка огрызалась в ответ и плевалась в её сторону.
Всякое видывал на своём веку рабочий посёлок, но чтобы нищенка разнаряженной сидела, такого на его памяти ещё не было.
А она то одно платье наденет, то другое. То капроновую косынку повяжет, то атласную. На неё школьники всю неделю бегали смотреть. Пошли разговоры, что попрошайка кого-то обчистила. Вместо дочки её теперь сопровождали двое младших сыновей.
Вечерами Райка мчалась к Маринке, всеми правдами и неправдами выуживая у новых родителей деньги. И до того преуспела в искусстве вымогательства, что бедные люди в конце концов сбежали из посёлка.
Покинуть привычное место Райку заставила жизнь. Прокормить её ораву посёлок был уже не в состоянии. Даже если бы ей пришлось вытворить нечто потрясающее, больше обычного подавать бы не стали. Не те времена пошли. Ободрали посёлок, как липку. Не осталось в его окрестностях ни нефти, ни ценных пород древесины. Люди стали уезжать в поисках работы.
Просила Райка теперь на стороне. Наладилась ездить в два конца: в городок нефтяников Хадыженск и курортный Горячий Ключ. В посёлке же с сыновьями только по дворам побиралась. Оденется в лохмотья, насочиняет разных историй и причитает: то погорельцы они, то кормильца злодеи убили, то село их наводнением накрыло… Несчастная мать убивается, дети плачут. У кого сердце не дрогнет? Горе-то какое, не приведи Господи! И выносят, кто что может из обуви и одежды.
И всё шло хорошо в древнем её ремесле, не появись у неё конкурентка, такая же, как и она, попрошайка с соседнего хутора Весёлого, что по пути в Хадыженск, куда Райка отправлялась первым рейсом на заработки. Как увидела она её сидящей недалеко от своего пятачка, мимо которого проходили за день тысячи людей, так и обомлела. “Ах ты, стерва толстозадая! Ты что же, тварюга, другого места не нашла? Шустрая ты, видать, бабёнка, но и мы не пальцем деланные. Я ж зенки твои бесстыжие выцарапаю за этот пятачок…”.
Но однажды Лизка, так звали нищенку-конкурентку, перехитрила Райку. Заночевав в городке, утром, как ни в чём не бывало, уселась на её коронном месте. Райка, увидев это, позеленела от злости. Они дрались до крови. Разнял их милиционер, пригрозив отправить обоих на пятнадцать суток.
С того дня стали попрошайки на пятачок бегать наперегонки. В автобусе едут, как люди, но стоит им приехать на конечную остановку, как начинается представление: обе вмиг в инвалидок превращаются. Райка, закатив глаза, хватается за сердце и вопит не своим голосом. Лизка на костылях скачет. Худосочная, быстрая на ногу Райка, обычно опережала неповоротливую Лизку. Та, поотстав, матерится, на чём свет стоит, костылями замахивается.
— Пошла вон, шалава, — вопит Райка. — Вишь, занято? Или повылазило? Иди, откуда пришла, лахудра мокроглазая!
— Заткнись, дохлятина! Чем ты лучше меня, голодранка?! Обезьяна против тебя и та красавица.
— Лучше обезьяной быть, чем такой паскудиной.
Горожане привыкли к их концертам, но толпа зевак не убывала. Даже представить было немыслимо, что выкинет каждая из попрошаек.
Выросли Райкины дети, как в поле бурьян. Только на прозябание в неволе и сгодились. Четверо за воровство по тюрьмам пошли. Средний, любимчик её, выучился на тракториста. Женился, четверых детей на свет произвёл. Но потом и он с глузду съехал. Стал водку хлестать, дебоширить. Доставалось от него Райке. Как-то зимой, вусмерть пьяный, гоняясь за матерью на тракторе, он въехал прямо в их завалюху. Долгое время ютились все гамузом в чудом уцелевшей кухоньке. “Лучше б ты вшей да клопов в тюряге кормил, проклятый, — выговаривала ему Райка. — Лучше б я продала тебя, подлюгу. Сколько хлеба моего перевёл, вредитель постылый”.
