Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2008
варево рок-н-ролльного времени
ГЛАВА 1
Когда-нибудь он напишет:
“…только в феврале небо бывает таким — бесконечно чёрным и чистым, в ярких звёздах, до боли далёких и в тоже время близких. Только в феврале дышится особенно хорошо, всеми лёгкими, прожигает грудь влажным воздухом до самого сердца, и чернота открывшегося неба вдруг переиначивает законы гравитации — пьянеющее тело как бы отрывается от земли, и кажется, что всё задуманное тобой непременно случится, всё будет разгаданным и, может быть, даже завершённым…”
…резкий удар по почкам и Тим валится на асфальт. Борис ещё продолжает орать песню Егорки Летова:
…А моей судьбе захотелось на покой.
Я обещал ей не участвовать в военной игре,
но на фуражке на моей серп и молот, и звезда.
Как это трогательно: серп и молот, и звезда…
И всё идёт по плану-у-у…
Резиновая дубинка со свистом ложится на спину Бориса. Лысый уже взмок, он расстёгивает ветровку, демонстрируя накаченные мышцы, и громко схаркивает. К нему подбегает второй, рыжеволосый и пинает выпавшую из рук Бориса гитару.
— С-суки! — гундосит лысый. — Нарожали ур-родов…
Борис корчится на асфальте:
— У-у-у…
— Пакуй, б…, панков!
— Запросто, — кивает рыжеволосый и хватает за шиворот Тима. — Шевелись, мудила… Как там у вас? Всё идёт по плану?.. Ну и у нас тоже! — резкий удар по шее и Тим падает лицом в мокрую траву. В глазах — разбитая банка. Три литра пива ещё шипят и пузырятся белой пеной.
Рыжеволосый улыбается. Он несёт расколотую гитару, с колков свисают струны, а треснутая дека инструмента тихо подвывает: “У-у-у…” Лысый выхватывает гитару и с размаху, словно совершая долгожданный обряд, бьёт ей по асфальту.
— Гопота1 в-вонючая, — сплёвывает кровь Борис.
— Чё ты сказал? — натренированным движением ноги Лысый ударяет его по почкам. — Ты же кровью сейчас будешь ссать, гнида!
Борис опускается на колени, у него перехватывает дыхание и сводит скулы. Тим подползает к нему:
— Т-ты как?
— Как, как? — наклоняется над ним рыжеволосый. — Хером об косяк!
Лысый доволен. Он потирает руки. Ему нравится эта картина. Не то, что в спортзале — спарринги, тренажёры, тут всё реально и убедительно. Лысый сильнее, значит, он прав!
— Пошли, Витёк, — удовлетворённо произносит он и смотрит на Тима. — Рокер, б… Лучше б тело качал. На зону бы тебя, петух!
— М-ха-ха… — хохочет рыжеволосый. — Там девчонок любят!
Они садятся в вишнёвую “пятёрку”. Лысый открывает окно и плюёт в Тима. Автомобиль резко стартует, оставляя на асфальте чёрные следы от колёс.
— Ну что, Сид Вишес? Наигрались? — потирает шею Тим.
— На сегодня — да, — тяжело разгибается Борис. — Гопники, они и в космосе — гопники… Гитару, жаль.
— Это верно.
По лицу Бориса скользнула болезненная ухмылка:
— Но всё идёт по плану, Тим?
…Миха открыл глаза и чуть приподнялся. Подушка была мокрая от пота. “Надо же такому присниться!”. Он посмотрел на будильник — без десяти три. Лунный свет тихонько лился по ковру. Кот Пуховик свернулся клубком в ногах. Миха лёг и отвернулся. Голова немного побаливала. Вчера он заглядывал в Подкамник — довольно убогий подвал в центре города, оборудованный под пивную. Димедрол в пиве и пересохшая вобла — эстетика Подкамника — башню снимает в считанные минуты. Зато много не надо; гуляй, пока можешь! Дёшево и сердито — принцип тусовки и незатейливой свободы. Единственное, что угнетало, так это — хачики, хозяева заведения, — все в спортивных костюмах или цветастых рубахах, с небритыми мордами и в странной узконосой обуви. Впрочем, какая разница, хозяева так хозяева, димедрол так димедрол; гуляй, пока можешь!.. Миха ещё раз посмотрел на будильник — без пяти три. “Всё идёт по плану”, — зевнул он, проваливаясь в сон…
…струйка портвейна стекает по динамику на скрутку проводов. Клавиши синтезатора в табачных крошках. Нотная тетрадь исписана текстами, на ней — пачка “Примы” и пустая коробка от презервативов. Хек, развалившись в старом кресле, умиротворённо попыхивает сигаретой. Рядом валяется самопальный октавер.
— Ну, вы ребята крезанутые! — зевает он. — Трахаться за портьерой не гигиенично!
— Зато приятно! — высовывается голова Рыжего Макара.
Кристина глумливо хихикает, точно мурлычет.
— Все мы дети порока, — замечает Хек, отхлёбывая “Агдам” из горла бутылки. Портвейн сладко обжигает внутренности. Одна затяжка — и сигарета превращается в пепел. Банка с чибонами дымит… Кристина сладко вскрикивает, портьерная ткань идёт волнами. “Кончила, девочка”, — думает Хек и — вслух:
— Кайф скоротечен!
Рыжий Макар, с взъерошенной шевелюрой, весь красный и сопящий, тяжело перелезает через скамью и выхватывает из рук Хека бутылку.
— Не жадничай, маэстро, — улыбается он и с удовольствием смотрит на Кристину.
— Ты бы партию свою доделал, сплошной провал на фа-диезе, — морщится Хек, — а потом бы развлекался. И вообще, Макарыч, меня достают твои подруги!
Кристина, заплетая волосы, приближается к Хеку:
— Подруги — это множественное число, а подруга — единственное. Понял, удод!
— Ты уверена, что единственное? — раздувает жабры Хек.
— Уверен только гинеколог!
Хек зевает:
— А вот Макар не считает так!.. У него всё во множественном числе. Разнообразие — двигатель мужчины!
Кристина подскакивает к Хеку и ударяет его по чешуйчатой щеке, но тот увёртывается. Выходит неловко — Кристина, вскрикнув, падает лицом ему на живот; стальные клёпки и булавочки кожаной косухи Хека оставляют царапинки на её щеке.
— Что и требовалось доказать, — хохочет он. — Множественное число!
Рыжий Макар хватает его за локоть:
— Ты, это… извинись перед девушкой!
— Перед герлой? — отталкивая Кристину, бросает Хек. — Валите отсюда…
Рыжий Макар сжимает кулаки. Он глубоко вдыхает и хочет что-то ещё сказать, но передумывает. Они одеваются и молча выходят. Кристина нервно достаёт из холщёвой сумки пачку “Мальборо”, вертит в руках и впихивает обратно. Рыжий Макар искоса поглядывает на неё и хмурится. Хек значил для него больше, чем Кристина. Хек — один, а кристин ещё будет много, только об этом ведь не скажешь. Глупо и неразумно. “Но дать по зубам ему не мешало бы. Совсем оборзел”.
— Козёл твой Хек, — обиженно бросает Кристина. — И как ты с ним водишься, Макарыч?
Рыжий Макар пожимает плечами.
— А почему не сделал его фэйсом об тейбл?
— Зачем?
— Так… Из джентльменских соображений.
— Я не в Англии.
— А-а… Чистосердечно и не навязчиво. Рулес!
Хек включает микшер, берёт старый “Gibson”, добавляет дисторшн и поёт:
Гёрлы погубят нашу плоть.
Зальют косметикою дреды.
Герла способна наколоть
И принести одни лишь беды.
Гёрлы погубят сон и день.
Коньяк разбавят газировкой.
Наговорят такую хрень,
Что трезвым трахать их неловко…
…Миха вздрогнул и открыл глаза. “Опять ерунда снилась”, — садясь на кровать, подумал он. На часах — без пяти семь. “Пора в институт”, — сказал он коту и скинул его с одеяла. Будильник противно зазвонил. Миха ударил по кнопке и поплёлся в трусах на кухню. Начиналось утро — холодное, тусклое и раннее; с автобусами, трамваями, фабричными трубами, снующими туда-сюда работягами и студентами. “Сны — это часть мира, и, видимо, не лучшая”, — прикинул Миха, заваривая чай. Он вспомнил крышу, лицо и голос Тима. Ведь вчера вечером…
…Миха лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в чёрное небо. Из высокой кирпичной трубы видавшего виды деревянного дома, шёл дым, изредка с треском выкидывая красноватые искорки. Миха лежал на крыше. Рядом с ним распластался Тимофей или попросту — Тим. Жёлтая луна освещала их замершие фигурки, деревья и крыши домов частного сектора, более напоминавших сугробы, нежели себя самих. Иногда тишину прерывал нервный лай собак, так же резко обрывался, и снова тишина плотно ложилась на занесённые крыши домов городской окраины.
— Тебе надо продолжать писать стихи, — повернул голову Тим.
— Считаешь? — несколько рассеяно спросил Миха.
— Конечно. Мне нравится.
— А вот кому-то — нет.
— Выбрось это из головы. Надо представлять, что такое редактор или, скажем, литературный консультант.
— И что?
— А вот что! — Тим посмотрел ему в глаза. — В литературном мире дружбы нет и быть не может. Парадокс, но даже в бизнесе есть команда, настроенная на получение результата, который бы ту команду устраивал. А в литературе… — Тим сложил известную фигуру из трёх пальцев и ещё раз посмотрел на Миху. — Там лучше втемяшить себе в башку, что ты гений, и спиться к чёртовой матери от неурядиц, либо лезть на сцену за титулами, доказывая всем, что ты не олень или, скажем, не крокодил.
— Ну, ты и загнул.
— Может быть. Только пиши. Просто пиши. И всё.
Тим закашлялся и приподнялся, упираясь локтями в снег. Ему показалось, что у забора кто-то стоит. Он прищурился, но увидел всего лишь тень от акации на старых покосившихся досках.
— А как быть с группой?
— Не волнуйся. — Тим лизнул снежок. — Гитара, фортепьяно, скрипка и ударник имеются? Несколько композиций, что у нас кассете?.. Тогда дело за малым. Будем продолжать репетиции! С аппаратом просто повезло. Инструмент тоже приличный.
— Ещё бы… “Gibson”, “Jackson” и “Korg”. Мечта девственника!
— Во-во, а ты тупишь.
Миха кивнул:
— Давай чётко определим врЕменные рамки.
— Какие-какие рамки?
— ВременнЫе, — неуверенно уточнил Миха.
Тим засмеялся:
— Ты прав: любые временны╢е рамки могут стать врЕменными. Определимся. Хотя я думаю… — он замолчал на пару секунд и поднял указательный палец, — …что некоторые музыкальные композиции стоит заполнить словами, то есть — твоими стихами.
— Какими?
— Теми, которые напишешь! — Тим встал на ноги и, глядя на звёзды, сладко потянулся. — Обалденное небо, ёлы-палы! — И тут же, подмигнув Михе, заключил: — Как наша будущая музыка.
— Мишка! Где ты там? Иди ужинать. Еда стынет.
Мать безрезультатно минут пятнадцать звала сына домой, то и дело выбегая на крыльцо в накинутой на плечи телогрейке. Друзья лихо спустились с крыши на расползшийся, как квашеное тесто, сугроб, прокатились по слабому насту и вывалились во двор. Потом хлопнула калитка, за забором послышался хруст шагов. Миха ещё немного постоял, провожая взглядом Тимофея, непомерно размахивающего руками, и направился в дом.
За кухонным столом он размышлял. Перед глазами мелькал целый калейдоскоп разноцветных картинок. Лица и фразы выплывали из тумана событий с особенной чёткостью, но их тут же перекрывало небо в звёздах, спокойное и далёкое. Вообще, Мишка часто думал о небе, о его непостижимости, о неделимости, как, впрочем, и о своём месте в иерархии мира. Он пытался найти какую-то середину между этими двумя категориями, по наитию, что ли. Его не интересовали законы механики небесных тел, разбегающиеся галактики, точки перигелия и прочая физика, хотя он был уже студентом второго курса политехнического института и неплохо решал эту самую физику с высшей математикой. Он всегда знал, что числовые выражения, эмпирические задачи, выводы из уравнений объединяет одно — закон неба, наполняющий душу еле ощутимыми импульсами вечного, какой-то детской тоской и первобытным страхом. Музыка же была для него звеном этого осознания. Он отгадывал мир через ощущения. И то, что Тим призывал его писать стихи, ему, конечно же, льстило: “Ну, написал пару-тройку удачных стишков, ну, понравились они кому-то — и что? А вот что… надо пробовать писать дальше”, — неожиданно для себя заключил он, и, поставив кружку на стол, решительно пошёл в свою комнату.
Прикрыв за собой дверь, остановился возле плаката с лидером группы “Кино” Виктором Цоем, взял в руки гитару и медиатор, прошёлся по ладам, тут же подстроив несколько струн, и поставил гитару обратно. Как он снова лажанулся перед Тимом, поменяв временнЫе рамки на врЕменные?!
Тимофей опять расставлял ударения. Когда и при каких обстоятельствах судьба столкнула его с Тимом? В школе, да-да, именно там, на первом этаже старенького двухэтажного пристроя, у перекладины турника, на которой, пытаясь подтянуться больше всех, устало болтался Тимофей. Миха ещё неприязненно усмехнулся тогда, мол, орёл-мученик. И усмешка эта была предназначена Тимофею Максимову, недавно появившемуся в школе, — отличнику, эрудиту и к тому же сыну завуча. Словом, орёл, не иначе. Но мученик! Однако судьбе захотелось бросить карты по иному: они сблизились. Миха в общении несколько осторожничал, словно боялся какого подвоха. Тим напротив: то придёт с уроком химии к нему, то с физикой, то с толстенной книгой по философии — и с ходу в обсуждения, споры, толкования, втягивая своего необразованного товарища в таинственный мир знаний. Дальше — ещё больше: ни дня не могли находиться друг без друга. Тим учился в музыкальной школе по классу фортепьяно, играл на других инструментах, а посему и Миху обучил гитаре. Тот поначалу мучался, кряхтел, грустно разглядывая кончики пальцев, но инструмент освоил-таки. С тех пор и начали появляться его песенки — корявые и неказистые, с бесхитростными аккордами и наивными строчками, хотя в глубине души Миха так не считал. Тим поддерживал все его музыкальные начинания и даже подгонял. Они сыгрывались, пытаясь создать общую музыкальную форму, по ходу дела редактировали тексты. Их разговоры превращались в таинство, мелкие темы стали отлетать в сторону, как волны от борта несущегося катера. Неудержимый круговорот событий засасывал их в воронку, сжимая мысль до точки, которая, вот-вот, словно выстрелившая пружина, распрямится, зазвенев струной, и потом хладнокровно срежет их, оставляя после себя долгий и мучительный след — след предстоящих поражений…
ГЛАВА 2
— Нет, можно так чавкать? — в сердцах бросил Данил, выходя из студенческой столовой мединститута.
— Тема! — процедил сквозь зубы Борис.
— Да после такого я бы ни за что не завалился с ней в постель.
Борис зевнул:
— Тебе и не предлагают сбрить бивни.
— Захочу и трахну! — воодушевился Данил. — Всю. Несколько раз.
— Не получится.
— Это почему же? — приостановился Уткин.
— Она — отличница.
— И что?
— А то, что это является первым показателем фригидности индивида.
Данил несильно ткнул пальцем приятеля в грудь и твёрдо ответил:
— Фригидность индивида определяется энергетическим фоном другого индивида, — он поправил очки, сползшие на кончик носа, и философски заключил. — Нельзя иметь объект по статусу, объект нужно иметь по умолчанию.
— Тоже тема!
Аллея вела к прямоугольной коробке здания морфокорпуса. Подле деревянных скамеек там и сям лежали пустые пачки сигарет, спичечных коробков и шелуха от семечек. На некоторых спинках скамеек восседали вороны; они внимательно, с долей недоверия поглядывали на прохожих и нелепо перепрыгивали с одного места на другое, потом взмывали вверх, опускались и заново проделывали ту же процедуру.
Весь вид Данила Уткина, студента второго курса медицинского института, говорил о мягком и покладистом характере. Приземистый, полноватый, с короткой стрижкой и в округлых очках, он внушал доверие. Резкой противоположностью ему казался Борис Титов — высокий, атлетического сложения, с мощными скулами и волевым подбородком. Он имел весёлый нрав, хотя мог спокойно прервать разговор с собеседником, если тот ему наскучивал.
— Как думаешь, бабы любят с презервативом или без? — не унимался Уткин.
— Без него. Но делают это с ним.
— Понятно — страх.
— Не страх, а чувство ответственности перед будущим!
— Какая тут ответственность, — махнул рукой Данил. — Вся поляна у общаги в гондонах!
— Печально.
— Не то слово.
— Тема!
Приятели зашли в фойе морфокорпуса. В нос ударил сладковатый запах формалина. Студенты роились в группы, сходились и расходились, затем опять собирались. Из-под лестницы грохотал дружный смех, а в гардероб было не протолкнуться. И казалось, что запах пота, косметики и сигарет излучали даже стены.
— В сто шестую скорей идите, — вырос перед Борисом обладатель кудрявой шевелюры Перевозчиков. — Всех присутствующих берут на карандаш. Намечается как бы чёрный список!
— А что так сурово? — полюбопытствовал Данил.
— Препода сменили. Теперь какой-то учёный прыщ вести занятие будет, — забегал глазками Перевозчиков. — Говорят, нудный, злопамятный и умный.
Борис покачал головой:
— Это плохо.
— Даже отвратительно, — добавил Данил.
— Ну, вы как хотите, ребята, а я пошёл! — затряс головой-шевелюрой Перевозчиков и потерялся в толпе. Данил тоскливо обратился к другу:
— А сегодня какой день?
— По-моему, не наш.
— Вот именно!
— Следовательно?
— Следовательно, остаётся одно, — Борис, кривляясь, положил руку на плечо Уткину. — Не испытывай Господа твоего.
— Тема!
И они покинули храм науки…
Посеревший снег, местами в пятнах мазута и мочи, покрывал испещрённые тротуары и подворотни. У металлических контейнеров паслась стая собак, изредка приближаясь к автомобилям. Где-то брякнула жестяная кровля, — то ли от удара льда, то ли от запущенной туда бутылки. Отдельные голоса сливались в нечленораздельные звуки, превращались в глухое городское эхо. Вдоль фасада бывшей кондитерской фабрики кучками лежали доски и битые оконные рамы. Отвалившаяся штукатурка размазалась по снегу. Серые куски шифера, болтающиеся на краю крыши, при малейшем дуновении ветерка покачивались, словно большие и неуклюжие птицы. Фасад заканчивался фонарями и тротуарной плиткой, вымощенной полукругом у массивной дубовой двери, ручки которой напоминали турецкие сабли. Справа, над резной урной блестела табличка “Адвокаты и Тарасевич”. Из окна выглянул мужичок в малиновом пиджаке и золотистом галстуке, но тут же задёрнул обратно бархатную занавеску. Несколько шагов вперёд и — снова грязный фасад бывшей “Конфетки” с корявой надписью: “Глас народа — Божий глас”, а чуть подальше: “Санька Трефилов берегись! Евреи придут, тебя нае…ут!”…
— Нет, ты только посмотри! Как тут можно обитать? — Данил закрывал шею воротником от ветра. — Я вообще тут не вижу мест пригодных для существования. Каким город был пятьдесят лет назад, таким и остался. Трубы, дым, перекособоченные деревянные дома, а если и кирпичные, то обязательно напоминают царские казематы с решётками. И всё кичимся, что изобрели первый паровой молот, самую мощную чугунную пушку, которая, в принципе, стрелять-то не могла, первую электросварку, первый пароход… Империя чугуна и демидовского скопидомства! Какая тут может быть на хрен культура?
— Что? — удивлённо поднял брови Борис.
— Культура, говорю.
— Не всё золото, что блестит.
