Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2007
(Плаги-АРТ)
Куда бы ты ни поехал, всюду вынужден таскать себя за собой.
Старинное изречение, приписываемое Сенеке
Посвящается реальному Валерию Александровичу Воробьеву
1. ОТКРЫТИЕ ПТИЦЫ
В комнату ко мне залетела птица. Она испуганно билась крыльями о потолок и стены, сильно кричала – просила помочь. Но я лишь спокойно наблюдал. Птица в изнеможении села на гардероб и сочувственно сказала:
– Какое у вас твердокаменное небо, как вы здесь живёте?
– Вот так и живём. Если бы не потолок, то, лёжа на диване, никогда бы не узнали, в чём смысл жизни, – просветил я птицу.
Валерий Александрович Воробьёв вел привычную правильную трудовую жизнь провинциального мастерового человека в заштатном сибирском городке, где с одной стороны плотины гидростанции плескалось рукотворное, заплывшее жиром промасленного промышленностью многоводья море, а с другой – обрубок рукава реки, потерявшей среди людей в результате технологических переустройств исконное историческое название. Воробьёв здесь родился, похоронил отца и мать, выдал замуж двух дочерей. А попутно где честным, а где и рисковым трудом сколотил небольшой капиталец, который вложил в авторемонтную мастерскую. Конечно, авторемонтная мастерская – сказано слишком сильно, поскольку это был обычный, оставленный ему в наследство отцом кооперативный гараж, который новый владелец значительно расширил и технологически обустроил.
В мастерской Валерий Александрович проводил за работой не только будни, но и выходные, порой переходящие в праздники, которым не было в нашей стране конца. По молодости Валерий Александрович любил праздновать, но чем старше становился, тем меньше находил в праздности душевной утехи, тем более что с главным грехом русского человека он давно крепко-накрепко завязал. Однообразие рабочих дней его не пугало, Валерий Александрович скрашивал трудовые будни музыкой The Beatles и Deep Purple, регулярно читал толстые философские журналы и не менее внушительные книги, которые брал в местной библиотеке, – в провинции такие издания водились, но мало кто в них заглядывал. Единственными конкурентами автомастера были студенты-заочники, которые в книги заглядывали, но мало что в них понимали, да и не стремились к этому, главное – запомнить основные постулаты и сдать экзамен. И когда Валерий Александрович сталкивался с таким охотником или охотницей за дипломом, то уж не упускал возможности блеснуть своей образованностью, следуя современной присказке: резал правду матку, да так, что правда умирала, а матка оставалась.
Но особенно мастер любил поразить начитанностью своих многочисленных заказчиков, среди которых было много задавленных нищетой пенсионеров, успешных, но мелких активистов рыночной экономики, а также обнаглевших от избытка денег бандюганов. Он выплескивал на них переработанную смесь собственных афоризмов и максим, выливавшихся в поучительные советы по ходу текущей жизни заштатного городка, который когда-то не сходил с первых полос советских газет.
Так однажды, получая расчёт натуральным продуктом – лапшой, сигаретами и кондитерскими изделиями китайского производства – от торгаша, работающего под крепко сколоченной крышей бандитов, Воробьёв, между прочим, афористично пошутил:
– Только грязный бизнес даёт большую чистую прибыль!
– Ты чё сказал? – пристально посмотрел колючим взглядом в глаза мастеру заказчик.
– Только грязный бизнес даёт большую чистую прибыль, – на автомате повторил Воробьёв изречение, только сейчас ощущая, как внутри мускулистого тела холодеет кровь.
– Сам придумал? – поинтересовался заказчик.
– Нет, в умной книжке прочитал, – слукавил Воробьёв.
– Жаль! Если бы сам придумал, я бы тебе заплатил за авторство по отдельному тарифу. А так – большое торговое спасибо. И запиши на отдельном листочке. Буду должен.
– Да, – вздохнул Воробьёв. Как-то сразу вернулась присущая ему смелость и находчивость: – Своим умом в России не заработаешь.