Думками о Маринке голову Райка себе не забивала. Не до неё. Наверное, и не вспомнила бы, если б не получила от родителей её письмо с фотокарточкой. Ох, и красивая ж девка выросла! Вся из себя. Видать, живёт, как сыр в масле катается. Написать не захотела. До сих пор не верит, что попрошайка её родила. “А кто ж тебя, дурёху, родил? — спрашивала Райка, вглядываясь в фотографию. — Кабы не отдала б добрым людям, так и ходила бы чумазая да оборванная. А теперь-то носом крутить можно. Учёная! С головы до ног разодетая, как та королева. Что ей Райка нищая?! Да и не помнит она меня. Бог с ней. Отломанный кусок, что и говорить”. Она завернула фото в платочек и сунула за пазуху.
Где-то в глубине души Райка радовалась, а быть может, и гордилась, как могла, что живёт на белом свете у добрых людей её кровинка с незагубленной судьбой. Ладная, ухоженная, не под стать братьям. Да, не поддурись тогда Райка грамотным и обходительным людям, неизвестно, что было бы с её Маришкой… Без малого полвека просидела Райка с протянутой рукой. И по сей день сидит.
Еле волоча жилистые ноги, скелет скелетом, тащится она в шумный город в поисках нищенского своего счастья, захватив с собой двух малолетних внуков, кормильцев своих.
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ СТАРОГО ПЕРЕВОДЧИКА
В 1945-м бывший военный переводчик Фёдор Шмаков из рабочего общежития перебрался в двухэтажную “хрущёвку”, поближе к школе, в которой преподавал немецкий.
В квартире сильно пахло краской, свежо поблескивал паркет и слепили глаза стены, но новосёл оставался равнодушным ко всему.
Его холостяцкое жилище долго ещё оставалось необжитым и полупустым. Берёзовые стойки с грубыми толстыми полками вдоль стен, заставленными книгами и справочниками, напоминали строительные леса. Окна закрывали деревянные щиты. Всё его богатство составляли книги, трофейные пишущие машинки да чёрный габардиновый костюм, который он всё-таки решился купить перед поездкой в Берлин. Свою обнову Шмаков носил в потёртом чемоданчике, так как был уверен, что костюм непременно украдут.
Высокий, полноватый брюнет-очкарик ходил в холщовых брюках и в рубашке-толстовке навыпуск. Одежда эта была у него на все случаи жизни и штопалась единственной в доме пенсионеркой Марьей Михайловной.
Он разрывался на части: учился заочно в инязе, вёл большую переписку с зарубежными школами, давал уроки на дому. Но настоящей его страстью были переводы с иностранного. Наспех поужинав, он садился за работу, кружившую голову неизвестностью. Нескончаемый поток получаемой информации звучал для него чудесной музыкой, мысли укладывались в сложнейшие фразеологические обороты и синонимические ряды. Молодой переводчик забывал обо всём на свете и не замечал, как пролетают дни и месяцы.
Он весь в отца. Настырный, трудолюбивый до исступления. И по части денег экономный. Чтобы без надобности копейку по ветру пустил — упаси Бог!
“Запомни, деньги — великая сила! — наставлял, бывало, его отец. — С ними не пропадёшь”.
В роду Шмаковых остался один Никита, молодой потомственный рыбак. Вся его многочисленная родня погибла во время страшного наводнения в 1911 году, а его, обхватившего мёртвой хваткой дерево, выбросило на берег Азова. Вскоре сбил он в родной станице артель, ставшую впоследствии богатым рыболовецким колхозом, и полвека был его бессменным руководителем.
За 93 года прижимистый Никита скопил уйму денег. Однако детям своим кроме старого деревянного дома не оставил ничего. Всё завещал советской власти.
Посёлок текстильщиков только застраивался. Один за другим вставали в нём многоэтажные дома, магазины, рабочие общежития.
Достопримечательностью рабочей слободы Краснодара считались четырёхэтажная школа и Дворец культуры камвольно-суконного комбината.
Раз в неделю Никитич приходил в клуб на кинокартину. Возвращаясь домой, любил прогуляться по ночному посёлку, вокруг которого на много вёрст простирались сады да кукурузные поля. Не было ещё здесь ни улиц, ни частных подворий с огородами и цветниками. Не пели по утрам голосистые петухи, не лаяли собаки. Тут царствовала окраинная тишина, от которой ночами веяло вечностью.
