Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2008
Я знавал человека, которому ничего не доставалось даром. То был бурлак. Бурлак по жизни. Он не как многие стремился к цели — легко и безоглядно. При этом ему приходилось тянуть за собой непосильную баржу, реветь и стонать от натуги и боли, но тянуть. Он что-то терял в эти минуты… Помимо кожи и кусков содранного жёсткой бечевой мяса он утрачивал маленькую частичку себя. Так мы заслуживаем победу. Настоящую победу, не надуманную. В конечном итоге, каждому хоть раз в жизни выпадает разворошить душевную сокровищницу, прежде чем обогатить её необходимыми зёрнами знаний. И, возможно, ничтожная попытка пренебречь непреложным законом мира зачастую обходится слишком дорого.
Не в моих правилах жулить с фортуной, таков мой удел. Правильное воспитание и личные примеры родителей привили мне тягу к искренности. Ещё в школе, я первым шёл на покаяние к отцу после очередной хулиганской выходки, — ни разу не попытавшись воспользоваться надеждой, что скандал задохнётся на корню. Иначе говоря, пронесёт. Но так уж сложилось, что, вопреки золотому правилу, я не сталкивался с необходимостью жертвовать ради чего-то или кого-то, именно имея целью заполучить кусочек мозаики человеческого счастья.
Я помню, как она стояла возле киоска, высокая, стройная, юная, едва ли не подросток. Но таилась в её глазах, и это я заметил уже позже, загадочная глубина, нераспознанная фатальность женщины, обречённой быть фениксом. Возможно, это проблескивал в её зрачках дальний сполох рока, служащий предостережением людям, завязывающим с ней отношения (мне в том числе). У неё был ужасно расстроенный вид, как я обнаружил, приближаясь к киоску, где я задумал обзавестись бутылочкой пива, предвосхищая скрашенный холостяцкий вечер перед телевизором. Она держала на ладони мелочь, отчаянно пытаясь наскрести указательным пальчиком нужную сумму.
Я приблизился, и наши взгляды пересеклись. Она посмотрела на меня так, будто я ветер, который, кружась вокруг да около, с внезапной беспардонностью дунул ей в лицо. Она почти тут же опустила голову, с удесятерённым упорством сосредоточившись на мелочи, а я заметил лёгкую складку озабоченности между её бровями. Я протянул деньги продавщице, поскольку для девушки, судя по её виду, подсчёты имели пока плачевный результат.
Она опять взглянула на меня, стоило мне пролезть между ней и окошечком киоска, тем самым как бы оттеснив её в сторонку. Я подумал, она захочет меня упрекнуть, или как-то ещё обличить моё скотство, но она молчала.
Мне стало интересно, чем же закончится её отчаянная битва за недостающие копейки, и я намеренно тянул время, искоса наблюдая за её действиями. Девушка ещё раз внимательно пересчитала все деньги, а потом выдохнула, раздражённо сжала кулак и уставилась на меня своими большими глазами. Теперь я увидел, что они у неё серые, с проблесками зелени. Эта волнующая прозелень в ту же секунду с неслышным шипением выжгла клеймо её образа на моём сердце — от этого дня и во веки веков.
— У вас не найдётся двух рублей? — без тени смущения обратилась она ко мне. Её глаза продолжали жечь моё сердце, и я не заметил в них даже намёка на привычное в таких случаях невольное извинение.
Засунув руку в карман, я выгреб оттуда всю наличность.
— Двух нет, — поздравил я её, перебирая пальцем деньги. — Есть пять.
— Давайте пять.
Я усмехнулся. Её непринуждённость начала меня заводить.
— А что вы хотите, если не секрет?
Она передёрнула плечами, как бы отгоняя саму мысль о жеманстве.
— Сигарет.
— Я могу вам купить, — предложил я, входя в азарт.
— Давай. — Вся её мелочь тут же исчезла в сумочке. Реакция казалась удивительной, словно для неё любая бескорыстная помощь со стороны чужого человека была равноценна ежедневному восходу солнца или тому, что после красного цвета на светофоре непременно следует жёлтый. Я часто вспоминал потом этот её жест, её невозмутимый взгляд в ответ на мой порыв. Я думал о том легковесном принятии моей неожиданной помощи. Это ведь не слепое доверие, правда? И не девчачья наивность, отнюдь. Её глаза могли бы засиять изнутри простым расположением, а губы непроизвольно сложились бы в робкую улыбку. Но не стало так — ни так, ни эдак. Она приняла моё предложение, и приняла всего лишь потому, что я осмелился ей его предложить.
В этом вся Маша. Та, которую я знал, и та, которую я помню все эти годы.
В подобных обстоятельствах всегда глупо упускать момент, поэтому я предложил ей разделить со мной вечернее возлияние. Она окинула беглым взглядом витрину и назвала приглянувшуюся ей марку пива. Глаза её горели, но в то же время были несравнимо далёкими от моей персоны, и мне впервые подумалось, что эта девушка видит гораздо дальше, чем я. Несмотря на окрасившую её губы (наконец-то!) улыбку, которая будто бы взбила её распущенные, соломенные волосы, я продолжал ощущать в ней эту причудливую неизбежность.
— Где будем пить? — спросила меня Маша, как только мы отошли от киоска. На улице стоял поздний вечер, и, оказавшись за пределами круга света, оставляемого фонарём над киоском, черты её лица оплавились и стали смутными.
— Если ты не против, пойдём ко мне.
— Ты живёшь рядом?
— Да. — Я махнул рукой в сторону своего дома. — Вот здесь.
