Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2008
I.
Я узнал, что буду отцом.
Меня всегда поражало, что то, что кажется чем-то очень далёким и несбыточным, может раз — и прийти в твою жизнь.
Несмотря на моё с Алей отношение к детям, всерьёз я исключительно редко рисовал в воображении, что у нас появится малыш. Во-первых, как бы мы друг друга ни любили, нашей связи не доставало стабильности, многое у нас зависело от настроения, мы были юны и незрелы. Во-вторых, условия, в которых мы жили. У нас была не совсем уютная и, в общем, тесноватая квартира. К тому же у нас постоянно возникали материальные проблемы — следствие того, что мы хотели жить весело и “красиво”. И ещё один момент: когда я наблюдал грязь на улицах, курящих неприглядных людей, эти нескончаемые потоки шумных машин, ощущая, каким воздухом мы дышим, не обнаруживал достаточного количества зелёных уголков, — то отказывался представлять, как в такой обстановке сможет жить хрупкий беззащитный человечек (хотя, конечно, и осознавал, что большинство в подобных условиях, а порой и намного худших, появляются на свет и как-то существуют).
Что касается непосредственно Али, то время от времени она вслух грезила, какой у нас мог бы быть “замечательный карапуз”, как она купает его в ванночке, ласково прижимает к себе, кормит грудью; как я ревную его к ней, и как она его ко мне ревнует. И вот мы уже были в магазине детских вещей; неторопливо прогуливались вдоль полок, рассматривали, приценивались, клали что-то в тележку — вели себя так, словно у нас и,правда, намечалось пополнение “в семействе”. Главное, как бы порой весело в эти моменты нам ни было, мы не играли — действительно верили, что мы — родители. Затем Аля нагибалась к моему уху и с волнением шептала: “А давай?.. Давай?..” Неважно, что я отвечал (а отвечал я всегда положительно — сам был уже готов спросить подобное), — вскоре или мы ссорились, или просто появлялись другие “ужасно” интересные планы.
В общем, многое препятствовало рождению ребёнка. Но как только я узнал, что он появится, все обстоятельства волшебным образом тут же под это подстроились.
Если говорить лично обо мне, то с детьми мне всегда было несравнимо более уютно, легко и солнечно, чем со взрослыми.
Я невольно и тянулся к людям, которые, невзирая на возраст и искушённость, внутри себя оставались детьми. Такое простодушие, непоседливость, беззащитность, чистота в восприятии всего окружающего, была порой присуща и Але.
К тому моменту я с Алей не виделся уже несколько недель, — мы поссорились. Вероятно, как обычно это бывало, она перебралась к своим родителям или к одному из многочисленных приятелей, даже вещи забрала. И хотя такая ситуация возникала довольно часто, но тогда мне действительно показалось, что это всё.
Раздался телефонный звонок. Я взял трубку. Услышал Алин счастливый-счастливый голос, она плакала: “Ты… Ты станешь папой…”
Аля вернулась ко мне. Я её не узнал. Она стала какой-то взрослой и будто светилась изнутри.
Чем меньше времени оставалось до родов, тем больше мы привязывались друг к другу; наши отношения делались всё более крепкими и ровными, наполнялись всё большим трепетом и любовью. Я окружил Алю заботой, вниманием. Аля всё сильнее вживалась в роль будущей мамы.
Оказалось, что беременная женщина выглядит очень красиво, особенно когда знаешь, что там — в животе — твой ребёнок.
В тот период я находился в странном состоянии: всё не верил, что это со мной происходит, что на моих глазах совершается рождение нового человека, что скоро я буду держать на руках свою дочку. Если Але, в общем, было всё равно, какого пола будет ребёнок, то я хотел девочку. Имя мы не выбирали. Я всегда знал, что назову её Даяной.
Те часы были самыми тяжёлыми и волнительными в моей жизни. Было до тошноты нестерпимо понимать, что ты сейчас бесполезен, помочь ничем не можешь.
Роды прошли благополучно. Аля затем рассказывала: “Я лежала, вся растерзанная и беспомощная, мою грудь жадно кусал маленький беззубый ротик, пил моё молоко, и я ощущала себя богиней из богинь…”
Когда я увидел Даяну… сложно описать ту гамму эмоций, которую я испытал. Я сразу понял, что эта малышка — самое дорогое и близкое мне существо, и, не считая Али, именно я и имею право на её любовь.
В нашей семье (хотя это была не семья, а просто живущие вместе три человека, которые очень важны друг другу) не было того, что обычно свойственно семьям, в которых только что появился ребёнок. Я ни на секунду не был обижен, что Аля вся поглощена дочкой. Сам был уже равнодушен к кому бы то ни было, — главным для меня было как можно больше времени находиться с Даяной. Иногда, глядя, как Аля кормит её, ловил себя на мысли, что хочу, чтобы моё дитё если от кого и зависело, то только от меня…
Она довольно крупная. Большие выразительные серо-голубые глаза, аккуратненький носик, пухленькие щёчки, губки, очаровательные пальчики. Спокойно лежать не нравилось, постоянно вертела головой. Улыбчивая; ангел.
Первые полгода для всех нас прошли замечательно. Аля стала совершенно похожа на маму. Я очень любил смотреть, как она обращается с дочкой. Я ежедневно купал Даяну в тёплой ванночке, обожал делать это, обожал вытирать её маленькие ручки, ножки, заворачивать её в полотенце, осторожно прижимать к себе, шептать что-то на ушко.
Было так необычно наблюдать, как Дая постепенно взрослеет: вот она уже, гукая, реагирует на моё появление широкой улыбкой, поворачивает голову, когда я произношу её имя. Запомнилось, как она совершил свой первый шажок, — у меня дыхание перехватило от неверия и счастья.