Перед сном Никитич просматривал дюжину газет и журналов — подчёркивал, вырезал и откладывал в папки. Этим хламом у него забита вся квартира и два подвала. Посторонний человек непременно подумал бы: “Хоть убейте, не пойму, зачем набивать целый склад отжившими своё газетами и полусгнившими книгами? Какой прок с этой свалки?!” Никитич так не думал. Всё это — часть его жизни.
Но больше всего он преуспел в познании иностранных языков. Особенно — немецкого.
Если кто-то удосужится, к примеру, углубиться в мир сказаний средних веков, то удивится прекрасной осведомлённости переводчика в этой области. Никитич знает наизусть множество немецких народных и классических стихотворений и сказаний, в подлиннике читает Гёте, Шиллера, Гейне…
Попытаться в нескольких словах рассказать о профессии переводчика, значит, ничего не рассказать. С этим мог бы успешно справиться сам Никитич. За чашкой чая он поведал бы немало интересного. Но это невозможно, потому что ему вечно некогда. Иногда, правда, в короткой беседе он может предаться мимолётным воспоминаниям о боевой молодости, о войне.
В юности Фёдор мечтал выучиться на юриста, поступил в Московский университет, но началась война.
На фронт его не взяли из-за близорукости. Он вступил в ополчение и был направлен на станцию подслушивания, где каждый день, в течение восьми часов, слушал по радиоприёмнику немецкую станцию и все важные сведения передавал в штаб для составления общей сводки. Так начался его путь военного переводчика. Меньше всего Шмаков думал о том, что его не очень-то большой запас немецких слов может пригодиться в борьбе с врагом.
Азы и секреты профессии приходилось постигать на ходу: военную терминологию и практику перевода, структуру немецкой армии, характер вооружений, основу боевой тактики, знаки различия офицерского состава и многое другое. Не менее важным было знать и солдатский жаргон. И самой лучшей школой оказались трофейная документация и показания первых “языков”. У него имелись при себе кое-какие пособия: разговорники, словари, записи месячных курсов, но главным его “учебным пособием” являлись пленные.
По мере овладения языком росли у молодого переводчика уверенность и интерес к этой ответственной профессии. И всё-таки до профессионализма было далеко. Порой, даже аккуратно переведя с помощью словаря какой-то военный термин, Шмаков и его товарищи не знали, из какой он “оперы”.
В сентябре сорок первого в руки армейских разведчиков попал приказ командира немецкой дивизии о готовящемся наступлении на Москву. Переводчики перевели документ, но затруднение вызвал лишь один термин — “шверпункт”. Его можно было истолковать по-разному. И, в зависимости от этого, удар от немцев можно было ожидать или по центру расположения нашей дивизии, или во фланг. “Думайте, — требовал генерал. — Переведёте неправильно — трибунал! А тому, кто найдёт точное значение слова благодарность”.
Несколько часов ломали ребята головы над этим проклятым словом. Но тут Шмакова срочно вызвали на допрос “языка”, где он и выяснил у пленного значение нужного термина.
Профессия переводчика требует от человека особых качеств, таких, как дотошность, терпение, исключительная работоспособность и усидчивость. А главное, нужно обладать мужеством отказаться от многих прелестей бытия.
Однажды он сделал свой выбор и остался верен ему. В жизни ведь, так или иначе, мы всё равно чем-нибудь жертвуем. Никитич — не исключение. Потеряв в одном, он нашёл себя в другом.
Посёлок текстильщиков рос, благоустраивался. Вокруг появились десятки больших улиц и маленьких переулков. Комбинат стал известным в своей отрасли предприятием. Никитич тоже кое-чего добился в своей жизни. Закончил два факультета института иностранных языков, поработал в школе. Ещё успел побывать в Англии, дважды жениться и развестись. Но главное — то, что в своём деле он достиг известных высот.
Если кому-то срочно требовался опытный переводчик, им непременно рекомендовали Никитича. С тех пор, как нашёл он свою “золотую жилу”, жизнь его обрела конкретный смысл. И хотя, старик напрочь позабыл о покое, хлопоты эти ему не в тягость.
Он и раньше неплохо зарабатывал. Правда, трудиться приходилось немало, прихватывая и выходные, и красные дни календаря. Но не был бы он Шмаковым, если бы не придумал чего-нибудь такого, до чего никто ещё в этом городе не додумался.