Она двинулась первой. Ожидаемой мною попытки установить моё семейное положение не последовало, словно Маша принадлежала к той сфере людей, для которых свобода в браке давно стала нормой. Ей было чуть больше восемнадцати, а я был старше её на семь лет, но её такая разница ничуть не смущала. Меня, признаться, тоже. Как я вскоре убедился, интеллектом она во много раз превосходила своих сверстниц. И период максимализма безнадёжно канул в Лету. В Маше не наблюдалось заметной тенденции, как у большинства девушек её возраста, с большой долей убеждения судить о том, что правильно, а что нет, отличать хорошее от плохого и разделять все людские поступки на категоричные “можно” и “нельзя”. Как мне думалось, душа её претерпевала метаморфозы, когда чёрное вторгается в белое, образуя невзрачную, подёргивающуюся серость; а может, то был свет, первозданный свет, изошедший из уст Бога… Я не в силах подобрать разгадку. Но эта девушка, по моему мнению, обладала одним из величайших качеств: смелостью. У неё хватило смелости просто расслабить своё девичье тело и лишь уповать на течение жизни. При всём при этом я не находил в её манерах признака флегматичности, напротив, она была полна планов на будущее, и хотя иногда они противоречили друг другу, разве можно это поставить в упрёк вступающей в жизнь молодой женщине?
Мне было бы намного легче, окажись она инфантильной маленькой шлюхой, которой всё равно с кем и где, лишь бы подальше от ненавистных предков, от тюрьмы, с циничной табличкой над дверью “отчий дом”, от жизни, от серости. Возможно, тогда бы я пришёл к выводу (а если бы не пришёл, я бы себя убедил), что вся её жизнь есть следствие её характера, её безразличия. Но такие взаимоисключающие черты, как предопределённость и оптимизм, сочетающиеся в одном молодом, едва развившемся, теле, не дают мне покоя. Разве что глаза, эта её мерцающая прозелень… Неясный призрак гнетущего рока…
Она сразу же спросила, где тут у меня можно курить, и когда я заверил её в отсутствии во мне привередливости, она затянулась прямо в комнате. Пока я откупоривал бутылки и доставал бокалы, она о чём-то думала, глядя на кончик тлеющей сигареты. Меня поразило, что она даже не попыталась оглядеться в новом доме. Великолепием моя однокомнатная квартирка и не сверкала, но всё-таки я предполагал в Маше врождённое любопытство, свойственное многим женщинам. Я краем мозга подумал, что мне предстоит вечер с задумчивым, немногословным меланхоликом, пытающимся из чувства вежливости уследить за ходом моих мыслей. Я ошибся. Практически у меня не было возможности говорить о себе.
— Ты где учишься? — спросил я её после того, как мне пришлось подробно выслушать о её отношениях с бывшей подругой, которую она застала в постели со своим парнем. Она рассказывала об этом в непривычном мне упоении, а её слова, одухотворённые бурным чувством, непрерывно струились тающим ручейком.
— В институте, заочный курс менеджмента. У меня вообще-то были деньги, но они мне нужны на автобус до Уфы.
Это не прозвучало как оправдание. Она излагала факт.
— А родители тебя не балуют? — поинтересовался я.
Она усмехнулась странной далёкой усмешкой, словно вспомнила о чём-то забавном, что в то же время не казалось мне радостным.
— Дают, почему же. Но мало. Им зарплата не позволяет. Хочу на работу устроиться куда-нибудь в частную фирму. Хотя бы на время между сессиями.
— Когда очередная?
— Завтра.
Я не сдержал удивлённой улыбки. Хотя это мой менталитет сыграл со мной шутку: мне, безвылазному горожанину, всегда казалось, что перед поездкой люди обычно весь вечер толкутся дома, перепроверяя собранные в дорогу вещи. Конечно, для человека, мотающегося туда-сюда по несколько раз за семестр, всякие сборы перестают быть чем-то жутко священным.
— Тебе, наверное, нужно выспаться перед завтрашним днём, — предположил я, рискуя показаться не шибко радушным хозяином.
— В автобусе высплюсь. — Она небрежно повела плечами.
Я сам не заметил, как мы проболтали с ней около трёх часов кряду. В конце концов, мне пришлось забраться в кладовку, где у меня хранилась початая бутылка водки, припасённая для особых случаев. Бутылка была заткнута полиэтиленовой пробкой, и, вытащив её, я с радостью убедился, что водка не выдохлась. Выпивка явилась как нельзя кстати, в тон нашей беседе, и в результате за эти три часа мы умудрились с ней напиться вдрыбаган.
Я смутно помню то, что затем последовало. Алкоголь навеял в голове туман и заморочил память. Помню, как зачарованно слушал её монолог об институте, сидя рядышком и любуясь её глазами. Понял, что если внезапно не пресеку поток её слов, подходящего момента я могу ожидать целую вечность. Помню, как на середине её рассказа, без всякого перехода, я придвинулся к ней ближе и накрыл её рот своими губами. Помню, как она раздевалась, в беспорядке сбрасывая одежду на пол. Помню её короткие, чуточку стыдливые стоны, словно она не позволяла себе в полную силу, самозабвенно отдаться охватившему её желанию. Помню неизбежность в глазах…
Потом мы ещё долго целовались, стоя на краю дороги, в три часа ночи, под конусом света, испускаемым уличным фонарём. Я часто прерывал поцелуи, чтобы охватить её лицо ладонями и ещё, и ещё раз заглянуть в эти покорившие меня глаза. Она растаяла. Дарила мне улыбки, теперь не только губами. Может, я был смешон, когда вот так безрассудно позволял своим эмоциям выплёскиваться наружу, ведь чувства мои в большей степени были навеяны алкоголем, а также ярким, неожиданным вечером. Нам удалось поймать такси. На прощание я сунул ей в руку две купюры по сто рублей. “Это на мелкие расходы”, — сказал я ей, а она в последний раз подарила мне свою улыбку, и взяла деньги с той же очаровательной безропотностью.