— Ты это к чему?
— А к тому, что мне глубоко наплевать на казематы, архитектуру, чугун и скопидомство, — выпуская кольцо дыма, Борис посмотрел по сторонам и добавил. — Плевать, потому что мы пришли.
— Куда?
— Я поражаюсь тебе.
Данил огляделся, но ничего интересного не увидел, за исключением знакомой картины: достопримечательной и лоснящейся вывески “Рюмочная”.
Данил тоскливо посмотрел на Бориса и со слабой надеждой спросил:
— Может быть, в следующий раз?
— Отчего же в следующий?
— Организм не железный.
— Ты это как медик говоришь?
Данил махнул рукой и, подчиняясь неизбежному, отворил стеклянную дверь.
Нагретый воздух мелкими капельками воды оседал на окнах, стекал по кафельной плитке с красной надписью: “У нас самообслуживание”. Разговоры цеплялись то за один, то за другой столик, сопровождая каждую остановку взрывом смеха, реже — гробовым молчанием, а звуки гранёного стекла непременно заканчивались чьим-то кашлем. Сивушный душок вплетался в запах тушёной капусты — самого устоявшегося гарнира к тощим молочным сосискам. Меню было обычным: бутерброды с сельдью, яйцо под майонезом с зелёным горошком, бефстроганов с макаронами, пирожки с рисом и незабвенный компот из сухофруктов. Над каждым блюдом висел замусоленный ценник. Борис сделал несколько шагов и оглянулся — справа от входа, рядом с крайним столиком на полу валялось несколько растоптанных пельменей, вилка и разбитая солонка. Дым сигарет пощипывал ноздри. В центральной части рюмочной стояла краснощёкая продавщица-барменша неопределённых лет в синем фартучке и такой же блузке, с пятнами пота подмышками и тыкала пальцем в грудь тщедушному мужичку:
— Иди вон. Щас ментов вызову, быстро образумят.
— Не ори, Петровна, на хорошего человека, — опираясь на прилавок, возражал он.
— Хорошие люди дома сидят.
— Не н-надо утрировать! — водил указательным пальцем он перед её носом.
— Иванушка! — крикнула она. — Выкинь на улицу этого… калдыря.
— Па-прашу не переходить…
Иванушка незамедлительно появился у прилавка, и тщедушный мужичок, увидев перед собой подобие мясника с огромными ручищами и вздыбленными волосами, тут же поник и растворился в толпе.
— Эй, врачи! — донеслось до слуха Бориса. Он обернулся, нечаянно толкнув плечом Данила.
Навстречу им двигался худой, наглый и весёлый Витька Розов или, как попросту его величали знакомые, — Розовый. В одной руке он держал стакан с водкой, в другой дымилась сигарета. Он был уже пьян.
— Привет, парни! Идём к нам дринчить!
— А где вы? — сощурился Данил.
Компания незамедлительно отозвалась, грохнув волной:
— Политех — лучше всех!.. Политех — лучше всех!
— Гуляй, студенты! — хлопнул Розовый по плечу Данила и тут же бесцеремонно потащил его в угол. Борис последовал за ними.
— Через две недели концерт, — наливая в стаканы водку, подмигнул он Данилу. — Идёте?
— А кто играет?
— Шаляпин, б…! — встрял в разговор коротко стриженный парень.
— Рот закрой! — гаркнул на него Розовый и пододвинул стаканы к друзьям. — Ну, вы даёте, чуваки. Жентос Аверин и остальная солянка! Полный атас. Землетрясение с цунами обещаю. Кайф гарантирован, плюс тёлки. Ты кого, Боря, будешь: беленьких или чёрненьких?
— В кулак буду, — глухо ответил Борис.
— Гонять лысого, м-а-а!.. — заржал коротко стриженный, блеснув золотым зубом.
Борис наклонился к Розову:
— Откуда этот фрилавщик?
Розовый чуть поморщился и отмахнулся:
— Да брат двоюродный… с малолетки вернулся… теперь вот аскает. А я его к культуре приобщаю.
— Смотри, не перетрудись.
Данил активно уже влез в какие-то философские дебри, что-то доказывал, опровергал, пытался шутить, но в конечном итоге злился на себя — доводы казались слабыми, а факты не склеивались в целостную картину. И чем больше он выпивал, тем более путался в своих умозаключениях на потеху всем.
— Так и живём, — продолжил Розовый, — не пропустив и дня…
— “И каждый день проходит, словно дважды, — подхватил Борис, разливая водку по стаканам, — а я всё пью и мучаюсь от жажды, а гости здесь и смотрят на меня!”
— Гробощенков? — вмешался в разговор конопатый парень с лицом Мика Джагера, которого все почему-то называли Дионисий.
— Ну, да. Он самый.
Дионисий подмигнул Борису и, довольный своими познаниями, отвернулся.
— Боря, как Миха с Тимом поживают? — прищурился Розовый.
— Полный рулес.
Розовый пододвинулся к нему, побалтывая водкой в стакане:
— Я слышал, вы несколько раз сыгрывались?
— Ну-у… было дело.
Розов осушил стакан. Взял сигарету, помял её в пальцах и щёлкнул зажигалкой.
— Слушай, Борис. А если попробовать такой вариант, — тут Розовый остановился, словно взвешивая что-то. — Ты, Данил, Тим, Мишка и я. Ну, в смысле я на басы встану? А?
Борис недоумённо взглянул на Розова.
— Что, не подходит? — занервничал тот.
— Мы ещё не думали… о совместном проекте.
— Да брось ты. Всё вы думали. Что, не гожусь?
— Я же говорю тебе: не думали. И к тому же… мы не собираемся играть блюзово-рок-н-ролльные темы. Нам интересна своя музыка, понимаешь?
— Понимаю, — Розовый развёл руками, — Все говорят так, но, заметь: приходят к трём аккордам. Как сказал давным-давно Литтл Ричард: “Я играю три аккорда, но это три правильных аккорда”! Кстати, Тим без наркоты клёвый музон пишет. Метод у него такой — они с Михой вечерами на крыше ошиваются, небо изучают. Крезанутые!
— Звездочёты, б…! — вмешался родственник Розова и громко заржал. — М-а-а…
— Рот закрой и не дуплись, — перебил его Розовый.
— Ну, нам пора, — поставил стакан на стол Борис. — Данил, идём!
Розовый отвесил кивок и, подталкивая в спину родственника, отошёл.
— А про концерт не забывайте! — крикнул вдогонку им. — Встретимся — там.
В дверях они столкнулись с Терентьевым, журналистом “Фары”, местной альтернативной газеты.
— И ты, Брут? — удивился Данил.
— Жизнь — штука непредсказуемая, — парировал тот. — Материал про вашу группу читали?
— Да… Неплохо получилось. Спасибо.
Терентьев улыбнулся:
— А можно ещё круче… с вашего, конечно, согласия.
Терентьев кивнул в зал.
— Нет, нет, — открестился Данил. — Нам пора. Извини.
— А может, останемся?
Данил сверкнул очками и дёрнул Бориса за рукав.
— Понял, — вздохнул тот. — Не дурак!
ГЛАВА 3
Дым ложился на стол, стулья, расползался по стенам и возвращался обратно к тонкому концу сигареты, которая одиноко лежала в пепельнице и дымила. Иногда позвякивали стаканы. Облезлые стены были утыканы фотографиями, набросками, пейзажами, пожелтевшими вырезками из газет. Небольшую комнатушку делила пёстрая шторка, как бы на две части: первая — это прихожая с кухней, вторая — рабочий кабинет и гостиная с продавленным диваном. Половицы художественной мастерской скрипели. Посреди комнаты стоял сухощавый человек, скрестив руки на груди и покачиваясь туда-сюда.
— Не вижу экспрессии, — глубокомысленно изрёк он.
— Чего-о? — переспросил его Артём Береговой.
— Экспрессии, милый вы мой человек.
— А почему?
Сухощавый снисходительно посмотрел на сглупившего, с его точки зрения, юного живописца, загадочно потеребил свои усики и пояснил:
— Потому что тема не раскрыта. Форма вроде бы присутствует, что уже не плохо. Но внутренняя сущность не является чем-то цельным, не выдаёт истинных порывов, борьбы, что ли… Динамика нужна, ди-на-ми-ка!
— А… а… зачем? — уже не глупил Артём. — Ведь это натюрморт… фрукты, кружка, нож кухонный… не наточенный… Остановившееся время, доля секунды со своими чертами и характером.
Сухощавый усмехнулся и, подойдя к Артёму, покровительственно хлопнул его по плечу:
— Умейте, молодой человек, искривлять пространство, иначе оно вас сотрёт. За ненужностью. Оттачивайте каждую деталь, каждый мазок… В общем, учиться, учиться и ещё раз учиться!
— Как говорил Ленин? — хмыкнул Артём и чиркнул по коробку спичкой.
— Ну, Ленин, положим, не Сальвадор Дали… Хотя, надо признаться, тоже не глуп, — заметил сухощавый, не уловив интонации Артёма.
— Нельзя объять необъятного.
— Чего-о? — теперь уже удивлялся сухощавый.
— Козьма Прутков, — пояснил Артём.
— А-а… шутим, значит. Похвально.
Артём посмотрел на свой натюрморт и поморщился. Ещё утром он казался ему хорошо исполненным, со вкусом и стилем, не шедевр живописи, конечно, однако и не такой уж безликий и каменный, как выставил его Дмитрий Витольдович, седеющий мэтр местной живописи.
Артём бросил окурок в пепельницу, небрежно подхватил свой натюрморт и поклонился:
— Извините за беспокойство. Мне пора.
— А что так? — безразлично спросил Дмитрий Витольдович. — Не откушавши чаю, молодой человек, покидаете меня… Не обижайтесь, ей богу. Ведь я желаю вам добра… А к словам нужно прислушиваться. Право, не так страшен чёрт, как его малюют, — подмигнул хозяин мастерской.
Артём ещё раз поклонился и приоткрыл дверь.
— Ах, да… Чуть было не забыл, — остановил его мэтр. В его глазках вспыхнул огонёк и заметался. — Как дела у той девушки, что приходила с вами в прошлый раз? Как её зовут?
— Нина.
— Ниночке надо бы появится у меня. У неё несколько хромает перспектива, — Дмитрий Витольдович облизнул губы и добавил: — Телефончик мой знаете, пусть Ниночка позвонит. Поработаю… с ней. Для её же блага.
— Работник, блин, — буркнул под нос себе Артём, вслух же громко объявил: — Увижу — скажу.
— До свиданья, молодой человек.
— До свиданья.
— Ах, да. Совсем забыл… Всё хочу вас спросить, — Дмитрий Витольдович сложил руки лодочкой на груди и мило улыбнулся, — я слышал, что вас величают Берегом? Это правда?
— Ну, да…
— Оч-чень интересно… Берег — это производная от фамилии или нечто более сложное?
— Да как вам сказать, Дмитрий Витольдович… Наверное, Берег, — тут Артём щёлкнул пальцами, будто ему пришла гениальная мысль. — Берег — значит крепкий.
— Ни слова более, — мэтр прижал палец к губам и не без тайной нотки добавил: — В следующий раз вы всё мне расскажете. Когда я к вам причалю…
Причалит? Артём пожал плечами и вышел…
На улице Берег выругался и поклялся, что более нога его не ступит на порог этой мастерской, хотя он ясно осознавал, что, благодаря Дмитрию Витольдовичу, у него может появиться перспектива быть услышанным, вернее, увиденным. Мэтр будто нарочно издевался над ним, указывая всё новые и новые недостатки его кисти, смакуя словами и полной растерянностью молодого художника. “Да катись к чертям эта живопись!” — раздражённо подумал Берег и, бросив окурок сигареты в снег, поплёлся прочь.
Дорога вела в гору. По обе стороны от неё стояли невзрачные двухэтажные дома. Из-под порванной изоляции труб районной теплоцентрали, лежащей на высоких бетонных опорах, шёл пар, там и сям валялись какие-то тряпки, битые стёкла и припорошенные снегом кабины полуразобранных грузовых автомобилей.
Берег свернул в проулок и увидел распластавшегося на снегу мужика в шапке-ушанке, непонятного цвета пуховике и с подбитым глазом. Берег огляделся, подошёл ближе и, тихонько трогая за плечо, спросил:
— Эй, приятель, не замёрз?
Мужик никак не реагировал. Берег ещё раз потряс его за плечо:
— Окочурился, что ли?
Мужик с трудом приоткрыл один глаз, налитый кровью, и осоловело посмотрел в небо.
— Вставай, — сказал Берег.
— А-а… х-хрен ли тебе н-надо, братан? — скорее автоматически, чем осознанно, прохрипел мужик.
— Домой иди, — попытался приподнять его Берег. Слышишь меня?
— Слышу, — раздался за спиной насмешливый и нагловатый голос. — Всё слышу.
Берег обернулся. Перед ним стоял сотрудник милиции и постукивал по ладони резиновой дубинкой. Его глазки бегали из стороны в сторону, в ботинках, начищенных до блеска, можно было увидеть собственное отражение.
— И больше скажу, — откровенно разглядывая Берега, продолжил он. — Не только слышу, но и вижу, как ты шмонаешь этого… беспомощного человека. А в руке что за папочка?
— Это моё… личное, — неуверенно ответил Берег.
— То есть украденное!
— Да при чём это?! Сказано же: личное. Если угодно, я художник, — нахмурился подозреваемый.
Милиционер с погонами сержанта вырвал из его рук папку и открыл.
— Художник, значит?
— Ну.
— Демократ, значит?
— Чего?
— Эй, Михалыч, иди-ка сюда, — гаркнул сержант.
Берег посмотрел в сторону и только сейчас увидел невдалеке “Уазик” с копошащимся возле двигателя водителем. Тот обернулся на властный крик начальника и нехотя поплёлся к ним.
— Смотри, Михалыч, картинки какие! — осклабился сержант, размашисто перекидывая листы. — Это что такое? Я спрашиваю тебя, что? — зло посмотрел он на Берега.
— Натюрморты, — выдавил тот.
— Что-о?… На-тюр-мор-ды?
Судорога исказила лицо сержанта. Он сплюнул в снег и хрипло произнёс:
— Ты, падла, где рисовать учился?.. Ты хоть знаешь, как рисовать надо?.. Это что?..
— Фрукты в вазе! — сжав кулаки, ответил Берег. — Тропические.
— Вот это фрукты?.. Да это дерьмо какое-то. Разве так рисуют фрукты, сука?!
— Таковы рамки стиля, — отодвигаясь от него, произнёс Берег.
— Стиль, значит! — сержант расстегнул воротник бушлата, кадык заходил туда-сюда, как маятник часов. Он отбросил папку в сугроб и брызгнул слюной. — Да из-за таких джазистов-демократов страна рушится! Вас, гниды, убивать надо, давить надо! Затуманили голову народу и рады. Ты же, падла, не понимаешь, чё делаешь. Из-за тебя и тебе подобных это чмо, — ткнул пальцем в мужика милиционер, — валяется на улице, и подыхает! А ты… натюрморды, б…! Джазисты… бизнесмены… Моя бы воля, расстрелял тут же!
И сержант со всего размаху ударил резиновой дубинкой Берега по спине. Резкая боль прошла по его телу, он рухнул в снег. Сержант подскочил и несколько раз пнул упавшего в живот.
— А вот это, Семён, уже лишнее, — нахмурил брови Михалыч.
— Учить надо… тварей, — застегнул воротник бушлата сержант.
— Так-то оно так, но помягче…
— Да пошли они все!
Михалыч пожал плечами, посмотрел на бултыхающегося в снегу Берега, затем на неподвижное тело мужика и произнёс:
— Давай, закинем… этого.
Они подхватили мужика, дотащили до машины и, как тушу заколотой свиньи, бросили в “Уазик”.
— Менты… — простонал Берег в след отъезжающей машине. — За что вы так?
Он встал, отряхнулся и, пошатываясь, побрёл к распластанной на снегу папке. Вокруг валялись разбросанные листы с натюрмортами, — какие-то были измяты, какие-то уже припорошены снежком. Берег усмехнулся:
— Пострадал за искусство… Мученик!
От жидкого и тусклого света фонарей на душе скреблись не только кошки, но и черти. Артём Береговой прихрамывал. Он шёл медленно. Ему хотелось крепкого и горячего чая. Он миновал дворы и хозяйственные постройки интерната для умалишённых, проковылял под навесом забора строительной площадки и вышел к трамвайной остановке. В переполненном вагоне трамвая у напотевшего окна Берегу стало ещё холоднее. Его папка то и дело цепляла пассажиров, поэтому он выпрыгнул на ближайшей остановке и двинулся пешком к городской эспланаде, где в одном из высотных домов снимал однокомнатную квартиру Димон Касимов — одноклассник Берега, студент биофака, да и просто относительно спокойный человек. А вот покоя-то в душе Берега сейчас и не доставало: то перед глазами мент запрыгает с дубинкой в руке, то Витольдович, пуская слюни, одной рукой расстёгивает молнию на джинсах Ниночки, а другой лапает её под сиреневой кофточкой, то натюрморты превращаются в разноцветную и вязкую жижу. Берег поёжился и зашёл в подъезд. На пятом этаже было темно, пахло мочой. Касимов открыл дверь не сразу, но, увидев Берега, небрежно махнул рукой, вернее, кружкой с пивом:
— Заходи, Пикассо! Будешь?
— Нет.
— Ну, как знаешь, — и Касимов шумно втянул пивную пену.
Берег скинул куртку и шагнул под светильник.
— О-о-о! — протянул Касимов. — Не понял? На траблы налетел?
— Что? Совсем плохо выгляжу? — помрачнел гость.
— Ну, вроде того. Что стряслось?
— На ментов нарвался, — и Берег вкратце поведал о случившемся.
Касимов спокойно выслушал, потягивая тем временем пиво:
— Обычное дело. Главное, что не до смерти.
Берег замолчал. Он вспомнил террариум, где Димон подрабатывал сторожем, и как во время одного из дежурств Касимов, держа на груди ядовитую змею, выуженную из стеклянного ящика, гладил её и ласково пришёптывал: “Сейчас придут девочки. Натрахаемся до смерти!.. до смерти!”, — и сладко облизывался. Сокурсницы пришли, даже выпили, но воплотить мечты Димона в таком странном месте никто не пожелал, но Димон не обиделся, снова выудил из ящика змею и положил себе на грудь.
…В дверь постучали, причём какой-то футбольной дробью-речёвкой, навроде того: “Спартак-чемпион!”.
— О-о-о! — поднял указательный палец Касимов. — Это рука Грина!
По лицу Берега пробежала тень. Ему не очень-то хотелось видеть Германа Гриневского, особенно слушать его бредни. Артём считал, что Грин принадлежит к той категории людей, которые не любят и не умеют молчать, и слова, обращённые к собеседнику, у них больше напоминают брызги воды, гул подземного перехода или стеклорез низкого самолёта в небе, короче, всё что угодно, только не речь. Грин спокойно обсуждал любую тему, поддерживая беседу всегда и везде, а поскольку в последнее время у Грина стали появляться деньги, причём хорошие, большей частью доллары, собеседники находились легко.
— Привет людям! — просовывая голову в комнату, бросил Грин. — Вы чё тут вдвоём, пацаны? А где остальной шлам?
— Заходи. Третьим будешь, — отсалютовал пивной кружкой Касимов.
— Запросто, — и Грин бросил увесистый пакет на журнальный столик. — Прошу. Бухло, закусь и все дела! Касим, у тебя чё? С вешалками проблема?
Касимов взял пальто из рук Грина и положил в угол, на высокую тумбу. Грин хмыкнул и прошёл в комнату. Развалился в кресле, закинув ногу на ногу и сложил руки на груди.
— Грустишь, Берег ты мой? — обратился он к Артёму. — Никак чёрная полоса жизни?
Касимов, насвистывая какую-то мелодию, достал из пакета бутылку армянского коньяка и кусок бекона в импортной упаковке. Затем извлёк голландский сыр, шоколад, мандарины и блок сигарет “Мальборо”.