Началось всё с того момента, когда российские немцы стали срываться с насиженных мест и уезжать на свою историческую родину. Вот тут и понадобился им Никитич. Переводчик быстро смекнул, что к чему, и открыл домашнее бюро по заполнению выездных “антрагов”. Из немецкого посольства стали регулярно приходить к нему большие жёлтые пакеты с формулярами, которые он аккуратно заполнял на немецком и продавал клиентам по рыночной цене. Но никто из них ни разу не упрекнул его за эту вольность, так как вынужденные расходы всё равно намного меньше тех, чем, если б заказчик сам ехал в столицу, тратился на проживание и еду, и неизвестно, сколько простаивал бы у здания посольства…
Никитич едва управляется, а люди всё едут и едут к нему: уж очень хочется им начать на немецких землях новую жизнь. Ни один документ, оформленный им для выезда, не был возвращён из секретариата посольства.
Слава о переводчике давно уже разлетелась по городам и весям. Горожане благодарили его деньгами, а сельчане — щедрым провиантом.
Просыпается Никитич ровно в четыре. Выпивает чашку крепкого чая, отключает телефон и принимается за дело. Пишущая машинка не смолкает до позднего вечера. Ближе к полуночи переводчик отходит ко сну. И хотя квартира его заперта на несколько запоров, для пущей надёжности он кладёт под подушку ржавый трофейный кинжал.
Он напоминает трудягу-муравья: снуёт, хлопочет. Какие-то срочные дела, порой бессонные ночи. Правда, на общественную работу у него уходит теперь не более трёх дней в неделю. Во вторник преподаёт на курсах языки, а в выходные пропадает в немецком культурном Центре, созданном при его участии. Здесь он охотно общается с людьми и слушает воскресные проповеди апостола, прибывшего из Магдебурга. Обычно скупой на похвалу, Никитич восхищается искусством красноречия проповедника, а также его щедрыми обедами после окончания проповеди.
Больших денег Никитич в доме не держит. По вечерам достаёт он из-за батареи заветный целлофановый кулёк, вытряхивает на кухонный столик купюры и раскладывает пасьянсом. Деньги кружат голову разноцветьем и неповторимым запахом. Не спеша, с наслаждением пересчитывает он их, перекладывая с места на место. Он может делать это бесконечно! Если звонят в дверь, спешно собирает добро в кулёк и засовывает обратно за батарею или прячет в большой комнате, напоминающей свалку. Есть в ней, правда, старая кровать, стол, шкаф, но всё это завалено всякой всячиной. На полу лежит ворох пожелтевших газет и журналов. Окна закрыты листами ватмана.
Вторая комнатка, маленькая и таинственная, всегда закрыта. В прихожей среди книг и справочников, брусков мыла, банок с консервами, носков, обуви, валяются два коричневых чемодана, с которыми переводчик отправляется в строго назначенный день и час в Общество российских немцев.
Вся житейская суета — уборка, стирка, чаепитие с гостями, праздники и всё, что связано с домашними хлопотами, представляется ему не больше, чем мышиной вознёй, на которую занятый делом человек растрачивать себя не имеет права.
Никитич неуклюж, неряшлив и неопрятен. На нём непременно что-нибудь не застёгнуто, одежда измята. Его туфли напоминают сказочные скороходы — длинные и до неузнаваемости изношенные. Шляпа чудом держится на макушке.
В редких случаях, когда выпадает приятная возможность блеснуть талантом переводчика, он надевает роскошный костюм чёрного цвета и повязывает красивый галстук. Седые волосы его аккуратно зачёсаны набок, подбородок тщательно выбрит. На приветливом, хитроватом лице откровенное удовлетворение. В среде иностранцев Никитич чувствует себя, как рыба в воде: становится необычайно оживлённым, словоохотливым и возбуждённым. Смешно размахивает руками и быстро говорит, брызгая слюной.
О чём говорит? О, вы не знаете старого переводчика! Обо всём! Несмотря на преклонный возраст Никитича, круг его интересов удивительно разнообразен. У него никогда не пропадал интерес к жизни. Ему столько удалось узнать, увидеть и услышать, что иному и малую толику этого не осилить. И всё благодаря своему пытливому, острому уму и неугомонному характеру. Многие ли из вас на протяжении сорока лет, день в день, слушают зарубежные радиостанции, ведут переписку с друзьями и всевозможными обществами, читают в оригинале иностранную и научную литературу, газеты и журналы, живьём общаются с немцами, англичанами и французами? То-то же!