Но, конечно, Аля была бы не Алей (о чём я уже забыл), если бы в какой-то момент всё это не стало ей надоедать. Она искренне радовалась, видя, как я отношусь к Дае, понимая, что я сам отлично позабочусь о дочке. Когда Дая перестала зависеть от её груди, Аля начала всё больше времени проводить вне дома; с кем, как, — я не спрашивал, меня это не интересовало, я даже не всегда замечал её отсутствие.
Под конец случилось то, что и должно было произойти. Алю я уже не видел довольно долго, практически привык к этому. Вдруг услышал, как открылась входная дверь. В комнату вбежала Аля, одетая в очаровательное платье, — была в тот момент, как солнышко, счастливая. Она торопливо поцеловала меня, Даяну, сказала, что от нас без ума и что на эти летние месяцы уезжает на море с одним, как она выразилась, “поклонником”, что уже опаздывает на поезд. В принципе, я был за неё очень рад. И почему-то казалось, что по-настоящему в нашу жизнь она не вернётся.
Так и осуществилось моё желание: я остался с Даей один на один…
В какой-то момент я вдруг осознал, что для меня истинная любовь не подразделяется на материнскую, отцовскую и так далее, она просто любовь. Наверное, Дая тоже это как-то ощущала, потому что впоследствии исключительно редко называла меня папой, в основном по имени. (А через какое-то время я понял, что Дая не только моя любовь, но ещё и мой смысл).
День у нас протекал так:
Утром я выходил в магазин за продуктами; возвращался, готовил завтрак. Обычно за этим меня Дая и заставала. Она появлялась на кухне — вся такая заспанная, нежная, с распущенными волосами, одетая в не по росту длинную ночную рубашку. Глянув на меня, расплывалась в счастливой улыбке. Подходила, я садился на корточки, крепко обнимала меня. (Каждый раз, когда я видел Даю, думал о ней, то понимал, насколько я всё же богатый человек, как никто на этом свете; порой переставал верить, что это чудо — моё, что в моей жизни такая сказка). Мы несколько минут в таком положении пребывали, безмолвствовали, целовались немножко. Я отводил Даю в ванную. Невзирая на всю свою самостоятельность, она привыкла, ей очень нравилось, мне самому безумно нравилось заботиться о ней. Я брал её за подмышки, ставил на табуретку. Она опускалась на колени, умывалась. Внимательно рассматривала своё отражение в зеркале, недовольно хмурилась (она и любила себя очень: “Я невозможно-невозможно прекрасная”, но, с другой стороны, относилась крайне критично: “Сегодня я как потухшая звезда, как цветочек без листьев…”), переводила взгляд на меня, отчего-то начинала смущаться, закрывала лицо ладошками, но всё равно подсматривала в щёлочку между пальчиками, фыркала; я не выдерживал, обнимал её за плечи; мы уже глядели друг на друга; и вот Дая шептала, повторяя, как молитву, сильно зажмурившись: “Мы так с тобой смотримся… так смотримся… Как самые любимые…”
После завтрака я приступал к своей работе. Дая знала, что мне мешать нельзя, но быть одной ей совсем не хотелось. Разложив неподалёку от моего места на полу большие листы бумаги, Дая, сидя или лёжа прямо на них, высунув язык, с огромным увлечением что-то рисовала. К тому, что у неё получалось, относилась со смешным самолюбием.
Она с самых ранних лет проявляла необычный даже для детей жадный интерес ко всему окружающему. Ей всё нужно было знать, она забрасывала меня вопросами. Помимо рисования (это было её любимым занятием), писала рассказы, тоже оформляла их рисунками. Я купил глины, — лепила из неё всё подряд, но особенно нравилось изображать себя и меня. В нашей квартире везде можно было обнаружить её поделки.
После обеда я укладывал Даю спать; она не противилась, наоборот, даже ждала этого, — потому что наконец-то наступало время, когда тихо, спокойно и уютно, я рядом, глажу её по волосам, осторожно целую, любуюсь.
Вскоре после того, как она просыпалась, мы шли на прогулку. И Дая (это зависело от её настроения, которое было очень изменчивым) могла внезапно крепко-крепко схватиться за меня; начинала как-то потерянно озираться, на глазах у неё блестели слёзы; я опускался на корточки; она, обвив мне руками шею, плакала уже открыто, говорила на ухо, что ей всё страшно, что боится этих высоких домов, огромного неба, что хочет поскорее домой (вскоре этот страх прошёл); но чаще была всё же совсем другой: безостановочно о чем-то рассказывала, расспрашивала, смеялась, льнула ко мне, ласкалась, вдруг толкала, — вся такая искрящаяся, жизнью наполненная. Порой мы с Даей выезжали на целый день за город. Она особенно любила такие прогулки. Обнимала деревья, что-то рассказывала им, гладила травинки, листочки, целовала их. Говорила мне, что в лесу очень свободно, что ей легко на душе; расстраивалась, что не родилась в нём. (Она одинаково сильно тянулась и к дождю и к солнышку. Подставляла им своё лицо, ладошки, приветствовала их звонким голоском). Как-то, гуляя, мы увидели на дороге котёнка. Он пугливо озирался. Дая вся замерла от восторга; затем осторожно подошла. Котёнок, будто чувствуя теплоту и нежность, которую она источала, сам бросился к ней. Она прижимала его к груди, бережно гладила, он жмурился, она вся светилась. “Ребёнок любит ребёнка”, — думал я, глядя на них, таких забавных, чудесных.
Помню, мы торопились домой. Моя доченька бежала за мной, огорчалась, что не может держать меня за руку (были заняты пакетами), и спрашивала: “Серёжа, Серёженька, ну когда мы придём?..” “Скоро, милая, скоро”. “Нет, Серёженька, ну когда же мы всё-таки придём?..”
В какой-то момент из-за больших денежных сложностей мне пришлось взвалить на себя непомерное количество дел. Взвесив все за и против, скрепя сердце, я решил, что на какое-то время, пока всё не уладится, отдам Даю в детский сад. Оказалось, что это не так просто. Для начала необходимо было встать на очередь. Я обошёл несколько садиков в нашем районе. В одном из них неожиданно встретил работающую там мамину знакомую. Сказала, что в силах помочь.