— Ого, гуляем! — присвистнул Димон.
— Без девок много не нагуляешь, — раскуривая сигарету, намекнул Грин.
— Грин, я на подсосе. Бабок нет, — развёл руками Касимов. — Финансово-политический криз.
— Не вопрос!
Грин достал бумажник и бросил на журнальный столик несколько зелёных купюр:
— Триста Бакинских рублей. Для начала хватит? — И он сладко, по-кошачьи улыбнулся, будто мурлыкнул.
Касимов одобрительно покачал головой, искоса поглядывая на Берега. Тот сидел и хмуро листал толстенный учебник биологии. Грин чуть привстал и, увидев название книги, от души рассмеялся:
— Не то читаешь!.. Анатомию бери. В темноте промажешь — девчонки не поймут.
Димон с ухмылкой скрылся на кухню.
— Грин, ты бы не доставал меня, а? — Берег захлопнул учебник.
— Не вопрос. Но жаль тебя, Берег, ей-богу, жаль. Вот скажи: что вы всё с музыкой возитесь? Это ж не актуально.
Берег потеребил подбородок и, прикидывая, всерьёз сказал Грин или так, от нечего делать, на всякий случай сбился на телевизионную цитату:
— С этого места прошу поподробнее.
— Возможно, я неправильно выразился… Но время такое: нужно совмещать приятное с полезным. Делать то, что можно продать, или даже выгодно продать. Я так скажу тебе — бабло победит зло. И заметь: не красота, а именно бабло! Сытый человек — прежде всего, добрый человек. И не надо втирать мне о каких-либо морально-этических ценностях!.. Ты думаешь Аверин, Весёлкин и Невера за идею рубятся? Да хрен тебе. Все мы люди. Хотя, братья мои, допускаю, что им нравятся определённые моменты своего творчества, связанные с собственным эго… А тебе, Берег, я советую рисовать картины для толковых ребят: при копейке и шмудовине всегда будешь.
— Ты хоть понял, что сказал? — начал раздражаться Берег.
— Естественно. И… не кипятись, со временем врубишься.
Берег резко встал, но боль прошила тело — он рухнул обратно в кресло.
— Наливай, Грин! — сказал, ощупывая спину. — Теперь точно, — он поморщился, — требуется анестезия!
— Другой разговор, парни! — развеселился Грин и, чуть ли не приплясывая, выхватил рюмки из рук Касимова. — Садись, Димон. Щас для начала зарядим, потом я достаю рингушник и начинаю звонить плохим девчонкам. Они приедут и поставят Берега на лыжи.
Грин осторожно хлопнул Артёма по плечу, подмигнул Касимову и добавил:
— Вот это, пацы, и есть настоящий рок-н-ролл! Вы меня ещё узнаете… Я научу вас жить так, чтобы толпа шепталась: “У него — как у Христа за пазухой!”
Берег молча закусил коньяк ломтиком сыра и с удовлетворением ощутил, как медленное тепло полилось по нутру, а резкий свет ламп перестал раздражать Артёма. Касимов философски сыронизировал:
— А раньше говорили: “Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы”, — и хитро посмотрел на Берега.
— Ну, так это на заре человечества, — Грин засмеялся и, почёсывая себе пах, присовокупил: — И познал Адам Еву, и стали они заниматься этим регулярно! Ха-ха-ха…
ГЛАВА 4
Казанова, Казанова.
Зови меня так, мне нравится слово.
В этом городе женщин, ищущих старость.
Мне нужна его кровь, нужна его жалость.
Казанова, Казанова, о —
плыло над скамейками фойе медицинского института. В застеклённой каморке с серьёзным названием “Вахта” сидел худощавый мужчина с мелкой бородкой, весь какой-то желтушный и слушал группу “Наутилус Помпилиус”. На застланном газетой столе, возле допотопного магнитофона были рассыпаны листья чая и крошки табака, коробки от кассет валялись тут же.
Здание общежития медицинского института служило не только местом обитания юной поросли врачей, но и сплотило под своей крышей активистов профкома, редакцию местной газеты и студенческий театр, который состоял из одной большой комнаты, поделённой на части различными занавесками, тканями и шторами. Стены театра-комнаты были размалёваны красками в несколько примитивном стиле, припудрены всяческой мишурой и блёстками. Вдоль длинной стороны комнаты стояли стулья, на которых можно уместить с десятка два-три человек, и то — в случае бенефиса. Напротив рядов — самодельные софиты с угловатыми динамиками, в самом же центре, как застывший дирижёр, красовался микшерский пульт на шестнадцать каналов.
Дверь театра-комнаты приоткрылась, из проёма высунулась голова с прилизанными волосами, перехваченными на затылке чёрной верёвочкой, затем и сам обладатель верёвочки — барабанщик группы “Джа-Мария” Иван Хитковский, по прозвищю — Хек.
— Демидыч, — обратился он к вахтёру. — Нас никто не искал?
Демидыч искоса посмотрел на него и почесал переносицу:
— Нет.
— Кто появится, мы на месте.
— Ладно.
Дверь захлопнулась.
— Розовый, наливай! — обратился Хек к товарищу, одиноко восседающему на чёрном кубе динамика. Подле него на деревянном табурете стояла бутылка водки с консервированной рыбой. В стеклянной пепельнице дымилась сигарета.
— Уже налил.
— Это хорошо, браток.
Розовый поднял стакан, повертел его и залпом осушил.
— А скажи мне, чувак, — спросил он задумчиво Хека, — что есть русский рок?
Хек туманно посмотрел на Розова и покачал головой:
— Всё что угодно, только не западный рок-н-ролл.
— Это само собой. А точнее — можешь?
— Во хватил! Я же тебе не музыкальный критик Арсений Коицкий.
Хек затушил окурок и выцарапал вилкой из консервной банки багряную кильку. Аккуратно пережевал её, причмокнул и благодушно обратился к собутыльнику:
— Ну, вот скажи мне, Розовый, чем отличается текст русский от нерусского?
— Наверное, языком, — съязвил Розовый.
Хек пропустил это мимо ушей и продолжил:
— А различие большое… Прежде всего, наш рок текстуален, затем политизирован, социален, почти не сексуален и в целом замкнут на себе. Так сказать, долгое влияние андеграунда с последующей инерцией.
— А саунд куда девать?
— Никуда… Попытка отойти от стереотипа выливается либо в заимствование этого самого саунда, ну, например, ось “The Cure” — “Кино”, либо — в уход в какую-нибудь кельтскую или азиатскую мелодику.
Розовый принялся ходить взад-вперёд. Его худощавая и жилистая фигура чем-то напоминала застывший в верхней точке шлагбаум, глаза же напротив — сверкали, как линзы железнодорожного светофора.
— Ты чего, браток? — насторожился Хек.
— Мрачно как-то у тебя… получается.
— А значит — наливай!
Розовый пододвинулся к деревянному табурету и наполнил стаканы.
— За уход! — гаркнул он, почему-то обращаясь к потолку, и выпил.
— Не понял? — качнулся на динамике Хек.
— Всё просто… Русский рок станет самостоятельным, непременно… Требуется только уйти от западной, блюзовой основы, от англо-американского варианта рок-н-ролла.
Хек недобро усмехнулся:
— И что останется, Розовый ты мой?
— Что останется? — раскурил сигарету Розов. — А останется, чувак, гениальнейшее изобретение конца двадцатого века — русский блюз.
— Да ты, браток, уже пьян! — заржал Хек. — Русский блюз это как русская водка, что ли? Как русский чай или русская рулетка? Ха-ха… По-твоему, выходит, что русский рок есть не что иное как шансон, эдакий приблатнённый рок, национальная частушка, облачённая в пёстрые одежды интеллекта с общим эпиграфом “умом Россию не понять, аршином общим не измерить”?
— Мудак ты, — сверкнул глазами Розовый.
— А ты?.. Ты сам-то веришь словам своим?.. Если и пошло что-то от фольклора и достигло высокого пика, так это творчество Башлака, но заметь — Башлачёв, он вроде бы весь в рок-н-ролле, вроде жил и дышал им, да только… — Хек замолчал, как бы взвешивая — стоит говорить или нет, и уверенно добавил, — только это, браток, на первый взгляд.
— А у тебя есть и второй? — скривился в пьяной улыбке Розовый.
Хек уставился в угол, словно там находился ответ на вопрос.
— Есть, браток! Саш Баш благословил закат русского рока и понял, что самая интересная часть этой самобытной культуры, которую ты сейчас пытаешься привести в систему, не востребована пиплом.
Розов недоумевающее посмотрел на приятеля и ничего не сказал.
— А если вспомнить, — продолжил Хек, — строчку Гребня о той “молодой шпане, что сотрёт нас с лица земли”, так и вовсе становится ясно: едет эта шпана преспокойненько в каком-нибудь последнем столыпинском вагоне и в ус не дует, а как остановится поезд у столичного перрона и — “ау” их!
— Говоришь так, словно ехал с ними.
— Ты прав, не ехал… может быть, и к лучшему.
— А ведь хотелось, — тяжело уставился на него Розовый. — Хотелось ведь!
— По молодости, да, зелёный был. — Хек помял в руке сигарету: — С Ллойд-Уэбберами не густо у нас!.. Тем паче, я не затрагиваю качество текстов, попробуй, перенеси их на бумагу, и выйдет такая жопа! Дилетанты губят рок. Исключением, по-моему, — Гребенщиков, Башлачёв, Дидуров, ну, и с натягом — Кормильцев.
Розовый сплюнул на пол. В его глазах мелькнула тень сомнения. По крайней мере, Хек расценил это взгляд именно так. Они молча выпили, Хек смахнул хлебные крошки с табурета себе в ладонь и проглотил их. Затем пристально посмотрел на Розова и похлопал его по плечу:
— Да ладно тебе, браток, не грузись? Сам же задал вопрос. Ну, вот я и ответил… Кстати, о количестве и качестве рок-групп! Великому совковому писателю Максу Горькому как-то сказали, что в нашей стране самый большой процент пишущих людей, но тот неожиданно ответил, что это всего лишь показатель низкого культурного уровня народа. То-то, браток!
— Если так о рок-н-ролле, — грустно посмотрел на пустую бутылку Розовый, — то о попсе и говорить бесполезно!..
— А что это?.. Я не знаю такого вида искусства…
Хек похлопывал себя по карманам. Розовый протянул ему пачку “Беломора” и чиркнул спичкой.
— Благодарю.
— Не стоит.
— Э-э… так на чём мы остановились?
— На твоём издевательстве… надо мной, — буркнул Розовый.
— Ха-ха… Не адекватен ты, браток. Предмет нашего разговора и не предполагал такого фуфла, как разбор попсовой эстрады. — Хек неожиданно прижал к груди ладонь и низко, словно драматический актёр, склонил голову. — Снимите шапки, лучше помолчим!
— …мы не мешаем?
В двух метрах от них стоял Данил Уткин, придерживая подмышкой зачехлённую балалайку. Он улыбался.
— А-а… — увидев его, пропел Хек, — наши музыкальные оппоненты. Сейчас покину ваше гениальное пристанище, ибо… ибо…
— Сиди, ежели хочешь. Не тронем девственность твою, — ответил Уткин и скинул куртку на стул.
Вслед за ним появился Борис, небрежно поздоровался с Хеком и отошёл в сторону. Он расчехлил гитару, бережно провёл ладонью по деке инструмента.
— Розовый, — повернулся он к пьяной физиономии. — Где маракасы?
— Я что, Пушкин?
Хек стоял уже в дверях. Он обернулся, поклонился всем и помахал рукой:
— Желаю творческих успехов.
— Уходишь? — рассеяно спросил Розовый.
— Пытаюсь.
— Закрой за мной дверь, я ухожу, — подражая Виктору Цою, пропел Данил.
Хек негромко буркнул что-то навроде “неудачники”, подмигнул Розовому и открыл дверь:
— Ариведерчи, юноши!
Розовый, пошатываясь, переместился в зал и опустился на стул. Он внимательно посмотрел на Бориса, который подсоединял джек к разъёму микшера. Данил тем временем возился с усилителем. В динамиках затрещало, зашипело, и комнату наполнил объёмный звук: “У-у-у…”.
— Переключи канал… Немного выведи, — крикнул Борис Данилу.
— Сейчас.
— А где Тим с Мишкой? — зевнул Розовый.
— Обещали появиться.
— Розовый, зачем тебе бас-гитара? — настраивал микшер Данил.
— А тебе — балалайка?
Борис взял на гитаре аккорд и прислушался.
— Четвёртую повыше, — сказал в микрофон Данил.
— По-моему, вторую надо опустить, — заметил Розовый.
— А, по-моему, — начал кипятиться Данил, — …у вас с Хеком получился бы замечательный дуэт!
— И получился бы!
— Так репетируйте… где-нибудь в рюмочной с калдыркой.
— Лучше там, чем здесь… с тобой.
— Я никого не держу.
— А я никуда не спешу, — поглядывая на носки ботинок, отмахнулся Розовый. — Мне, чувак, приятно говорить с образованными людьми.
Данил усмехнулся.
— Извини, таких здесь нет.
Но Розовый был уже в дверях.
— Как сказал наш градоначальник: “Не надо напрягать окружающих”!..
Данил молча кивнул ему и взял на балалайке аккорд.
Дверь захлопнулась. Борис покачал головой.
— Зря ты так. Пацан-то ничего… Ну, есть, конечно, свои прибабахи… А кто не без этого?
— Достал он меня. Понимаешь?.. Такой тип людей якобы всё знает, всем интересуется, а толку?
— Чем же плохо? Нормальная ситуация.
— А плохо тем, что пуст он, как застарелый грецкий орех. Снаружи твёрд, словно член эрегированный, а брякни молоточком — кашица!..
— Да ты никак извращенец?
Данил сдвинул очки на кончик носа, приблизился к Борису и твёрдо произнёс:
— От таких людей случаются общественные потрясения. Они не так безобидны, как это кажется на первый взгляд, их амплуа — игра. Они могут даже и не подозревать об этом… К тому же бас-гитарой Розовый владеет посредственно. Хек не предложил ему войти в состав своей группы… Они с ним так, от нечего делать, — Данил махнул рукой, — упражняются в красноречии… под чойс с водярой.
Дверь театра-комнаты громко хлопнула. Ребята повернули головы и увидели в проёме Тима, Мишку и Берегового.
— Привет братьям по разуму! — поднимая руку, продекламировал Тим.
— Опаздываете, господа. Аппарат кипит, — ответствовал Борис.
— Ничего, — кивнул ему Береговой. — Остудим.
Берег вытащил из пакета барабанные палочки и повертел их на свету. Тим улыбнулся.
— Боишься, что прокисли?
Береговой направился к ударной установке, которая представляла собой два огромных барабана и один маленький с пристроенной к нему блестящей тарелкой на тонкой изящной ноге. Артём соорудил эту установку сам, тщательно подобрал звучание инструмента и фон. В момент игры, в подсветке софитов и прочего осветительного инвентаря, он напоминал шамана, ловко управляющего загадочными танцами и заклинаниями.
— Домру на пятый канал, — сказал Борису Тим. — И убери с входного квакер.
— Сейчас… докурю.
— Данил, где медиаторы?
— В ящике. У окна… Куда девался мой слингер?
— Миха, подцепляй гитару.
— …
— Где он?
— Кто?
— Чёрт возьми, Миха?
— Да слышу я, слышу, — донеслось из-за динамиков.
— А чего молчишь?
— Занят. Фут-свич к комбику прилаживаю, — пододвинул тот полчетушки водки за неисправный комбик. Данил наморщил нос:
— Дринчишь?
Миха подошёл к Тиму, стараясь не глядеть и не дышать в сторону Уткина, взял медиатор и пошатнулся:
— Что играть будем?
— Камаринскую, — буркнул Данил. — С плясками!
Тим сел за фортепьяно, взял несколько аккордов, закрыл глаза и прошёлся по клавиатуре арпеджио. Сочный, плотный звук наполнил театр. Борис добавил реверберации.
— Начнём с “Джунглей?”
Тим чуть задумался.
— Ты чего?
— Да так… Розов попался на автостопе. Пришибленный и… пьяный.
— А-а… — протянул Борис и посмотрел с усмешкой на Данила. — Есть тут, блин, психологи!
Ритм-секция зазвучала холодно и прозрачно. Акустическая гитара отозвалась неторопливым осенним эхо. Несколько аккордов — и фортепьяно заискрилось арпеджио, вернее, первыми пушистыми хлопьями снега. Их подхватила балалайка, подбросила вверх и рассыпала по тяжёлым ладам бас-гитары. Столкнувшиеся звуки накатили звонкой волной. В ту же секунду флейта взметнулась над стойкой микрофона, как подраненная птица. Флажолеты всколыхнули снег, и птица взвилась септаккордом. Ритм-секция на миг умолкла, будто услышала хруст крыльев птицы, и торжественно выстрелила в пустоту театра-комнаты. Консоль микшера погрузилась в звук…
Теперь они играли не рок-н-ролл — они играли себя.
ГЛАВА 5
Серое небо, напитанное влагой и свинцом, отражалось на затёртом паркете комнаты. Трещина, пересекающая по диагонали оконное стекло, как бы подчёркивала это недоразумение — облако, разрезанное на две части, затёртый паркет и глухие удары ветра о карниз. Сквозило. В углу под навесной полкой ютился стол: пустая бутылка дешёвого вина, белые фарфоровые кружки с надписью “Общепит”, остатки плавленого сыра и шоколад. Розовый перевёл взгляд со стола — красный лифчик и пустая пачка презервативов на полу. “С Люськой”, — болезненно хмуря лоб, подумал он. Розовый отвернулся и закрыл глаза. Затем перевалился на другой бок и увидел на волне измятой простыни красивую паутину женских трусиков. “Точно с Люськой!” — отчётливо стрельнуло в правый висок. И — опять провал, опять удары ветра по трещине стекла.
— Больно головке нашей?!
Розовый ощутил дыхание над собой. Приоткрыл глаза — сквозь туман проступило алое пятно, медленно превращающееся в губы, влажные и говорящие:
— Пора вставать. Набрался же ты вчера… Я думала, что задохнусь в твоих лапах, — она хохотнула, — или кончу… раньше времени.
Розовый с трудом привстал на локти и простонал:
— Люси, вино осталось?
Люська кивнула.
— А сиги?
По движению руки Люськи он определил местоположение пачки сигарет.
— М-м-м… который час, Люси?
— Без пятнадцати двенадцать.
— Хреново.
— А куда спешить?
Розов откинулся на подушку и согласился:
— Пока некуда.
Люська подогнула полы халата и с ухмылкой посмотрела:
— Плёл ты вчера, Розовый, чушь всякую.
— Ну и?
— Какая муха в зад тебя цапнула?
— Никакая.
— Неужели?.. А мне, Розовый, кажется, что тебя просто обломили.
— Если кажется, то креститься надо.
Люська поправила волосы и подмигнула:
— Я не решила ещё для себя: есть Бог или нет его.
— Судя по тебе — нет.
— Остроумно… Хотя вчера ты пел другое.
— Где мои брюки?
Розов свесил голову с кровати и шарил по полу рукой.
— На подоконнике.
Он усмехнулся:
— Эк я завёлся-то.
— Угу… Целых полтора раза!
— Чего-о?
— А раньше было лучше!
— Пошла ты…
— Это вчера тебе так сказали, басист?
Розов скрипнул зубами, но ничего не ответил. Вдруг Люська злобно бросила:
— Не видать тебе своей группы, как собственных ушей. Хек был прав!
— Заткнись, мочалка!
— Голос прорезался?
Люська встала и подошла к столу. Она подняла зажигалку, повертела в руке и прикурила сигарету. Заметила холодно:
— Гондоны подбери.
— Сама подберёшь.
Розов зло застегнул рубаху и принялся заглядывать под стулья. Услышал:
— Носки в другом месте.