Я думал, что она не обернётся напоследок. Но я ошибся: пока такси разворачивалось, готовясь унести её от меня прочь, она смотрела на меня в заднее стекло. Продолжала улыбаться. Я помахал ей рукой. Она мне.
И мы расстались. Расстались, чтобы никогда больше не увидеться. Расстались, чтобы пронести нашу мимолётную связь через десятилетия. Я ждал, пока такси исчезнет за поворотом, и всё представлял её туманные глаза, как они продолжают смотреть в заднее стекло машины на меня, в одиночестве оставшегося на обочине. Потом развернулся и, полный впечатлений, медленно побрёл к дому.
— Привет.
— Привет.
— Как дела?
— А это кто?
Я назвал себя. Мы договорились созвониться через две недели, и я, кое-как дождавшись оговорённого дня, засел за телефон и набрал её номер. Изнутри ко мне прорывался приглушённый шум музыки, звучавший в трубке, как из наушников. Голос Маши показался мне не таким, как при нашей первой встрече, точнее, не сам голос, а его вибрация. Это была… более беззаботная октава, наверное.
— Я не помню… Кто это?
Признаюсь, я опешил. Мне, конечно, хватало ума не уповать на долгие бессонные ночи цветущей девицы, когда в памяти всплывает мой доблестный образ, однако не такой уж большой период времени прошёл с того дня, а её голос — голая озадаченность. Я, быть может, и бросил бы трубку, найдя в её словах острое желание отогнать назойливую муху, которая не понимает, что сладкий кусок задаром бывает лишь однажды. Но только я чувствовал искренность: это не игра, и она меня действительно не помнит.
— Ну, — промямлил я, в первую секунду и не найдясь, как же о себе напомнить. — Я тебя на сессию провожал, — брякнул я первое, что пришло мне в голову и что, по моему мнению, меньше всего походило на сальный намёк.
— На сессию?.. — Она окончательно растерялась. Может, я неудачно выразился, и сейчас в её голове происходит тщательная обработка личностей, что две недели назад живописно махали ей с подмостков автовокзала? — Я не помню. Прикинь! — Она издала смешок, и это меня вконец добило.
— Ты была у меня в гостях. Мы пили пиво. Помнишь, тебе не хватало двух рублей на сигареты?
— А… — Теперь она вспомнила. А мне точно кто-то вилкой проскрежетал по спинным нервам: словно я для неё был воплощением какой-то жизненной ошибки, причём с межгалактическими последствиями. Так люди припоминают своего двухлетнего кредитора, который давно уехал, и вот нагрянул нежданно-негаданно и требует денег. А потом в дело вступает обильный процентный налог на процентную ставку, после этого совокупность всех процентов и добавочный процент на них — ну и в таком духе до полного искоренения незадачливого должника как такового.
Однако секунду спустя сердце моё встрепенулось, поскольку голос её вновь зазвучал бодростью и обаянием. И кожух неприятных ощущений лопнул, а воодушевление получило глоток свежего воздуха.
— Когда мы увидимся? — задал я, наконец, главный вопрос.
— Послезавтра я снова на сессию. Позвони завтра, часиков в пять. Договоримся.
Я с восторгом согласился, и мы положили трубки.
Однако на следующий день хлопоты забросили меня аж на край города, одно событие громоздилось на другое, когда мечешься с выкатившимися глазами и закусанной губой, выполняя одно дело и пытаясь удержать в памяти ещё десяток. В общем, мне не удалось ей перезвонить и перенести встречу. Однако резона для расстройства я не ощущал: кажется, Маша не из тех девушек, кто заливается горючими слезами по каждому поводу, когда ей не позвонил кавалер. Плохо было то, что, будучи уверенным в нашем скором свидании, я не выспросил у неё хотя бы приблизительный график экзаменов. Но и в этом я не усмотрел глобальной проблемы. Буду звонить два раза в неделю и, таким образом, обязательно её перехвачу.
Ну, а потом пошла свистопляска. Начало бесконечной цепи нелепостей. Хотя, быть может, наша встреча тоже в какой-то мере была нелепой, не столько внешне (это ведь не самое претенциозное знакомство на улице, согласитесь), нежели на уровне флюидов… или в кармических дебрях. Я звонил ей каждую неделю, но никак не мог застать дома. Мне приходилось объясняться с её отцом, который излишне настойчиво пытался выведать, что я, собственно, за тип, названиваю, и я каждый раз прикрывался новым именем, стараясь и голос тоже настроить в унисон с псевдонимом. Я, наверное, выглядел в его глазах забывчивым покупателем, восторгаясь близким знакомством с Машей, одновременно обнаруживая глуховатость в дружеском общении: Когда вы говорите она приедет? — А она вам разве не сказала? А я мармеладом уши заложил, хотелось проворчать мне, когда становилось бесспорным, что отец её не горит желанием меня просветить. Каждый раз я клал трубку в неистовой уверенности, что разрази меня гром, если я ещё раз вздумаю набрать этот номер.
Действительно, кто она мне? За то время, пока я изматывал душу её отцу, в моей квартире побывали три женщины, одна из которых задержалась на десять дней, а потом тоже исчезла. Но Маша исхитрилась забыть меня через две недели после нашей ночи, как я могу рассчитывать на её благосклонность теперь, по прошествии месяца? Нет, я принимал твёрдое решение не звонить… и я всё равно звонил.
