Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2008
1.
В городе N стояла поздняя осень. Это время года лучше всего идёт к его лицу. На нём появляется бледный румянец, от оголённых стволов и коричневых луж возникают неровные морщины, а обилие осадков и слякоти делают глаза города невероятно живыми, хоть и с тоскливым отпечатком. Это осеннее городское лицо начинает странным образом напоминать лицо русского интеллигента, смотревшего в годы революции на свою родину перед отъездом куда-нибудь на Запад в последний раз.
Но особенно лицо города N преображалось в то время, когда часовая и секундная стрелки соединялись в единую полоску, делившую циферблат на две ровные вертикальные половинки, когда машины ещё отдыхают в гаражах и на стоянках, когда сонные автобусы возят в своих пустых салонах одиноких рыбаков и непонятно, почему так рано вставших пенсионеров, когда на холме, словно Змей Горыныч, ещё мирно посапывает химический завод, а три его трубы-головы еле заметно дышат…
В этот предутренний крадущийся час на улице Комсомольцев на третьем этаже старой тёмно-зелёной хрущёвки под номером 19 горело маленькое окно. В шесть утра оно одно горело во всём доме.
Если бы люди умели летать, то они, подлетев к одинокому окну, могли бы разглядеть, что за письменным столом, стоящим перпендикулярно к оконной раме, в старом крутящемся кресле при свете настольной лампы сидит немолодая женщина. За нею видна аккуратно заправленная кровать и огромное количество полок с книгами, а за слегка приоткрытой дверью — ?кусок темной прихожей.
Но люди ходят пешком и чаще смотрят, опустив голову, себе под ноги, а не на небо, деревья, лица других людей и одинокие окна на третьих этажах. А потому никто в этот ранний час не видел, как Кошкина Катерина Ивановна делала пометки ручкой с красной пастой в 12-листовых тетрадках. Как вы, наверно, догадались, она была учительницей литературы в средней общеобразовательной школе и в данный момент проверяла сочинения своих учеников.
2.
Катерина Ивановна вот уже несколько лет жила по строго заведённому распорядку. Её будильник всегда ровно в пять начинал громко ворчать, добиваясь пробуждения хозяйки, пока от нажатия указательным пальцем на его металлическую голову не замолкал ровно на сутки. Хозяйка его пробуждалась без труда, быстро заправляла кровать и шла в ванную, предварительно поставив на газовую плиту чайник. После водных процедур она наливала в свою любимую кружку с нарисованной на ней коричневой лошадью чай и отправлялась к окну, чтобы увидеть любимую берёзу, понаблюдать за птицами на фоне просыпающегося неба, а также послушать тишину, изредка нарушаемую мерным стуком поезда, доносившимся со стороны заброшенной лесопилки.
Около половины шестого она садилась за сочинения и следующие час двадцать проводила за чтением, исправлением ошибок и выставлением оценок. Катерина Ивановна очень серьёзно относилась к работам своих подопечных, всегда внимательно их перечитывала, где-то смеялась, где-то негодовала, но старалась всегда быть справедливой и в то же время снисходительной — ?когда ставила плохую оценку, она подробно писала в тетрадке, почему поставила именно эту оценку. Она считала, что утро — ?самое благоприятное время для работы: мысли ясны, а помыслы чисты.
Проверив тетради, она складывала всю кипу в чёрную сумку, довольно большую и бесхитростную в сравнении со стандартными дамскими сумочками, после чего быстро и ловко одевалась. В её одежде не было ничего такого, на чём бы стоило остановить внимание, за исключением потёртого тёмно-зелёного плаща. В нём Катерина Ивановна проводила большую часть года — ?с конца февраля по май и с конца августа до середины декабря. Этот плащ был куплен ещё в конце 80-х, в пору дефицита, когда большую партию товара завезли на химический завод. Тогда весь город N ринулся правдами и неправдами скупать в заводском магазине продукт залежалого советского текстиля, после чего в одночасье превратился в зелёное болото, потому что в плащах стало ходить всё женское население — ?и старые, и молодые, и толстые, и худые. Это был истинно советский продукт — ?по размеру и к лицу всем и каждому. Началась забавная фантасмагория: люди постоянно путали друг друга, мужчины, назначая свидание на улицах, постоянно обознавались, очереди в магазинах напоминали толстых гигантских гусениц, а гардеробщицы начали увольняться одна за другой из-за расстройства нервов, так как беспрестанно путали эти плащи, за что им приходилось выслушивать огромное количество недовольств и оскорблений от слабого пола.
Но потихоньку за два-три года тёмно-зелёные плащи исчезли — ?переместились в пыльные кладовки и на антресоли. Только одна Катерина Ивановна продолжала в нём ходить. И сегодня именно по этому тёмно-зелёному плащу, повидавшему на своём веку множество весенних и осенних дней, её и узнавали, завидев ещё издалека.
Фигура, которую облегал плащ, под бременем лет немного погрузнела, хотя природная стройность в ней ещё всё ещё жила. Руки учительницы уже были изрезаны морщинами, но мягкие пальцы сохраняли подвижность. На лице висели большие круглые очки в роговой оправе, отделявшие от всего остального мира её грустные серые глаза с маленькими ресницами. Лицо её ещё не подверглось мощной атаке старости, однако с каждым годом принимало всё более и более бледный цвет. Нос с продолговатой переносицей был похож на носы святых с икон, рот же казался небольшим, застывшим в вечной, еле заметной усмешке.
Итак, надев свой плащ и накинув на плечо сумку с тетрадями, Катерина Ивановна ровно в семь часов закрывала дверь своей квартиры и спускалась по лестнице к подъездному крыльцу, после чего квартира на полдня застывала в ожидании хозяйки. Ведь больше в ней никто не жил — ?ни муж, ни дети, ни собака, ни кошка… Кошкина Катерина Ивановна вот уже неизвестно сколько лет жила совершенно одна…
3.
За час, прошедший с того момента, как мы застали Катерину Ивановну за работой, в городе многое изменилось. Завод на холме уже дышал во всю грудь. Фонари, окончив своё дежурство, мирно передавали смену желавшему войти в свои права дневному свету. Количество запаха бензина и выхлопных газов в воздухе увеличивалось в геометрической прогрессии. Люди с заспанными и обреченными лицами покидали свои жилища, одним усилием воли заставляя себя спешить на остановки и автостоянки. Лицо города постепенно теряло поэтические краски и становилось всё более прозаичным, сосредоточенным: вечное сменялось насущным.
Катерина Ивановна выходила из дому в семь часов, а занятия в школе начинались только в восемь… Ей было далеко ехать? Нет, совсем нет. Школа находилась в десяти минутах езды от ближайшей остановки. Дело было в том, что Катерина Ивановна любила ходить в школу пешком и затрачивала на свой путь 40 минут, оставляя ещё 20 минут на подготовку к занятиям. Она не любила толкотню в автобусе, шум, давку и большие скопления людей с нехорошим настроением, а может быть, просто экономила. А может быть, дорога до школы была для неё очень дорога… Сложно сказать… Дорожная нить пролегала вдоль детского сада, тянулась сквозь улицу со старинными домами и институтами, парк с лежащими на лавочках жёлтыми листочками и памятником Грибоедову, а затем пересекала мост через NN-скую речку.
Детский сад в это время только начинал наполняться детьми. Тень какой-то первозданности витала над старым кирпичным зданием и всей прилегающей территорией в тот миг, когда Катерина Ивановна вдруг остановилась на минутку у забора, чтобы посмотреть на песочницы и выцветшие веранды. Рядом не было никого, стояла тишина. Легкий туман и осенний холодок мягко укутывали сырую землю и всё вокруг. Учительница вспомнила старую мамину колыбельную, под которую в её сознании то появлялись, то исчезали игрушечные железные машинки, такие же самолетики с красными звёздочками на крыльях, ракеты и пароходики. Окружали всю эту детскую технику уснувшие яблони, а над всем пространством возвышался могучий тополь с редкими жёлтыми точками. Он был словно дуб у лукоморья, по цепи которого ходил кот учёный. Но взгляд Катерины Ивановны привлекло резиновое колесо, врытое в землю рядом с тополем. На нём вместе с опавшими листьями и комками грязи, лежал светло-зелёный бант, забытый, по-видимому, какой-то девочкой. Вдруг в душе у Катерины Ивановны на секунду всё сжалось, затрепетало, будто она услышала невероятно высокую и щемящую ноту… В этот момент раздался чей-то радостный крик, разорвавший тонкую материю тишины. Это крошечный ребёнок вошёл на площадку и увидел свою любимую железную красную коняшку. Он оторвался от родительской руки и бросился к ней, чтобы её разбудить, поздороваться и лихо оседлать. Учительница резко очнулась, посмотрела на часы, поняла, что непозволительно задержалась и поспешила дальше, коря себя за бездарно потраченное время.