Он подошёл к столу, пододвинул кружку и плеснул в неё остатки вина. Затем косо посмотрел на Люську. Она стряхивала пепел в консервную банку:
— Единственный способ — это саморазрушение? — Вроде бы так выразился твой Гребенщиков?
— Я не пил с ним, Люси, на брудершафт.
— Ещё бы, — хмыкнула она. — Не та категория.
Люська потушила сигарету, присела на кровать и лихо откинулась в складки простыни. Чёрные шелковистые волосы разбежались в разные стороны, полы халата обнажили полные бёдра и маленький аккуратно выбритый холмик ниже живота.
— Застегнись, Люси.
— А вчера, Розовый, ты говорил по-другому.
— Что ты заладила: вчера да вчера!
— Ты — неудачник! — громко захохотала она. — И весь ваш рок-н-ролл — дерьмо собачье, полный маздай!.. Смотрите, какие мы крутые ребята, сколько мы можем вам сказать, хотя сами мало что знаем. Харе Кришна!.. А не понимаете — и фиг с вами. Другие поймут!.. Театр рок-н-ролла — это бутылка спиртного, пара фраз из умной книги и рассуждения о судьбе… о предназначении, — Люська захлопала в ладоши. — Кто довёл до точки Янку Дягилеву? А Егорушка Летов со своей изнурённой паранойей?.. А кто выкинул из окна Сашку Башлачёва? Кто?.. Молчишь. Ну, так знай, что ваш лозунг “единственный выход — это саморазрушение” хуже, чем элементарное б…дство! Ведь вы душой торгуете, а я… я — телом, и то — по любви. Что, в общем-то, чище!
Розовый приблизился к Люське, угрожающе наклонился и прошипел:
— Заткинсь, с-сучка! — и со всего размаху ударил её ладонью по лицу.
Она слабо вскрикнула и застонала. Алая струйка крови побежала по щеке. Розов с отвращением посмотрел на Люську, на её полное тело, которым ещё вчера обладал с вожделением, перекатывал по кровати, мял, и делал это — раз… раз… раз; тело, которое теперь ему стало ненавистным; возможно, потому, что он услышал правду, а может быть, — просто полный бред разговорившейся шлюхи. Голова трещала, его покачивало. Он накинул куртку и открыл дверь.
— Эй, завёрнутый! — хрипло окрикнули его.
Розовый медленно повернулся.
— А вино оказалось плохим!
— Как и ночь, — хлопнул дверью Розовый.
— …да не тут. Вот здесь расписываются.
Вахтёр кивнул на графу “Примечание”. Розовый, морщась, поставил закорючку в журнале и, сжимая в ладони ключ от заветной комнаты, направился вниз по лестнице.
Клуб им. Шпалина находился в получасе езды от Люськи. Задней частью он вплотную примыкал к мастерским железнодорожного депо, отчего звук проходящих вагонов и маневровых тепловозов в узком подвале клуба напоминал отголоски боя, устроенного наверху. “Ну, прямо, как в Брестской крепости. — усмехнулся Розовый. — Ночь простоять да день продержаться”. Он щёлкнул выключателем и вошёл в комнату. На него уставился Ник Кейв.
— А-а, смотришь? Ну, смотри, смотри. Сам-то кем был до девяностых? Анархистом, маргиналом?.. Я — о том же. Повезло. Спору нет, а “Let Love In” — вещь!
Глянцевый постер шевельнулся на стене и Ник Кейв подмигнул Розовому. Из приоткрытой форточки ещё раз дунуло.
— Вижу, что согласен.
Розовый включил микшер с усилителем.
— Но не надо смотреть на меня так. Висишь тут, ну и виси.
Он взял чёрный “Ibanez” с изъезженным грифом, перекинул через плечо слингер и покрутил на усилителе ручку “Clean Volume”. Затем ударил по струне указательным пальцем — комнату прошил искажённый звук. Розовый хмыкнул: “Не то”, и вывел звук ручкой “Bass”. Из форточки дунуло — и Ник Кейв опять подмигнул. Розовый подскочил к постеру и сдёрнул его со стены. Вернувшись к аппарату, добавил реверберации — звук превратил комнату в стадион. “Теперь — рулес!” Он сделал шаг назад и запустил сэмплер “Yamaha”: пошёл заводной ритм в лучших традициях “Red Hot Chili Peppers”. Розов с любовью посмотрел на деку басухи и начал работать двумя пальцами — указательным и средним. Пиццикато выходили жёсткими, плотный звук ударял по форточке, которая похлопывала в такт музыкальным долям. Каждую звуковую фразу Розовый заканчивал глиссандо. Для полноты ощущений приглушил свет и включил подсветку. Теперь его не смущали ни маневровые тепловозы, ни родственник, вернувшийся с “малолетки”, ни издёвки Данила, ни, тем более, блевотина в коридоре общаги мединститута. Его понесло в иные миры. Теперь он был уже не Розовый, он был сплошным звуком, частицей рок-н-ролла. В его глазах танцевал то Курт Кобейн с дробовиком, то Джон Бонэм из “Led Zeppelin” с бутылкой водки, то Боб Марли в палате ракового центра. Иногда дверь этой палаты приоткрывала Дженис Джоплин, подмигивала Марли и тут же, с улыбочкой смущения, убегала за обдолбившимся Моррисоном. Безумный хохот очкарика Бадди Холи переполнял комнату — его самолёт нёсся к земле, как игла. И всё это наблюдал Хэнкс Уильямс с заднего сидения своего автомобиля. Его рвало — на пол, стёкла и одежду, а он смотрел и смотрел, будто хотел в который раз допеть: “Мне не выбраться из этого мира живым”. Розовый добавил дисторшн. Стало ещё невыносимее. Дженис Джоплин зажала уши, а Кобейн саданул из дробовика в рожу Марку Чэпмену…
— Ни хера себе, — убирая руку с выключателя, удивился Хек.
— Пинк Флойд, б…! — квалифицировал Рыжий Макар, клавишник “Джа-Марии”.
Розовый вытер пот со лба рукавом. Посмотрел на часы. Полтора часа игры. И пусть его поймали за руку, но он не смутился, как бывало ранее. Он был просто выжат — вот и всё.
Розовый взялся за слингер и придвинул гитару к hi-hat’у. Тарелочки ударной установки ядовито звякнули.
— А чё тут Кейв на полу делает? — возмутился Рыжий Макар. Розовый отвернулся:
— Ветром сдуло.
Хек бросил пачку сигарет на сэмплер и закурил. Присел на стул. Затем выпустив дым из ноздрей, выключил микшер. Посмотрел сквозь Розового:
— Вчера Люська не дала?
— Дала… Раза полтора.
— Ну-ну… везунчик.
Рыжий Макар хихикнул.
— Ключ верни, — протянул ладонь Хек.
— Пожалуйста.
— Видишь ли… у нас тут репетиция намечается.
— Нет проблем. Сейчас уйду.
— Да нет. Я никого не гоню. Сиди, если охота.
Розовый накинул куртку и промолчал.
— Паровозы грёбанные! — выругался Рыжий Макар. — Форточку гвоздями надо законопатить! А то скоро рельсы да светофоры сниться начнут.
Рыжий Макар бросил на динамик скотч и, почёсывая подмышкой, отошёл в угол. Хек глянул на стену — постер с Ник Кейвом висел на старом месте.
— Не забудь, — протянул он Розовому зажигалку.
Очутившись на крыльце, Розовый глубоко вдохнул весенний воздух. “Кислятина”, — подумал он и шмыгнул в проулок. Нищета обветшалых двухэтажек не давила на него. Он шёл мимо обоссанных сугробов и помойных ям, полуразрушенных сараев и дровяников, гордо закинув голову. А как же иначе? Он ведь только что общался с Моррисоном, сама Дженис Джоплин хлопала ему в ладоши. Приятная усталость разливалась по телу, кончики пальцев ныли. Розов с любовью посмотрел на клубы дыма, валившие из чёрной трубы котельной. Он ничего не имел против — пусть топят сколько надо. Витя Цой тоже был кочегаром. Мимо прогудел жёлтый ментовский “Уазик”, за ним ковыляла дворняга. Розовый свернул за угол и столкнулся с бомжом, от которого пахло привокзальным переходом. “Холодно, брат? — подмигнул ему Розовый. — Ничего. Скоро лето!”. Бомж тупо посмотрел и прижал котомку к груди. На перекрёстке Розовый увидел жёлтый “комок”. Подошёл, наклонился над решётчатым проёмом:
— Сестрёнка, водяра есть?
— Угу, — глянула на него красномордая баба.
— Одну… Сдачи не надо!
Звёзд не было.
Из печной трубы шёл дым. Он даже не шёл, а струился, местами заплетаясь в клубки, будто кто раскурил трубку. Кирпичная кладка, чумазая от сажи, наклонилась в сторону сада. Старые яблони отчаянно царапали низ крыши. Снег пытался прижать к земле тонкие ветви, но яблони сопротивлялись и в отместку снегу продолжали своё цап-царап. Было тихо и спокойно. Нет-нет да промелькнёт птица, зашумев крыльями, как деревянными трещотками, собьёт лапками крохи снега с конька или антенны, и — снова тишина. Только жестяной козырёк фонаря покачивается в такт яблоням и клубы печного дыма щиплют нос. Михе казалось, что звёзды кто-то украл и, как щенят, утопил в снегу. Влажный воздух, свалившись с чердака, расползался по проулкам. Весна неотвратимо приближалась к городу, врывалась на улицы и тотчас убегала в поля. Что-то прикидывала, примеряла, совсем не торопясь разыграть свою козырную карту.
Миха распластался на снегу.
— Как учёба? — нарушил молчание Тим, пытаясь сделать снежок.
— Пока никак.
— Опять задвигаешь?
— Да как сказать…
— А так и скажи: задвинул до лучших времён!
Миха зевнул и поправил вязанную шапочку.
— С учёбой нормально. Сопромат достал, — он провёл ладонью по горлу. — Вот он где! Эпюры, силы, проекции.
Они замолчали. Из-за облака выглянула смуглая луна. Наверное, ей захотелось посмотреть на Тима: восточные скулы, острый нос, большой лоб. “Философ”, — подумал Миха. Ветер ухнул по крыше, подхватил завитки дыма из печной трубы и небрежно рассыпал их.
Тим бросил новый снежок в сторону огорода.
— Последний твой стих надо положить на музыку!
— И ты это уже сделал?
— Да… Так вышло, что музыка легла сразу же…
— Интересно было бы послушать.
Тим задумался.
— Вся музыкальная конструкция держится на неразрешённых аккордах… Только вслушайся, — опёршись на локти и глядя в небо, он стал напевать:
Дождём заученные фуги
перевирает нынче флюгер,
и листья мокрые, как ноты,
по тротуарам бродят, чтобы
надуть тебя вполне серьёзно,
а ты списала всё на возраст…
— Знаешь, я даже тему балалайки чувствую, — выдохнул Миха. — Если ещё реверберации добавить… Берег хорошо низкие выдаст, неспешный приглушённый ритм… эдакие танцы народов нагорья.
— А что?.. Это идея! Мы репу чесали, как группу назовём? Ответ прост — Музыка Народов Нагорья!
— Чёрт возьми! Рулес!
Тим выпрямился и потянулся, будто ото сна.
— Жаль, звёзд нет, — с сожалением произнёс он и посмотрел в глаза Михе. — Что-то, брат, ты выпивать чаще стал.
— С чего взял?
— Да есть такие мысли… репетициям мешает… тормознул бы, а?
— Педагог выискался, гуру!
— Не думаю, что путь весельчака Кит Муна тебе по душе.
— Он ударник!
— Какая разница. Всё равно кинулся от бухла… Кстати, на вершине славы.
— Ну, началось… Сейчас ты припомнишь мне и Бон Скотта, и придурка Кёртиса…
— Ян Кёртис тут ни при чём. Во-первых, он был эпилептиком, а во-вторых, погиб не от бухла, а повесился… за день до начала турне по Штатам.
— Где, говоришь, верёвка?
Тим усмехнулся, толкнул приятеля в бок и подмигнул.
— Тебе какое мыло нравиться: хозяйственное или хвойное?
Дом спал. Даже кот Пуховик и тот, свернувшись клубком в кресле, не реагировал ни на собак, ни на мышей, ни на холодильник, включавшийся, как тракторный мотор. Лунный свет падал мягко, бесшумно покачиваясь на волнах тюлевых занавесок. Старые часы вытягивали одну и туже мелодию: тик-так, тик-так… И тюлевые занавески вздрагивали, словно боялись нарушить размеренный ход ночи. За дощатой перегородкой похрапывал отчим, и Михе казалось, что дыхание отчима совпадало с ритмом часов: тик-так, хр-хр, тик-так, хр-хр… Отчим пил второй день. Миха перевернулся на другой бок, но спать не хотелось. Он вдруг подумал, что всё-таки не просто остановиться на чём-то одном, не распылять свои силы, да и вообще, нужен ли ему рок-н-ролл, и с чем его есть? Чего, к примеру, хочет от рок-н-ролла тот же Берёг? Или, скажем, Уткин? Самоутверждаться можно по-разному. Допустим, одни стоят на рынке и торгуют книгами, получают бабло — они самоутверждаются, увеличивают свою прибыль, чтобы в дальнейшем поднять статус — квартира, машина, кабак, ну и под старость — счастливые и упитанные внуки. Другие, покупающие у них эти книги, тоже самоутверждаются, увеличивая свой энциклопедический багаж, чтобы… Чтобы — что? На хрена им этот багаж нужен? Миха ещё не встречал в своей жизни человека, который оказался бы настолько святым, что захотелось бы выбросить на помойку все свои предыдущие взгляды и мысли и стать офигенным альтруистом! Вот и получается: те, кто продают, и те, кто покупают — суть одно. Так же и с идеями. Панки, так те, вообще, козлы. Цветы жизни, блин, в помойном ведре. Задвигают якобы на систему и тут же пользуются этой системой — колбаса, чай, бухло, сигареты и туалетная бумага. А растаманы? У них, значит, первый человек на земле — это эфиоп чернокожий. Мир — порочная штука под кодовым названием “Вавилон”, из которого, как можно скорее, надо драпать. Джа просветит! Мяса они не жрут, бухло им пофигу, только коноплю священную дай. Предмет поклонения. Обдолбался, значит, и давай любить всех подряд под рэгги. Полная, блин, сансемилья… Нет, не просто остановиться на одном. Чёрт возьми, рок-н-ролл какой-то получается с мыслями! Уже в полудрёме Миха вспомнил Тима, беспомощно болтающегося на турнике, и физрука из школы по кличке Боб, кричащего ему: “Вот так в Афгане и будешь болтаться колокольчиком у душмана!” Однако Боб умер, а душманы победили. В общем, и те, и другие самоутвердились.
…девяностые. Девяностые годы!
Бурное и слепое время. Затяжной глоток свободы, ощущение причастности к вырвавшимся на поверхность подземным водам. Девяностые… Луч солнца, резанувший поперёк здание прифабричной коммуналки. Промельк, мгновение.
О, маленькие проёмы металлических ларьков-комков, сваренных насмерть, будто готовились мы к длительной обороне!
О, палёная водка, выплывающая невесть откуда с загадочной фразой “из синдиката”!
О, безразмерные китайские пуховики, мятые ваучеры и гнутоподобная инфляция!
О, нашумевшие книги с толкучки из рук коммерсантов — бывших преподавателей, врачей и инженеров! Где вы теперь, авторы, наломавшие берёзовых дров и щепок? Кто разжёг ваши костры, кто грелся у них, да и согрелся ли? О, книги, — куда мы все подевались? Пожелтевшая бумага, мелкий шрифт, рассыпанные ветром страницы, нет, нет, нет — это чьи-то жизни, наши жизни…
Мы вырвали с мясом столько воли, сколь нам и не снилось. Не дотащили. Попуток не оказалось. Вот так и ползём — “автостопом”…
— Куплю золото. Часы. Доллары.
— Продам всё.
— Вчера стреляли… из гранатомёта.
— Видеомагнитофон — на автомобиль “Жигули”.
Оборонялись, вернее, самоутверждались, как могли. За каждый метр земли, за каждую торговую палатку и малиновый пиджак, за право быть кем угодно, только бы выстоять. И выстояли — читатели сделались писателями, диссиденты — консерваторами, баррикады превратились в особняки, а рэкет — в истеблишмент. Короче, всем — на ресепшн! Да здравствуют отели, хостелы и гестхаусы… Не фиг расслабляться. Вперёд, страна!
“Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет”, — спето по понятиям.
“Эй, гитарист пошли их всех на… и жми на свою педаль”, — и ведь получилось!
“Я люблю БГ, а не наоборот”. Естественно, БГ промолчал, ГБ задвинула, словом, “джа даст нам всё”.
Пацаны! Алюминиевые огурцы на брезентовом поле уже высажены!
Футбольное поле — для “Челси”, так и запишем в метрике: “В подарок “Челси” от Ромы Абр. На вечную память”, огурцы с брезентом — деду Славе, почётному гражданину села Худово.
“Всё идёт по плану…” Егорка Летов вчера порвал микрофон, без понтов и философии.
Бурное и слепое время.
Вот, не удержался — поднял, блин, забрало.
ГЛАВА 6
Розовый был прав: на концерт Жентоса Аверина стянулась вся прогрессивная часть молодёжной тусовки города. А собственно, что же такое — прогрессивная? Небезызвестный Майк Науменко, лидер группы “Зоопарк” дал в своей песне вполне исчерпывающую характеристику слову “гопник”:
Кто это идёт, сметая всё на своём пути,
Кто одет в цветную рубашку и красные носки?
У кого на плече висит сумка с надписью “Эй-Си/Ди-Си”,
У кого на ногах из чёрной резины грязные сапоги?
Кто слушает “хэви-металл”, Арабесок и Оттаван,
Кто бьёт друг другу морду, когда бывает пьян?
У кого крутые подруги, за которых не дашь и рубля?
Кто не может связать двух слов, не ввязав между ними ноту “ля”?
Кто хлещет в жару портвейн, кто не греет пива зимой,
Кто плюётся, как верблюд, кто смеётся, как козодой?
Кто гадит в наших парадных, кто блюёт в вагонах метро,
Кто всегда готов подбить нам глаз и всадить вам в бок перо?
Это гопники!
Они мешают мне жить!..
Концерт проходил в трёхэтажном корпусе пединститута. На крыльце и во дворе шумела толпа, подогретая водкой и портвейном, разодетая в кожаные куртки-косухи, большей частью китайского происхождения, хайральники, длинные солдатские шинели, ботинки с высоким голенищем, рваную джинсовку, словом, в тот “прикид”, без которого не обходиться ни один стоящий концерт. Однако большая часть тусующихся не отличалась избирательностью в выборе одежды — всё как бы в рабочем порядке, мол, ни к чему нам эти рюшки и букли, мы слушать пришли, а не показ мод устраивать. Ребята “в прикиде” посматривали на них — простых слушателей — с некоторым высокомерием и снисходительностью, как на более низкую касту, имя которой — Цивилы. То там, то сям раздавались выкрики и смех, изредка доносился запах “травы”, мимо прошёл патруль милиции, величаво поблёскивая кокардами.
Жентос Аверин умел собирать толпу. Недаром в питерских кругах его величали Батькой Махно. Поговаривали, что он накоротке с самим Гребнем, что его творчество по душе мэтру, о чём судить не берусь, хотя с Дюшей Романовым из группы “Трилистник” он был в добрых отношениях, по крайней мере, чай на полуночных кухнях вместе гоняли, а Дюша Романов заведовал игрой на флейте в “Аквариуме”.
Аверин задумал отыграть концерт в одиночку, без своих музыкантов — в акустическом варианте. Он привлёк ещё несколько групп, несмотря на то, что своих от игры отстранил. Первое отделение концерта Махно определил за собой, второе — за группами “Джа-Мария”, “Хаос”, “Белый СтягЪ” и “Танцы на песке Гарика-С-Перцем”. Большая половина собравшихся на концерт, как можно догадаться, ждала именно первого отделения, второе — так, “солянка”, если настроение будет или же выпивка останется.