Мои горячие еженедельные звонки постепенно переросли в ностальгические воспоминания, случавшиеся раз в месяц. Тогда я подходил к телефону и набирал её номер. И уже без капли удивления слышал, что вот только вчера она уехала сдавать какой-то экзамен, или что должна приехать в эти выходные, но, судя по всему, не приедет, или же мне просто не отвечали, или телефон был глух. Я уже настолько привык к этим несуразностям, нелепым нестыковкам во времени, что встречал их с улыбкой. Но я продолжал тешить себя надеждой, что однажды… я наберу её номер… и вот тогда…
Наступила зима. Тягучая пора воспоминаний. Наша кровь пылает в наших венах, когда мы вожделеем нечто такое, что уже почти у нас в руках, или же извлекаем яркие события из прошлого. И нам кажется, что зима леденит нашу кровь, но это не так: она остужает память. Мы все волнуемся, переживаем, вдохновляемся и разочаровываемся лишь повинуясь рабски этому бездонному кладезю всевозможных чувств и испытаний. Я стал забывать мою странную незнакомку с загадочной прозеленью в глазах. Жизнь моя продолжала своё вялое и однообразное течение сквозь годы, подчиняясь судьбе или просто моему с оттенками степенности характеру. Я зарабатывал неплохие деньги, но вы понимаете, до какой степени приставка “неплохие” обуславливалась моим одиночеством. Мне следовало уже подумать о женитьбе, о семье, но я как-то всё откладывал этот вопрос, оправдывая себя тем, что мне ещё не попалась достойная спутница, но на самом деле осознавая, что это лишь привычка. Я знакомился с женщинами, закручивал пылкие, но не продолжительные в большинстве своём, романы, и вся эта карусель жизни, мелькающая пред моими глазами, потихоньку затмевала далёкий образ девушки, подсчитывающей у киоска мелочь. Я уже начинал приходить к тому заключению, что очень скоро она просто уйдёт из моей памяти, ну, а если быть точным, останется в подсознании как мимолётный, но незабываемый эпизод. Так оно, возможно, и произошло бы в конечном итоге, и память образная уступила бы место памяти чувственной, если бы не случай.
В один из дней — это случилось летом, — я оказался вовлечён в борьбу с унылым, доводящим до исступления, собственным бездельем. Накануне я кутил с друзьями в баре, а сегодня с утра, пытаясь унять головную боль, уже успел опрокинуть в себя две бутылки пива. После чего улёгся на диван, тупо воззрясь на потолок, и занялся тем, что принялся подыскивать себе “пешеходное” занятие.
В этот момент и произошло то, что я называю оказией памяти. У кого-то чаще (у гениев, к примеру), у кого-то реже (моё почтение), но, как бы то ни было, подобное наблюдается в стаде людей, и каждый хоть раз в жизни испытал на себе своеволие памяти. Так случилось и со мной: я пролежал на диване около получаса, и, когда уже готов был смириться с тем, что мне остаётся лишь закрыть глаза и как следует выспаться, память вдруг выдала мне адрес.
Конечно. Я ведь слышал его. Она говорила адрес таксисту, а я стоял рядом, слишком заворожённый её глазами, чтобы обратить на это внимание, но не настолько невменяемый, чтобы гиперпамять моя бездействовала. Я даже знал, где этот дом, даже представлял себе его в мыслях… Подсознательно представлял.
Я вскочил с дивана. Чёрт возьми, почему нет? Что я теряю? По крайней мере, представив родителям свою внешность, я могу рассчитывать на некоторую снисходительность с их стороны, и попытаться вытянуть из них точную дату приезда Маши. Квартиру я, правда, не знал, но в любом доме всегда найдётся парочка старожилов, — из тех, что прожигают часы на скамейке возле подъезда и осведомлены обо всех соседях вплоть до их родословной. Алкоголь придал мне уверенности, а остатки похмелья гнали на улицу. Но только не это главное. Ёкнуло моё сердце. Я вдруг представил, что вот сейчас увижу её, и огоньки воспоминаний взметнулись в моём сердце пламенем её образа.
Я быстро отыскал нужный мне адрес. По дороге я опустошил ещё одну бутылку пива, поскольку жара на улице оказалась невыносимой для моего плачевного состояния. Бутылку я выбросил в кусты уже на подходе к дому Маши.
У подъезда никого не оказалось, но меня это ничуть не смутило. Я поднялся на второй этаж, чтобы уж наверняка, и позвонил в первую попавшуюся квартиру. Дверь мне открыла бабулька с придирчивым взглядом, и хотя смотрела она на меня как на шпика, именно такой человек мне сейчас и требовался.
— Здравствуйте! — Я изобразил радушную улыбку, изо всех сил стараясь не казаться пьяной карикатурой на самого себя. — Вы не могли бы мне помочь. Я ищу Машу. Она живёт в этом доме, но я забыл квартиру.
— Маша? — переспросила старушка, и её подозрительность несколько улеглась. — Какая Маша? Это не из соседнего ли подъезда?
— Может быть, — с готовностью согласился я. И для пущей уверенности добавил:- Молодая, высокая, светлые волосы.
Она смотрела на меня. И моя улыбка поблёкла. Я ожидал ответа какого-нибудь; по моему глубокому убеждению, люди в таких случаях что-нибудь отвечают. Ну, например “Это она!” Или: “Это не она!” На худой конец: “Вали домой, шаромыга, нет здесь таких!” Она молчала. И я молчал. Что я ещё мог добавить? Если она ожидала, что я стану предъявлять ей наши с Машей общие фотографии, начиная с раннего детства, то кроме воспоминаний (я и лица-то её толком не помнил) у меня ничего при себе не имелось. Поэтому я просто ждал.
— Вы приезжий, что ли? — медленно спросила старушка, глядя на меня так, словно я был загадочный фрукт. — Кто она вам?
Поднатужившись, я вмиг состряпал какую-то жалостливую историйку, какую без пива сам бы вряд ли разобрал. Ну я же не мог сказать этой бабке, что с Машей нас соединяет лишь единичный пересып, моими молитвами грозящий вылиться в повторный.