– Так что – сам придумал всё-таки? – прищурившись, пристально изучал Воробьёва заказчик.
– Нет, нет, вычитал в свободное от работы время.
– Да, много умного уже написано, жаль, времени не хватает на культуру, – подвёл черту разговору заказчик.
– Так ты заезжай чаще, может, ещё чего умного услышишь…
– Не наглейте, Валерий Александрович! А то ведь можно языка вместе с головой лишиться.
– Понял! – улыбнулся мастер, спохватившись, что он и так чересчур много сказал мелкому, но жадному хозяину новой жизни. А девизом мастера была собственным умом выведенная житейская формула: когда тебе за пятьдесят, главное как можно реже попадать в неудобные для себя ситуации.
Но если суетливый клиент, ожидающий мастера с раннего утра у ворот гаража, сообщал Воробьёву, что очень торопится, даже некогда было позавтракать, то с распоясавшейся иронией Валерий Александрович вразумлял несерьезного гражданина:
– Завтракать и обедать нужно обязательно. И лучше плотно. Это вас защитит от грядущих зимних эпидемий типа гриппа или какой-то там ОРЗешни…
– Да что вы? – как правило, заискивающе изумлялся клиент медицинской осведомлённости мастера.
– Научно доказано и проверено на себе!
– А как же народная мудрость, что завтрак съешь сам, обедом поделись с другом?
– Фигура речи. На самом деле и завтрак, и обед нужно съесть самому. А вот ужином уже можно поделиться… с женой. Поскольку она и есть главный враг порядочного мужчины. Я всегда плотно завтракаю и сытно обедаю. И супруга может подтвердить: уже десять лет никаких ОРЗ!
– Надо же! – не переставал удивляться клиент, надеясь, что, находясь в прекрасном расположении духа, мастер не подкачает и в ремонте машины. Ведь это только кажется, что если у тебя есть деньги, то мастер обязан перед тобой лебезить и прогибаться. Воробьёв никогда не заискивал перед клиентурой, считая заказчиков, у которых водились деньги в избытке, круглыми дураками. Но если брался за работу, то делал её настолько отменно, насколько позволяли технические возможности автомобиля и материальное состояние клиента.
Иной раз зашуганный невзгодами и безденежьем пенсионер пожалуется Воробьёву, что ему страшно включать телевизор, а тем более смотреть последние новости – на это у автомастера есть чёткая установка:
– А вы смотрите канал “Культура”. Никаких тебе взрывов, убийств и прочих леденящих душу кадров. У них круглые сутки на экране одни приятные новости, а если чего и случилось недостойного, то это в далёкой истории, как говорится, преданья старины глубокой. Я несколько лет смотрю “Культуру” и благодаря этому сохранил крепкую нервную систему. И жену к этому приучил…
– А вдруг что-то важное пропустим? – проявлял несговорчивость пенсионер.
– Дорогой, если в вашей жизни и было что-то очень важное, то вы это уже давно пропустили. А коль в мире сильно важное произойдёт, то нам и без телевизора об этом станет известно!
– Это каким же образом?
– Да все вокруг об этом будут судачить! – восклицал Воробьев.
– И то верно! Я ведь давеча пропустил сообщение про повышение цен, так сегодня в гараже все только об этом и говорили.
– Что и требовалось доказать… Будем политинформациями заниматься или машину ремонтировать? – возвращал клиента к насущным проблемам Воробьёв.
– Ой, заболтался, интересно с вами, Валерий Лександрович, разговаривать.
– А мне и самому с собой интересно! Ведь главное что – человек должен ориентироваться в самом себе, как я, например, в вашей машине. По звуку слышу – карбюратор барахлит?
– Он, проклятый! – соглашался пенсионер.
– Будем разбираться!