— Привет любителям искусства! — крикнул Тим, увидав Бориса и Миху. — А где Утка?
— Скоро прилетит, — улыбнулся Борис. — Косяк уходит вдоль полей…
Миха кивнул Тиму и глубоко затянулся сигаретой. Он был пьян, Борис — слегка. Тим нахмурился, но ничего не сказал. Лишь спросил:
— Как публика?
— Пипл уже зажигает.
Навстречу двигался Берег с Сергеем Терентьевым, тем самым журналистом, который недавно написал несколько хвалебных статей об их музыке. Терентьев был сухощав, чуть сутул в плечах. Когда говорил, то широко жестикулировал, заканчивая фразу извиняющейся улыбкой: “Не так ли? Не правда ли?..”
— Где вы прячетесь? Мы уж полчаса кантуемся тут, — протянул руку друзьям Берег. — Днём звонил Уткин, намекнул, что припозднится.
— Следовательно, идём в зал? — вмешался Миха и икнул.
— Следовательно… — Тим хотел отпустить колкость, но передумал и миролюбиво заключил. — Следовательно, ты — прав!
— Консенсус, — развёл руками Терентьев.
Они поднялись на крыльцо, миновали переполненное фойе и оказались в длинном коридоре, который заканчивался широко распахнутыми дверями и одиноко стоящей старушкой. По всей видимости, она проверяла билеты, то и дело вздыхала, испуганно оглядывалась по сторонам и… опять проверяла билеты.
Невесть откуда вырос Розовый:
— Добро пожаловать в ад!
Лихо раскланялся и послал воздушный поцелуй старушке.
— Ну, как атмосфера? Я же говорил, я же говорил, — потряхивая кудрями, затараторил он. — Всё будет в кайф, чуваки! Несколько новых вещей от Аверина… Прикольно?
В голосе Розова чувствовалась какая-то наигранность, что не мог не заметить Тим. Однако он кивнул и спокойно пожал ему руку:
— Да, Розовый, прикольно.
— Здравствуй, Артём! — повеял нежным сквознячком приятный женский голосок. — Как твои дела?
Перед Берегом стояла Нина-художница, сложив на маленькой груди руки, и смущённо улыбалась. Артём чуть стушевался, он был рад видеть Нину, её длинные вьющиеся до плеч волосы, вздёрнутый носик и большие, порхающие, как бабочки, ресницы.
— А я вот решила… дай, думаю схожу, послушаю… Классно, что ты здесь…
— Детка, ты абсолютно права, — вмешался Розовый, но тут же осёкся, перехватив тяжёлый взгляд Берега.
— Чем занималась? — посмотрел ей в глаза Артём.
— Да так… Вот ходила к Дмитрию Витольдовичу, — она осеклась, немного потупилась и неожиданно вскинула голову, словно бросая вызов. — О теории, Артём… говорили!
Берег зло подумал: “Козёл старый, всё-таки домогался её! Интересно: трахнул или нет?.. А она-то, что она?”
— Присоединяйся к нам, — сухо сказал он.
Нина с досадой прикусила губку и кивнула. Розовый не выдержал:
— Я отчаливаю. Шузы плавятся! — махнул рукой он и, откланявшись всем, скрылся в толпе.
— Шут гороховый! — буркнул Тим.
— Угу. Тема! — подытожил Борис. — Проходка у кого?..
— Прошу, — Терентьев открыл сумку, где ждали своего триумфа билеты на концерт. — Налетай… Встретимся в зале. — И он, легонько поклонившись, скрылся.
Жентос расслаблено курил. Рядом с ним сидели несколько “прикинутых” парней и так же неспешно чалили сигареты. Жестяная пепельница была переполнена окурками. На бордовой скатерти валялись струны, медиаторы и разобранные колки от гитары. К Жентосу подошла администратор концерта Тамара и, помешивая ложечкой кофе, протянула чашку. Он мельком взглянул на неё и отрицательно покачал головой, поскольку его больше интересовало то, что показал Терентьев.
— …и что сие значит?
Терентьев пожал плечами и затолкнул блокнот в карман куртки.
— Абсолютно ничего, кроме, — он поправил ремешок сумки, — получения денег под проект.
— Мне неинтересно общаться с администрацией области. Я играю для кайфа!
— Кайф кайфом, но проект реальный! — нахмурился Терентьев.
— Это для тебя реальный, а мы… — Аверин снисходительно окинул взглядом присутствующих. — Мы, браток, в андеграунде!
Парни одобрительно зашумели, даже Тамара хмыкнула.
— Уже не в андеграунде! — поправил Терентьев и подмигнул Тамаре. Она отвела взгляд и присела на край дивана. Жентос, с чем-то внутренне согласившись, держал, тем не менее, марку.
— Но просить бабло я не буду!
— Тебя никто не заставляет, — оживился Терентьев. — Требуется только согласие, а детали обговорим позже.
— Так и получаются Андреи Макаревичи! — усмехнулся Аверин.
— Пойми, Жентос, разовыми акциями не продержишься! Нужен комплексный подход, который предполагает долгоиграющую пластинку, то есть фи-нан-си-ро-ва-ние!
— А ты к братве по понятиям обратись, — зевнул Аверин. — Они быстро тебя профинансируют… по самые гланды!
— Напрасно иронизируешь. Твоё выступление под сводами альма-матер тоже не от святого духа.
Махно отставил ножку.
— Мне люди добрые помогли!
— Во-во! — Терентьев достал пачку сигарет и добавил. — Срубили бабки, а тебе — шиш, за исключением, конечно, славы.
Аверин недовольно встал и прошёлся по комнате.
— А ты, Серёжа, другой, что ли? Гуманист? — Махно щёлкнул пальцами. — Или как там… менеджер? Мне кажется, не тебе решать судьбу рок-н-ролла. Ты не пророк, но и не бухгалтер! И вот ещё что… — Аверин приблизился вплотную к Терентьеву и положил ему руку на плечо. — Ты, Серёжа, журналист, медиа-художник. Зачем тебе эта крысиная война?
— Как хочешь, Жентос! Мы ведь разумные люди?.. Подумай ещё раз!
Дверь скрипнула и в комнату впорхнула рыжеволосая Лида, подруга Аверина. Она легонько подбежала к нему и прильнула к щеке. Он нежно её приобнял, поцеловал в распушившиеся волосы и шепнул на ушко:
— Му-ур!
Она шмыгнула носиком:
— Мяу!
Терентьев вздохнул и направился к выходу. Махно отстранил от себя Лиду.
— Да, совсем забыл! — остановил он в дверях Терентьева. — Пусть появится на горизонте этот… как его?..
— Данил Уткин, — напомнил Терентьев.
— Ну, да. Уткин… Поговорим.
— Хорошо, — буркнул Терентьев, хотел что-то ещё добавить, но передумал и вышел.
Зал шумел. По рядам то и дело мелькали бутылки пива и портвейна. В проходах и на ступеньках торчали растаманы в шапочках а-ля Боб Марли. Не заметить их просто невозможно — красный, зелёный и жёлтый цвета эфиопского флага, предвестника светофора — знакомы не только водителям, но и пешеходам. Наиболее последовательные ученики Маркуса Гарви пришли с дредами, этакими африканскими косичками, за которые, бог Джа на страшном суде обещал их вытащить на небеса. Свободные сандалии на ногах, делающие тело чувствительным к земным вибрациям, отсутствовали, поскольку уральский климат никак не предполагал раздолбайского быта Ямайки. Короче, мир, любовь и братство, и никакой лжи, причём обманывать нельзя ни своих, ни чужих. А вместо марихуаны — конопля на очке убогого сортира пединститута! Растаманы ласково поглядывали на окружающих, перемигивались друг с другом и отпускали шуточки, ведомые узкому кругу посвящённых.
По-иному вели себя “панкующие”, которых оказалось гораздо меньше, и, вообще, непонятно было — зачем они здесь и насколько они “панкующие”? Цепи, булавки в одежде, шипованые напульсники и яркий окрас волос — одно, но если вся эта “закваска” удобрена ещё и философией, про которую написано множество книг, — это другое. Кто-то панков с удовольствием причисляет к садомазохистам, забывая, однако, что порой просмотр ТВ или чтение центральных газет — более глубокое извращение. Впрочем, если вам плевать на то, что случится с вами через минуту, неделю или год, то смело причисляйте себя к панкам — не ошибётесь! Наверное, это лучше, нежели быть “готом” с его трагическим взором, нагуталиненными волосами и вампирской эстетикой. Чего ожидать от панка? Да ничего, ты на Урале — сиди и наслаждайся концертом. А вопросы задавать не принято — тут каждый со своей верой, взглядами и феней.
“Панкующие” сидели на галёрке, вытянув ноги в мощных кожаных ботинках, схаркивали на пол, зевали и, как говорится, — “ложили на весь мир большой с прибором”. Девчонки с филфака сидели кучками и перешёптывались, украдкой поглядывая на “панкующих”. Но вот погас свет, и сцена вспыхнула красно-жёлтыми огнями. Перешагивая через многочисленные провода, к стойке микрофона подошёл ведущий — Эдик Умецкий, весь прилизанный и цветущий. Он сладко улыбнулся, несколько раз поклонился и хорошо поставленным голосом объявил:
— Добрый-й вечер… добрым людям!
Выдержал паузу, ожидая услышать аплодисменты, прислушался и продолжил. — Сегодня знаменательное событие… К нам едет ревизор!
— Чё, фуфло гонишь! — выкатилось из зала. — Обкурился, цивил?
Эдик пропустил реплику.
— В качестве ревизора выступит Жентос Аверин, а его помощниками станут друзья-музыканты, которые проведут концерт в лучших традициях джазово-пролетарской культуры, но с кельтско-африканским уклоном!.. Итак, — Эдик вытянул в сторону зала правую руку и торжественно закончил: — Нынешний день объявляется Днём Братской любви!
В зале послышались смешки, затем — жидкие аплодисменты.
Эдик поморщился и поплёлся за кулисы.
— Чёрт толстый, давай Аверина! — гаркнул вдогон ему кто-то с галёрки.
— Недососы, — буркнул себе под нос Эдик.
— Не комплексуй, старик, — выходя из-за кулис, подмигнул ему Махно. — Всё будет рулес!
Жентос уверенно двигался по сцене — небольшого роста, жилистый, с длинными волосами, собранными хвостом, в белой рубахе и грубых солдатских ботинках. Без папахи он чем-то напоминал уже не Махно, а Робин Гуда, поменявшего лук на гитару. Зал, увидев кумира, взревел.
Аверин наклонился и подцепил джек к гитаре.
— Жентос, давай “Время пива”…
— Авер, “Жеребёнка”…
— Женечка!.. Женька! — визжала худенькая девчонка в кожаной куртке и рваных джинсах.
— Авер, регги…
— Аф-фрику!.. Аф-фрику!..
— “Блюз Длинноволосых”…
Аверин снисходительно улыбнулся, подошёл к микрофону и поклонился:
— Я рад приветствовать вас. Особую благодарность хочется выразить администрации пединститута за предоставленный зал!
Он легонько взял аккорд, и по залу прокатилась волна одобрения.
— Я начну концерт с песенки, которая пришлась по душе корефанам Литейного.
— На фиг нам питерские! — выкатилось опять с галёрки.
У “панкующих” заканчивалось спиртное. Они стали разговаривать громче, кто-то пытался затянуться шмалью.
— Я прошу моих братьев по разуму… с последних рядов… быть более терпимыми к другим. Научитесь уважать себя, и мир в ваших глазах изменится!
Несколько мощных ребят (по всей видимости, добровольная охрана) встали и уверенно направились к задним рядам. Аверин заиграл. Техника исполнения оказалась хорошей — звуки плотно ложились в зал, безукоризненно вырисовывая музыкальную картинку.
…королева тростника — камень и змея в руках,
успокой своих детей, усыпи своих собак.
На замках своих дверей ты оставишь тайный знак,
Королева тростника, королева праздника,
Госпожа моя…
Как только песня закончилась, на сцену выпорхнули две девушки с букетами цветов. Жентос артистично принял на грудь сдвоенный букет, чмокнул в щёчку одну из них, затем помахал букетом залу, который обратным дыханием вернул ему приветствие.
— “Время пива-а-а”…
— “Айседору-у-у”…
— “Джанки-и-и”…
Поправив микрофон, Аверин улыбнулся:
— Поддержим наших африканских братьев! — и взял первые аккорды песни.
— У-у-у… — ответил зал. — Аф-фрика-а-а…
The bad songs and the sky is so clear and sweet
I can’t say exactly that we never meet
I am so stupid and I can suggest:
You don’t like Africa
And I don’t like West…
— Неплохо. — Шепнул Тим Михе.
— Возможно.
Миха обдал его перегаром, Тим поморщился и принялся слушать дальше.
Блеск кавалеров, чопорность дам.
Действие снова идёт по ролям.
На каждый вопрос поэта
Она расставляла капкан.
— Как ваше имя, сударыня?
— Айседора Дункан…
На сцене появился Эдик с наполненной пивной кружкой и поклонился залу:
— А теперь предлагаю тост во имя Дня Братской любви и благоденствия!
Аверин принял из его рук кружку и отпил несколько глотков:
— Отличный напиток, братки! — И как бы смущённо укорил: — Вот только рыбки не хватает.
— А это мы запросто! — Эдик тут же выудил из внутреннего кармана куртки вяленую воблу. — Прошу, маэстро!
Зал выдохнул:
— “Время пива-а”… давай-ай-й…
— Спасибо… Спасибо вам, друзья, — привычно потеплел Аверин и довольным голосом провозгласил: — Итак, по многочисленным заявкам трудящихся — “Время пива”!
— У-у-у…
…Наступило время пива, и летит пивное время,
и моя альтернатива — пить по вечерам коньяк.
И усталая богиня, очарованная мною,
улыбается лукаво, если мы идём в пивняк.
Я сжигаю мебель дома, но просторнее не стало:
и иллюзия богемы, и напрасные труды, —
поэтичная натура с драматическим началом.
Пусть останутся в запрете все запретные плоды…
Наступило время пива-а-а…
И зал вторил ему:
— Наступило время пива-а-а…
Ментовский “Уазик”, торчащий во дворе пединститута “для охраны правопорядка”, сиротливо поблёскивал фарами. Стёкла запотели. Сержант приоткрыл форточку и повертел на свету бутылку водки.
— Ну что, Михалыч, будешь? — спросил он водителя.
— А то!
— Ну, кум, даёшь! На службе ведь.
— Сам предложил, — нахмурился тот.
— Ладно. Не заводись. Я так… к разговору.
— Все разговоры — там, — кивнул Михалыч в сторону концерта и достал из-за пазухи сало, бережно завёрнутое в газету.
— Другое дело, — оживился сержант.
— Грёбанный наряд сегодня, Сёма. Лучше бы — к Памятнику.
— А ты не промах, — разлил водку сержант и протянул водителю повеселевший на несколько бульков стакан. — За твою героическую печень!
Они хладнокровно чокнулись.
— Не понимаю, Сёма, я этих пидоров. Что им надо?.. Размалёванные ходят, нафуфлыженные, поют хрень какую-то. Куда катимся?
— М-да… пидоры погубят идею и баб, — чавкая салом, заметил сержант: — Я детей своих вот так держу, — он сжал кулак до хруста в пальцах. — У меня только попробуй. Сразу кол в жопу загоню. Боятся, значит, уважают, а раз уважают — толк будет. Всё для них делаю… А эти, рокеры, что? Пахан их… как его?
— Аверин, — подсказал Михалыч.
— Во-во… Волосня длинная, морда узкая, ну, вылитый Махно, бренчит на гитаре, как овца башкирская. Ни музыки, ни слов душевных. Снять бы ремень да всыпать ему по первое число!
— Свобода наступила!
— Б…дство пришло! — Семён сплюнул в форточку и махнул рукой.
Из зала докатилась волна:
— Наступило время пива-а-а-а…
— Слышишь, Михалыч?! Время у них…
Сержант закрыл форточку и швырнул пустую бутылку водки на заднее сиденье.
Антракт оказался непродолжительным, но, как и полагается, насыщенным: кто хотел напиться — преспокойно это сделал; кто — обкуриться — обкурился; кто пообщаться — наобщался до второго пришествия Гребня.
— Ну, что скажешь? — спросил Берег Бориса.
Борис нахмурился и сплюнул на пол:
— Слишком много апломба. Игра ради игры.
— Так ведь это язычество! Русский рок, удобренный митьковщиной-махновщиной и нравами Невского проспекта… Театр любят и зрители, и актёры.
Борис усмехнулся и в знак несогласия покачал головой:
— Что вы всем миром заладили: рок, философия, тенденции там, митьковщина… Добавь ещё “Евангелие от Митьков”… Жизнь гораздо проще — либо играть в неё, либо не играть, и никакой ботвы!
— Завидуешь Аверину?
Бориса передёрнуло. Берег, прищурившись, посмотрел на него:
— А мне кажется, что талант…
— Здравствуйте, мальчики! — оборвал размышления Берега женский голос.
Они повернулись. За ними стояла Люська, чуть склонив на бок голову и прижимая рукой к бедру сумочку.
— Привет, Люси! — откликнулся Берег. — Розового ищешь?
— Ну-у… типа того.
— Он, наверное, к Хеку ушёл, — вмешался Борис. — Бэк-вокал, блин.
Люська усмехнулась.
— А вы когда залы собирать начнёте?
— Мы, Люси, больше комнаты любим, — по-своему отреагировал Борис.
— Оно и видно, мальчики. Ладно, чао! Пойду.
— Удачи тебе, — посторонился Берег, окрашивая недвусмысленным намёком дежурную фразу.
Она вскинула высоко голову, так что волосы упали на плечи, помахала на прощанье ручкой и поплыла к дверям с надписью “Служебное помещение”.
— Классная задница! — в сердцах бросил Борис.
— У-у-у! — передразнивая гул зала, подтвердил Берег, провожая долгим взглядом Люськины ноги.
Коридор опустел. Начиналось второе отделение. Тим с Уткиным ещё где-то шатались, а Миха сидел в кресле и одиноко дремал — рядом, в ногах лежала пустая бутылка “Агдамыча”…
Дэн Невера смотрел в зал. Софиты били в глаза, вернее, в чёрные круги его очков. Он смахнул рукой длинную чёлку, быстрым взглядом прошёлся по серебристым клёпкам, застёжкам, шипам своей кожаной куртки “Biker jacket” и посмотрел назад — группа подсоединяла инструменты. Зал шумел, ворот куртки нежно щекотал шею, а пальцы рук немного увлажнились. “Всё — как обычно, — подумал Невера, основатель группы “Белый СтягЪ”, — что уже неплохо”.
Он ещё раз оглянулся и увидел за кулисами маленькую фигурку Нелли Дуровой. Она стояла, скрестив на груди руки, и печально озирала сцену. Дэн тут же отвернулся, ухмыляясь про себя: десять минут назад, в подсобном помещении, она была другой — жадной, доступной и горячей, как раскалённое железо; а её стремительное дыхание обжигало Дениса сильнее общежитского душа. Невера подмигнул девушке. Нелли посмотрела сквозь него и не ответила. “Заводная… порою!”, — подумал он, доставая из кармана фирменный медиатор.
Рядом вырос незаменимый Эдик Умецкий, взял в руки микрофон, прислушался к залу, и громко объявил:
— А теперь выступает тяжёлая артиллерия андеграунда, — тут Эдик приостановился, отвёл в сторону правую руку и торжественно закончил. — Дэн Невера с группой “Белый СтягЪ”. Прошу приветствовать зубров рок-н-ролла!
Зал отозвался волной ликования — в основном, “панкующих”.
— Давай “Адреналин”…
— Дэн, “Богатырскую-ю-ю”…
— Вставимся под “Субботу”, чувак…
— Растаманы — говно!..
— Лайф не в кайф…
Невера нажал на педаль и высек первый аккорд. “Панкующие” заулюлюкали.