Она смотрела на меня ещё с четверть минуты, после того как я закончил нести свой бред. Потом она сказала:
— Я вас разочарую, но вы опоздали. Её нет.
— А где же она? — Я спросил без улыбки. Я сразу же почувствовал это. Я не мог не почувствовать, потому что все эти месяцы я думал о ней, и даже когда не думал, я всё равно думал. И наши души слились воедино, хотя ни я, ни тем более она об этом не подозревали. Но я продолжал говорить так, словно ничего не понял. Почему я это делал? Ведь моё сердце не врало…
— Нигде, — ответствовала старушка. — Её вообще нет. В живых…
Я молча смотрел на неё. Изнутри наваливалась свинцовая тяжесть.
— Она же в Петербург ездила, — продолжала бабка. — Ну и видно что-то там произошло. Назад её уже привезли. Я говорила с…
Но я уже спускался вниз.
Мне каким-то образом удалось отойти от дома. Бабка могла наблюдать за мной из окна. Уверен, что наблюдала. Я преодолел несколько метров, двигаясь как в патоке, а потом мой взгляд упал на идущий вдоль тротуара заборчик, и я прислонился к нему, поскольку ноги меня едва держали. Я закурил, и пока сигарета не кончилась, я ни о чём не мог думать. Просто глазел на прохожих, снующих мимо меня, вот и всё. И лишь спустя какое-то время мой мозг начал оправляться от шока.
Её нет. Просто нет. Я вдруг осознал это; моё тело прочувствовало известие каждой незримой клеточкой, и мне опять стало плохо. Только на этот раз не физическая слабость накатила на меня — образовалась прореха в душе. Прореха, сквозь которую высасывались все чувства.
Её больше нет. Она была жива, совсем недавно. Она прожила восемнадцать или чуть более того лет, и теперь её не стало. Просто был человек, и не стало его. Совсем не стало. Я всё ещё не мог в это поверить. Я повторял и повторял про себя эту фразу, “нет в живых”, как будто пытался навязать её себе, заставить себя принять неизбежное. Но мои усилия были тщетны. И я просто побрёл вперёд, не соображая, куда иду.
Я долго слонялся по душным улицам изнывающего от жары города, видя перед собой лишь туман. Меня приводила в трепет сама мысль о том, что мне придётся вернуться домой, в свою пустую квартиру, и провести в ней бессонную, одинокую ночь со своими мыслями. Я мог бы снять девочку на этот вечер, но такая идея сама по себе была мне противна. Я шёл и вспоминал тот день, когда мы встретились. Я вспоминал, как она делилась со мной своими планами, вспоминал её далеко идущие намерения, вспоминал её девичьи стоны. Но что всё это время стояло перед моим мысленным взором, это её глаза. Эта её фатальность. Это её принятие.
Возможно, что смерть она встретила с той же безропотностью, с которой приняла от меня две сотенные купюры. Хотя я не слишком верил в это.
Как же это случилось? Мне пришлось вернуться домой, потому что мозоль на левой ноге лопнул, и я уже с трудом мог идти. По пути к дому я миновал тот самый киоск, возле которого увидел её впервые почти год назад. Я немного задержался возле него, думая о том, что ведь даже не знаю, где она похоронена. В каком уголке нашего беспросветного кладбища находится её могила. Я не могу напоследок полюбоваться фотографией на памятнике, прикоснуться к холмику земли, возвышающемуся над гробом с её телом, погладить оградку. Я не могу спросить об этом её родителей, и слава Богу, что меня не угораздило попасть именно в их квартиру. Здравствуйте, я ищу Машу! — Ищешь, любезный? Прими поздравления.
Что же произошло? Ночь, пришедшая на смену дню, как я и предполагал, не принесла с собой облегчения, наоборот, — стала давить. Я не мог заснуть. Меня беспокоила не столько её смерть, сколько недоговорённость, неизвестность, недоступность истинной причины её гибели. У старухи, к коей я обратился за ориентировкой, вряд ли имелось что-либо кроме догадок, а выслушивать её догадки я не имел готовности. Я лежал на кровати и думал. Думал до отупения. Господи, ну что её потащило в Питер? И что там могло случиться? Безропотность… В её характере спутаться с компанией наркоманов, способных прибить молодую девчонку ради золотых серёжек. Она вполне могла оказаться не в то время и в неположенном месте. Случайность? Или предопределённость? Её глаза…
Страдала ли она перед смертью? Или же трагедия обрушилась на неё обухом, из-за угла, под покровом темноты, и она ничего не успела сообразить. Что если её пытали? Безумный извращенец, способный сутками, с расстановкой, истязать свою жертву, капля за каплей, скупясь на каждый слабый стон, каждое неуловимое подёргивание — и так пока не окажется выжатой вся жизнь, до кульминационного хрипения. Она могла… Неисповедимы пути Господа.
Или её принудили к проституции? Молодая провинциалка, у неё отобрали паспорт, украсили лицо синяком для острастки и заперли в подпольном борделе. Она пыталась убежать и…
Потрясённый и больной, я забылся в лихорадочном сне лишь перед рассветом. Мне снилось её лицо. А ещё чья-то волосатая рука, сжимающая шею Маши и погружающая её голову в ванну с водой. Мне снились её слёзы и мольбы о пощаде. Мне снилась душа, медленно покидающая её искалеченное, разбитое на куски тело. А потом я увидел её глаза. Серые глаза с зелёными крапинками. Глаза, зовущие меня сквозь сонмище звёзд, стоит лишь мне зажмурить свои.