Ну а в праздник души, или, как говорит сам Никитич, в именины сердца, что случается крайне редко, он пиршествует в своё удовольствие: из расписного сервиза пьёт любимый индийский чай, ест копчёные колбасы и салаты, а на десерт яблоки с рынка. Весь вечер в его квартире звучат мелодии военной поры и немецкие народные песни. “Никитич гуляет!” — смеются соседи.
Одиночество стало для него образом жизни, мирно соседствующим с ним под одной крышей. Он построил в своём сердце особый, только ему понятный и желанный мир, воздвиг скит и затворился в гордом уединении. В эту свою обитель переводчик не пускает никого и живёт лишь памятью любви к собственному прошлому. Он как бы разговаривает с этой памятью и с душой. Именно душа — главный для него дом, Дворец, где жить старому переводчику до последнего часа.
Нелюдимость — форма его бытия. Иной человек без устали крутится среди людей, а остаётся одиноким, изнывает от ненужности своей, как неприкаянный. А такие, как Никитич, сидят затворниками в собственном углу, как в любимой клетке, однако, не стремятся выбраться из неё, потому что обладают даром воображения, неустанно живут прошлым; встречами и расставаниями с милыми сердцу людьми, без устали перелистывая страницы своей долгой жизни, как бы проживая её заново. Воспоминания, работа ума и сердца греют их душу и заставляют её трудиться, ибо иного не дано… Дело в том, что люди в воспоминаниях всегда были ему ближе тех, кто живёт с ним рядом…
Однажды Никитич изменил строгому распорядку. Проснувшись, он не сел по привычке за переводы, а заспешил к газетному киоску.
В городе резко сократилась продажа некоторых популярных изданий, без которых переводчик не мыслит своей жизни. В то время как жильцы со всего двора торопятся к молочной бочке, Никитич старается одним из первых занять очередь за пищей духовной.
Здесь и познакомился он с миловидной женщиной преклонных лет. Алла Ивановна — полная противоположность ему: степенна, медлительна. Даже разговаривает задумчиво. Роднит их страсть к чтению, рост и комплекция. Оба — высокие, грузные. Вместе коротали они предрассветные часы ожидания и, в конце концов, подружились. В посёлке это не осталось незамеченным. А для досужих соседских старух событие имело эффект разорвавшейся бомбы. Они умирали от любопытства: чем могла дородная соперница из бывших учительниц “купить” Никитича? Он ведь никого рядом с собой не терпит. Скорее земля разверзнется, нежели этот затворник разделит крышу на двоих…
Алла Ивановна стала приносить Никитичу свежие газеты и горячие завтраки. Особого любопытства он к ней не проявлял. С некоторых пор интерес к женщинам у него пропал. Хотя когда-то он знал в них толк и умел по достоинству оценить дарованные им Богом и природой прелести. По старой привычке он, правда, выписывает из Германии иллюстрированный журнал “Пунте” (“Всякая всячина”) и по вечерам, предавшись воспоминаниям о былой молодости, рассматривает очаровательных манекенщиц. Долго присматривалась к нему Алла Ивановна, наконец, решилась:
— Фёдор Никитич, — начала она без обиняков. — Мы с вами уже немолодые, надеяться не на кого. Я одна в целом свете и хотела бы соединить с вами свою судьбу. У меня хорошая пенсия, есть сбережения.
— Нет, нет! — испуганно произнёс переводчик. — Слишком поздно строить дом на двоих: я уже не сумею жить иначе.
Он не мог сказать со всей откровенностью, что как-то боязно, что лень, что не хочется ломать привычный уклад жизни.
“Зря только время тратите”, — сказала ей как-то соседка Никитича. Но Алла Ивановна с ним не порвала. Также приходит к нему по утрам с газетами и кастрюльками.
— Айн момент, — предупреждает он сиплым голосом и гремит на кухне и в прихожей, пока не отыщет связку ключей.
— Доброе утро, — приветствует его Алла Ивановна бархатистым голосом и не сводит с него задумчивых глаз.
— Доброе, — раскланивается Никитич. — Вы знаете, у меня опять столько работы, что я едва успеваю. Дорога каждая минута.