Далее путь её пролегал через новые кварталы с гладко отполированными девяти- и двенадцатиэтажками, имевшими форму параллелепипедов. Она прекрасно понимала, что эти геометрически точные строения удобны и экономны, понимала, зачем они стоят и сверкают окнами, но в их окружении она начинала ощущать себя такой ничтожной и беспомощной, будто перед ней стояли не дома, а сонм великанов, готовящихся её раздавить. А потому спешила скорее пройти мимо и очутиться на своей самой любимой улице, названной в честь великого русского фельдмаршала Кутузова. Она шла мимо старинных построек ХVIII и ХIХ веков, в которых когда-то жили дворяне, богатые купцы, высшего ранга чиновники и даже сам городничий. Катерине Ивановне всегда казалось, что именно в этом городе более 150 лет назад, городничий сообщил чиновникам знаменитое пренеприятнейшее известие: “К нам едет ревизор”. Её почему-то это очень забавляло. Сегодня изменилось многое: дома постепенно теряли свой исторический облик и превращались в здания с современной отделкой, с множеством пластиковых окон, которые словно кричали: “Посмотрите на нас! Посмотрите, как мы открыты и прозрачны!”.
Она шла мимо нависающих рекламных щитов и вывесок, мимо недавно возникших бутиков, крупных офисов. Поднимая глаза, она всё-таки видела сохранявшие ещё дыхание старины фонари, редкие цветущие мансарды. С сожалением смотрела на памятник полководцу, на голове которого в беспорядке лежало несколько ржавых листочков. Сегодня, остановившись здесь, она вспомнила об одном кафе, в котором любила с мужем пить кофе, изредка сквозь стекло поглядывая на гордую спину полководца. Это кафе вот уже несколько лет как закрылось, на его месте сейчас находится нотариальная контора, а сам памятник хотят снести для расширения торговых площадей, да всё никак не решаются.
Единственное, что до сих пор не потеряло своего первозданного облика, так это фасад столетнего химического института. Он стойко пережил революцию и перестройку, в нём читали лекции лучшие химики российской империи и СССР, в него стекались учиться со всей страны. Но в новое время качество образования каким-то неуловимым образом снизилось. И приезжают сюда теперь немногие, но институт всё-таки старается держать марку, иначе и быть не может, ведь на нём держится завод, а на заводе — весь город.
Дорога, как послушный проводник, вела её всё дальше… и вот Кошкина, наконец, очутилась в своём самом любимом месте в городе, в парке. N-цы называли его просто –центральный городской парк. При виде черных деревьев и жёлтой листвы, усыпавшей землю, она вспоминала стихотворение “Осень” Александра Сергеевича Пушкина:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье…
И думала: “Боже, сколько в двенадцати строфах мудрости, спокойствия, размышления, принятия жизни и смутного прощания с нею. Двенадцать строф — двенадцать месяцев, целая жизнь…”. Больше всего в творчестве Пушкина ей нравился поздний период, после 1830 года. Это уже зрелый Пушкин с грустной улыбкой — не со смехом, а с усмешкой, не со страстью, но со Знанием.
…Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
Один вопрос оставался у Александра Сергеевича, на который ответ был ещё впереди. Вопрос, которым заканчивается стихотворение и начинается последняя строфа: “Плывёт. Куда ж нам плыть?”. Это единственная строчка в 12-й строфе, а после неё — точки, точки, точки и обрыв… Стихотворение не заканчивается!.. У него есть странный подзаголовок: “Отрывок”. Жизнь ещё не закончена, но через четыре года Дантес сделает свой выстрел на Чёрной речке… Так куда ж нам плыть? Теперь… Таким непростым вопросом задавалась Катерина Ивановна, ступая по жёлтым и красным листьям осеннего парка…
Она решила присесть на скамейку, чтобы покормить голубей, которые загодя рассаживались на ветках деревьев и ждали её. Каждое утро она брала с собой полбуханки серого хлеба, разламывала его и кормила птиц. Голуби садились к ней чуть ли не на колени, благодарно брали хлеб с её рук и клевали, клевали, клевали… А она смотрела на верхушки деревьев, на дрожащие на ветках листья, смотрела, как они медленно и безропотно падают… и задавалась вопросом — зачем? Зачем, в самом деле, им падать… чтобы уступить место другим, новым? И всё? Только за этим? Это же бессмысленно — просто умереть. Должен же быть смысл в их жизни! Иначе, зачем они распускаются, расцветают, отцветают, падают? И сегодня она вдруг поняла… поняла, как ей казалось очень важное, она поняла, зачем они падают! Они падают для того, чтобы прикрыть всю грязь, которую накопила земля за весь год! Они жертвуют своей жизнью, чтобы закрыть мусор, нечистоты, отбросы! А потом белый чистый снег укрывает эти листья, и они мирно засыпают, а земля тем временем очищается и продолжает жить дальше. Катерина Ивановна находилась в возбуждении… Ведь это ответ, может, не окончательный, и, наверняка, его многие бы оспорили. Но она была довольна появившейся мыслью — действительно, есть ли в мире что-то выше самопожертвования? Выше жертвы Христа? “Природа мудра, очень мудра, и мы даже не догадываемся, что в ней сокрыто, вся философия, весь смысл существования в ней заключен, в ней код жизни…”, — взволнованно думала она. И в это мгновение посмотрела на часы — они показывали полвосьмого. Учительница опаздывала. Она оставила голубям на скамейке не разломанную до конца буханку и поспешила дальше.
Впереди маячил памятник ещё одному Александру Сергеевичу, Грибоедову. Странная история связана с тем, почему n-ские жители решили именно ему установить памятник. В городе N никогда не жили и не умирали известные личности, да и бывали они здесь редко. Но n-цы тщательно выискивают и прилежно фиксируют любой повод присутствия в своей истории той или иной личности. Один из таких поводов — приезд Грибоедова. Точнее, не приезд, а проезд. По преданию, Грибоедов провёл в городе N одну ночь на пути в злополучную Персию, где он и погиб. Лет сто спустя n-цы подумали-подумали и решили, что неплохо по такому случаю водрузить в парке памятник, а в доме, где автор “Горя от ума” ночевал, соорудить музей, в котором главным экспонатом стал бы ржавый гвоздь — на нём, якобы, висел в ту ночь его сюртук. Именно грибоедовский музей и памятник n-цы с гордостью показывали немногочисленным туристам и почётным гостям, рассказывая в подробностях о нескольких часах пребывания писателя в своём городе. Но Катерина Ивановна любила этот памятник. Каждое утро, проходя мимо него, она собирала оставшиеся с вечера у его ног разбросанные пивные баллоны, пластиковые стаканчики и сигаретные окурки. Она не сердилась на тех, кто разбросал всё это. Нет, она даже была им благодарна, ведь ей казалось, что таким образом она выказывает свою благодарность автору одного из самых чтимых ею произведений. И сегодня, сделав всё быстро и с удовольствием, Катерина Ивановна торопливым шагом поспешила к выходу из парка, за которым виднелся старый деревянный пешеходный мост через NN-скую речку.
NN-ская являлась мелкой речушкой, одним из многочисленных капилляров, расходящихся в разные стороны от основной, градообразующей артерии. Её запросто летом переплывали местные мальчишки, а зимой они же частенько катались на коньках, рискуя здоровьем и родительскими нервами. Но в переходное осеннее время речку оставляли в покое, и она отдыхала, спокойно готовясь затвердеть на четыре месяца. Единственное, что в это время не давало речке окончательно успокоиться, так это регулярные прикосновения различных ботинок, сапог и кроссовок к деревянному телу моста, от которых его кости-доски ужасно скрипели. Мост сильно устарел, его надо было ремонтировать. На противоположном берегу Катерину Ивановну дожидалась школа. Сегодня она шла по мосту небрежно, с чувством, подобным тому, что испытывают супруги, находящиеся в браке уже лет десять, когда целуют друг друга перед уходом на работу. Вот уже около 20 лет почти каждое утро Катерина Ивановна пересекала мост, любила его, а он отвечал ей взаимностью. Вдруг, уже почти перейдя мост, она увидела табличку с красными буквами. Табличка гласила, что мост с завтрашнего дня закрывают на снос, и на его месте будут строить другой — бетонный…
4.