Прошло много лет с тех пор: не так много с точки зрения человеческой жизни, сколько с позиции плотности событий. Многое переменилось. Я, к примеру, изменился, мой характер. Теперь я женат, у меня двое детей. Моя жена младше меня на десять лет, и она красива. Свою однокомнатную квартирку я поменял на трёхэтажный особняк, а мозоли на ногах натираю теперь лишь в фантазиях. Я директор крупного предприятия с минимальным еженедельным заработком около сорока тысяч долларов. У меня всё хорошо, и на здоровье не жалуюсь. Раз в месяц мы всей семьёй выбираемся за город, где у меня дачный домик прямо у берега реки. Там славно. Дверь в домик расположена напротив просёлочной дороги, а вот веранда выходит как раз к берегу, и мы готовим на ней шашлыки, а после этого купаемся. Иногда идём на спортивную площадку, которую я отстроил совсем недавно, играем с детьми в волейбол. А когда наступает ночь, время растворяется, и остаёмся только я и моя супруга.
Я не настаиваю, что всё взаимосвязано. Может, мне просто нравится так думать, нравиться лелеять в сердце уверенность, что вся моя сегодняшняя жизнь имеет под собой ощутимую причину. Но, так или иначе, перемены в ней начались именно с того момента, когда пожилая дама донесла до меня пугающее известие. Со временем боль утихла, а если быть откровенным, она углубилась, проникла на самое дно души. Если в палец попадает мелкая заноза, и приходится признать, что она сильнее любых щипчиков и приспособлений для вытяжки заноз, можно жить неделями, не замечая саднящей боли. Так и здесь. Наша проклятая память слишком безразборчива. Окаянная память, колоссальная космическая губка, способная впитать в себя любую незначительную эмоцию. А следом приходят новые, и те, что были до них, отходят в туманную область, куда не могут проникнуть наши повседневные чувства. Но даже теперь, после любовных игр с женой, я засыпаю и вижу во сне её глаза. Серо-зелёное мерцание ночной незнакомки. И я понимаю, что память сильнее меня.
Поблёк и призрак фатальности. Он преследовал меня, долгие месяцы после её смерти он нависал надо мной, особенно одинокими поздними ночами, сверля меня неусыпным взором, и я слышал, как в гулкой комнате гремит суровый приговор: теперь ты. Это граничило с паранойей, это и было настоящим сумасшествием. Мои поблёкшие воспоминания переставали восприниматься мною, им пришлось отойти глубже, но от этого наша связь с Машей лишь упрочнялась. И я не верил, искренне не верил, что всё это не может отразиться на мне. Сегодня я вернусь домой, а там, в моей квартире, меня будет поджидать зловещий убийца, палач памяти. Мой дом страшил меня, заставлял беспорядочно обкладывать себя баррикадой из дел и работы. Я встретил мою будущую жену, и призрак, ворча, отодвинулся.
Но, полагаю, он ждал своего часа.
Я понял, в чём моя беда, а также беда сотен тысяч людей, ведь я не думаю, что какой-то особенный, и мне одному выпало столкнуться с такой жестокой нелепостью. Я понял, что меня страшила именно нелепость, неразгаданность мрачной тайны, окутавшей образ Маши. Нас устрашает не столько сама смерть, сколько её обвязка, её аксессуары. Аксессуары смерти… Столь же нелепое сочетание, но оно как нельзя кстати подходит к трагедии. Смерть гнетёт нас своими аксессуарами, которые мы не в силах постичь, и непроизвольно с древних времён пытаемся придать им видимую форму. Отсюда чёрный капюшон, и череп, и коса… Коса, как символ неумолимости. Коса, как апофеоз нашего страха перед неизвестным.
Почему я об этом пишу? После стольких лет, после того, как моя жизнь уже перестала даже в мелочах напоминать ту прежнюю, я вновь ковыряюсь в застарелой ране. Сейчас предо мной сидит человек. Человек, которому я доверяю больше, чем жене. В каком-то отношении он мой Ангел-Хранитель. Бывший начальник специального отдела по борьбе с преступностью. Служил в Москве, Петербурге, Уфе. По долгу работы мне часто приходится бывать в Москве, и в последнее время я подумываю о том, чтобы осесть там до конца своих дней. Но стоит лишь мне вспомнить величественность наших краёв, представить, что я и мои дети будем обречены на вечную городскую духоту, как тут же отбрасываю эти бестолковые мысли.
Или мне не позволяет уехать память? Страшусь предположить, что это так. Я слушаю этого человека, имени которого я не могу назвать, и чувствую, как волны ужаса поднимаются из глубин моей памяти. Я думал, что там, на дне, всего лишь ил. Скользкая смесь из древних воспоминаний и первобытных инстинктов. Оказывается, наша память подобна вулканическим озёрам. Иногда она может извергаться. И в этот момент лучше быть как можно дальше от всех, а самое разумное — изолировать себя. Сейсмические волны… Они захлёстывают мой рассудок…
— Откровенно говоря, на свете есть преступления-сфинксы. И дело не в каком-нибудь там призванном гении, о которых так любят талдычить всякие бездельники, дело, как говорится, в деле. К примеру, человек играет в русскую рулетку. Из нескольких попыток выпадает один выстрел. Достаточно логично и, главное, — добровольно. Попыток ноль, выстрел звучит сразу — менее логично, но не парадокс. А теперь представь: за секунду до выстрела — но никто не знает, что он сейчас раздастся! — за спиной играющего возникает новое лицо и всаживает ему пулю в затылок. Это гениальность! То есть, я хочу сказать: одно событие наслаивается на другое — образуется тромб, и следствие в окончательном тупике. К чему я всё это? Я сейчас вспомнил об одном случае, о котором никому не рассказывал. Не мог. Тебе попробую, — говорил мне человек, который был мне Ангелом-Хранителем и дважды спасал меня от смерти. — Случай давнишний. Всё быльё не пожухло, как хотелось бы, потому что в последнее время я уже начал сочинять софизмы. Представь только: мне, перелопатившему всё мыслимое дерьмо нашей доблестной родины, приходится самому себе врать. Нужно ведь как-то существовать на этом свете. А иначе не могу. Смириться не могу. И понять тоже. Если сейчас не воспроизведу для себя ту историю, через годик-другой или навнушаю себе всякого, или начну верить в Кришну.