На следующий день я привёл туда Даю. Она была очень грустной, начинала плакать, просилась на руки, хотя, вроде, когда я объяснил ситуацию, всё поняла. И я в который уже раз убедился, какая между моей дочкой и остальными детьми пропасть. Уже сказал себе, что, нет, Дая здесь не задержится ни на секунду, но тут вспомнил о нашем незавидном материальном положении…
Дома мне было нестерпимо пусто, неуютно и сиротливо. Работа не ладилась совершенно, я постоянно отвлекался, думал о своём ненаглядном чаде. Вдруг понял, что выносить это уже не могу.
Даю я увидел издалека. Все остальные ребята копались в песочнице, играли друг с другом, а моя доченька в очаровательной курточке с одетым на голову капюшоном, из-под которого выбивались солнечные волосы, стояла, взявшись пальчиками за решётку ограждения двора, прижавшись к ней лицом. Выглядела такой одинокой, что сердце у меня мучительно заныло. Потом эта картина меня ещё долго-долго преследовала… По дороге домой Дая беспрерывно повторяла, что ей было безумно скучно и больно, что она впервые узнала, кто такие дети, и знать их больше не хочет.
Как-то шли мы с ней по улице, о чём-то, смеясь, переговаривались. Вдруг Дая резко замолчала, остановилась. Я тоже остановился, посмотрел туда, куда она глядела, — моему взору явилось неприятное зрелище: недалеко от нас, прямо на асфальте, прислонившись к стене дома, вытянув ноги, сидел пьяница с припухшим окровавленным лицом, в грязной драной одежде. Я не произнёс ни слова, крепко сжал Даину руку и повёл её от этого места. Она не могла уразуметь, почему я так быстро иду, ей было очень неудобно, начала хныкать. Затем спрашивала, глотая слёзы: “Серёженька, дорогой… ну как же… Как же люди… ну почему никто не останавливается?.. Я не понимаю… Правда, я совсем не понимаю!..”
“Как это существо, — спрашивал я себя, — будет жить в мире, который не терпит подобную чувствительность и ранимость?..”
Но с другой стороны, я видел, что Дая может вести себя совсем не по-детски — быть холодной, жёсткой даже. И это тоже меня пугало и тревожило.
Помню, зашёл к ней вечером в комнату. Было темно. Дая как-то тихо-тихо стояла у окна и смотрела на улицу… Я подошёл, бережно обнял её. А она вдруг вся напряглась, сняла мои руки и произнесла несколько отрешённым голосом, хотя и как бы извиняясь, — что желает побыть в одиночестве. Когда же я невольно усмехнулся (ребёнок! и в одиночестве), Дая неприязненно повела плечиками, и я прямо ощутил, как она сердито нахмурилась.
Иногда меня поражала, убивала её зрелость. Что стоят хотя бы её слова: “Ах, как коротка жизнь!.. Как же она всё-таки коротка…”
Как-то я спросил, кем она в будущем хочет быть. Дая задумалась и ответила: “Я не хочу… не хочу быть… хочу просто любить и быть любимой”, “как сейчас” — негромко добавила она и, уже вся в смущении, счастливая, кинулась в мои объятья.
Что касается Али, то я был в курсе, что она вышла замуж “по огромной любви”, затем развелась, потом с кем-то уехала в Англию, там и живёт. Был уверен, что и это не на очень долгое время. Порой что-то на неё находило, мы получали несколько открыток подряд, в которых вкратце рассказывала о себе, горячо просила что-нибудь написать “о Даечке”. Я ей посылал большие письма, в которых всё было о дочке, но ответа никакого не было.
Как-то у меня с Даей состоялся разговор о её маме. Дая очень внимательно, с интересом, но безо всякого трепета слушала; покраснела, опустила голову, когда я сказал, что они иногда “до невыносимости” похожи; задавала разные вопросы, но слово “мама” не произносила. Аля для неё была неким сказочным персонажем, который обитает где-то в облаках…
Дая обожала посещать магазины одежды (вся в Алю), в которые из-за денежных сложностей мы ходили редко. Вся замирала от предвкушения, когда я сообщал, что мы направляемся что-нибудь ей прикупить. Она будто попадала в свой второй дом. Прижимала к груди эти разноцветные платьица, рубашечки, штанишки, кофточки, млела от восторга и чуть не плакала, что мы не можем “всё-всё” взять. Глядя на неё в эти моменты, осознавая, что эти вещи уже её, ей принадлежат, я от бессилия сам готов был заплакать. Продавщицы поражались Дае, умилённо улыбались, им очень нравилось за ней наблюдать, говорили: “Какая она у вас…” Мне было ужасно приятно слышать это, я был очень горд. Дая любила заходить в отделы для взрослых. Объясняла, что когда вырастет, “непременно” будет носить все эти босоножки, туфельки.
Я называл её моей маленькой королевой. Она начинала смущаться: “Ну… какая же я королева…” Тогда я спрашивал: “А кто же?..” Секунду-другую думала, и с вызовом отвечала: “Я женщина!”, и, вспыхнув, закрыв лицо ладошками, звонко, как ангелочек, смеялась.
Она любила поиздеваться надо мной. Иногда начинала очень артистично хмурить брови, кусать губы, — и всё это с преувеличенно страдальческим видом. Я улыбался, говорил, что, когда работаю, не так себя веду. Дая фыркала и уверенным голоском отвечала: “Нет, я всё правильно показываю!”