Несколько минут они говорят через цепочку о пустяках и расстаются до следующего утра. “Ничего, привыкнет ко мне. Сегодня я ему не нужна, а завтра сам позовёт”, — надеется она в душе. Никитич платит ей за хлопоты, однако делает это всё Алла Ивановна вовсе не ради денег. Видно, мужчинам не дано понять, что для женщины преклонных лет одиночество…
В последнее время в его город, словно магнитом, стало притягивать проповедников из других стран. Они арендуют лучшие залы и ежедневно проповедуют библейские заповеди.
В течение месяца со сцены драматического театра вещал учение адвентистов евангелист и педагог из американского штата Флорида Дон Тайвер. Миссионер собирал переполненные залы. Люди стояли в проходах, сидели на скамейках, принесённых из вестибюля, и на ступеньках. Здесь собирались верующие и неверующие, взрослые и дети, солдаты и женщины. Люди приходили, чтобы получить ответы на самые волнующие вопросы. Проповедник внушал им любовь к ближнему, чувство собственного достоинства, чувство ответственности и, конечно же, почитание Бога. В своих проповедях евангелист не открывал чего-то нового, он повторял истину, которой уже тысячи лет. Но собравшиеся горожане слушали с затаённым дыханием. Никитич тоже слушал толкование главной Книги человечества с почтением и даже любопытством, однако, глаза его оставались холодными. Его больше интересовала настоящая английская речь, произношение и перевод на русский язык, за которым он следил настолько внимательно, что проговаривал про себя каждую фразу. Выражение его лица говорило о том, что переводом он доволен.
“Толковый молодой человек. Надо бы поближе с ним познакомиться”, — подумал Никитич. Он с уважением относился к молодым коллегам.
В последнее время старый переводчик заметно сдал — ссутулился, ещё больше погрузнел. В его походке нет былой уверенности и твёрдости. Он быстро устаёт, а к вечеру одолевает его зевота и слипаются глаза. “Ничего не поделаешь, — успокаивает себя Никитич. — Старость уже вовсю хозяйничает. Но силы ещё есть”.
По натуре он оптимист. В его возрасте больше ничего и не остаётся. “Да, нынче праздник, завтра будет тризна”, — вспомнил он слова известного романса.
— Никитич, ну возьмите меня замуж, мы хорошо будем жить. Вот увидите! Я создам вам уют, — докучает ему Аида Викторовна со второго подъезда.
Никитич качает головой.
— А когда совсем состаритесь, заболеете, что тогда? Кто за вами ухаживать будет?
— Найму сестру милосердия, — находится старик.
— Ну, тогда хоть этой… сестрой возьмёте?
— Не мытьём, так катаньем? — смеётся Никитич.
— Это вы сейчас так говорите. А старость и немощность не спросят. Возьмут за глотку и всё тут, — наседает соседка.
В день Ангела Никитич решил расслабиться.
Наполнив почерневшую от времени ванну, он погрузил в неё своё тучное тело. Сегодня ему хотелось снять с себя хроническую усталость и немного помечтать. Никитич представил себя владельцем единственного в городе частного бюро переводчиков. “А что?! — воскликнул он — Почему бы мне и в самом деле не поставить это на широкую ногу?! В квартире открою офис, возьму в помощники семь или восемь молодых переводчиков и развернусь… Что ещё? Ах, да! Налажу более тесные связи с посольством и немецкими федеральными властями. Нужно отремонтировать одну из комнат и объявить конкурс переводчиков. Интересно, сколько я смогу зарабатывать? Сто, двести тысяч?.. От волнения у него застучало в висках. “Надо расслабиться”. Никитич закрыл глаза и пролежал в полудрёме около часа. Мысли атаковали одна за другой. “Чтобы открыть своё дело, нужны средства. Что, если обратиться в Общество немцев? А может, к самому мэру? Думаю, помогут. Дело-то нужное. Не мешало бы и в Германию съездить. Давненько я там не бывал!”
Распарившись, Никитич с трудом выбрался из ванной, вытерся большим, когда-то белым, полотенцем и присел на табурет. Но тут же вскочил. “Как он мог позабыть?! Клиент завтра улетает в Москву, а документы ещё не готовы”. “Праздник отменяется”, — воскликнул Никитич и бодрым шагом направился за рабочий стол.
И так всю жизнь…
Долгая умственная работа наложил на облик лучшего в городе переводчика свой отпечаток. Лицо его облагородилось, печать интеллигентности сделала его прекрасным, одухотворённым…
г. Горячий Ключ, Краснодарский край