— Братья и сёстры, — Денис постучал медиатором по микрофону. — Приветствую вас и Жентоса Аверина! — он посмотрел в бок и поклонился Махно, который расслабленно восседал на коробке из-под динамика и покуривал трубку. — Добра вам и блага. Истина — в музыке… Любви и понимания.
— Дэн, мы чё на проповеди? — прорезалось из зала.
— Заткнись! — вмешался кто-то.
— Это чё, мне сказали?
На галёрке затрещали сиденья.
— Тебе.
— Сам рот закрой, падла растаманская!
— Не прикалывает!
— Бегемот, я не врубаюсь! Вон тот ботаник, в мегаскаме… он что, на траблы просится? Заболти ему зад!
Незаменимые крепкие парни из добровольной охраны грозно привстали. Невера хмыкнул и нажал ногой на фут-свич — контроллер моргнул красной лампочкой. “Звукач” переключил пару тумблеров на микшере, Невера одобрительно покачал головой и провозгласил:
— Итак, поехали… Двинем тушками!
Жёсткий музыкальный ритм, агрессивные басы Макса-Блина и заводные “запилы” соло-гитары рванули по залу, превращая амплитуду звучания в треск динамиков, — пчёлы вырвались на волю. “Белый СтягЪ” — опытный пчеловод. Сезон сбора цветочного нектара открыт!.. Толстый барабанщик Веня-Магарыч затряс лысиной и потной майкой, он не жалел ударную установку, как и своих рук. Дэн сделал несколько музыкальных “фишек”, подхлестнув тем самым толпу, и с хрипотцой запел:
Я живу, как только я захочу, а ты живёшь совсем по-другому.
Твой папаша на выстрел меня не подпускает к твоему дому.
Днём и ночью, и в холод, и в зной он сидит с берданкой на крыше,
И он заряд залепит в меня, как только я подойду поближе.
Как дурак, как фонарный столб, я торчу в кустах совсем рядом.
И на окна глазею твои истосковавшимся взглядом.
Мои мысли, мои скакуны, всё равно что-нибудь мне подскажут.
До тебя я ползком доберусь, если только твой батя промажет.
Что за мать твою ети, в самом деле?
Я тоскую о твоём жарком теле-е-е…
В проходах и между рядами танцевали. Одна девица заголилась, приподняв малиновую кофточку до подбородка, и пьяно повизгивала: “…о моём, о моём жарком теле!”. Её друг, худой и прыщавый очкарик, нервно поглядывал по сторонам, вылавливая циничные и довольные взгляды “панкующих”, то и дело сжимая кулаки — в такт умопомрачительным грудям своей подруги, вырвавшимся на свободу из темницы тесного чёрного лифчика. У сцены пританцовывали несколько человек в длинных, нарочито подобранных не по размеру пиджаках, вытянутых свитерах, затасканных джинсах и холщовых сумках через плечо. Они жонглировали чётками и маракасами, что-то выкрикивали, кружились и помахивали краями широкой одежды. По центру зала тянуло “травкой” и портвейном, рыжий парень вскочил на сиденье и заорал: “Пункеры, всё в кайф!”. Девушки с филологического факультета с интересом наблюдали за движением зала, они не знали, как реагировать на всё происходящее, и, тем не менее, “панкующие” начинали им нравится; в их поведении было что-то мужицкое, дьявольски-притягивающее, перечёркивающее напрочь добродетельную мораль декана Вадим Палыча Кирша. А “Белый СтягЪ”, выплёскивая энергию в зал своими гитарами-ковшами, набирал обороты. Дэн Невера хрипел в микрофон:
Сегодня на крышу к нам ангел упал,
Пил пиво и водку, а я наливал.
Всю ночь нам втирал о том, что святой,
А нам безразлично, у нас выходной.
Ой-ёй-ёй-ёй-ей…
Сегодня суббота и день выходной.
Ой-ёй-ёй-ёй-ёй…
Борис ткнул в бок Берега и поморщился:
— Всё. Хватит. Пора до ветру.
— Драйв давит на пузырь? — усмехнулся Артём.
— Да пофигу, куда он давит, — обозлился Борис.
— Не кипятись. Сейчас свалим.
Борис привстал и пошатнулся. Затем, морща нос, посмотрел на Миху, который преспокойно спал, склонив набок голову и мирно скрестив на груди руки. Борис легонько пнул его по ноге:
— Вставай, аристократ! Загребут тебя менты, как спящую красавицу…
Подумал и уточнил:
— Или — красавца…
Миха приоткрыл глаза, упёрся туманным взглядом в щетину на подбородке Бориса и тяжело выдавил:
— М-м-э… где красавица?
— Ушла к красавцу! — сказал Берег, всматриваясь в зал.
— А-а… — глубокомысленно протянул Миха. — правильный выбор!
Через пять минут в зале пединститута стало меньше на троих…
Берег, перешагивая через порог, ещё раз обернулся и увидел, как Дэн Невера, стоя на коленях, выводил забойный гитарный рифф и холодной насмешливой улыбкой шлифовал зал, который в унисон музыке растягивал:
…И если суждено упасть, а может даже и не жить,
в рай всё равно нам не попасть,
так почему бы и не пить?
— “Жаль”, — подумал Берег и покинул зал.
— Э, командир! Курить есь?
Берег оглянулся. Перед ним стоял плюгавенький мужичок и улыбался. Замызганная кепчёнка была заломлена на затылок так, что морщины на лбу разгладились и кожа вот-вот должна была треснуть. Мужичок продолжал лыбиться. “Очередной наезд?”
— Курить есь? — повторил мужичок. — Али нет?
— Нет, — уставился на него Берег.
Мужичок потоптался, как-то неуклюже развернулся и засеменил к парку. Берег посмотрел ему в след. Усмехнулся: “Мнительным становлюсь”. До остановки оставалась пара воробьиных шагов. Берег поднял воротник и поёжился.
— Артём, — услышал он знакомый голос. — А я вот троллейбус жду… Третий пропустила.
— Нина?
Белый пушистый беретик спал на чёлку. Маленькая сумочка, перекинутая через плечо, сверкнула серебристой пряжкой — это козырёк фонаря зацепился за ветку тополя, под которым стояла Нина. Она поправила ремешок сумки и шагнула к Берегу.
— Замёрзла?
— Да нет. Неуютно здесь как-то.
— Ещё бы… Район дореволюционный, как мой пиджак… — Берег осёкся, понимая, что сморозил глупость. — А хочешь, я тебя провожу до дома! — И, не дожидаясь ответа, взял её под локоть. Она благодарно кивнула.
Они шли по затихшему городу. Шли и молчали. И молчание это, пожалуй, было сильнее слов. Тёмное небо, размытое тучами, нависало над домами, задевало брюхом чугунные столбы электролиний. В тусклой и блёклой подсветке прожекторов здание Оперного театра казалось неудачной декорацией сцены. “Какой безликий пейзаж”, — подумал Берег и сжал локоток Нины, словно боялся, что она тоже заметит это. Нина глянула на него и улыбнулась. Они миновали трамвайные пути. Весенняя жижа чавкала под ногами, у Берега промок правый ботинок, но ему не было до этого дела. Вдоль Покровской улицы туда и сюда в поисках пьяных клиентов гоняли на “копейках” бомбилы. Там и сям у обочин стояли девушки в разноцветных “лосинах” и джинсовых куртках с блёстками. Они нахохлено, будто нехотя, курили и посматривали на пролетающие автомобили. Визг трамвайных колёс перекликался с визгом и лаем собак. Берег помог Нине перепрыгнуть через битое стекло под вывеской “Пирожковая”. Они завернули в сквер на центральную аллею, где одинокие стенды помахивали клочками объявлений и афиш. Лепёшки льда, запрессованные в облупленную чашу фонтана, мерцали холодным светом. Но Берегу было спокойно. Нина шла рядом. Ему казалось, что он знал её вечно, что Нины не было в его жизни всего лишь несколько минут. Какой близкой она была сейчас! Вроде бы и ничего не сказала, а он всё понял. И пусть катится к чертям этот Дмитрий Витольдович. Как он мог только подумать о Нине такое! И вдруг Берег с особенной чёткостью увидел свой рок-н-ролл, без прикрас и иллюзий — свирепое и вертлявое чудище, которое выбрасывает щупальца в поисках новой жертвы и мнёт кости любому, как заправский повар хрустящие соломки спагетти. И Берега поразила эта мысль: ему надо было защитить себя и Нину. Как всё просто! Он остановился и жадно обнял её. Она не сопротивлялась, она всё уже сказала. Молчанием. Их молчание, оказалось сильнее музыки. Они стояли посреди пустой аллеи.
— Замёрзла?
— Ещё бы…
ГЛАВА 7
С лимоном Тим перестарался — от чая сводило скулы, даже мелкая дрожь пробежала по телу. И всё равно — пить было приятно; с каждым глотком мысли приобретали ясность и твёрдость, не бились хаотично, будто мошкара об оконное стекло. Теперь и соседи за стенкой, так упорно слушающие Витю Цоя, уже не раздражали Тима.
…там, за окном
сказка с несчастливым концом,
странная сказка…
Слабый дымок сигареты крутил колечки, кончик её мерно потрескивал, и было в этом что-то спокойное и размеренное. “Пустота, летите, в звёзды врезываясь…” — подумал Тим, отпив глоток чая. Он сидел в комнате Люськи, среди груды косметики, мятых журналов, посуды и плакатов, служащих, когда скатертью, когда обоями, а когда и просто предметом вожделений Люськи по загадочным и далёким парням с гитарами из ленинградского рок-клуба. Москву Люська не любила, между словом “москвич” и “жлоб” ставила знак равенства. И вообще Люська Калинина на всё имела свою точку зрения, более того, всегда бунтовала — и в детском саду, и в школе, и дома. Её угнетала бытовуха: отчим-шахтёр, мать в ежедневных заботах, дырочки на колготках сестры, маленькая квартирка в шахтёрском посёлке, где, до недавнего времени, высшей точкой счастья считалась поездка в Крым на собственном автомобиле, приобретённом “по очереди”. С однокурсницами Люська общалась редко, они знали, чем она зарабатывает, и всячески в своём кругу перемалывали ей кости. Люська догадывалась об этом. Раньше её злил и раздражал такой расклад — быть белой вороной с клеймом “девочки по вызову”. Однако со временем она не то что бы смирилась или плюнула на него, но посмотрела на себя и на те перспективы, которые светят ей в будущем с высоты своего “беловороньего” полёта, и поняла — жить так и мыслить, как её однокурсницы, нельзя. Люська решила добиться лучшего! Она должна “закадрить” какого-нибудь стареющего и глупого бюргера, приехавшего сюда на строительство нефтяной станции. Показать ему, как может любить русская девушка (лишь бы инсульт не скосил этого старпёра!), и свалить с ним в Германию. Там подтвердить свой диплом и развестись. А потом… потом забрать к себе Розового. И пусть он пока грезит своим рок-н-роллом, пусть тусуется, пусть перебесится — Люська подождёт, она любит его, и всё у них наладиться, всё будет хорошо, и обязательно родится сын с улыбкой Розового, а пока — чем Бог одарил, тем и пользуйся…
Когда Люськи не было, ключ демократично лежал в отверстии вентиляционного стояка, слева от дверей, поэтому её комната служила некой штаб-квартирой для узкого круга людей.
Тим сделал ещё глоток и затянулся. Скрипнула дверь. “Должно быть, Уткин”, — механически подумал Тим.
— Привет, мученикам рок-н-ролла!
— Привет, — не обернулся Тим. Словно тяжёлый занавес опустился между ними. Тим достал из пачки ещё одну сигарету и прошёлся по комнате:
— Какие мысли по поводу предложения?
— Да никаких… Вариант приличный, — быстро, нарочито небрежно начал Данил. — Почему бы нам ни засветиться? Надо двигаться, брать новые высоты, саморазвиваться… Не знаю, чего ты резину тянешь? — Данил развёл руками и осторожно посмотрел на Тима. — Понятие гениальности — это слишком расплывчато. Кто направит его в нужную сторону, тот и выиграл. Что толку сидеть в тени, побрякивая философскими погремушками, и считать себя самым-самым, а, попросту говоря, загнать в угол себя и тех людей, которые верят тебе? А?..
Уткин отвернулся к окну и нервно поправил очки, сползшие на кончик носа. Он был раздосадован — и разговор начался не с того, и не так всё преподнесено, как хотелось бы, да и интонация выбрана не та; он чувствовал, что поспешил.
— Я не вижу тут ничего постыдного, — продолжил он, но как-то не уверено. — Наш город небольшой. Кто-нибудь да когда-нибудь перехлёстывается по делам, интересам, ну и так далее… Нормальная ситуация для провинции. Так почему бы, не поиграть с одним музыкантом, с другим? Творческий процесс, полёт фантазии…
Тим пожал плечами.
— Да ты, старик, пойми, — приблизился к нему Данил. — Это ведь шанс! А шансов много не бывает.
— Не шанс это, всего-то глупые амбиции.
— А хотя бы и так… Тебе хуже станет? Ты — универсальный музыкант! Тебе и первая скрипка!
— А тебе, значит, вторая?!
— Слушай, старик. — Данил с досадой отвернулся и тут же продолжил: — Миха играет посредственно, тем более, начал пить. Береговой всё равно когда-нибудь, да отдаст предпочтение живописи… Ну-у… Борис остаётся с нами. Короче, Хек нашёл парочку классных музыкантов, а Жентос Аверин, прослушав запись, остался доволен нашей музыкой, да и разговор с ним, если помнишь, был в кайф. Он, кстати, собирается замутить новый проект, в котором нас тоже видит… Терентьев поможет информационно. Да и связи нам не помеха… Тема, старик?!
— И когда это пришло в твою умную голову?
— Времена меняются… Либо становимся профессионалами, либо наступает полная жопа!
— А-а… Цитируем Хека… в подлиннике. Замечательно!
— Не в этом дело, а в самосознании. Пойми: или всё, или ничего!.. Зёрна надо отделять от плевел.
— А ты, Данил, оказывается, сволочь, — тихо, но твёрдо произнёс Тим.
— Я ожидал такое… Значит, теперь недосказанности нет.
Тим молча курил. Уткин осторожно поставил на стол пустую кружку, снял очки и принялся вытирать стёкла носовым платком. Музыка за стеной утихла, только чьи-то голоса доносились из коридора, да стук пустой стеклотары слабо аукал в пустоте пятого блока медицинского общежития. Тим притушил сигарету.
— Мне пора.
Данил напялил очки и улыбнулся.
— Пойдём.
— Мне в другую сторону.
— И мне туда же.
Тим холодно посмотрел на него, но ничего не ответил.
— Тим, — мягко начал Данил. — Не воспринимай всё так серьёзно. Жизнь ведь она… она всякой бывает… Да и, вообще, считай, что я просто шутил. Как говориться: “И на старуху бывает проруха!”. Неудачный стёб, — и Данил приятельски хлопнул его по плечу, отметив про себя: “Ничего. Скоро созреет. Главное — не торопить”.
Таракан полз медленно. Его вытянутое рыжее тельце сливалось с цветом половых досок, и в лучах заходящего солнца, пробивавшихся сквозь короткие занавески художественной мастерской, он казался ещё меньше, чем был. Он полз прямо к ботинку Берега. Артём приподнял ногу и резко опустил ступню в квадратик света: раздался слабый хруст — таракана больше не было.
— А он понял тебя, — покачиваясь на стуле, заметил Борис.
— Это почему?
— Потому что теперь его уже нет.
Берег вывалил в шипящее масло сковороды ломтики картошки и почесал подбородок:
— Как будто раньше таракан мог знать, что он существует!
— Вот именно, не знал! И в тот момент, когда твоя нога опустилась на него, он понял, что был.
— Нарезал бы ты лучше хлеба, — перебил Бориса Берег.
— Запросто! — Борис взял нож. — Вот, к примеру, когда менты отторцевали тебя, твоё мироощущение обострилось: краски стали ярче, а воздух зорче. Мозги заработали с новой силой, и вся твоя сущность превратилась в сплошной протест. А протест, брат ты мой, — двигатель прогресса.
Берег посолил картошку, вдохнул душистый пар — аж зажмурился! — и посмотрел на Бориса, который небрежно пластал хлеб, оставляя надрезы на разделочной доске, словно лесник зарубки на стволах деревьев.
— Ты — циник.
— В какой-то мере, да, — подтвердил Борис. — Но заметь: в рамках науки, так сказать, не перешагивая барьеры дозволенного. Я понимаю, что тебе неприятны воспоминания о том вечере, и, тем не менее, я бы взглянул на этот эпизод философски… А вдруг Господь Бог подаёт тебе знак какой? А? — поднял вверх указательный палец Борис, пережёвывая солёный огурец.
— Знак он уже сделал.
— А точнее?
Берег вытер руки полотенцем и прошёлся по комнате. Он посмотрел на пятно, оставшееся от таракана и развёл руками.
— Я не войду в сессию!
Борис воткнул лезвие в разделочную доску и рассмеялся:
— Ну, потешил ты меня, Берег. Я думал, что услышу нечто эдакое драматичное, а ты… Да каждый первый студент делает это регулярно!
— Ты не совсем понял, о чём я говорю. Боря, я больше не буду учиться в меде. Заберу документы!
— Не понял!
Берег ещё раз подошёл к шипящей сковородке и глухо произнёс:
— Пусть это выглядит смешным, пусть это окажется глупым, но выбор сделан.
Он посмотрел на Бориса и по-детски улыбнулся.
— Не моё это — лечить людей или выписывать им рецепты… Писать картины — ближе. Плевать, что многим они не по вкусу, а до кисти мастера, как говорит Витольдович, не одну целку ещё попортишь… ха-ха… Вместо анатомии — мордой в краску, и всё равно буду заниматься тем, чем хочу. Деньги найдутся… заработаю их, в конце концов… что-нибудь придумаю в этом плане.
— То есть всё коту под хвост? — нахмурился Борис. — А музыка?.. С ней-то как?
— По музыке вопрос не стоит. Репетиции и всё такое… концерты, сейшены, — тут Берег остановился, искоса поглядывая на Бориса. — М-да… Данил какой-то не такой стал. Тебе не кажется?
— Ну, о Даниле потом, а вот тебе стоит хорошенько подумать…
Сковородка ухнула с новой силой и душистый пар повалил к потолку.
— Стол накрыт! — торжественно объявил Борис и утвердил на столешнице “Русскую”.
Берег молча сел, помешивая жареную картошку. В дверь громко постучали.
— Нет, скажи, — возмутился Борис, — так всегда! Только сядешь за стол, поставишь бутылку, приготовишься к светской беседе и на тебе… “Кто там?”, — начал он, подражая старушечьему голосу.
— “А это мы, гости дорогие, пришли… говорящую собачку посмотреть…” — раздражённо щёлкая дверным замком, влился в игру Борис.
Басовитый голос из открывающейся двери заставил Бориса поморщиться.
— А-а… Герман. Проходи.
— Привет нарождающемуся классу капиталистов! Где Му-му? — помахал вошедшему рукой Берег.
Герман скосил глаза в коридор и деловито сказал:
— Идёт… Кстати, мы со своим, так что не морщи нос, приятель, — и он вручил две бутылки коньяка Борису.
— Другое дело — “Белый аист”! Приземляйся.
— Привет, коллегам! — просипело из-за спины Германа. Миха легонько толкнул плечом Германа и протянул руку Борису.
— Задвинул на учёбу, Мих?
— Еф-фстественно!
Борис усмехнулся, поглядывая на Берега:
— Да вы просто близнецы!
Миха, чуть пошатываясь, подошёл к столу:
— Господа, а я стишок нынче накропал.
— Валяй, — пробасил Герман, забивая рот горячей картошкой.
— Оранжевый апельсин орошает землю
оранжевым соком рыжего сада.
Жизнь безбрежна, только зачем же
чернеют вороны, как кляксы в тетради?
— Фуфло! — рявкнул Герман, опрокидывая в рот стакан с водкой.