Я никак не мог привыкнуть к тому, насколько всё же она чувствует, что происходит у меня внутри. К примеру: я сидел за рабочим столом, уставший, нервничал, всё никак не получалось настроиться на нужный лад. Вдруг подходила. Тихонько ставила позади меня стул, залезала на него, обвивала руками мне шею, крепко прижималась, я весь замирал… Через минуту-другую, всё так же, не проронив ни слова, уходила. И после этого мне настолько легко, настолько вдохновенно было на душе…
Помню тот редкий момент, когда я повысил на Даю голос. Мне надо было куда-то бежать. Я в спешке собирался. Дая, до этого расположившаяся в кресле, наблюдавшая за мной, вдруг вскочила, подбежала, потянула за рукав: “Серёжа, Серёженька…” “Потом, потом, милая, — ответил я, — опаздываю, извини”. “Нет, сейчас”. “Ну, что?.. — с лёгким оттенком раздражения спросил я, глядя на Даю”. Она смущённо потупилась и прошептала: “Я тебя очень… очень люблю”. “Хорошо, замечательно”, — успокоившись, проговорил я и продолжил собираться”. Дая негодующе толкнула меня, я даже пошатнулся: “Послушай! Послушай… я тебя очень люблю”. Внезапно что-то во мне будто обнажилось… Я уже обнимал её, целовал, слёзы непроизвольно текли у меня, извинялся и извинялся.
Я вёл дневник, где отмечал многочисленные Даины высказывания; фотографировал её. Мы стали писать друг другу письма. Дая обожала это делать, рассказывала в них главным образом о том, как ко мне относится. С нетерпением и трепетом ждала их от меня. Как сияли её глазки, когда она держала в руках конверт, на котором было аккуратно выведено — “Дае”! Чтобы придать всему этому сказочное настроение, я сделал два деревянных почтовых ящика: для меня и для неё; разукрасил их.
Приведу несколько отрывков из Данных писем: “…Ты сейчас сидишь в своей комнате и работаешь. А у меня внутри — солнце, огромное-огромное, и небо — голубое, и чистое, и без дна. И ещё солнышко (но другое уже — из окошка) светит прямо мне в лицо — нежно, по-доброму светит. У меня сердце и тело разрываются, когда я думаю, как тебя люблю…”, или: “…Сейчас я называю Вас на Вы, потому что Вы — глубже и больше всего, что есть в мире, глубже и больше всей меня. Я Вас желаю. Я люблю Вас, как собака, хожу за Вами постоянно. Если Вы меня прогоните, я всё равно приду к Вам. Если Вы умрёте, я лягу с Вами и тоже умру…”, или: “…Я иногда не верю, что есть этот дом, эти комнаты, что есть я и ты, что мы любим друг друга. Серёженька, ты такой прекрасный! Я смотрю на тебя и восхищаюсь тобой, горжусь. У меня внутри колокольный звон по тебе. Ты всех принимаешь в своё сердце, помогаешь всем…”
Дая тоже начала вести дневник. Давала мне его почитать.
Мне всё время хотелось не просто быть с ней рядом, а чувствовать дыхание её души…
Я не представлял себе других отношений. Очень тяжело, порой невозможно было думать, соглашаться с тем, что Дая когда-нибудь вырастет…
II.
Завтра Дае исполнялось тринадцать.
В последние несколько лет её дни рождения, Новый Год превратились для меня в подлинную муку; я каждый раз с волнением, надеждой и страхом ожидал эти праздники, — они были тем редким поводом, когда, как мне казалось, я мог выразить своё отношение к Дае. Но ни один из этих праздников мы толком и не справили: то у Даи было плохое настроение, то она их отмечала не дома, то отыскивались ещё какие-то причины.
Я уже не помнил, когда Дая шептала, что любит меня, с обожанием меня рассматривала, когда я её обнимал, ощущая, что она нуждается в моей заботе, поддержке, тепле, когда льнула ко мне всей душой, не помнил, когда мы вместе гуляли. Я не помнил, когда мне было солнечно на сердце.
Я сжимал в бессилии кулаки, осознавая, что мне Дая уже не принадлежит, представляя, что в присутствии кого-то (но не меня) смеётся, рассказывает кому-то (но не мне) о своей жизни; не воображал, что с кем-то будет целоваться…
Порой я понимал, что всё это для меня — настоящая трагедия, чувствовал, что внутри у меня — пустыня, кладбище. Я нередко плакал…
Я, вроде, и начинал осознавать, что, наверное, мне следует найти другой смысл… но подобные мысли я ненавидел; я продолжал верить, что моя маленькая смешная ранимая нежная, любящая меня, девочка никуда не исчезла; ждал, надеялся, что вновь увижу её, что всё будет, как прежде.
То, какой Дая была, какие у нас были отношения, каким было моё восприятие окружающего мира, начинало мне вдруг представляться сладким волшебным сном…
Если говорить о её внешности, то Дая вытянулась, стала стройненькой, гибкой. Пропала очаровывающая полнота её щёчек. Волосы потемнели, но Дае всё так же нравилось носить их длинными. На лицо была крайне милой; её большие глаза, казалось, сделались ещё выразительней.
По манере держать себя, подавать эстетике мысли, выглядела минимум лет на восемнадцать.
Узнал, что встречается с Алей.
Я услышал, как открылась входная дверь, — дочка пришла домой. По доносящимся звукам понимал, что она сняла обувь; уже в ванной; моет руки; уже у себя. Ко мне, как всегда, не заглянула…
Через некоторое время, чувствуя, что как бы уже есть основания, я встал и, тяжело вздохнув, подошёл к двери её комнаты. Секунду-другую помялся, наконец, несколько раз осторожно постучал.
— Да? — раздался негромкий голос.
От его будничного тона сердце у меня заныло. Я вошёл. Дая уже переоделась. Была в голубых джинсах, аккуратной белой футболочке. Сидела на диване, поджав под себя ноги, с книжкой в руках; наблюдала за мной; выражение её лица будто говорило: “Ну да, вот я… и — что?..” — казалось, она сдерживается, чтобы не сказать что-нибудь нехорошее.
У меня иногда возникало ощущение, что она не просто прекрасно осознаёт, но ей и очень неприятно, как я к ней отношусь; и это тоже делало меня слабым.