Школа, в которой преподавала Катерина Ивановна, как и любая другая школа, была ужасно непоэтичным местом. Её скучные, коричнево-белые стены стойко отдавали казёнщиной, на стенах недоуменно, словно не понимая, зачем они здесь, висели цветочные горшки, белые подоконники были расписаны нецензурными выражениями. Ну а школьной гордостью, разумеется, являлась прибитая на втором этаже доска почёта во главе с изображением самодовольного и улыбающегося директора школы — заслуженного работника образования. Когда какой-нибудь человек вдруг подходил поближе к портрету, желая разглядеть, что скрывает в себе это заслуженное лицо, то непременно чувствовал ароматный запах курева из близлежащего туалета.
Словом, это была совершенно обычная школа, в которой учились обычные дети обычных родителей. Они выходили из своих обычных домов обычным утром и шли к школе своим обычным путем, неся в своих обычных сумках, рюкзаках, пакетах обычные ручки, тетрадки и учебники. Потом они садились за обычные парты, слушали и писали, что им говорят обычные учителя, отчитывались за обычные домашние занятия и получали обычные отметки.
Кошкина преподавала в старших классах. И преподавала так изобретательно, что её не раз звали работать в различные институты, университеты, на более высокую зарплату. Но она говорила всегда, что её место здесь, в обычной школе, что её родители тоже работали обычными школьными учителями.
Ученики не то чтобы любили Катерину Ивановну, они, скорее, уважали её, как и она их. Она рассказывала о писателях, дети тихонько занимались своими делами, и всем было хорошо. Если в классе находилось два-три благодарных слушателя, то этого было вполне достаточно. Она была строга к своим ученикам, но заставлять никого не желала, хоть и не выносила, когда ей мешали рассказывать. Она просто прекращала говорить, снимала очки и пристально смотрела в глаза тому, кто ей мешал. Даже самые отъявленные хулиганы терялись от взгляда серых глаз, полного силы и горечи, и пауза держалась до того момента, пока, наконец, красный цвет не заливал лицо нашкодившего школьника, и он под своё же неразборчивое бормотание опускал виноватые глаза. Учительница надевала очки и вновь, как ни в чем не бывало, продолжала занятие, а самые отъявленные хулиганы вели себя так, чтобы не дай бог, её взгляд ещё раз не встретился с их глазами.
Больше всего она знала и любила русскую литературу девятнадцатого века. Нет, и восемнадцатый, и двадцатый век она тоже знала хорошо, но литература девятнадцатого века была ей ближе. Она часто говорила своим десятиклассникам примерно следующее: “Мне иногда кажется, что нынешний человек стал более… не глуп, нет, но, может быть, более беден душою, нежели сто лет назад. Я смотрю на вас, на людей вокруг себя, и не могу представить, что сегодня может существовать Раскольников или Катерина из “Грозы”. Сегодня почти у каждого только два-три чувства в душе, только две-три мысли в голове… Впрочем, я, наверное, не совсем хорошо знаю и понимаю нынешнею действительность. Вам, может быть, виднее. Как вы думаете, отличается чем-то ваш современник от тех, кто жил сто лет назад?”.
Этот вопрос Катерина Ивановна задала классу несколько дней назад. Сегодня же, переходя мост, она готовилась к разговору о “Мёртвых душах”. В большой чёрной сумке она несла кипу сочинений на тему “Актуальность великой поэмы Гоголя”. Надо сказать, что пятёрок она несла немного, потому что пятёрки ставила только за сочинения с индивидуальными суждениями, пусть и спорными. С теми, кто писал такие работы, она старалась ближе познакомиться, больше заниматься, именно такие её ученики в итоге выезжали на всероссийские олимпиады и привозили призовые места.
Но сама Катерина Ивановна никуда не ездила — не сложились отношения с назначенным не так давно новым директором. Всему виной было полное расхождение во взглядах на образование — демократичность, практикуемая Кошкиной, не приветствовалась. А самым страшным грехом Катерины Ивановны было отсутствие некоторой почтительности, которую на правах начальника молодой, но уже заслуженный директор требовал по отношению к себе. И её роль в успехах учеников тактично замалчивалась. Наверное, эту ситуацию можно было как-то изменить, но нужных сил в себе для этого Катерина Ивановна не находила.
От своих коллег она отгородилась ледяной стеной безразличия. Только две самые старые её подруги могли проникать сквозь щели в этой стене и имели хоть какое-то представление о том, чем жила Кошкина. Молодые коллеги находили её высокомерной и заносчивой, а те, кто постарше, относились к ней со снисхождением. Они рассказывали, что когда-то Катерина Ивановна была совсем другой — чуткой и приветливой, к каждому проявляла участие, была душой компании. Всё изменилось после смерти сына, погибшего лет десять назад в бандитских разборках, после чего её бросил муж и уехал на Север, где, как говорили, спился и умер. Они говорили, что Кошкина не смогла справиться с жизненной драмой, а потому оставили её в покое. Тут уж, дескать, ничего не поделаешь.
Как уже говорилось, учительница жила по строго заведенному распорядку. Закончив школьные дела, она сразу же шла домой и делала то, что делают многие в городе N, — смотрела бесконечно фальшивые, низкопробные сериалы.
Вы удивлены, читатель? Но не спешите с выводами. Сама Катерина Ивановна объясняла своё увлечение просто и жёстко: сериалы смотрят те, у кого нет собственной содержательной жизни. Нам представляется, что жизнь-то у пожилой учительницы была, только похожая на крохотный спичечный коробок, спрятанный где-то глубоко внутри.
В той мыльной опере, что она смотрела последний месяц, её интересовали только актёры, точнее — один из них. По этому баловню судьбы, взлетевшему на олимп популярности не так давно, сегодня с ума сходила вся страна. Что-то обнаружила в нём и Катерина Ивановна. По какой-то неведомой даже для себя самой причине она целыми днями только и думала о том, как придёт домой и целый час будет на него смотреть, впившись в экран, будто загипнотизированная…
Сегодняшний день не предвещал изменений. Проговорив шесть уроков об актуальности “Мёртвых душ” и отсидев нудную школьную планёрку, она с облегчением вышла на улицу, вдохнула воздуха и направилась в сторону своей неказистой хрущёвки (возвращалась она уже другой дорогой — необходимо было зайти в супермаркет и на почту), чтобы провести остаток дня с блестящим молодым актёром по ту сторону экрана. И весь день закончился бы так, как заканчивались сотни дней её жизни, если бы после супермаркета и почты, где она получила письмо от своей сестры из города Богоявленска, уже на подходе к дому её взгляд не скользнул по афишной тумбе. Она смогла разглядеть очень знакомое сочетание букв, которое не раз наблюдала в титрах. Катерина Ивановна подошла поближе. Вот так сюрприз: оказывается, герой сериалов приезжает на гастроли в город N! Перед глазами всё поплыло… Катерина Ивановна с силой зажмурила глаза и… потеряла сознание.
5.
Строго заведённый распорядок впервые за много лет оказался нарушен — она проснулась сама, забыв с вечера завести будильник, немного раньше обычного. Как-то растерянно встала, с четверть часа, как призрак, кружила по квартире, наконец заставила себя налить чай в любимую кружку с коричневой лошадью и подойти к окну. А за окном на город N медленно опускался первый снег.
Он падал робко и нежно, словно стесняясь прикоснуться к земле. Большинство пушинок таяло в воздухе, не успев её достичь, но некоторые, самые упорные, всё-таки успевали осесть на берёзе и других деревьях, или образовать белые островки в жёлто-коричневом земляном море. Вместе с учительницей за снегом наблюдало только несколько неподвижно рассевшихся на ветках ворон. От этого обыкновенного чуда у Катерины Ивановны увлажнились глаза. В падении снежинок не было ничего лишнего, это было так просто и так завораживающе.