Это было в Питере. Поступил звонок в отделение милиции. Какая-то девчонка истошно визжала, что её подруга забралась на крышу и собирается устроить показательный полёт. Она умоляла приехать как можно быстрей, потому что от смерти девушку отделяют считанные минуты. Меня и быть там не должно было, в этом райотделе, но по каким-то обстоятельствам я там оказался, и, когда к месту возможного самоубийства выехал наряд, я сел в свою машину и рванул следом. Спросишь, почему я это сделал? Обычно я сворачиваю по двум причинам. Первое: мне становится скучно. Что мне до какой-то идиотки, которая наверняка решила расквитаться со своим парнем, заставить его до конца жизни маяться виной? И второе: опасность. В тот момент был как раз второй вариант. Рядовой звонок, а в душе какое-то неудобство, муторно, сам не пойму, отчего. Потому-то и ехал. Если уж сердце сигналит опасность, мне на месте и быть в первую очередь. Долг.
Я подъезжаю: огромный десятиэтажный дом, и она стоит на крыше, маленькая фигурка в лёгком платьице. А на улице изморось, градусов пять выше нуля. Возле дома порядочная толпа ротозеев — сочувствующих, как я их называю. Я только и смог разглядеть, что девчонка совсем молоденькая, лет двадцать, а то и меньше. Уже на улице я обратил внимание на ещё одну истеричную девицу. Это и есть подруга, решил я и оказался прав. Она заломила руки и кинулась к оперативникам, умоляя их совершить чудо. Я стал пробираться в её сторону, поскольку заметил, что девица вдруг понизила голос и стала что-то тараторить. Мне удалось разобрать: “всё было нормально”, “она проснулась утром”, “сказала мне, что ей приснился лебедь”, “она думает, что она лебедь”, “помогите”. Моя душа скисла. Осечка. Просто ещё одна психованная, наверняка наркоманка. Наширялась до того, что вообразила себя птицей. Всё ясно. Я уже собирался ввалиться в машину и дуть оттуда по своим делам, когда по толпе “сочувствующих” пронёсся вздох ужаса, и я понял, что девчонка таки сиганула вниз. Я быстро задрал голову, и тогда…
Человек, которого я знал уже около пяти лет и которого считал едва ли не бездушным, вдруг на моих глазах съёжился и зашёлся крупной дрожью. Нет, он был способен на чуткость и понимание, иначе как бы он умудрился прожить с женой двенадцать лет, но чужая смерть, по его меркам, была всего лишь упавшим яблоком. Если бы маленькая девочка, перебегавшая перед ним дорогу, споткнулась и разбила себе голову, он бы, конечно же, наклонился пощупать её пульс. И, окажись она ещё жива, он бы, конечно же, вызвал “скорую”. Но стоило бы ему лишь убедиться, что помощь уже ни к чему, он бы просто пошёл себе дальше и в тот же вечер повёл бы семью в театр. И тут я вновь почувствовал это. То же самое, что нахлынуло на меня много лет назад, в подъезде дома, рядом с квартирой незнакомой старушки. Я вдруг всё понял. Но, как и в далёком прошлом, взгляд мой остался невозмутим.
— Не сочти за малодушие, — продолжил мой друг уже как-то иначе — голосом, который был мне доселе неизвестен, — но я уже столько транскрипций себе насочинил, что сейчас тяжело придерживаться только фактов. Пойми, нас там было порядочно народу. Народу свойственно приукрашать да сплетничать, но для нас, ментов, логика — заповедь, а выдумки — грех. Мы видим то, что видим. Если человек пускает себе пулю в лоб, мы не впадаем в философию: мученик он или заунывный тип, действительно ли его поступок оправдан или это так, ребячество. Мы говорим: ещё один пустил себе пулю в лоб. Лаконичней некуда. Я задрал голову и успел застать момент, когда девчонка взмахнула руками и оттолкнулась от края крыши. Вокруг меня все сдохли. Тишина как в гробу, словно только сейчас до народа дошло, что Сталин помер. Потому что девчонка не стала падать вниз, как склонны падать девчонки из окон домов. Эта девушка осталась в воздухе. Она зависла в воздухе, и пусть Бог будет свидетелем, что я не вру. Я видел то, что видел. Она висела над моей головой, и никакая философия не поможет выразиться определённей!
Больше пяти минут это продолжалось. Она кружила над нами, её тонкие руки делали еле заметные взмахи. Ей незачем махать руками, подумал я тогда и сейчас так же в этом убеждён. Потому что то, на чём она держалась… Это не как у птиц. Гораздо выше, могущественнее, я не знаю, какое слово подобрать. Величественнее, может быть. Какое-то чувство вырвало её тело из рамок законов природы. Чувство позволило ей целых пять минут держаться в воздухе. Ерунда, можно сказать. Каких только чудес не бывает на свете. Подумаешь, пять минут попорхала. Только на чём она порхала — вот что меня душит. Вот почему я себе вру. Дерьмовый вопрос возникает, я не могу от него отвязаться: а чем я живу? Юная девчонка смогла испытать нечто и целых пять минут подчёркивала нам нашу убогость, серость, наше ублюдочное существование. Мы все были дикарями, а она — принцессой. И мне, как дикарю, хотелось шлёпнуться на колени и воздеть к ней руки. Я знал мир рядом с собой, мир вокруг себя. Оказывается, не знал. Представляешь, всю жизнь думать, что жил, а потом понять, что всё это — пшик, ахинея, наш социальный бред.