Не знаю почему, но я вдруг на какие-то доли секунды за всем этим опять увидел ту её — истинную. Я уже готов был броситься к Дае, прижать её к себе, и чтобы все эти никому не нужные маски растаяли в моих и её горячих слезах, но вновь… вновь подумалось, что она не поймёт, что она на самом деле, как бы это ни противоречило всем законам жизни, стала иной.
— Как ты?.. — наконец спросил я. Дая нахмурилась, словно я осведомился о чем-то непозволительном.
— В смысле? — своим взглядом дочка держала меня на расстоянии. Я не мог уразуметь, что она сейчас чувствует, о чём размышляет. И вдруг спросил себя, а впрямь, в каком смысле… и зачем я вообще развожу этот цирк с непонятными пустыми вопросами? почему не выражаю своё подлинное отношение? Внезапно осознал, что все эти два-три года я невольно подчинялся, принимал, как данность, Даино поведение. Эта мысль так поразила меня своей простотой и логичностью, тем, что ещё ни разу мне не пришла, что я недоверчиво усмехнулся… Но нет, я всё же понял, что не могу ни с того ни с сего открыть свою душу; и боялся.
— Мне хочется… хочется знать, как ты поживаешь, как чувствуешь себя… что
сейчас читаешь, и…
— Папа, — раздражённо прервала меня Дая, — пожалуйста… У меня всё в порядке, правда… Читаю Цвейга, если это, конечно, действительно тебе интересно… Чувствую себя нормально… Можно я одна побуду? Устала что-то… Пожалуйста.
Я вдруг ощутил себя совсем одиноким…
Закрывая за собой дверь, спросил, скорее машинально: Ты есть будешь?..
— Да, да, — спасибо, но я сама всё сделаю… — ответила Дая, уже уткнувшись в книжку.
Я вернулся в свою комнату; прилёг на диван; закрыл глаза. Начал себя корить, какое я имею право требовать от Даи искренности, если сам её не проявляю. Постепенно переключился на то, какой Дая была в детстве… У меня навернулись слёзы. Я выругался, поднялся и, насилуя всё внутри, усадил своё тело за рабочий стол.
Вспомнил, что Дая должна пообедать. Не желая понимать, что она хотела сама о себе позаботиться, прошёл на кухню.
Разлил суп по тарелкам, крикнул, что всё готово. Дая появилась через некоторое время. Недовольно глянула на меня. Уселась напротив. Взяла кусок хлеба, нехотя откусила. Зачерпнула ложкой немного супа. Внимательно наблюдая, медленно вылила его обратно. И так несколько раз. Вдруг отложила ложку в сторону, с силой сжала кулаки, — даже костяшки побелели. Гневно посмотрела на меня, её губы дрожали.
— Да ешьте Вы сами свой суп!..
Это была одна из самых страшных вещей — когда она обращалась ко мне на “Вы”. Я весь почернел. И неожиданно такая волна злости во мне поднялась. Я с трудом сдержался, чтобы не встать и не ударить дочку. Дая вдруг махнула рукой: тарелка полетела на пол, разбилась. Дая со страхом смотрела на меня, — я же отчего-то вмиг успокоился, — её глаза были полны слёз; затем вскочила и бросилась из кухни.
За окном была ночь, в комнате темно. Я лежал в постели; никак не мог взять в толк, чем я всё это заслужил, что плохого сделал Дае…
Утро выдалось солнечным. С улицы доносилось весёлое щебетание пташек. Я грустно вздохнул…
Посмотрел на часы, — Дая уже должна была уйти в школу. Заглянул на кухню. Подарки, которые я ночью выложил на стол, так и остались не распакованы.
Наконец настал тот момент, когда Дая вернулась домой. Пришла она непривычно намного раньше обычного. Не знаю почему, но я сильно заволновался. Дверь в мою комнату открылась. Я обернулся. На пороге стояла моя дочка. Именно — моя, а не посторонний человек. Она радостно и несколько смущённо, будто в чём-то виновата, смотрела на меня, улыбалась. Я не понимал совершенно, что случилось, что происходит…
— Пап, привет… как… как твои дела?..
От её светлого голоска сердце у меня заныло. Я начал непроизвольно беззащитно улыбаться.
— В общем… в общем, неплохо… — я с трудом сдерживал дрожь в голосе.
— Кстати, с праздником… Дая на мгновение замерла, рассмеялась, — Боже, ну и дурочка я! Совсем забыла. Только в школе… А там, на кухне, подарки, да? Ой, как здорово! Я пойду, можно, можно?!..
Я опустился на диван. Я не знал, что думать. Внутри меня разливалось блаженное пьянящее тепло…
Дая вернулась с двумя коробками, положила их на диван. Крепко поцеловала меня в щёку, обвила шею руками, прошептала: “Скучала по тебе очень, даже окончания уроков не могла дождаться… Извини, пожалуйста… извини…” Мы немного так посидели. Дочка была такая нежная, тёплая — настоящая… Я осторожно гладил её по волосам; еле сдерживал слёзы.
— Давай, моя хорошая, смотри, — наконец сказал я.
Я наблюдал, как Дая, признательно поглядывая на меня, нетерпеливо развязывала верёвочки; достала первый подарок.
— Ой! Так неожиданно!.. Это фотоаппарат? мне?.. И большой такой… не глупый, да?.. Спасибо, гигантское спасибо… — Дая кинулась в мои объятья.
Я поцеловал её в щёки, глаза, прижал к себе.
— Я когда сказала об этом, точнее, вслух подумала… я просто… я просто сказала! Ты так заботишься… Я обожаю… Знаешь, я, когда хожу по городу, то прямо чувствую кадры. Что надо, например, стать сюда, сделать шаг влево, капельку нагнуться… И так иногда хочется людей некоторых фотографировать!.. и чтобы снимки были чёрно-белыми — чтобы цвет не отвлекал… Спасибо, спасибо… А это что?.. — Дая уже распаковывала другой подарок.