— Что за миссия такая — тихо падать на землю? А люди всё хотят летать, взмывать вверх, как птицы, покорять горизонты. Их гордости нет предела, они все чего-то ждут, что-то ищут, мечутся в поисках счастья. А когда засыпают, счастье вдруг приходит… — говорила она вслух самой себе.
Поставив кружку на стол, Катерина Ивановна с треском отворила окно и протянула руку навстречу снегу. Пушинки, обжигаясь о горячую ладонь, мгновенно таяли и превращались в капли, отчего учительница испытывала какое-то неземное наслаждение.
Так случилось, что сегодня проверять тетради не было надобности, учительница принялась в раздумьях ходить по комнате, вспоминая вчерашний вечер. Её больше всего беспокоило то обстоятельство, что с ней никогда ничего подобного не происходило. Она никак не могла понять, отчего случился злополучный обморок. Не оттого же, что к ним приезжает актёр, который ей очень нравится. “Что со мной?”.
Уцепившись за еле уловимую ниточку в мутном потоке памяти, Катерина Ивановна вспомнила, что было после обморока. Её кто-то поднял и донёс до ближайшей скамейки, попросив при этом народ не толпиться и идти по своим делам. Он говорил всем, что она его родственница и объяснял обморок тяжёлой болезнью. Когда Кошкина окончательно пришла в себя, его уже не было рядом, а рядом были, как всегда, снующие ноги и плечи множества людей, шум машин и высокие дома, стоявшие так, как стояли всегда. Она вновь подошла к афишной тумбе и теперь уже спокойно прочитала, что гастроли актёра состоятся в середине декабря в местном ДК, находившемся неподалёку от школы. Играться будет какая-то современная пьеса, а актёры приезжают по личному приглашению мэра, захотевшего сделать новогодний подарок горожанам. Решив после работы зайти в ДК, чтобы узнать стоимость билетов, Катерина Ивановна в лёгком забытье дошла до дома. А там, небрежно бросив сумки на пол и скинув плащ, повалилась прямо в одежде на кровать и тут же, испытывая вековую усталость, заснула. Вспомнив это всё, учительница сильно удивилась самой себе.
Но сейчас её посетила достаточно скверная мысль — ей придётся сегодня ехать в школу на автобусе, ведь мост закрыли на снос. Это значило, что не удастся пройти по Кутузовской, погулять в парке, покормить голубей, убраться у памятника Грибоедову. Она стала беспокоиться, что голуби без неё будут голодать, что никто не догадается собрать пивные баллоны и сигаретные окурки в урну. Никто. Она решила, что на выходных обязательно сходит попрощаться с мостом, заодно покормит голубей и уберётся у памятника. Эта мысль её немного успокоила.
На остановке было полно народу и стойко пахло бензином. Катерина Ивановна отвыкла от многолюдных поездок на транспорте. Снег всё шёл и шёл, не обращая внимания на людей, как, впрочем, и люди на него. Они смотрели на проезжую часть, поджидая свой автобус. Наконец подъехал её номер, полупустой, что позволило удобно усесться возле окна. До школы надо было ехать десять минут. Через призму автобусного стекла она вдруг увидела город. Автобус вёз её через те кварталы, в которых она давно не была. “Как он изменился, боже мой, я ничего не узнаю, хотя прожила здесь двадцать лет. А люди, люди-то какие, как они одеваются, как смотрят…”
6.
В ДК она узнала, что билеты на спектакль довольно дорого стоят, самые дешёвые — примерно четверть её заработка. Полная кассирша предупредила, что билеты надо покупать раньше, а то скоро закончатся, тем более дешёвые. Это обстоятельство повергло Катерину Ивановну в беспокойство — в данный момент у неё не было нужной суммы, а зарплату выдадут дней через десять.
“Мне нужно попасть на этот спектакль, пусть даже я откажу себе в чём-то…” — думала учительница, спускаясь к тротуару по ступенькам ДК. Повеселев от своего твёрдого убеждения, она вдруг представила себя в красивом шёлковом платье, идеально облегающем её стройную фигуру, представила вокруг интеллигентную утонченную публику, окутанную волнительным ожиданием театрального волшебства… и засмеялась. Влекомая радостными предчувствиями и видениями, придавшими ей давно забытую лёгкость, она совсем не заметила, что пришла туда, куда совсем не должна была прийти.
Она резко оглянулась, увидела людей, мелькавшие машины, удивительные дома и вспомнила своё утреннее ощущение, возникшее, когда она смотрела на город из автобуса. И ноги сами пошли по тротуару… Она внезапно почувствовала сильнейшую тягу к познанию, которая, казалось, уснула в ней навсегда. Ей захотелось обойти весь город. И она пошла, не помня себя, в совершенно противоположную сторону от дома.
Она шла к новым кварталам, прибавляя шаг, развивая невероятную для себя скорость. Она не успевала ни о чём думать, мимо неё пробегали улыбчивые и тусклые лица, кинотеатр с афишами, привлекательные магазины, обшарпанные забегаловки, набитые автобусы, её обнюхивали беспризорные собаки. По рельсам то и дело скользили трамваи, питавшиеся от окутавшей небо паутины проводов. Ей кивали фонари и слепили глаза автомобильные фары, заставляя щуриться. Она безостановочно неслась, впитывая обрывки фраз, глупый смех, звуки машин, карканье ворон, шаги сапог, ботинок, цоканье каблуков. Всё это создавало единый городской шум, такой бесконечный и оглушающий…
Постепенно улицы стали пустеть, и Катерина Ивановна не заметила, как дошла до спального района, где было уже довольно спокойно. Остановившись, она вдруг почувствовала жуткую усталость и захотела присесть на лавочку возле продуктового магазина. Напротив стоял обыкновенный пятиэтажный дом, в котором ещё горели почти все окна. Его обрамляли чёрные стволы деревьев да два фонаря с вытянутыми шеями.
И вдруг учительница увидела людей. На третьем этаже она заметила маленького ребёнка с мамой. Мама, может быть, объясняла ему, что там, за окном. В других окнах можно было различить мелькание телевизора — кто-то, наверняка, смотрит сериал, который согласно своему расписанию и она должна бы сейчас смотреть… А на втором этаже страстно целовались парень и девушка. Девушка, будто почувствовав на себе чей-то взгляд, в смущении задернула шторы. Откуда-то доносились бранные крики, где-то играли на фортепиано… Всё, всё это слышала и впитывала Кошкина. “Люди живут, как-то тратят время, даже не подозревая о том, как живут и что делают другие, каждый думает о себе, у каждого на завтра свои планы… но как-то так получается при этом, что они вместе. Вместе живут. Нет одиночества. Хотя бы потому, что я их всех вижу и слышу”, — размышляла, сидя на лавочке, усталая учительница в тёмно-зелёном плаще и большими круглыми очками на глазах.
И вновь пошёл снег. Тот первый утренний снег уже давно растаял и превратился в лужицы, по которым ходили люди, проезжали машины — город его уже прочно впитал. А сейчас шёл второй… Первый снег ещё как-то ждут, смотрят на него из окошек, и восклицают, зайдя куда-нибудь: “Там первый снег идёт!”. Это событие особенное. А о втором снеге никто не думает, потому что он уже стал привычен. Важен только первый, а остальные?.. Кто их считает!.. Но Катерина Ивановна вдруг чётко осознала, что с неба падает именно второй снег. Он мелькал в синих лучах фонарей и в темноте спокойно приземлялся на землю.
От продолжительного сидения на лавочке она стала слегка подмерзать и подумывать о том, что пора бы и домой идти. Часы показывали девять, что её привело в некоторое замешательство — она совсем не подозревала, что прошло так много времени. Учительница встала со скамейки и, совершенно не зная, куда идти, двинулась вперед по главной улице района в поисках остановки. Наконец, найдя какую-то остановку с маленьким козырьком и такой же маленькой лавочкой, она около получаса ждала свой автобус. Но он никак не хотел приходить. Катерина Ивановна догадалась спросить у стоявшего на той же остановке мужчины, что ей делать. Мужчина сказал, что ей надо бы на трамвай идти и указал, как до него дойти. Борясь с подступавшим холодом, она через некоторое время дошла до остановки и тут же села в подъехавший красный трамвай.
Учительница села в первое попавшееся кресло, почувствовала тепло и стала потихоньку закрывать глаза, потому что силы её были на исходе. А трамвайные колёса, питаясь электричеством, усталости не знали — они были почти единственными, кто в эту минуту разрушал тишину утихомирившегося города, ещё только готовящегося видеть свой первый сон.