Я вопил ей: спускайся! Мысленно, конечно, я тогда боялся даже рта раскрыть. Спустись же, родная! Довольно! Пожалуйста, спустись вниз!
Тогда и произошло. То, чего я и боялся, в конце концов. Дикари, знаешь, горазды поковеркать шедевры изящного. Один из ментов — один из тех, кому мама наверняка не читала в детстве сказок, а пичкала мясом и пирожками, приговаривая, что всё в мире стоит денег, — один из этих кретинов схватил мегафон и заорал:
— Гражданка! Немедленно прекратите летать!
Представляешь, кладезь сообразительности?! Немедленно прекратите летать. Это как подвалить к Богу и ляпнуть, между прочим: старик, а приличный мирок ты соорудил, скромняга! Я еле удержался, чтобы не вырвать у дебила мегафон и не поместить его на место его тупорылой башки. Представь, жалею теперь! Без шишек бы не отделался, зато какое наслаждение бы получил, до сих пор бы в нём грелся. Просто я тогда не мог оторваться от неба.
Я видел, как она трепыхнулась. Небесная голубка, поддетая стрелой варвара. Как сбился её полёт. Помню до сих пор её отчаянный взмах руками; она, видно, пыталась вернуть себе состояние полёта, или невесомости, или что там у неё было. Не упустить чувство, против которого силы земного притяжения — интерес таракана. Она кувыркнулась на высоте пятидесяти метров от земли, и вот тогда я понял: лебедь. Это лебедь. Только уже раненый лебедь. Не удалось ей удержаться, хотя она очень старалась.
Сердце моё сделалось как камень. Я всё повторял, что это игра, она не может упасть. Она взмахнёт руками и унесётся в небо, подальше от криков, от мегафонов. Прочь от толпы дикарей. Она шмякнулась на мостовую. И знаешь, я по-прежнему не преувеличиваю — это был особый звук. Мне доводилось иметь дело с самоубийцами, и я знаю, как падают люди с большой высоты. Это был не тот звук. Не человеческий. Нет. Слишком мягкий и до боли жалобный. Она упала не головой вниз, а как бы всем телом распласталась по земле.
Мы обступили её кольцом, не решаясь подойти. Она лежала на мокрой мостовой, юное создание, и её мёртвые глаза смотрели в небо. Туда, где она постигла настоящее счастье. И даже струйка крови у неё изо рта не могла испоганить красоты.
А потом её положили на носилки, сунули в машину “скорой” и повезли в морг.
Мы молчали. Мой знакомый изучал свои ногти, не глядя на меня. Поэтому он не мог видеть моего состояния. Осторожно, чтобы не выдать рыданий в голосе, я спросил его:
— А как звали ту девушку? Ты не узнал?
Он усмехнулся, не поднимая глаз.
— После того, что я увидел, я просто не мог не поехать за ней в морг, — сказал он. — Представляешь, в деле не хотели даже заикаться о её полёте. Обычное самоубийство. Я настоял. Я видел то, что видел. Возникло новое объяснение, прямо из табакерки. Оказалось, девушка и впрямь была наркоманкой. И она смогла до такой степени убедить себя в реальности полёта, что просто полетела. Психиатр мне так говорил. Но я ему не поверил, только не сказал ему об этом. Потому что он и сам не верил. Это практически всё, что я помню. Многое забылось… Точно могу сказать, что она была не питерская. Приехала откуда-то из провинции. А как звали… Лена или Таня… Не помню.
— Может быть, Маша?
— Может быть, — равнодушно отозвался он, и внезапно его взгляд напрягся. Теперь он вновь стал таким, каким я его привык видеть. — А ведь точно, — хрипло произнёс он. — Я только сейчас вспомнил. Откуда ты знаешь? Уже слышал что-нибудь? Там была куча народу, может…
Но я уже был от него далеко.
Сейчас я сижу на крыше своего дома. Он довольно высок, и я думаю, мне удастся совершить то, что я задумал. Я убеждён в одном: моя жизнь началась с того момента, когда возле уличного киоска я познакомился с девушкой с зеленоватым приговором в глазах. Это был первообраз, начало судорожного полёта моей души, моего разума. Подходит время венца усилий. Время завершить этот цикл. Во мне искрит надежда на готовность к обретению.
Мне жаль мою жену. А при воспоминании о детях по моему лицу текут слёзы. Неудача прихотлива. Кто может знать, через что нам придётся перешагнуть уже завтра, быть может, через что-то более страшное, чем ниточку, отделяющую твердыню от бездны. За моей спиной не осталось записки, ведь они не смогут понять. И я бы тоже не смог. Успокоение приносит то, что на моём счёте достаточно денег для безмятежного существования на много лет вперёд. Но они поймут, не смогут не понять, что деньги не в силах дать нам покой, затмить стремление наших душ к свету. Туда, где сияет блаженство.
Пусть это и будет моим главным наследием. Оно изменит их жизнь, откроет перед ними законы, постичь которые человечество пока не в силах. Разбудит в них образ лебедя, за видимой фатальностью — желание выступить из общего круга. Я принимаю эстафету. Я продолжу то, что она не смогла закончить. Моя нечаянная подруга, мой сладкий образ, мой всплеск неземных чувств, которые наиболее остро отражены нашей обречённостью. Той, что подталкивает нас к краю обрыва.
И иногда нужно просто прыгнуть, чтобы стряхнуть с себя злой рок и на все времена избавиться от страха.
г. Москва