Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2008
эвакуация, море… бомбёжка…
много остриженных — наголо, ёжиком…
взрывы… кораблик почти на боку…
…в море бросают тифозных больных,
в панике… с криком: “за борт их, за борт их!”,
не разбирая, кто спящий — кто мёртвый…
не разбирая… а мы среди них…
…лишнее — за борт, иначе ко дну…
лишние мы — шестилетние дети,
сёстры, подружки… когда-то соседи…
тоже тифозные, в полубреду…
…бабушка в трюме накрыла тряпьём,
сверху — баулы, пакеты и сумки,
так и лежали, наверное, сутки…
мне рассказали об этом потом…
…нас не нашли, и кораблик доплыл…
там — Бухара и голодные годы…
рылись в земле, собирали отходы —
ели что было… что каждый добыл…
…в Киев уже не вернулись… зачем…
близкие в Яре, а дома — чужие…
что им докажешь — что жили?.. что живы?..
что не хватило у немцев печей?..
…лишние, как в Бухаре и Баку —
бабушка, Кларочка, Ида и Лёня…”
………………………………………
Мама, не плачь… успокойся… я понял…
я напишу… если только смогу…
СКОЛЬКО ПОЭТУ НИ ПЫЖИТЬСЯ
жизнь его — тонкая книжица.
Жизнь его, если и томики,
больше для полки,
как слоники:
красные, чёрные, белые…
спелые
и неуспелые.
Собраны, избраны, изданы,
как это принято издавна:
дарятся близким с надеждою —
дальним бы,
больше бы,
прежде бы…
Гладятся и почитаются,
только никем не читаются…
ЕЩЁ ВЕРНУСЬ
Я сюда ещё вернусь…
через год, а может, десять, —
знамя новое повесят,
новый гимн поднимет Русь,
и со мной поедут дети…
А пока, увы, не рвусь.
Понимаешь, я устал
жить по-хамски, жить по-скотски.
А пока… налей по сотке,
мы зальём себе уста, —
ты не Пушкин, я не Бродский —
полка книжная пуста…
Я ещё вернусь — поверь…
А пока — вы поминайте,
как хотите понимайте —
что за птица, что за зверь —
все мы где-то эмигранты,
и за вами хлопнет дверь.
Не зовите — сам вернусь.
Приоткрою тихо двери,
осмотрюсь и не поверю,
через годы улыбнусь —
незнакомым будет время,
не узнаю вас и Русь.
По любому — я вернусь…
А пока — ещё по сотке:
я там — виски, ты здесь — водки.
Мы прогоним эту грусть,
мы размочим наши глотки…
Почитай мне…
наизусть…
КАК ПОНИ…
Не помню день, когда я это понял:
как в цирке дрессированные пони
по кругу за такими же в погоне —
за собственным хвостом и от кнута;
так я, но только карликом на воле,
бегу уже полжизни или боле,
не чувствуя ни времени, ни боли,
как все… и тоже знаю —
не туда…
НОЧЬ С ВОЛЧИЦЕЙ
и задание на двоих…
Если не был в тайге ни разу,
для тебя это просто фраза,
в лучшем случае — этот стих.
Двое суток в кабине… Пропасть…
Вверх тормашками вездеход…
Кость разбита, но живы оба…
до посёлка дойти попробуй —
искалеченный Витя ждёт.
Ночь, дорога, пурга и ели —
нескончаемая тайга…
воют волки — давно не ели,
точки жадные загорелись,
наблюдая издалека.
Треск — прыжок и волчица взмыла!
Метят в горло зрачки и пасть,
дыбом шерсть и загривок в мыле…
Встретить левой — тебя учили —
прямо в глотку её попасть.
Вместе рухнуть, на льду корячась,
как на ринге — пощады нет,
под когтями остаться зрячим,
ухватить за язык горячий,
и волочь её на спине.
Бесконечно далёк посёлок —
баня, водка, еда, уют…
Но навстречу огни меж ёлок,
всё, волчица, твой век не долог:
я — спасусь, но тебя — убьют.
Застонала и задрожала…
Отпускаю, пока могу…
Так же нас за язык держала
и тащила немых держава
в нескончаемую тайгу…
…иногда проявляя жалость.
О ПОЭЗИИ!
Камера, урки,
пахан и параша,
и полотенце,
и грязный порог…
Сразу заёрзал
на полке “папаша”,
и разминает себя
между ног…
Сотня шестёрок,
следящих за знаком,
пьяные окрики:
“Ну, твою мать!”
Дальше?
Поднять полотенце,
встав раком?
Или “папашу”
заставить поднять?
ТЫ УЕДЕШЬ ДОМОЙ — В РОССИЮ
что когда-то была моей.
Плёнки в камере, море снимков…
Покажи их жене и сыну:
небоскрёбную, магазинную —
Вавилонию наших дней.
Что ты понял в пятнадцать суток,
если я за пятнадцать лет
не уверен, что понял сути
двух веков, миллионов судеб,
осуждённых её и судей,
ставших прахом, идущих вслед.
Ellis Island… Ты был задумчив…
Это странники разных стран —
кто от Гитлера, кто от Дуче —
веря в Бога, свободу, случай,
веря — Там будет детям лучше,
уплывали за океан.
Ты подавлен Нью-Йорка высью…
Это беженцы всей земли —
от погромов, печей и виселиц —
через голод и годы выжили
и построили здесь немыслимое —
до небес себя возвели.
Позабыты у вас материи:
материк, эмигрантский хлеб…
А Россия была Америкой:
неуверенной и затерянной,
необузданной и немереной —
Эмигранией прошлых лет.
Ты поведай о старом друге:
политехник, мол, — полиглот,
и напой под гитары звуки
про студенчества смех и ругань —
жизнь припевом пойдёт по кругу,
сын услышит и подпоёт.
Ты приедешь к ним ошарашен,
прочитаешь о нас стишок,
и про дочек моих расскажешь:
настоящих америкашек,
не умеющих “read in Russian” —
не читающих этих строк.
МОЛЛЮСК
Не причитаю, не молюсь я,
почти раздавленным моллюском,
за плоской раковиной — мускул —
таюсь и таю, пью настой.
Моим друзьям и домочадцам
не докричать, не достучаться —
не понимают и дичатся,
ещё пуская на постой.
Они меня не запирали —
по лабиринту, по спирали
я сам укрылся от пираний
за створки губ — за их броню.
Я обрастаю, словно остров,
слоями рифов и коросты,
и мысль — песчинку или россыпь —
в себе лелею и храню.
Меня течение сносило
и затеряло в слое ила;
я собираю соль и силы
из перламутровой росы.
Среди потоков лжи и желчи
мне чистый голос сверху шепчет…
Я жду, когда созреет жемчуг
ещё нечитанной красы.
ХАЗАРИЯ
на востоке на стоке лет
догорает твоя Хазария,
не империя, а скелет.
Не до Господа там — до Каспия:
заливает золу водой;
что заказано, то доказано —
мол, дорогой пошли не той.
Уплывают на запад викинги,
тонет тысячу лет Итиль,
море вымоет — время выкинет
не Итиль уже — а утиль.
Рады арии — нет Хазарии,
а историк не дует в ус:
“Вот, соседи веками зарились,
вот, веками — один союз”.
Пересыпана, перемешана,
переписана сотни раз,
не история — тьма кромешная,
а по праздникам — на показ.
От колонии до империи,
от империи до руин —
оживающая под перьями,
поражающая, как Рим.
г. Нью-Йорк