Она чуть не проехала свою остановку. Слава богу, кондуктор, увидев, что в холодном салоне почти никого не осталось, разбудила учительницу, чтобы узнать, где она выходит. Тяжело открыв глаза, Катерина Ивановна машинально ответила: “Не знаю…” — и вновь наклонила голову к груди. Услышав такой ответ и внимательно оглядев старый поношенный плащ пассажирки, кондукторша решила, что перед ней самая натуральная бомжиха. Крики и оскорбления разбудили Катерину Ивановну. Благо, её остановка была следующей. Увидев в окне знакомые дома, она, ничего не отвечая, с красным от стыда лицом быстро выскочила в открывшуюся дверь. Домой шла, опустив голову. Весь так прекрасно прожитый день исчез из памяти, словно и не было ничего. Осталось только бешено колотившееся от жгучей обиды и какой-то страшной, глухой тоски сердце.
Но дома, засыпая в своей кровати, Кошкина всё же смогла откинуть дурные мысли и посмотреть на уходящий день с другой стороны. Вроде бы с ней ничего особого не произошло, но… В этот день она просто почувствовала жизнь. Окутанная этим забытым чувством, учительница мирно уснула в своей кровати, решив обойти от начала до конца весь город N.
7.
Все десять дней до зарплаты прошли примерно одинаково. Утром Катерина Ивановна садилась в автобус и ехала в школу. Она заметила, что ей чаще стали уступать место в автобусе. На подобные предложения учительница реагировала мгновенно, говоря с тихой яростью: “Сидите!”, и продолжала стоять, даже если место, несмотря на возражения, всё-таки уступали. Потом была школа с детьми, уроками, планёрками, коллегами, а дальше — город… В день она проходила несколько километров, развивая невероятную скорость. N бывал то однообразным, то разительно меняющим свои краски. Дома, как и люди, то заставляли на себя взглянуть, то прятались в серой массе. Природным фоном к этим прогулкам явился снег, который то выпадал и назойливо лежал, то таял и снова выпадал. То ли осень хотела подольше задержаться в городе, то ли зиме было лень серьёзно взяться за дело. У людей из-за перепадов давления в это время часто болит голова. Переходный период…
Настроение же у Кошкиной заметно поднялось, прогулки доставляли ей радость, а предстоящий спектакль вселял какую-то надежду.
Людям важно знать, что такого-то числа случится то-то, и то-то. На этой дате они начинают строить будущее. Впереди всегда должен быть буёк, только тогда ты будешь знать, куда плыть. Все локальные проблемы, неудачи уходят на второй план, ты не сдаёшься, ты смотришь только вперёд. Но что будет за этим буйком — ты не знаешь. Главное — будет процесс, заполненный стремлением к цели. И когда буёк достигнут, наступает свобода. Это очень короткое чувство. Вслед за ним день вновь становится похож на следующий, а тот ещё на следующий и так далее. И появляется растерянность, а чуть позже — безвременье и страх. Смысл улетучивается, глаза потухают, и душа медленно обрастает коростой. И ты снова придумываешь себе что-то, какую-нибудь новую цель, новую дату. И снова живёшь с надеждой…
Катерина Ивановна стала больше разговаривать с учениками на отвлечённые темы, а одной из своих коллег, тоже преподавательнице литературы, сделала комплимент по поводу нового платья, а двум своим близким приятельницам рассказала о предстоящем походе на спектакль и всё ходила, ходила, ходила по городским улицам…
В один из последних ноябрьских дней, решив после прогулки по городу перебрать вещи, накопившиеся в сумке, она обнаружила белый конверт. Несколько секунд недоумения быстро сменились догадкой о том, что это письмо от сестры, которое она получила в тот странный день, когда впервые увидела жёлтую афишу с актёром, чьё изображение теперь попадалось уже на каждом шагу. Написанный гладким почерком адрес подтвердил её догадку, после чего Катерина Ивановна, коря себя за забывчивость, поспешно открыла конверт. Письмо было небольшим, но конкретным.
“Здравствуй, родненькая моя Катенька! Наконец-то собралась тебе написать. Прости, что долго не писала. Твои последние письма меня очень расстроили, я всё думала о тебе, о том, как ты страдаешь, как тебе тяжело, поэтому не хотела писать. Всё терпела, ждала того часа, когда смогла бы помочь тебе не словом, а делом. Слова ничегошеньки не значат. Я скоро переезжаю из своей клетушки в трёхкомнатную квартиру, дождалась-таки. Квартира большая, сынок-то мой женился давно, отдельно живёт, скучно мне будет одной-то. Знаешь что, ты ко мне переезжай, хорошо нам вместе-то будет. А то живёшь там одна-одинешенька, никого у тебя не осталось, я только.
Городишко у нас небольшой, улиц немного, зато дома все белые, красивые, низенькие, всего два-три этажа. А на Новый год и Рождество, каждый двор ставит на крыше большую ёлку и украшает дом всякими гирляндами. Потом вся улица накрывает прямо на воздухе один большой стол и все за ним сидят, радуются. Зимы-то у нас не суровые, сильно не мёрзнем, да и соседи хорошие, да и весь народ приличный, приветливый, каждый на помощь придёт, руку подаст в беде. Все культурные, обходительные. Никаких страшных людей нет, мирно живём, богу молимся, может, и нет у нас всего, чего хочется, зато есть всё, что нужно.
Много у меня друзей хороших, со всеми тебя познакомлю, будешь с ними твои любимые книжки обсуждать, на концерты симфонические ходить. Работу найдёшь быстро, я уже узнавала, ведь таких преподавателей, как ты, ещё поискать надо. Глава города сказал, что без раздумий тебя примет, такую умную, особенно после того, как узнал, чего ты там натерпелась. Он ведь у нас мудрый, всё знает, даже то, что в N делается. И зарабатывать прилично будешь. У нас в Богоявленске такие люди, как ты, всегда в цене. Потом по свету поездить сможешь. Знаю, хорошо тебе будет, ты заслужила это, Катенька. Жду тебя сильно, приезжай скорее, не раздумывай! С молитвами о твоей душе прощаюсь и жду нашей скорейшей встречи!
Горячо любящая тебя
твоя сестра Тамара”.
Катерина Ивановна прочитала письмо ещё два раза, после чего её влажные пальцы ещё долго сжимали белый листочек. Наконец, что-то решив, она села за стол, включила настольную лампу, вырвала из тетради клетчатый лист, взяла в руки ручку и начала спокойным почерком выводить сестре ответ.
8.
Наступил последний день перед спектаклем. Завтра случится то, чем она жила прошедший месяц. Внутри появилось не только мучительно-сладостное предчувствие, но и малодушный страх. Осознание неизбежности события начинало на неё давить. Всё стало таким близким…
А, между тем, билет на постановку достался Кошкиной совсем непросто. Наивно полагая, что в кассе могут остаться дешёвые билеты, она с зарплатой в сумке, уверенно шагала прямиком к кассе ДК. И, конечно, полная кассирша сказала ей, что билетов вообще нет никаких и не будет, и что ей все уже надоели подобными вопросами. Катерина Ивановна растерялась и никак не могла найти нужных слов. Возгласы кассирши: “Что встали?”, заставили её покинуть закуток и выйти на улицу. На ступеньках она резко опомнилась, бросилась обратно к кассирше, истошно прося её хоть что-нибудь сделать. Она говорила о том, что всю жизнь ждала этого спектакля, что… Кассирша от неожиданного напора призналась, что у неё ещё есть несколько очень дорогих билетов, эти билеты предназначены только важным лицам, что она даже не имеет права их продавать. Катерина Ивановна не прекращала свои мольбы: “Я готова заплатить и за Ваш риск”. В итоге получилась сумма, составившая три четверти зарплаты учительницы. Но она её заплатила…
Прогулки по вечернему городу не прекращалась ни на один день с передышками на сон и работу. Сегодня Катерине Ивановне оставалось посетить последний район на окраине.