2. ЗАПРЕТ
Мы рождаемся и живём под присмотром “нельзя”. И всё время интересуемся, а когда будет можно. “Вам скажут”, – утешают нас носители запрета “нельзя”. Вот настает пора, что кажется можно, но выясняется, что тоже нельзя, потому что мы это уже говорим другим. Так узнаем, что можно только говорить “нельзя”, причём только тем можно, кому разрешено говорить “нельзя”.
За практичным и частью циничным умом гаражного мыслителя старательно скрывалась душа мечтателя. В современной жизни очень часто бывает: если строго структурированного мастерового русского человека слегка потереть словесной наждачкой, то за гламуром практичности легко обнаружить источник буйных фантазий, которые он стремится в свободное от работы время воплотить в жизнь. Валерий Александрович Воробьёв обожал читать. Чтение книг ему доставляло огромное наслаждение, потому что, только читая, он понимал: под его черепной коробкой скрывается недюжинный ум, который позволяет не только понимать написанное другими образованными людьми, но и самому производить нетривиальные мысли как отклик на прочитанное.
К чтению Валерий Александрович пристрастился на флоте – сначала военно-морском, затем – речном. А читал он не абы какие-то там детективы, а русскую классику и мировую философию. И в этом он с молодости проявил свою практическую смекалку. Детективы быстро пропадали в команде, а Толстой с Достоевским и Платон с Сенекой оставались нетронутыми. Даже монотонная скука корабельной жизни не могла заставить вчерашних школьников снова открыть набившую оскомину классику. Благодаря этому Воробьёв в целости и сохранности сберегал на корабле свою библиотеку, которая кочевала за ним нетронутой по трём кораблям. Только однажды капитан попросил у Воробьёва Пушкина для дочери, да так и не вернул. Но Валерий Александрович счёл это малым убытком, поскольку капитан, понимая и ценя увлечение Воробьева, никогда не отрывал его от этого занятия.
И когда на полки книжных магазинов хлынула разнообразная литература, а Воробьёву было жалко тратиться на однодневки, которые изначально казались важными, он каждый день заходил в книжные магазины и в течение часа изучал новинки. Откровенно говоря, Валерий Александрович нагло читал книги, и продавцы привыкли к такому странному клиенту и уже воспринимали его как местную достопримечательность торговой точки. Тем более чего шуметь, если литература расходилась бойко, а с Валерием Александровичем можно было поговорить о содержании и качестве книжных новинок.
Когда эта история попала в местную печать, возмущённый Воробьев собрался было начать против журналистов судебный процесс, но потом успокоился, поскольку фамилия его даже не была названа, перестал ходить в магазин и записался в библиотеку. К своему удивлению, он обнаружил там богатый отдел философской литературы, которую кроме него почти никто не читал… А быть пионером в любом деле для Валерия Александровича много значило. Впрочем, чтение философской литературы образовало у него немало свободного времени, поскольку умные мысли попадались в книгах нечасто, и он старательно их обдумывал. За этим старательным обдумыванием Валерий Александрович неожиданно вышел на свою юношескую мечту – стать сочинителем. Он уже автоматически что-то там записывал, преимущественно стишки да басенки, чтобы подразнить ревнивую жену или восхитить мадригалом запавшую в душу дамочку, что с ним случалось нечасто, но регулярно. Не брезговал сочинитель и скабрезным стишком: “я к вам давно питаю чувства хера, что вырос до активного размера” – это для дам попроще, которые визжали при таких словах от удовольствия раньше, чем его получали. Была у него и тонкая находка: “Божественное Фа – для лабухов фа-гот!”, которую оценили знакомый музыкант и пара утончённых, с музыкально-поэтическим слухом дам.