— Это почему же? — насупился Миха.
Герман сладко выдохнул, подцепил вилкой картошку и туманно поглядел на него.
— А потому, что жизни тут нету. Всё какая-то рыжесть да безбрежность!
— А ты, значит, хотел смертности да чёрности? — огрызнулся Миха.
— Ничего я не хотел… Мне ближе реализм! — поковырял спичкой в зубах Герман. — Этот ваш джаз… словом, я читал, что он берёт начало в Африке… Короче, хоронили под эту музыку негров. Вот так-то… А я жизнь люблю!
— Просто и незатейливо, — с иронией в голосе заметил Берег.
Герман, видимо, не ощутил иронии и продолжил:
— Ты прав. Жизнь не терпит заморочек. Надо, пацы, зарабатывать. Сейчас время такое! Я Берегу об этом уже говорил… Из воздуха делают состояния… Я понимаю, что вам нравится музыка, что в ней есть какая-то… э-э, тайна, что ваши кассеты начинают ходить среди тусовки. Но это не то, что надо!
— А что, по-твоему, надо?
Герман хмыкнул и почесал себе грудь, толстыми и холёными пальцами.
— Ты чё тупишь? — посмотрел он пьянеющим взглядом на Бориса. — Если делать музыку, то делать такую, за которую башлять будут!.. Я могу вас свести с одним челом, не пожалеете. Вы — делаете музыку, мы с ним преподносим её, пипл платит, и мы вместе зарабатываем! — Герман подмигнул Берегу.
— Мудила ты, Грин! — сплюнул Миха.
Герман плеснул в стакан водки, со всеми чокнулся и выпил. Затем аккуратно поставил, взял другой — с коньяком налитым до краёв, и запил. Вытерев губы рукавом нового свитера, сладковатым и победительным взглядом окинул всех:
— Я, пацы, скажу так, — тут он почесал себе пах. — Жить надо умеючи и не плавать в иллюзиях… Вы — молодые. А молодым следует радоваться жизни, видеть в ней только хорошее… Все эти ваши рок-н-роллы — замечательно, да только не стоит верить в них серьёзно. Аверин с Неверой и Сизарём грузят толпу, туманят ей мозги своей философией, а случись что, сразу же дёрнут в сторону, в спокойное и тёплое местечко… Как ваш сраный Гребень… Деньги мэтры любят, да-да… и, кстати, очень даже любят… — он посмотрел на Миху и ткнул ему пальцем в грудь — Вот ты! Тебе даже последняя шлюха без копейки не даст, потому что бабы, поэт ты наш, тоже любят деньги. И я их люблю. И деньги, и баб. Эти голые, виляющие задницы, вертлявые сиськи и громкие вздохи. Так бы и трахал, трахал… до самой смерти! А вы, господа?
Герман заржал.
— Да пошёл ты, маздай, — сквозь зубы процедил Миха.
Герман заржал ещё сильнее. Миха с размаху ударил ему в ухо, но кулак прошёлся скользом, и Миха подался вперёд. Герман легонько дал ему под дых. Миха рухнул под стол.
Борис бросился к ним:
— Офигел, Грин?
Тот чуть отпрянул, выставив перед собой обе ладони:
— Тихо, пацы, тихо… Он сам. Я не хотел его торцевать.
— Тебе лучше уйти и здесь больше не появляться, — твёрдо сказал Берег, поднимаясь из-за стола. Герман презрительно усмехнулся:
— Как хотите.
Он накинул куртку, осторожно перешагнул через Миху и в дверях процедил:
— Не проспите своего поезда! Если надумаете, позвоните… Мы люди не гордые, сработаемся!
Дверь хлопнула. Берег помог подняться Михе.
— Сходи, умойся, — посоветовал Борис. — Легче станет.
Сплюнув в угол, Миха вышел в мрачный и обшарпанный коридор художественных мастерских. Ему показалось, что стены покачиваются — настолько они были хлипкими и старыми. Миха миновал информационный стенд. На нём одиноко ютилась бумага с фамилиями художников, задолжавших за свет, газ и воду, вернее, за тонкую струйку воды из одного рожка умывальника, тусклый светильник в коридоре и безобразно клокочущий унитаз.
Миха опустил голову под струйку воды и зажмурил глаза — приятный холодок прошёлся по телу. На улице вечерело, сквозь белую краску на оконном стекле он увидел слабые огоньки фонарей, так похожие на звёзды, пробивающиеся из-за облаков в хмурую погоду. Весна расправляла крылья, и с каждым их взмахом грязные капли воды сильнее и сильнее ударяли по городу, по его каменным рёбрам и деревянным сухожилиям, размазывались и стекали по дорогам, кюветам и тропинкам, и звук ломающихся сосулек напоминал Михе хруст новых банковских купюр в руках Германа-Грина. И не было боли, не было стыда, не было никого рядом. Миха вытряхнулся в коридор, постоял немного и побрёл, а вслед ему, из-за приоткрытых дверей комнаты портретистки Ветровой, в усмешку ли, просто так ли, доносилась музыка. Пел Бутусов:
Посмотри, как блестят бриллиантовые дороги.
Послушай, как хрустят бриллиантовые дороги.
Смотри, какие следы оставляют на них боги…
Горят над нами, горят, помрачая рассудок,
Бриллиантовые дороги в тёмное время суток…
ГЛАВА 8
Отшумел день пограничника, щедро устилая асфальт зелёными фуражками и битой стеклотарой. Зализали раны кавказские парни с центрального колхозного рынка, подсчитав свои убытки и отправив в мусорные баки мятые помидоры, сливы и виноград. Отплясала предсессионная институтская круговерть, размахивая во все стороны студенческими зачётками и нервами. Листва жадно, словно по ошибке, вдохнула первый летний воздух — сладкий, волнующий — за городом, и безвкусный, непомерно горячий — в городе, особенно в районе Разгуляй-Высоток, где Молвинский завод выплёвывал из прокопчённых труб остатки дыма, а река, будто верная фабричная подруга, застенчиво переливалась у заброшенных пристаней и ржавых заборов.
Артём Береговой слово сдержал — документы лежали в старом бабкином шкафу. Главный корпус мединститута протяжно ухнул парадной дверью за его спиной и растворился в шелесте листвы. Данил сессию вытянул и несколько отдалился от Бориса, несмотря на успех последнего выступления “Музыки Народов Нагорья” в пединституте и полного аншлага на “Студенческой весне”. Данил даже успел отыграть несколько репетиций с ребятами Аверина и Сизаря, пропустив свою балалайку через электронные примочки — реверс, дисторшн и овердрайв. В результате получилось что-то безумно непонятное, и, тем не менее, заводное, с неповторимым саундом, плясками и скоморошничеством Хека. Тим погрузился в создание “Агасфера” — музыкальной композиции из нескольких частей, навеянных романом Стефана Гейма и покуриванием “травки”. Он просто достал Миху своим погружение в книгу и музыку, довёл его до того, что они не общались неделю, поэтому на крыше своего дома Михе пришлось зависать одному, мрачно взирая на тёплые и близкие звёзды июня, словно нарисованные, совсем не похожие на февральские. Рядом с ним лежала бутылка водки, наполовину пустая и тёплая. Нельзя сказать, что он постоянно был пьян. Вовсе нет. Просто Миха не знал, куда ему двигаться и за что браться. Он пытался анализировать свои поступки, что-то записывал в блокноте, выводил стрелки и геометрические фигурки напротив своих записей. Он всё чаще приходил к выводу, что мир следует воспринимать через образ и ощущение. Однако мысль эта была хрупкой и прозрачной. Она постоянно уплывала от него, оставляя кучу вопросов в глубине души. И, тем не менее, он неумолимо следовал фразе Гребня: “Единственный способ — это саморазрушение!” Он пытался сочинять стихи, как говорится, “под пьяную лавочку”, но в трезвом состоянии они казались ему мелкими и глупыми. Два последних концерта “Музыки” взбодрили его, придали силы и духа, даже опять сблизили с остальными музыкантами группы. И всё равно Миха ощущал надвигающийся разлад, хотя открыто никто об этом не говорил. Так случается перед сильным ливнем — все чего-то ждут, напряжённо поглядывая в небо, и с облегчением вздыхают только с первыми залпами грома или дождя. Ещё Миху мучило безденежье, самое отвратительное изобретение человека. Он постоянно перезанимал, придумывал идеи по материализации денег, которые опять-таки заканчивались неудачными стихами и тёплой, наполовину опустошённой бутылкой водки. А тут ещё лето нагрянуло — пора застоя, отдыха и лени, чему очень радовалась Люська. Она познакомилась с кем-то “в летах”, и величала его не иначе как “мой нацистский папик”, и этот самый “папик” обещал ей поездку в Баварию и месяц безмятежного кайфа, на что Розовый только пожимал плечами и, наливая очередной стакан портвейна, философски приговаривал: “За трахи-охи и мы не лохи”. Люська усмехалась, хотя в глубине души ждала несколько иного. И только Борис оставался собой, — его спокойствие доходило до безразличия ко всему, будь то пропуск важного экзамена или последние разговоры студентов о падении в резервуар с формалином старшего преподавателя кафедры физиологии.
Словом, рок-н-ролл отправился на каникулы, предупредив об этом всех необычайно тёплым началом июня, поэтому…
…поэтому массивное, несколько монументальное крыльцо “морфушки” пустовало, и только одинокие студенты, завалившие сессию, да стайка голубей разбавляли закостеневший вид центрального входа Морфологического корпуса. Ближе к тени, отбрасываемой навесом крыльца, невзирая на жару и отсутствие задолженностей по предметам, на каменных отливах ступеней сидели два человека и негромко беседовали.
— Ну и дальше? — мусолил в зубах спичку Хек.
— Да чуть не въехал мне по морде.
Лицо Данила выражало недоумение.
Хек широко зевнул и, оглядываясь по сторонам, закруглился:
— Вот проблема! Парню подарили презервативы, чтобы оградить подругу от нежелательной беременности, а он психует… руки распускает… Мудно получается с Тимом! Да и подруга у него, слышал я, малость завёрнутая… Лабает дрянь всякую на “стратакастере”, лезет на репетиции к вам. И вообще тусуется фиг знает с кем!
— Я о том же… Воспитание, блин!
— Хотя, Даня, оно и к лучшему. Есть повод узаконить новую группу со старой концепцией “Музыки Народов Нагорья”.
— Угу… Раскатал губищу, — Данил сплюнул на ступени. — Большая часть музыки написана Тимом, а тексты — Михины.
Хек надкусил спичку.
— Не проблема, чувак.
— Да нет уж… проблема. И не только авторского плана, но и… — Данил остановился и посмотрел в упор, — но и морально-этического!
— Чего-чего? — выплёвывая размякшую спичку, переспросил Хек. — Ты о чём, приятель?.. Запомни, твоя балалайка и есть фишка “Музыки Нагорья” и первооснова всего… Тем более, с электрическими наворотами, с изменением саунда… А такого, чувак, не было. Вот и прикидывай: фолк замешанный на электронщине и психоделии! “Пинк Флойд” отдыхает, а Мэрлин Мэнсон к тебе на подпевки ещё попроситься. Врубаешься, дурилка картонная?.. А музыкантов, если желаешь, я найду и посерьёзнее… профессионалов, твою мать!
Данил нервно усмехнулся:
— На хрен они мне нужны… профессионалы?! Тут дух, понимаешь. Команда — и…
— И совесть, хочешь сказать?
На лице Хека играла издёвка.
— Да хоть бы и так!
— Ну-ну. Смотри, клювом не прощёлкай действительности.
Данил тоскливо посмотрел на него и как-то жалостливо спросил:
— А что делать, Хек?
— Ага, извечный русский вопрос. Но отвечу я просто. Первое, Даня, — это определиться, второе — деньги, а третье — самореализация. Без денег, Даня, самореализации не будет, а без постановки задачи — ни того, ни другого. И запомни, что тусовка готова к любому извращению, которое ты навяжешь ей. Она — как пьяная и глупая девка: её можно иметь, и она не будет против. Главное доказать, что дерьмо — это деликатес, а белое — это чёрное и наоборот… А добавь сюда ещё идею рока, путей развития его, все эти иллюзии андеграунда и духовных вождей. Вот тут-то и бери готовеньким любого цивила… Короче, Даня, я убеждаю тебя в том, в чём ты себя давно уже убедил, только требуешь подтверждения своим мыслям.
Данил молчал. Он долго смотрел на девушку, голосующую на обочине дороги. Хек не торопил его с выводами.
— Именно об этом я говорил Тиму, — нарушил молчание Данил и горько усмехнулся.
— Понимаю его реакцию.
— Не понимаешь… Он выше… этого.
— А кто спорит, Даня?.. Но выбор-то за тобой.
— Ты прав. За мной.
— Ну — и?
Данил посмотрел в небо и рубанул по воздуху рукой, словно отрезал нить, соединяющую его с прошлым.
— К Аверину!
Хек, довольный собой и решением Данила, услужливо склонил голову в поклоне и промурлыкал:
— Прошу вас, маэстро!..
Перекрёсток “Карбашева-Коммунистической” был перекопан. Уже месяц в теле асфальта зияла огромная дыра, вся в рёбрах арматуры и битого кирпича. Бригада мужиков в жилетах цвета апельсина лениво восседала на куче бетонных блоков и плит, сваленных на деревянные лаги у бровки траншеи. Рядом, воткнув ковш в отвал грунта, словно затупившийся штык, стоял экскаватор. Мужики курили. Со стороны они смахивали на уставших римских легионеров, которые вместо туник и сандалий напялили несуразные жилеты и сапоги. Данил шёл молча, Хек, наоборот, пытался говорить обо всём.
— Во, козёл! — стряхивая в ладонь пепел от папиросы, прохрипел один из рабочих, разглядывая одеяние Хека, — его чёрные кожаные штаны, прошитые белыми нитками, с булавочками и клёпками в области ягодиц. Но более всего рабочего возмутила шёлковая рубашка с изображением на груди скелета рыбы и небрежной подписью “Это Х…К”. Он шумно сплюнул и рыкнул:
— На север бы тебя… гомика. Дали волю, блин, козлам всяким!
Хек слышал всё, но отвечать не захотел. Время поджимало. Он только бросил в сторону бригады:
— Калдыри!
— Чё? Чё он сказал? — зашевелился мужик. — Не понял, чё сказал этот… гомик?!
— Кузьмич! Пора… Вон тачка “главного” едет.
— Вставай, пехота-а!
— Чукин, бери лопату!
— В зад тебе кайлом, Кузьмич!
— Чё-ё?
— Хер на плечо…
Данил с Хеком свернули во двор, чтобы срезать расстояние, миновали полуразрушенную арку, возвышающуюся над грудами кирпича бывшего забора, всю в надписях, и столкнулись нос к носу с Берегом и Борисом.
— Ба! Какие люди в Голливуде! — расплылся Хек.
— Привет, — отозвался Берег.
Данил помахал рукой и улыбнулся, однако улыбка получилась кислой. Борис снисходительно посмотрел на Хека, в его глазах неожиданно запрыгал огонёк, и он вместо приветствия пропел строчку из “Аквариума”: “Какая рыба в океане плавает быстрее всех?!..”
— Оч-чень остроумно, — хмыкнул Хек.
— Душа поёт.
— Вы куда? — вмешался Берег.
— Да так… — начал неопределённо Данил, — встретились… поговорили немного…
— Пацаны! — перебил его Хек победоносно. — Мы — к Аверину! Так что извиняйте, некогда нам!
Берег присвистнул:
— Оба-на!.. Интересно.
— “Они говорят, им нельзя рисковать”, — запел цоевской интонацией Борис, показывая указательным пальцем на Данила. Хек похлопал его по плечу:
— Отличный бэк-вокал! Но, увы, нам некогда!
— Привет папе, маме! — махнул им вслед Борис и смачно выругался. Берег перевёл его выплеск в другое русло:
— Ладно. Фиг с ними. Планы меняются. Идём к Люське!
— Тема! — привычно откликнулся Борис.
Берег натянуто улыбнулся: две фигуры удалялись в сторону проспекта, — такие близкие ещё вчера, и удивительно далёкие сейчас. “Вот так примерно Млечный путь и делит небо пополам”, — мелькнуло у него в голове. Берег нахмурился и твёрдо решил выпить. Он пошарил рукой в кармане, нашёл пару мятых бумажек с медяками, достал и протянул их Борису, который хладнокровно развил тему: “Не хлебом единым жив человек”. Они ускорили шаг…
В коридоре общаги Мединститута оказалось на удивление тихо и прохладно. Берег с удовольствием вышагивал по этому обшарпанному коридору. Эхо шагов разлеталось по всем закуткам, ударялось в двери и возвращалось обратно. Темнота коридоров, отсутствие студентов, а равно и прошлого, связанного с ненужными теперь Артёму учебниками анатомии, физиологии и прочей заумью, навевали меланхоличное настроение. Берег шёл. И было тихо. Никого. Только Берег и Борис. Уцелевшие лампы мерно вздрагивали, будто хотели испугать тени идущих, размазать их по мраморной крошке пола. Нос щекотал знакомый запах — запах студенческого общежития. О, дух квашеной капусты и борща, сготовленного на скорую руку, пущенных “по кругу” сигарет, папирос и чибонов, пота и сумасшедшей любви, зачёток и пролитого портвейна…
Вот и нужная дверь. Берег пошарил в вентиляционном отверстии — ключа отсутствовал. Он легонько толкнул дверь — та со скрипом отворилась, и Берега обдало волной сладковато-спёртого воздуха. В комнате был бардак, словно кто-то опаздывал куда, попеременно хватая одну вещь, вторую, третью, отбрасывая их в сторону и не находя нужной. Берег поморщился.
— Чёрт возьми, сколько мух!
— Мухи — ерунда, но запашок, скажу, исключительный!
— Да-а…
Берег протиснулся между захламлённым столом и распахнутым настежь шкафом, откуда свисало бельё. Закрыл одну из створок и увидел на кровати возле окна Розового. Он лежал к нему спиной, тонкий луч солнца из-за занавесок пересекал по диагонали кровать и спящего.
— Опять нажрался, — покачал головой Берег. — Хоть бы окно открыл.
Борис усмехнулся:
— Ему некогда распыляться по мелочам.
— Это уж точно, — согласился Берег, покручивая в руках пустую бутылку водки.
Борис достал сигарету и прикурил. Он выпустил кольцо дыма в потолок, наблюдая, как оно расползётся, и поискал глазами пепельницу или что-то её напоминающее.
— Козлы! — вырвалось у Берега.
— Ты о чём?
— А то не понимаешь?
— Ну, да… Тогда не козлы, а морепродукты… Как там в подлиннике? Хеку — хеково, а кесарю?..
— …кесарево, — спокойно закончил Берег.
— Во-во. А посему, развивая мысль дальше, добавлю: утке — уткино… Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Берег притушил сигарету, внимательно разглядывая завитки дыма, растворяющиеся в воздухе. Со стороны могло показаться, что главное сейчас для него — исчезающие завитки.
— С меня хватит! Не могу дышать гадостью.
— Чувственность — не порок.
— Не смешно, Боря!
Берег поставил бутылку на тумбу и решительно пошёл к окну. Он раздвинул занавески, щёлкнул старым шпингалетом и с усилием открыл раму. В комнату ворвался гул города. Стекло завибрировало, отбрасывая куски света на стену, и в какой-то момент на поверхности стекла отразился Розовый, вернее, его руки, безвольно свисающие на пол. Берег вздрогнул и резко повернулся назад.
— Ёлы-палы! — вскрикнул он, увидев стеклянные глаза Розового.
По спине пробежал неприятный холодок. Берег от неожиданности ударился лопаткой в угол рамы, но боли не почувствовал. Сердце бешено колотилось. На полу валялись маленькие таблетки и пустая пачка сигарет. Как нелепо свисала рука Розового! “Неужели? Неужели?.. Вот и сходили за “не хлебом единым!..” “Где твои семнадцать лёт? На Большом каретном!..” Блин, о чём это я?.. Ёлы-палы!” Он почему-то потрогал себя за шею, будто поправляя галстук. Затем посмотрел на Розового и беспомощно втянул воздух. Простонал, тупо глядя на Бориса, словно ждал от него пояснений.