В коробке лежала стопка тетрадей, конвертов, листочков. Дая открыла лежавшую сверху тетрадку.
— О!.. — с тихим восторгом выговорила она и, ещё не до конца веря, спросила: — Это… да?.. да?..
Я еле заметно кивнул.
Как-то раз, перебирая вещи, я обнаружил наши с Даей дневники, письма, её рассказы и т.д. Решил, что именно дневники и письма преподнесу таким образом.
Дая закрыла тетрадку, прижала её к груди и с серьёзным видом произнесла:
— Знаешь, это… это как святыня… Я сейчас… мне надо… Я пойду почитаю… ладно?..
Она ушла.
У меня было такое состояние, словно я попал в сказку, словно только что вновь стал отцом. Я вытирал дрожащей рукой лоб, нервно ходил из угла в угол, зачем-то брал со стола чашку, осматривал её, садился на диван, недоверчиво качал головой, как-то глупо улыбался, что-то говорил, спрашивал у себя; вдруг понимал, что плачу.
Дая всё не возвращалась и не возвращалась. Я и знал, что она сейчас погружена в воспоминания, много чего переживает, и ей не нужно мешать, но внезапно начинал думать, всё сильнее уверял себя, что она опять забыла обо мне и себе-настоящей, или что всё это просто чья-то злая шутка.
Наконец послышались её лёгкие торопливые шаги. Я вздрогнул, чувствовал себя в те секунды будто в суде перед вынесением приговора. Дая вбежала в комнату вся в слезах, бросилась мне на грудь.
— Серёжа, Серёженька… я такая дурочка… Ничего не видела, себя не видела, тебя не замечала… Мне так стыдно… Прости, пожалуйста, прости меня…
Я целовал её пахнущие весной, распущенные волосы, вытирал свои, её глаза; уже верил, что всё это происходит на самом деле…
Мы говорили сразу и обо всём, то перебивая друг друга, то с трепетной внимательностью слушая. Дая ещё раз поблагодарила за фотоаппарат; объяснила, что ей часто кажется, что она художник, не в смысле — писать картины, а вообще; что много рисует в воображении, прямо ощущая, как создаёт что-то тонкое, изящное, с богатым содержанием. Поведала (чем меня и расстроила, и повеселила), что вдруг обнаружила следующее: она, десятилетняя девочка, живёт с кем-то, кто зовётся “папой”, кто так её — она видела это — любит, но кто ей совсем не близок. Но внезапно сама в глубине-глубине души чувствовала невозможную любовь ко мне, рыдала тогда и отчего-то безумно боялась, что я замечу её слёзы (я ни разу за эти годы не видел Даю плачущей). В общем, ей было “очень странно и неуютно”. Никак не получалось всё это осмыслить, и не с кем было посоветоваться. Но вчера, когда разбила тарелку, когда затем сидела в своей комнате, а ночью долго не могла уснуть, осознала всё — осознала, какой гадкой, некрасивой, “неправильной” была в эти несколько лет, — точно повзрослела, хотя ещё не до конца доверяла себе. И сегодня в школе только обо мне и думала, домой бежала, очень нервничала, волновалась; и когда увидела меня, мой взгляд, в котором “всё написано”, а особенно когда почитала дневники. — последние сомнения отпали сами собой.
Рассказала об учёбе, что мало с кем общается, — скучные и глупые. Я узнал, что учителя, “конечно”, очень ценят её за ум, не раз предлагали перейти на особый режим — чтобы она за год осваивала двухлетнюю или даже трёхлетнюю программу. Дая сказала, что, может быть, решится на это, а может, и нет.
Дочка уже рассказывала об Але:
— Я как-то не задумывалась, есть ли у меня мама. Но в какой-то момент начала размышлять: у всех есть мама, следовательно, и у меня есть; интересно, кто она, какая она. Но всё равно, всё равно! Я сейчас отлично понимаю, что эти четыре буквы “м”, “а”, “м”, “а” не значат для меня то, что для остальных значат. И не вижу в этом ничего плохого, — никому ведь не плохо от этого… Ну вот, может быть, помнишь, я о ней как-то спрашивала? Нет?.. Ты тогда сказал, что её зовут Аля, потом, через паузу, рассеянно добавил, что она “замечательная”. У меня в голове и крутилось: “Замечательная Аля, замечательная Аля”. А затем она неожиданно позвонила. Кажется, тебя не было дома. Я подняла трубку. Говорю: “Алло?..” А мне — знакомым-знакомым голосом: “Привет!”. Я опешила прямо! И уже радостно, недоверчиво и как-то глупо улыбаясь: “Привет!” Она: “Знаешь, кто я?” Я рассмеялась, ответила что догадываюсь… Она такая молодая и так хорошо выглядит!.. Мы с ней целый день провели — разговаривали и разговаривали обо всяких глупостях и неглупостях. И она меня дочкой не называла, а я её не называла мамой. Только Алей или Алечкой. Она мне как сестра! Я тебе, вот, рассказывала, о своих знакомых, но Аля это что-то совершенно другое — намного более глубокое и настоящее, это другой мир. С ней очень легко и весело. Хотя, конечно, она взрослее. Но всё равно мы так похожи! Но ростом я её немного выше. Мы за руки держались. Целовались чуточку. Она иногда смешная очень. А обо мне сказала, что я “не по годам рассудительна”, вся в тебя. Но тогда ты был… тебя почти не было для меня… И с Алей о тебе как-то совсем не разговаривалось… Я действительно как дурочка себя вела!.. Извини, пожалуйста. Ну, пожалуйста, извини… — произнесла Дая умоляющим голосом, и, тяжело вздохнув, прильнула ко мне. Через минуту продолжила: “Потом Аля куда-то уехала. Она постоянно в разъездах. Вернулась, мы тут же встретились. На самом деле нечасто видимся. Она такая чудесная, и чуткая очень, и чувственная… У неё лицо как бы сделанное, но в то же время и нежное-нежное. И волосы шелковистые. Она очень красивая и светлая. А как-то я всё же назвала её мамой. Это когда мы в кафе были. Она задумалась, подпёрла щёку рукой, волосы у неё спадали… Я сижу и любуюсь ею. И у меня само тихо вырвалось: “Мама, ты — божественная”. Она не сразу услышала. Через мгновение: “Кто, что?..”, по сторонам глянула, — такая забавная, — рассмеялась с облегчением. Я повторила, с жаром сказала: “Ты божественно смотришься!” Она такой счастливой стала; и мне, — умилённо, растроганно, потрепав по щеке: “У, ты моё солнышко, девочка моя любимая, ненаглядная”. Я тогда и правда всем сердцем почувствовала, что она мне мама… Хорошая она очень… А сейчас её опять нет в городе — где-то с кем-то, но скоро приедет. Говорила: “Даечка, ты когда будешь с мальчиками общаться, ты со всеми общайся: и с красивыми, но, может быть, глуповатыми, и простыми внешне, но богатыми душой. Жизнь коротка. Нет никакого смысла быть направленной на что-то одно” и так далее. Нет, она не советовала… точнее, советовала, но не как старшая, не поучала, то есть она, конечно, старше меня, мудрее, опытней, но… В общем… Ну, неважно это…
Когда Дая заговорила о мальчиках, у меня всё заныло внутри. Я понял, как всё же ревную её, и что глубина моей ревности такова, что убью любого, кто хотя бы… не то чтобы взглянет, просто подумает о Дае. И вместе с тем явственно чувствовал, насколько это противоречит моему желанию, чтобы у дочки всё было так, как она сама того хочет.