Случилась в его жизни странная история, которую он никому не рассказывал, но всегда помнил. Отдыхал на Байкале. Однажды среди ночи потянуло на свободу. Вышел из палатки, отошёл чуть в сторону и начал править малую нужду. И тут увидел. С неба, сгорая, катилась звезда. Так быстро катилась, что мыслью за ней не поспеть. Но Валера поспел. Его единственная дума в эти секунды была проста и неприхотлива – стать писателем. Почему писателем, зачем писателем, ведь кроме песенок и корявых стишков он тогда ничего не сочинял!? Но так сложилось, ничего умнее в голову не пришло. И эта его заявка на счастливую звезду всю жизнь мучила его, не давала покоя: а вдруг звезда счастливая? Стишки он считал попутной песней, баловством ума, а мечталось Воробьеву написать большое и значительное произведение в прозе, чтобы однажды поставить в нём точку, отдать в печать, лечь утомлённым в постель и проснуться утром знаменитым.
Но, как человек практичный, будущий писатель понимал: прежде чем проснуться знаменитым, нужно немало поработать не только головой, но и руками. Напрягать мыслями голову Валерий Александрович любил, а руками он трудился всю жизнь, и это его не пугало. Но зачем писать? – задавал себе такой вопрос Воробьёв и сам же на него отвечал: современная русская литература не обыскана читателем, никто даже не знает, что творится на непаханом литературном поле, да и творится ли там что-нибудь? В литературной среде всё проистекает как-то вяло, зыбко, не возвышая и не восхищая душу. А потому литература больше не приходит на ум современному человеку. Читая новое, он уже не сможет о себе сказать – эта книга меня всего перепахала. Если и сохранилась тяга человека к романному отображению бытия, то скорее всего через математические формулы, которые делают жизнь более просчитанной. В результате этого литература достигла такого состояния, что читать чужое стало неприлично и бессмысленно, проще и убедительнее написать самому новое, которое, может быть, и повторит все прежние сюжеты, но будет роднее и важнее или хотя бы покажется таковым, что затмит всех классиков. Мысль эта грела его душу, и он регулярно находил и возбуждал её в себе, катая взад и вперед души, как сладкий леденец памяти.
Правда, никакой продуктивной литературной идеи, а тем более строго продуманного сюжета у Воробьева не водилось, и первое, что он сделал, сев однажды вечером за чистый лист бумаги, стал по цепочке вспоминать свою жизнь, всю от начала до конца. В его переполненной техническими расчётами голове автомобильного мастера всплыл первый факт детства, который он стал быстро записывать, не отдавая себе отчёта, почему вспомнилось в первую очередь именно это?..
3. МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ О МАЛЕНЬКОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Маленький человек родился маленьким, рос маленьким и, повзрослев, остался маленьким. Он просыпался по утрам маленьким, маленьким шёл на службу и делал маленькую работу. Потом забирал из маленького детсада маленького сына, гулял с ним в маленьком дворике, пока маленькая жена не звала кушать маленький ужин. Маленький человек ложился спать маленьким и вставал по утрам всё таким же маленьким, как вчера. И завтра он будет маленьким, и умрёт он маленьким, и могилка у него будет маленькая, и память о нём будет маленькая.
Но маленький человек каждую ночь смотрит сны, где действуют большие-пребольшие люди, которые однажды стали явью и сделали мир таким, каким маленький человек видел его в своих снах. Большой красивый мир, который опять заселили маленькие люди, которым снились сны большой яви. Но это всё та же история, только про других маленьких людей, маленьких, как ты и я.
– Но ты ведь большой, очень большой, – выслушав историю, запротестовала женщина.
– Это только тебе кажется, – возразил создатель мифов.
…Маленький Валерка стоял в окружении дворовых мальчишек, которые были старше его. Двое крепко держали мальчика за руку, а трое поочерёдно плевали ему в лицо. Валерка упирался, мотал головой, старался увернуться от позорных плевков, но, омерзительные, они точно попадали в цель и текли противно по глазам, щекам, губам… Валерка крепко сжал губы, ему хотелось позвать на помощь, но он понимал, что делать этого не имеет права. Ему, как новичку в этом дворе, долго не простят, что он призвал на помощь взрослых. Но терпеть унижение дальше тоже невозможно, это было сверх сил мальчика, и он упорно вырывался, бодался, и хотел в отместку плюнуть в приблизившее лицо врага, но почему-то вместо плевка изо рта пронеслось на весь двор пронзительное:
– Ма-ма-а-а-а-а!