— Суицид! — глухо выдавил из себя Борис, рассматривая жёлто-синее лицо Витьки Розова. Он склонился над ним, потрогал сонную артерию, больше автоматически, чем чтобы удостовериться в очевидном, и твёрдо произнёс:
— Вызывай ментов.
— Что-о?!
Борис зло, как затравленный волк, глянул на него, но, видя растерянный и слишком подавленный вид Берега, повторил ещё раз:
— Ментов — говорю, — вызывай!
— А-а… — протянул Берег и оттолкнулся рукой от подоконника.
Он шагнул вглубь комнаты, достал из пакета бутылку портвейна и принялся нервно откупоривать. Пробка никак не поддавалась, тогда Берег рванул её зубами и, проливая на скатерть вино, выплюнул ошмётки пластмассы в угол. Борис провёл ладонью по глазам Розового, прикрывая ему веки, обернулся и увидел Берега со стаканом портвейна.
— Ты чего делаешь? — холодным, как из склепа, голосом спросил он.
— Что?.. Я?.. Сейчас ментов вызовем, — словно очнулся Берег и отодвинул стакан. — Мы их быстро вызовем… этих ментов. “Где твои семнадцать лёт? На Большом Каретном!..” Сейчас, сейчас… Потерпи Розовый, потерпи…
Внимание Бориса приковал лист бумаги, покоящийся на пустом стуле, аккуратно сложенный и придавленный монеткой. Он развернул его. Крупным и рваным почерком, прыгающими строчками, срывающимися концами вверх, было написано:
“Никого не виню. Ложил я на всех. Рок-н-ролл мёртв. Так нам и надо. А Люську я любил. Она выше вас и добрее. Никого не имею в виду лично. Таблетки классные. Мне пора, чуваки!
Витя Розов”.
— Что там?
Борис молча протянул Берегу записку.
ГЛАВА 9
— Привет, гений!
Данил улыбнулся. И скорее, даже не улыбнулся, а скривил губы, пытаясь улыбнуться. Вышло глупо и неуместно. Однако Данил умел исправлять ситуацию. Он простодушно пожал плечами, — мол, такой вот я не совсем складный, — так же простодушно посмотрел в глаза всесильному Олегу Весёлкину и протянул ему руку со словами:
— Добрый день.
Хек открыл дверь подержанной белой “Тойоты”, впихнул туда Данила, сам же плюхнулся на место водителя.
— Едем, — бросил он через плечо и повернул ключ в замке зажигания.
Справа от Хека на переднем кресле расположился Весёлкин, на заднем ряду — Аверин и Данил. Утренний ветерок прошёлся по салону, смешиваясь с мерным урчанием двигателя. Данил немного поёжился — какое-то новое чувство гордости или собственной значимости накатило на него. Жентос Аверин и тот отодвинулся на второй план, о раздолбае-Хеке и вопроса не возникало, ибо Олег Весёлкин, как выразились бы “пушкиноведы” об Александре Сергеевиче — это “наше всё”. Ведь Олег Весёлкин — мэтр, гуру, душеприказчик этого города и человек, делающий из ничего “что-то”, и это “что-то” впоследствии должно начинаться только с заглавной, приподнятой, как его имя, буквы: О!
Аверин расслабленно перебирал чётки в одной руке, другой — поглаживал волосы. На указательном пальце Данил увидел небольшой перстень. Жентос закинул ногу на ногу и отвернулся, словно ему в голову залетела идея новой песни или музыки. Данил несколько расслабился, откидываясь спиной на мягкий велюр сидения.
— Сейчас едем ко мне. В студию-центр, — не поворачивая головы, прервал молчание Весёлкин. — Там я покажу аппаратуру, какая тебе и не снилась. Всё чистокровное. Познакомишься с музыкантами, выпьем по чашечке кофе, ну и, естественно, обсудим все детали.
Данил только кивнул. Хек включил магнитолу, пытаясь поймать радиостанцию, и наткнулся на блок новостей. Он принялся настраивать дальше, но Весёлкин остановил его:
— Ну-ка, оставь. Дай послушать, чем живёт наша провинция.
Хек добавил громкости.
— А теперь — криминальные новости, — играл модуляциями приятный женский голос.
Весёлкин поморщился.
— Вчера, — продолжил всё тот же голос, — в седьмом общежитии медицинского института на улице Большевиков покончил с собой один из студентов второго курса. По предварительной версии и словам очевидцев…
— Выключай, — зевнул Весёлкин.
Данил чуть напрягся и хрустнул костяшками пальцев. Очки поползли на кончик носа. Он вернул их обратно и поёжился. Ему интересно было знать, кто этот студент, поскольку более половины обитателей общаги ему известны. Аверин заметил беспокойство Данила и незаметно, словно боясь, что Жентоса уличат в чём-то неприличном, на него посмотрел. Тот сосредоточенно изучал спинку переднего сиденья “Тойоты”. Аверин легонько хлопнул его по плечу и отрешённо, точно убеждая себя, срезонировал:
— Не напрягайся, братишка! Короче, все там будем! От передозы пацан кинулся или…
Вышло глупо. Аверин нахмурился и отвернулся от Данила.
— Или — твой клиент, — хмыкнул Весёлкин.
— С чего ты взял вдруг? — не меняя позы, спросил Аверин.
— А с того и взял… Туманишь народ своей философией, ту-ма-нишь! Проще надо быть.
— Я ведь, Лега, и обидеться могу!
Аверин перекинул чётки в другую руку и поправил волосы, сбитые ветром на лоб.
— Успокойся, Жентос! Уж и сказать тебе поперёк нельзя.
— Да ладно… Я не переживаю.
Весёлкин удовлетворённо покачал головой.
— Хек, — вдруг воодушевился он. — Ну-ка поставь вот это… — и достал из кармана пиджака кассету.
— А что там? — сощурился Аверин. — Новый студенческий опус? Или твой шедевр?
Весёлкин пропустил язвительный тон Аверина, повертел кассету на солнце, легонько дунул на неё, будто увидел пыль, и подчёркнуто равнодушно пояснил:
— Короче, новый альбом Славяна Бутусова. Вчера добрые люди из Свердловска притащили. Из первых рук, получается. С пылу-жару.
— А чего ж молчал? — не удержался и присвистнул Аверин.
Весёлкин поднял палец и загадочным голосом произнёс:
— Всему своё время, господа!.. Хек, отмотай на шестую!.. Вникайте, мальчики!
Хек добавил громкости. Машину тут же наполнили плотные басы и заводной ритм.
— Ништяк! — оценил Хек и сплюнул в открытое окно.
Знакомый голос запел:
Буги-вуги такой жестокий танец.
Буги-вуги такой нерусский танец…
Буги шепчет в уши, буги лезет в душу мне.
Буги-вуги — это образ жизни.
Буги-вуги — это образ мыслей…
Буги слепит глаза, но не видно ни зги.
И с какой же стати я должен всё это терпеть?
Я хочу жить, как все, и хочу, как все, умереть.
Но дэнс… Буги-вуги дэнс… Ещё…
ГЛАВА 10
…смазанные лица. Глянец бумаги весь в трещинках и сколах. Чёрный конверт валяется рядом. Несколько мятых листов двенадцатикопеечной тетради, негативы, открытки. Фотографии разбросаны. В комнате бардак. И много фотографий…
Миха отложил пачку на диван и подумал: “Матовая бумага лучше. Она ближе к действительности. И вообще блеск портит то, что не должно блестеть”. Часы показывали двадцать два ноль-ноль. Нагретый за день воздух плавными волнами переливался через подоконник. Если бы не смородина под окном да заросли крыжовника, было бы совсем душно. Стопка учебников задвинута под стол. Экзамены позади. Второй курс с горем пополам прожит, а летняя практика не лезет в голову. Она постоянно на втором плане, хоть тресни. Вопросов много, ответов — ни одного. И сколь не терзай себя, знак равенства не поставишь. Книги не помогают, только смеются. Да и читать лень. Лучше смотреть на мёртвые их корешки в старом шкафу, чем перелистывать страницы. Недосказанность хуже вопроса. Миха достал наугад со столешницы пластинку. На конверте — надпись “Кони привередливые” и профиль Высоцкого, ворот рубахи по-домашнему расстёгнут. Володя — фотогеничен и нелеп. Тринадцать песен на пластинке, пять-шесть аккордов знакомы каждому пацану. “Высоцкий. Высота. Выстрел, — сказал Миха, словно обращаясь к нему. — Ни человек, ни памятник… А поёшь хорошо!”. В соседней комнате звякнула оконная створка, и лёгкий ветерок пробежался по дому. Миха вспомнил вагон электрички, полупустой, с ободранной обшивкой и деревянными скамейками. Туристы сидели у входа на рюкзаках и спальных мешках. Кто-то играл на гитаре, кто-то спал, но большая часть внимательно слушала. Загорелые шеи, обожжённые костром улыбки, щетина во всё лицо — единое, чумазое и весёлое. Вагон поскрипывал на поворотах, перекатывая под сидениями закопчённые вёдра. Тим курил в тамбуре, а Миха смотрел в окно. Он краем уха слушал их песни, которые вовсе не трогали его, а были неким приложением к железнодорожной теме, фоном, что ли. Миха смотрел на пролетающие дома, покосившиеся заборы, мокрые от дождя копны сена… И было спокойно и радостно. Ему казалось, что он мчался куда-то далеко, хотя электричка шла в город, и оставалось минут двадцать до скупой фразы: “Конечная станция”. И тихая радость вперемешку с тоской наполняла его, отгораживала от туристов и Тима. Порою дрожь пробегала по телу, словно кто-то тихонько шептал ему: “Всё нормально, старик”. И так же легко гулял ветерок по вагону, как сейчас, в соседней комнате, где звякнула оконная створка…
“В тамбуре накурено и в тоже время как-то светло…” — мелькнуло в голове. Миха высунулся в окно. Мать поливала грядки с клубникой. Одна бочка уже опустела. “Надо бы воды наносить”. Миха нахмурился и присел к столу. Он ещё раз осмотрелся вокруг — никаких зацепок или светлых мыслей в голову не приходило. “Так и начнём: никаких светлых мыслей! А утром, как обычно, забежал Тим…” — подумал он и смахнул локтем хлам со стола. Затем вынул из ящика серый блокнот, бережно раскрыл и пробежался глазами по старым записям. Отыскав чистый лист, с красной строки начал:
“Утром, как обычно, забежал Тим Он был в несколько приподнятом настроении и долго втирал мне про судьбу…”
Миха постучал шариковой ручкой по столу и недовольно выругался:
— При чём тут судьба?.. Надо проще писать, — зачеркнул он слово “судьба”, подумал и снова вывел его. — Пусть останется так. — И, покусывая кончик ручки, продолжил:
“А что мы знаем о судьбе? Ничего толкового. Всё, что я читал или слышал, близко не стоит с этими шестью буквами. Тим говорит, что рок-н-ролл изначально пропитан мистикой, внутренним разладом. Цепочка смертей — та же спортивная эстафета. Кому передашь палочку, тот и бежит. Красиво выходит! А кто управляет эстафетой? Зритель, ясное дело, найдётся. Тренер — не проблема. За аренду стадиона заплатят. А кто отмерит тебе дистанцию? Твою дистанцию? Кто?.. Вопрос из вопросов. Неужели мы такие безродные и глупые? Тут судьба ни причём! Я думаю так: взявший гитару в руки — плохо кончит, ибо музыка — самолюбивая баба. Она требует тебя всего. На первых порах её можно обвести вокруг пальца. Она позволит, она даст покрасоваться собственной глупостью. Ты будешь верить в свою силу и неповторимость, и чем дальше зайдут отношения, тем изысканней окажется плата за любовь. Тщеславие подобно красивому и прочному ошейнику. Мало кто переживёт собственное раздвоение… Что думают по этому поводу Тим и Берег, можно только догадываться. У каждого своя истина. Жаль, что никто никогда не ответит на вопрос: что такое рок-н-ролл? Выгоднее пользоваться словечками “судьба”, “мистика”, “трагедия”. Кто ощутит лезвие под ногами, тот не порежется. А Розовый порезался… Чёрт! Философ из меня хреновый. Надо помочь матери. Бочки уже пустые”.
Миха захлопнул блокнот и кинул его в верхний ящик стола. Настроение упало. Вечерняя духота понемногу отпускала. Солнце покатилось за край многоэтажек, и на небе проявилась луна, в крохотных прожилках и яминах. Миха вышел на крыльцо. Старая яблоня одиноко прижалась к навесу крыльца, тихонько постукивая по старым деревяшкам недозревшими яблоками. Миха рассеяно огляделся, пытаясь увидеть коромысло — тугое, отполированное ладонями, литые крючки которого поблёскивали даже в пасмурный день. Он спрыгнул на землю и прошёлся по двору. С крыши дровяника саданул в траву кот Пуховик. Миха ещё раз окинул взглядом двор и увидел над крыльцом серый, в зелёных разводах шифер двускатной крыши дома. На коньке, как высушенная языческая богиня, торчала телевизионная антенна. Миха заворожено уставился на неё. Его вдруг захлестнуло какое-то сладостное чувство. Он вспомнил звёздное небо, даже ощутил запах весеннего вечера и понял, чего ему не хватало сейчас; что именно он хотел написать о рок-н-ролле. Миха забежал в дом, достал свой блокнот и чётким торжественным почерком начал:
“Только в феврале небо бывает таким — бесконечно чёрным и чистым, в ярких звёздах, до боли далёких и в тоже время близких. Только в феврале дышится особенно хорошо, всеми лёгкими, прожигает грудь влажным воздухом до самого сердца, и чернота открывшегося неба вдруг переиначивает законы гравитации — пьянеющее тело как бы отрывается от земли, и кажется, что всё задуманное тобой непременно случится, всё будет разгаданным и, может быть, даже завершённым…”
СЛОВАРЬ БЫВАЛОГО ТУСОВЩИКА, ИЛИ КАК ОКАЗАТЬСЯ В ТЕМЕ
Автостоп — бесплатный способ перемещения в пространстве и времени на попутном транспорте, независимо от того, как этот транспорт выглядит и движется… Самое главное — ехать. Куда — неважно.
Аск, аскать (от англ. — ask) — попрашайничать, клянчить деньги у цивилов (см. ниже). “Аскают” обычно в пределах 50 копеек, но, вообще — сие зависит о степени нахальства индивида. Удобнее всего этим заниматься на вокзалах, рынках, в переходах, переговорных пунктах и т.д.
Буги-вуги — джазовый стиль, который оказался весьма доступным для широкой слушательской аудитории. Прежде всего — фортепианный стиль, но инструментальные пьесы в этом стиле иногда успешно исполнялись и оркестрами. Эта музыка появилась ещё до того, как ей было дано такое необычное название. А танец “буги-вуги” представляет собой разновидность свинга или танца, имитирующего рок-н-рольные телодвижения населения 50-х годов прошлого века… Короче, без бутылки не разобраться, да и ни к чему.
Бабло — деньги. Чем больше их, тем приятнее.
Висеть (зависать) — “находиться где-либо” (со всеми возможными вариантами и последствиями).
Бакинский рубль — доллар, бакс, зелень. В общем, валюта с американскими корнями.
Геморрой — неприятность. Впрочем, это — лучше, чем попасть впросак.
Гонять лысого — заниматься онанизмом, мастурбировать, дрочить.
Гопники, гопота — “непродвинутая” часть молодёжи, порою бритая, в наколках и спортивноштанная, злобно относящаяся к любым проявлением “непохожести”. Лютые враги “неформалов”. Кстати, могут запросто избить и отобрать деньги, в том числе Бакинские рубли.
Готы — близкая панкам субкультура, возникшая в начале 1980-х годов. Готы, как правило, отличаются пессимистичным мировоззрением и не интересуются социально-критическими темами. Они предпочитают минорный рок, чёрный цвет и мрачную (зачастую вампирскую) эстетику.
Джа (Jah) — одно из имён ветхозаветного Господа Бога (Иегова, Яхве). В английском переводе Библии, известном как “Библия Джеймса I”, сказано: “Пойте Богу нашему, пойте имени Его, превозносите Шествующего на небесах; имя Ему: Джа, и радуйтесь пред лицем Его”. (Псалтырь, глава 67, стих 5). Короче, зачем суетиться в слезах и тоске? Jah Даст Нам Всё!
Дринч (бухло и т. д.) — спиртное. Пример: дринчить, значит пить спиртное.
Дуплиться — пристально разглядывать кого-либо или что-либо, обычно с тупым выражением лица.
Зажигать — проводить свободное время с разрушительными последствиями для собственного организма. А кто из нас не пробовал? В принципе, ничего!
Завёрнутый — фанатик чего-либо.
Калдырь — алкоголик.
Кинуться — умереть.
Комок (чипок) — коммерческий киоск, палатка.
Крезануться — сойти с ума
Маздай (от англ. must die — должен умереть) — выражение отрицательного отношения к чему-либо. Пример: менты, гопы — маздай!
Ментовка (обезьянник, упаковка…) — отделение милиции или патрульная машина. Попасть в ментовку — малоприятно, однако не трагично. Выбраться из неё можно…
Мегаскам — стильная, подоночья одежда. А подонки (в рамках темы) — весьма неплохие люди; как правило, низы общества, или же стоящие в оппозиции к нему.
Ништяк — выражение одобрения. Например: “Ништяк бухло” (о водке).
Пипл (народы) — типичное обращение, принятое у представителей того самого “прогрессивного человечества”, которое так не любят и бьют на каждом углу гопники.
Поставить на лыжи — заняться сексом.
Попса — попса она и в Африке попса. Попсово — не есть хорошо.
Продумок — молодой человек, который не только что-то делает, но ещё и предварительно думает. Например — Антон Борисов, веб-дизайнер сайта “Дикороссы”.
Проходка — пригласительный билет.
Прогрессивное человечество — люди, врубающиеся в тему: хиппи, панки, барды, поэты, художники, спасатели, вольные путешественники, туристы, музыканты и т.п.
Рингушник — записная книжка с адресами и телефонами друзей, подруг, да и просто хороших людей из разных городов.
Рулес — хорошо, замечательно, великолепно.
Сэйшенить (стритовать) — играть на музыкальных инструментах, не всегда умея делать это. Цель одна — заработать немного бабла на улицах и в подземных переходах.
Сэйшн (от англ. — session) — рок-концерт в любом помещении, в плоть до квартиры или кухни; реже — мероприятие, сборище.
Стебать — поставить в неловкое положение, в смысле морально.
Сиги — сигареты, папиросы.
Стопудово — всенепременно, обязательно.
Стрелка — место встречи. Не путать с бандитской разборкой.
Торцевать (торцеваться) — бить кого-либо, драться с кем-то. Пример: “Торцевать! Жопу в клочья!”
Траблы — неприятности.
Фенечка — украшение из бисера, кожи, дерева и т.п. Носится на запястье, щиколотке, шее… Иногда служит отличием “своего” от “чужого”.
Фрилавщик (от англ. — free love) — приверженец свободной любви.
Хайр (хаер, хайры, хайра, от англ. hair) — волосяной покров головы человека, не обязательно (но чаще всего) длинный.
Цивил (цЫвил) — обычный человек, далёкий от всяческих “неформальных течений”. Часть населения, которую хиппи частенько стебают, но, тем не менее, живут… за её счёт. Отнюдь не потерянные для тусовки люди. Как говорится: “Блаженны цивилы — ибо быть им со временем среди нас”.
Чойс (бич-пакет) — быстрорастворимая китайская лапша, вредная для здоровья.
Шлак (ботва) — выражение неодобрения.
Шмудовина (из митьковского слэнга) — нечто заграничного производства.
Шузы — обувь. Кстати, шузы вполне могут являться шмудовиной.
г. Пермь