Дая, словно увидев мои мысли, замолчала. И через мгновение я услышал её голос — детский тихий дрожащий: “Но мне никто… мне никто больше не нужен, лишь ты один… Меня уже, как раньше, тянет — но только… только осмысленней как бы… Тянет к тебе до невозможности”.
Эти слова разрушили всю остававшуюся между нами недосказанность… Мы ещё очень долго общались. Я показал её рисунки, рассказы, поделки из глины; Дая с восторгом, смеясь, умиляясь, разглядывала себя на старых фотографиях.
Мы поняли, что хотим поесть. Обнявшись, прошли на кухню.
— Давай, Даечка, садись, и я буду за тобой ухаживать, — ласково, посмеиваясь,
произнёс я. Дая с готовностью уселась за стол; на её лице играла ожидающая улыбка.
— Так, сейчас разогрею суп и второе. Суп, кстати, вчерашний. Только не надо им пол кормить, договорились?
Дая с притворным смущением потупила голову, не выдержала, рассмеялась, глянула мне в глаза: “Договорились”!
Я накрывал на стол. Дая, до этого наблюдавшая за мной, вдруг вскочила. Крепко обняла меня сбоку, положила голову на плечо; мы постояли так немножко, молчали…
Мы уже обедали.
Внезапно я фыркнул и с притворным огорчением воскликнул: “Я совсем забыл, что у тебя день рождения! Давай… Нам обязательно надо куда-нибудь сходить, сделать что-нибудь… — Давай, давай!.. — Дая даже в ладоши захлопала от предвкушения.
Я на некоторое время погрузился в раздумье.
— Так… В общем, план следующий: после обеда мы чуточку отдыхаем и едем на пару часов в лес; затем возвращаемся, гуляем по городу, заходим в какое-нибудь кафе… Н-да, наверное, всё это получается как-то просто, но… — Не просто, не просто! — даже сердито оборвала меня Дая. — Как же может быть просто, если говорим о тебе и мне?..
Мы условились, что, как и прежде, будем часто совершать прогулки, ходить куда-нибудь, — уже решили, что на неделе обязательно посетим кино.
После обеда мы прошли в мою комнату. Я уселся на диван. Дая легла на спину, положив голову мне на колени; закрыла глаза. Я гладил её по волосам, любуясь ею. Она, точно ребёнок, морщилась, смеялась, объясняла, что ей щекотно…
Мне стало грустно от внезапно пришедшей мысли, что всё в нашем мире имеет свойство взрослеть, стареть… Да, дочка не была уже тем комочком, воплощением нежности и обнажённой искренности, я не мог уже постоянно тискать её, целовать, она уже не сообщала каждую секунду, что обожает меня, что не сможет без меня жить. Но всё это было уже не так важно: меня, наоборот, будоражило, что передо мной — в каком-то смысле неизведанный мне человек, которого я буду заново открывать для себя.
Мы неторопливо шли по лесу, держась за руки, вдыхали этот чистый тёплый весенний воздух, подставляли лица ласковому солнышку.
Внезапно Дая сорвалась с места, начала бегать, кричать, хохотать, лукаво поглядывала на меня, показывала язык, опять брала за руку, благодарно льнула…
Я ощущал себя то любящим внимательным отцом, то вдруг сверстником своей дочки…
В город мы вернулись к вечеру.
Мы неспешно прогуливались вдоль канала, мне было очень легко на душе, покойно и волшебно. Я тихо усмехался, наслаждался этой атмосферой; посматривал на Даю, которая, казалось, пребывала в похожем состоянии, задумчиво улыбалась.
Я сообщил, что перед кафе мы зайдём в магазин, чтобы она что-нибудь себе выбрала из одежды. Даины глазки радостно вспыхнули; она крепко обняла меня, поцеловала.
В этом торговом центре мы пробыли до самого его закрытия. Дая перемерила массу одежды. Объясняла, что ей безумно правится так проводить время, даже если и не приобретает ничего. В конце концов, остановила свой выбор на летнем платье. Смотрелась в нём крайне изящно и пленительно.
Вернулись домой мы уже ближе к ночи. Перед тем, как пойти спать, посидели в темноте, обнявшись; Дая сказала, что это день — самый счастливый для неё.
Со следующего утра началась новая жизнь. Да, в ней много чего присутствовало от тех наших отношений, когда Дая была ребёнком, но, тем не менее, это была совершенно новая жизнь.