Она никогда не думала, что город, в котором она прожила половину своей жизни, может быть таким большим. Для того, чтобы обойти этот великанский организм, ей понадобился целый месяц. И чем больше проходило времени с момента первой прогулки, тем сильнее она чувствовала себя маленькой песчинкой на безграничных просторах. Её тёмно-зелёный плащ мелькал повсюду, но его никто не замечал. Он утопал в среде тысяч таких же песчинок. Ей ни разу не попались на улицах ни знакомые, ни коллеги, ни ученики. Все, кто ей попадался, были чужими. Но она им улыбалась. Она улыбалась, переходя зебры, улыбалась, поворачивая на другую улицу, улыбалась, переступая через бордюры, улыбалась, глядя на окна и брошенные фонтаны, улыбалась, переходя дорогу на зелёный свет. Только свой некогда любимый маршрут она обходила стороной. На вопрос, почему так происходило, она и сама не могла дать ответа, её, вроде бы, и тянуло туда, и соскучилась она по своим любимым местам, но не выходило как-то всё…
Всю неделю, не переставая, шёл снег. Подобное в городе N было зафиксировано лишь единожды — не то в 17-м, не то в 18-м году ХХ столетия. Сначала снег был в радость — дети лепили снеговиков, взрослые мечтательно говорили о том, что вот бы такую погоду на Новый год. На третий — четвёртый день снег уже начал раздражать, а когда к нему добавились сильнейшие морозы, то стало совсем плохо.
Несмотря на холод, отказать себе в изучении города она никак не могла. И во время прогулок испытывала на себе бог весть какие страдания. Наверно, никто в эти дни не провёл на улице столько времени, сколько провела она. И никто так не мёрз, потому что, хоть она и надевала тёплые свитера, но сверху носила всё тот же старый плащ. Её спасало только движение.
В связи с холодами люди поменялись; лица и улыбки спрятались за тёплые шарфы и приподнятые воротники шуб и пуховиков. Учительница видела у всех только одно живое место — глаза. Движение транспорта из-за заносов оказалось серьёзно парализованным, участились пробки, что не добавляло настроения. Все разговоры тонули в клубах горячего воздуха, шедшего изо ртов.
— Когда эти собачьи холода закончатся?
— Да почем я знаю… побыстрее бы уж.
— У меня жена вчера гуляла с собакой, чуть ноги себе не отморозила…
— И не говори… скоро все превратимся в сосульки, а город в Антарктиду.
— Да… хоть из дома не выходи.
— Да и дома холодина достаёт, зараза! Я и дома свитер не снимаю…
— Господи, как лета-то хочется!
Такой диалог двух молодых людей Катерина Ивановна услышала сегодня утром в автобусе. А вечером она уже находилась на окраине города. Но прогулка как-то не клеилась, настроения не было. Уже не было того восторга и стремления, которые сопровождали её в начале путешествий, остались только глухая усталость и постоянный холод. Улицы пустовали — люди прятались от мороза. Всё зримое пространство поделилось на две части: белую и чёрную. Снежный покров боролся с чёрными стволами и сгустком тьмы. Было тихо-тихо — ни машин, ни птиц, только вьюга улюлюкала в гордом одиночестве, а сухой холод убирал с пространства все проявления жизни, которая как будто остановилась…
Только Катерина Ивановна сопротивляясь метели и упрямо брела по белой паутине улиц. Её спутниками стали фонари и бесконечные вереницы горящих окон, аккуратно прилепленных к серым бетонным блокам. Они не давали городу погрузиться во мрак и оставить учительницу в абсолютном одиночестве. За ними сидели какие-то люди, но их не было видно за толстой коркой льда, приставшей к оконным стеклам. Они были там, а здесь… здесь не было никого.
Учительница плохо себя чувствовала, ей было тяжело, но она изо всех сил шла дальше. Хотя другие, если бы знали, что её хождение в такую погоду не имеет никакой понятной цели, точно бы назвали её сумасшедшей. Но она шла и думала о завтрашнем вечере, обо всей своей жизни, а метель всё пыталась пригвоздить её то к стенам домов, то к остановкам, то к корягам, торчавшим из-под земли.
Наконец вдалеке блеснули фары старенького автобуса, и она, почувствовав, что уже нет сил сопротивляться с облегчением вошла в пустой обледенелый салон, поехала сквозь пургу домой. В автобусе было пусто, только вдалеке, у первой двери, кондукторша о чем-то говорила с водителем.
“Мама!” — раздалось вдруг, то ли сзади, то ли внутри неё. Катерина Ивановна обернулась, но увидела сзади только пустые кресла.
— Мама, я пришёл пригласить тебя на спектакль. Ты ведь придёшь завтра?
— Конечно, родной… А как ты думаешь? Ты не представляешь, сколько я тебя ждала. Мне ведь больше ничего не надо, только тебя увидеть… Каким ты стал большим, совсем не похожим на отца…
— У тебя есть билет? Ты ведь купила билет?
— Конечно. Вот… — сказала учительница и начала суетливо рыться в сумке. Наконец она нашла билет, и тот, кто сидел рядом, увидел на этой глянцевой бумажке своё точное отображение.
— Значит, ты придёшь. Увидишь меня на сцене, увидишь, что я умею, чего я добился, как меня любят…
— Мне так тебя не хватает… Почему ты не приедешь ко мне? Я бы тебя накормила вкусно, а то ты худенький такой, — сказала Кошкина и тут же засмеялась.
— Буду завтра тебя ждать. Знаешь, очень приятно играть, когда на тебя смотрят близкие люди. Мне пора.
— Подожди, мне много надо тебе рассказать…
— Всё завтра, мама. Завтра…
— Погоди, ты ведь замёрзнешь, на улице так холодно!
— Главное, чтобы ты не замёрзла.
“Следующая остановка “Улица Комсомольцев” — громко прозвучало в салоне. Катерина Ивановна огляделась: вокруг стояли только пустые кресла, а у первой двери водитель по-прежнему разговаривал с кондукторшей. “Как тепло стало”, — подумала, направившись к выходу, учительница.
9.
Холод не иссякал. Утро стояло безрадостное. Небо, как и всю неделю, оставалось серым. Противоположный дом угрюмо смотрел сотнями своих глаз, а бедная берёза за оконной рамой от дрожи беспокойно кивала в такт беспокойным мыслям учительницы. Она встречала воскресенье, день, который так ждала…
Не надо было идти в школу, вечером надо было идти на спектакль. А утро она решила потратить на уборку.
Она тщательно вычищала квартиру — мыла полы, стирала пыль с книг и полок, перебирала хлам, выходила не раз на улицу с полным ведром мусора. В квартире впервые за много месяцев воцарились порядок и чистота. Тень запустения перестала витать над квартирой, отчего появилась радость. Потом Катерина Ивановна хорошенько вымылась, почистила очки, погладила своё самое дорогое красное платье с красивым приподнятым воротником. Её тело совершенно отвыкло носить красивые вещи, хотя ещё несколько лет назад чувствовало в этом платье себя уютно и гордо. Когда-то платье просто так, без всякого повода ей подарил муж.
Перед выходом она немного подумала о том, что ей надеть сверху — то ли более утеплённое и красивое пальто, то ли свой несчастный плащ. Учительница выбрала плащ, закрыла двери и отправилась к остановке, чувствуя себя помолодевшей.
10.
Когда-то, лет тридцать назад, худенькая девочка с двумя смешными косичками и ворохом надежд приехала летом в Москву из небольшого карельского городка поступать в педагогический, чтобы получить самое лучшее в мире образование. Она хотела стать такой же доброй и умной учительницей, как и её родители.
Оказавшись после родного городишки в бурлящей, сверху донизу залитой солнцем Москве, она принялась жадно её открывать, испытывая при этом те же чувства, что испытывал, наверное, Джордж Ливингстон, пробираясь к сердцу Африки, или Кук, когда бороздил нетронутые ещё просторы Тихого океана.
Весь организм её вдруг заразился невиданным доселе вирусом молодости и вылечиваться от него явно не хотел.
Она еле успевала складировать впечатления — подземные поезда, эскалаторы, куранты со страшным звуком, мумия Ленина, “Чёрный квадрат” Малевича, взмыленная тройка на крыше Большого, мелкие пароходики на Москва-реке, индустриальный музей Маяковского, Новый Арбат, Старый Арбат, Красная площадь, оказавшаяся совсем не красной, могила неизвестного солдата, известные киноартисты, пятиэтажный универсальный магазин и, конечно, театр.