Вставал я рано; готовил нам с Даей завтрак. Будил её. Она открывала глаза, улыбалась; и будто шептала: “Спасибо, огромное спасибо, что ты существуешь!..” Я почти всегда провожал её до школы. Эти прогулки нам особенно нравились. Улицы, дома, люди, воздух ещё не совсем проснулись; мы неторопливо и как-то тихо шли, держась за руки… Уверен, со стороны было непонятно, кто мы — друг к другу. Я возвращался домой, садился за работу, которая ладилась, как никогда; вдруг ощущал, насколько скучаю по Дае, как её не хватает. Она приходила, кричала ещё с порога, что торопилась, чтобы поскорей меня увидеть. Говорила, что на уроках настолько погружается в мысли обо мне, в мечты, что мы будем делать, — что не слышит, как её вызывают к доске. Мы обедали. Затем я наблюдал, как Дая готовит уроки, с тихим трепетом любовался ею; помогал, — она, как и раньше, была чрезвычайно отзывчива на мою ласку и заботу. Потом обычно мы гуляли. Если у меня хватало времени, выбирались в центр — в то же кино, например; или просто наслаждались ритмом жизни нашего города, его очарованием и красотой. Нередко по вечерам, когда Дая уже лежала в постели, я сидел рядом и при включённой настольной лампе читал. Её любимого Цвейга, например. Но больше всего Дае нравилось, чтобы я молча перебирал её длинные волосы, гладил, и нас окружала полная темнота.
Не могу сказать, что дочка на самом деле увлеклась фотографией. Многое у неё зависело от настроения. Иногда казалось, что лучшего для неё занятия не существует, а иногда, что Дае вообще не надо ничего делать — просто жить. Я обнаружил, что она очень мечтательна, — осознавал, что она и впрямь, несмотря ни на что, ещё подросток.
В город вернулась Аля. Дая довольно часто виделась с ней; всегда, когда приходила после встречи, источала вдохновенную радость; рассказывала, что да как.
Я вдруг замечал, что называю Алю и дочку про себя “мои девочки”, недоверчиво посмеивался, но уже спрашивал себя: “Может, и правда нам вместе?..”; но что-то всё же противилось, мешало мне сделать шаг навстречу.
Вдруг я стал ревновать Даю к её маме. Порой, когда они были вдвоём, я места себе не мог найти. Ходил нервно, хмурый, по квартире; внезапно представлял, как они держатся за руки, улыбаются друг другу, целуются, — моё лицо передёргивалось в болезненной гримасе. Я хватал первый попавшийся предмет и, что есть силы, запускал его стену. Затем плакал: что не в состоянии ничего сделать, что так не уверен в себе, что так люблю.
Вдруг я ловил себя на мысли, насколько это глупо, даже стыдно и нелепо ревновать, особенно такую, как Дая, особенно к такой, как Аля. Но затем раз — и вновь думал, что, вот, дочка взрослеет, у неё не могут не появиться мальчики… Всерьёз желал запереть Даю в клетку.
Но постепенно я успокоился. Хотя иногда ревность всё же проступала внутри меня.
Этот год был одним из самых счастливых в моей жизни. Летом мы с Даей съездили на море. Там нас принимали за возлюбленных, — нас это безумно веселило. Через некоторое время после возвращения домой Дая ненадолго уехала с мамой в Швецию (выбор страны был, естественно, спонтанным). Затем я с дочкой опять укатил на юг. И это несмотря на то, что как раз начинались занятия в школе. Великолепно отметили мой день рождения. Лежали в темноте на пустынном пляже, внимая гулкое дыхание моря, глядя на таинственное звёздное небо. Осень прошла как-то незаметно. Зимой, которую мы обожали, ездили загород кататься на лыжах; замечательно отпраздновали Новый Год.
Порой я смотрел на себя и Даю со стороны и понимал, насколько всё же нестандартна наша связь, насколько сама Дая действительно нестандартный человек…
С наступлением весны я начал ощущать, что с Даей что-то происходит. Она становилась всё более задумчивой, загадочной какой-то. Можно было наблюдать, как она сидит за столом, подперев щеку рукой, вдруг, как бы не веря, пожимает плечиками и беззащитно улыбается. Уже не сразу после школы направлялась домой. Как-то я проснулся ночью; и когда проходил мимо Даиной комнаты, мне почудилось, что она с кем-то говорит по телефону. Замер, прислушался: да нет, вроде тихо.
Гулять мы прекратили. У Даи постоянно были какие-то дела, она где-то пропадала и будто машинально сторонилась меня.
Мне было очень сиротливо на душе и грустно. Начинал чувствовать себя безнадёжно старым для этого мира. Но вдруг Дая подходила ко мне, обнимала, что-то шептала ласковое, и я снова, устало усмехаясь, уверял себя, что мне всё пригрезилось — ничего не происходит…
Хорошо помню, как это было. Зазвонил телефон. Я взял трубку. Это оказалась Дая. Говорила торопясь, сбивчиво, не давая мне и слова вставить, что сейчас у кого-то, чтобы не волновался, не ждал, что останется на ночь.
Я сидел на кухне в полной темноте. Было невыносимо тихо и покойно. Я вдруг осознал, что самое страшное — это жить и умереть в одиночестве. Заснуть я так и не смог…
Даю я увидел на следующий день, к обеду. Вбежала в мою комнату, уселась на диван; осторожно бросала на меня тихие лучистые взгляды. Я не выдержал, подсел к ней, обнял.
— Дая, Даечка, милая… Пожалуйста, скажи… что, что с тобой?.. — голос у меня дрожал, я плакал; я уже всё понимал…
Она вся заискрилась радостью и признательностью; прильнула ко мне всем телом, тоже уже была вся в слезах.
— Представляешь, я встретила… встретила одного… Сколько эмоций, сколько всего нового… Я такая счастливая! как никогда… Представляешь, у меня… у меня первая любовь!