Настоящий спектакль она видела только однажды в детстве, когда ездила с родителями отдыхать в Ленинград. В Москве же попасть на хорошие постановки, о которых говорили повсюду, оказалось делом непростым, но как-то раз, сумев всё же проникнуть на представление, Катя навсегда влюбилась в театр. Будущая учительница старалась не пропускать ни одной премьеры, знала почти всех актёров и режиссеров по именам. Атмосфера таинственности и загадки, окутывавшая театральную сцену, заставляла учащённо биться сердце, неподдельные эмоции и искренний разговор тревожили душу, а неуёмная фантазия и тайна перевоплощения доставляли такие сладчайшие минуты, будто какое-нибудь наркотическое вещество пронзало всё её тело.
Спектакли будоражили, заставляли задумываться о своём месте в этом мире… и наталкивали на размышления.
После одной из громких премьер в театральном фойе оживлённо вели беседу две подруги. Их диалог о только что увиденной постановке привлёк к себе внимание молодого студента. Завязался спор, который продолжился потом на улице и развивался до входа в метро. В итоге спор закончился ничем, но моральное преимущество осталось за девушками, потому что они настойчиво прощались с назойливым молодым человеком, желавшим продолжить с ними совместный путь. Однако высокий, с мелкими усиками студент не пал духом и сумел отыграться, сказав, что отпустит их только после того, как кто-то из них даст ему номер телефона.
Через несколько дней в квартире одной из подруг раздался звонок. Девушка сняла трубку и услышала на другом конце провода голос, тщетно старавшийся скрыть волнение. Голос приглашал её лазить по деревьям. Девушка засмеявшись, согласилась. Они поехали в лес, студент, сидя на деревьях, изображал дятлов и кукушек, девушка, умирая от смеха, кидалась в него шишками, потом они пили вино, обнимали стволы, играли в прятки, потом встречи продолжились, завязались серьёзные, романтические отношения. Девушкой была Катерина Ивановна, студентом её будущий муж.
Получив диплом, она в конце 70-х по распределению попала в N. Была возможность остаться в Москве, да и муж этого хотел, но молодая учительница посчитала, что её труд более необходим в провинции, нежели в Москве, и убедила мужа ехать. К тому времени они уже год как были женаты, у них родился сын…
Театральное искусство в городе N в то время было на серьёзном счету. N-ские театры демонстрировали высокий художественный уровень — это подтверждали и ведущие критики, приезжавшие в N на всесоюзные театральные фестивали, так что учительница сполна могла утолить свою страсть к театру. Но с развалом СССР последовал жуткий кризис, заставивший театры закрыть свои двери. В городе остался только один театр, да и он был уже далеко не тем, что раньше. Будто бы душа из него вылетела, выветрилась завеса той самой тайны, а здания, интриги и костюмы остались. Это же почувствовала Кошкина, после чего потеряла к театру всякий интерес.
И вот сегодня, в морозный воскресный вечер, она впервые за много лет сидела в зрительном зале в предвкушении спектакля. На афишах в фойе мелькало улыбчивое лицо приезжей знаменитости, все разговоры и кривотолки сводились к его обсуждению женской частью зала. Мужчинам, которых было заметно меньше, ничего не оставалось, как только терпеливо слушать этот пустопорожний, по их мнению, щебет.
Но Катерина Ивановна думала о другом. Пусть это был не театр, а всего лишь ДК, но шелест программок, нарядные люди, шёпот красных кулис, замысловатая декорация… всё это быстро оживило в ней давно забытые театральные чувства. Но даже не это было главным, главной была долгожданная встреча…
Пьеса называлась “Жизнь по расчету”. После небольшого вступления на сцене, наконец, появилась звезда. Зал взревел от восторга и минуты три неистово аплодировал, а актёр роскошно улыбался и упивался собой. Учительница тоже восторженно аплодировала, но ей немного успели подпортить настроение соседи. Рядом с ней, так как у неё оказался VIP-билет, сидели несколько богатых и значительных персон. Она чувствовала, как из их ртов тащит смесью водки с коньяком, она вдыхала запах их перенадушенных дорогим парфюмом полных тел, она видела их дам с килограммами косметики в одеждах, похожих на обрезки шкур, она слышала их пошлые разговоры, их полупьяные выкрики. Возмущение подкатывало к горлу, но учительница держала себя в руках.
А на сцене разыгрывалась история на тему “нелёгкая жизнь альфонса”. Актёр играет несчастного героя, вынужденного зарабатывать на жизнь своим собственным накачанным телом. Одинокие томные дамы его любят, он любит деньги, и зрители в восторге от слезоточивой истории и чёрных плавок актёра.
Учительница, конечно, ничего не понимала, ничего не узнавала. Кто это там носится по сцене? Это тот молодой, интеллигентный и аккуратный человек, на которого она потратила столько времени, которым жила несколько месяцев? Это тот, с которым она разговаривала вчера? Тот, который в её помутнившемся сознании сросся с её собственным сыном?.. Катерине Ивановне становилось всё труднее смотреть на происходящее. Она хотела закрыть глаза и больше не открывать их никогда, тихонько выйти из зала и бежать, бежать, бежать куда-нибудь подальше отсюда. Маленькие слезинки прорывались наружу и обжигали щеки, но она продолжала смотреть, приглушая жгучий стыд. Она думала, глядя на других зрителей: “Может, я ничего не понимаю?”. Публика рядом вела себя ещё развязней — на просьбу учительницы немного успокоиться они не обратили никакого внимания. А спектакль продолжался.
Оказалось, что у этого альфонса есть ещё и нормальная девушка, которую он, вроде бы, любит и на заработанные средства покупает ей подарки. Девушка, намного его моложе, конечно, ни о чём не догадывается. Девушка признаётся, что беременна, и они решают пожениться. Но отец девушки против. Тем временем парень попадает в гости к очень одинокой даме, утешает её, они, понятно, занимаются, чем положено, после чего дама не хочет расставаться с молодым человеком. Она пытается удержать его и обещает богато одарить. Парень отказывается от предложения и уходит.
Катерина Ивановна стала замерзать. Ей вдруг сделалось настолько холодно, что она вжалась в кресло, обняла себя руками, отключилась от всего, что было вокруг, и смотрела на происходящее отстранённо. Она не испытывала уже ничего. Хуже всего был даже не сюжет, не откровенные сцены, не примитивный текст, не пошлость, которая лезла отовсюду. Хуже всего было то, что ужасно играли актёры, особенно тот, кем она жила целый месяц. Но вокруг люди смеялись, переживали и восхищались.
Декорации поменялись — на сцене вместо большой кровати поставили старый красноватый диван с торчащими пружинами. У дивана стоял журнальный столик, на нём бутылка водки и банка солёных огурцов. Всё это обозначило квартиру девушки. За столом сидели трое мужчин с бородами до колен “а-ля Толстой и Достоевский” и пили водку, закусывая огурчиками. Вся эта сцена являла собой режиссерскую иронию по отношению к тем, кого раньше называли интеллигенцией. Впрочем, это мало кто понял. Но Катерина Ивановна поняла.
Когда парень с девушкой вошли в квартиру, один из старцев, видимо, её отец, гневно бросился на парня с возгласами: “Что ж ты делаешь?”. Разразился скандал, начался жёсткий обмен репликами, который закончился тем, что парень схватил отца за бороду и начал громко кричать:
“Ты посмотри на себя! Куда ты лезешь? Я спрашиваю тебя, куда ты лезешь со своими понятиями? Отжили твои понятия, папаша. Нет их. Нет. Ну и что, что ей семнадцать? Сейчас знаешь, во сколько рожают? Ты знаешь, нет? В тринадцать, в четырнадцать. Понял? И никто не против, потому что сегодня это нормально. Ты посмотри на себя. Ты в зеркало смотрелся, ты себя видел? Ты со своей бородой ни хрена про жизнь не знаешь и ещё талдычишь мне тут про понятия, про мораль. Ты посмотри, какая у тебя дочь! Что ты ей дал? Вместо того, чтобы водку жрать да думать: “Что делать?” пошёл бы и сделал что-нибудь. Пойми, щас не думать надо, а делать! Зарабатывать! Зарабатывать, отец!..
Я тоже когда-то хотел стать умным, рассуждать вот, как ты, бороду отрастить. Закончил математический, и что? Я голодал, потому что никому умный такой не нужен был! Не нужен, понял! Я стал мыслить по-другому и сейчас у меня всё есть — квартира, одежда, еда, мебель нормальная. Я сам себя обеспечиваю. И что? Я плохой человек? У нас, кто с деньгами, сразу плохой. Нет, и дочь вот твоя скажет, что я нормальный, и я её люблю, и мы поженимся. Так что успокойся и засунь куда подальше, что ты знал до этого. Начни сначала, я тебе помогу, отец. А сейчас она пойдёт со мной и будет жить со мной. Со мной! Ты понял, нет?”
“Наконец-то сыграл, как нужно”, — отметила про себя Катерина Ивановна.
Далее сюжет развивался банально и страшно. Парню позвонила та одинокая дама и сделала ему предложение, от которого невозможно было отказаться, альфонс бросает девушку, уходит к даме. После чего девушка делает аборт и бросается из окна. Спектакль заканчивается сценой в Турции на пляже, где дама отдыхает с молодым человеком. И вдруг она встречает свою прежнюю любовь, они мирятся, и она остаётся с ним. А жиголо даёт пачку денег и просит его побыстрее отсюда убраться, вычеркнуть её из своей жизни и больше никогда к ней не звонить, не приходить. Свет гаснет в тот момент, когда парень остаётся сидеть на шезлонге в плавках с расстроенным лицом и пачкой денег.
Мелодрама попала в точку — более половины зала ревело, казалось, что ДК потонет в потоках девичьих слёз. Даже некоторые мужчины пустили скупую слезу. С дам, окружавших Кошкину, вместе со слезами текли их килограммы косметики, сквозь горькие слёзы они спрашивали у своих полусонных мужчин, когда те повезут их в Турцию. Зал дружно и бесконечно аплодировал, актёра завалили цветами и поцелуями, девчонки, расталкивая друг друга, лезли на сцену за автографами. Когда началось это вавилонское столпотворение, учительницы в зале уже не было.
11.
В своём тёмно-зелёном плаще она уже вышла на улицу и спускалась по лестнице. Жутко выла метель, её звуки оглушали дома, деревья, фонари, бесцеремонно врывались в подъезды и форточки, будто какой-то неумелый великан сел за снежный орган и выводил на нём свою никому не понятную фугу. Вьюга жёстоко хлестала снегом по лицу учительницы. В голове у неё не было никаких мыслей, в душе не осталось чувств, тело настолько озябло, что перестало что-либо чувствовать, кроме беспрерывно колотившей дрожи. Учительница шла, сама не зная куда. На каждом шагу на неё с афишных тумб смотрели эти пошлые жёлтые афиши с белозубой актёрской улыбкой. Она отворачивала от них взгляд, но они были повсюду. Белые фонари, свесившие свои головы, будто увядшие бутоны, пытались хоть как-то ей помочь, осветив дорогу, но справиться с тьмой полностью им было не под силу.
Кошкина прибавляла шаг, перед глазами всё плыло. Куда она могла держать путь в такой час, было не совсем понятно, её остановка находилась в другом направлении. Слава Богу, хоть дороги оказались очищенными от снега, а то сопротивляться и метели, и сугробам она бы не смогла. Город обезлюдел, только изредка сквозь метельную фугу прорывался жалобный собачий вой. Дома тонули во тьме, как и деревья, как и небо. Такого угрюмого лица город N не носил давно.
Сквозь еле заметные очертания, она узнала на горизонте свою школу. Теперь она казалась настолько чужой и мрачной, что хотелось скорее пройти мимо неё. Силы таяли. “Только бы дойти, только бы успеть…”, — вертелось в её голове.
У школьного фонаря стояло несколько мальчишек. Непонятно, что они тут делали в такую скверную погоду. Вдруг у школьной калитки мальчишки заметили тёмную грузную фигуру. Свет фонаря, выхвативший её, определил, что она зёленого цвета. Мальчишки узнали этот плащ — такой плащ носила только их учительница литературы. Они почувствовали, что с их Катериной Ивановной что-то не то и ринулись за ней в погоню.
Но догнать её оказалось не так просто, она развила необычайную скорость. Они пытались бежать, но в данных условиях это было невозможно. Они пытались кричать, но Кошкина уже ничего не слышала. Верхняя часть её тела замёрзла практически полностью, только ноги ещё её слушались, и глаза могли что-то различать во тьме. “Хороший спектакль, отрезвляющий”, — только одну эту фразу прошевеливали её губы. После школы взгляду серых глаз Катерины Ивановны предстало ледяное поле NN-ской речки. За речкой сразу начинался её парк, любимая улица, а там рукой было подать до дома, стоило только перейти мост. Но, к своему удивлению, моста учительница не обнаружила. Снесли! Только обломки чёрными корягами светились на белом льду. Мальчишки уже бежали, кричали, что было сил…
Кошкина принялась спускаться к реке, она рассчитывала переправиться на другую сторону по льду. Она перелезла через несколько коряг, оставила свои следы на сугробе, после чего, наконец, спустилась вниз. По льду шла уверенно, не боялась, даже не смотрела вниз, смотрела лишь на тот берег, на котором среди голых деревьев вырисовывался одинокий памятник Грибоедову и совсем опустевший парк. Вдруг на грубых руках деревьев, откуда ни возьмись, стали появляться чёрные точки, с каждым шагом учительницы их становилось всё больше и больше. При виде беззащитных голубей её сердце что-то больно кольнуло, из глаз потекли слёзы, лицо вдруг моментально ожило, она прибавила шаг, устремясь к ним навстречу… и тут ветер дунул с особенной силой. Кошкина в тот же миг потеряла равновесие и споткнулась о старую доску — обломок моста. Её тело всей мощью упало на лёд и покатилось. Уши услышали неприятный треск, треска становилось всё больше, наконец, под грузом тела ткань льда окончательно разорвалась, и мутная вода поглотила её. От звука воды голуби резко встрепенулись и беспокойно залетали от дерева к дереву, пытаясь что-то кому-то прокричать.
Мальчишки же, подбежав к берегу, удивились, не заметив никого на белом полотне, но через некоторое время один из них увидел странное зелёное пятно. Аккуратно спустившись к реке, они обнаружили всплывший плащ учительницы, который слез с неё под водой, словно шершавая кожа царевны-лягушки…
А сама учительница тем временем плыла куда-то далеко-далеко от так и не ставшего для неё своим города N…
12.
Мальчишки с помощью длинной палки вытащили плащ и отнесли его в милицию. Плащ осмотрели и не обнаружили ровным счётом ничего, кроме билета на представление.
Милиционеры взломали дверь квартиры на улице Комсомольцев. Немного удивившись идеальной чистоте, они принялись искать адреса родственников, друзей, но не обнаружили ничего, кроме письма сестры учительницы, присланного из города Богоявленска. Сколько потом ни пытались они найти, где находится такой город, всё было тщетно. Не было нигде такого города. А больше никаких адресов в квартире так и не нашли. Правда, нашли коротенький ответ учительницы на это письмо. В нём была написана всего одна фраза: “Не волнуйся, скоро встретимся…”.
Похоронили её спокойно, на том же кладбище, где лежал её сын. На похоронах присутствовали только ученики и коллеги, для которых известие о смерти Кошкиной стало неожиданным и печальным событием. Даже директор пролил слезу.
Об этой истории написали в местных газетах, но со временем вся шумиха поутихла, и жизнь снова повернула на свою повседневную колею. Город N продолжал жить своей обычной и только ему понятной жизнью.
Спустя несколько месяцев новые жильцы учительской квартиры срубили берёзу, на которую так любила любоваться из окна Кошкина Катерина Ивановна.
P. S.
Эту историю рассказал мне мой приятель, студент филфака МГУ, когда мы сидели с ним на Тверском бульваре и пили пиво. В тот день от меня ушла девушка, и я жаловался ему на свою несчастную жизнь. После разговора я сел и начал записывать эту историю. Почему? Я сам не знаю. Ведь, и в самом деле, моя жизнь бесконечно далека от жизни захолустного города под банальным названием N. Да и что мне, двадцатилетнему, до жизни пятидесятилетней учительницы? Но с тех пор я никогда не называл свою жизнь несчастной.
А мой приятель являлся одним из тех самых заинтересованных и внимательных учеников Катерины Ивановны, кто в тот холодный день вытаскивал длинной палкой её мокрый тёмно-зелёный плащ…
г. Москва