Мать выбежала на крик сына быстро. Было удивительно, как могла столь полная женщина так скоро спуститься со второго этажа и появиться во дворе. И мальчишки, увидев дородную женщину, которая неслась на них со скалкой, бросились врассыпную, как воробьи. Мать подбежала к плачущему сыну и, увидев, что все лицо мальчика заплёвано, быстро стёрла слюну подолом халата. “Ах, паразиты!” – выкрикнула она на весь двор и погналась за мальчишками. А те бежали к спасительному забору, который отделял двор от школы. Легко перемахнув через ограду, они стояли на той стороне и смотрели, что будет делать женщина, как себя поведёт перед преградой. Рассчитывали, что будет только браниться. Но мама Валерки оказалась не робкого десятка и, несмотря на большой вес, проворно оседлала забор, занесла лихо ногу, халат растопырился, и мальчишки искренне ахнули:
– Она без трусов!
– Смотрите – тётка без трусов! – заорали они дружно, что есть силы, во всю ивановскую.
Женщина от этого дерзкого крика замерла на заборе, только сейчас осознав, что с ней происходит нечто худшее, чем обида за сына. Она с опаской посмотрела себе между ног и обнаружила, что полы халата разметались и на ней не было нижнего белья. И за всем этим, похихикивая, наблюдали дети, которые не молчали… Весь её пыл тут же пропал, она как-то сразу сникла и робко слезла с забора, не понимая, как умудрилась на него забраться, засеменила к рыдающему сыну, схватила его за руку и побежала в подъезд. А вдогонку дворовая шпана беззастенчиво орала, чувствуя своё превосходство, добивая и мать, и сына:
– Тётка без трусов! Тётка без трусов! Тётка без трусов!
Всю неделю появление Валерки во дворе сопровождалось обсуждением материнского позора, который ложился на его хрупкие плечи. Валерка как-то сжался, потускнел от этих насмешек. Но для него было сильным ударом по душе не эти дурацкие разговоры, а неожиданное открытие, что его мать такая же женщина, как те, на которых они ходили тайно подсматривать в ближайшую баню. Но если моющиеся женщины за потным, до половины крашенным зарешёченным окном были незнакомые, далёкие и оттого чужие, то тут говорили о самом родном ему человеке. И от этого Валерке становилось противно во рту и болезненно давило в области солнечного сплетения. Он сжимал кулачки, несколько раз вступал в драку, но был бит дворовой безжалостной ватагой. Впрочем, вскоре произошло жуткое событие – в соседнем парке была изнасилована и убита молодая женщина, изуродованное тело которой нашли местные мальчишки. И новое событие вычеркнуло Валеркин позор из дворового фольклора…
4. ПОД ЗВУКИ ИСТОРИИ
Теперь человечество просыпается под звуки истории последних новостей. Не успеваешь протереть глаза, как тебе сообщают о ночной жизни президента, нападении на страну и очередном футбольном побоище на той стороне света… Из всего потока истории ты вылавливаешь сообщение, что дорожают хлеб и мясо, на кофе неурожай и принц Датский всё ещё думает: быть или не быть, на сцене провинциального театра…
А ведь прежде собственная жизнь казалась ему ничтожной и малозначительной для пера. Но чем больше он перекладывал воспоминания и окружающие его события на бумагу, тем отчётливее и ярче ему виделся в ней достойный материал литературы. Он начинал с напутствия Эрнеста Хемингуэя – сочинять в день не меньше ста слов, но чем чаще он садился за письменный стол, тем легче ему сочинялось, и он достигал результата в тысячу слов ежедневно. Он радовался такой плодовитости, черпая материал в памяти прожитой жизни.
В течение дня, заворачивая гайки в мастерской, он вспоминал прошлое, прокручивая свой, только ему известный сюжет в голове, а вечером садился за письменный стол и старательно записывал всё, что вспомнилось за день. Воробьёв с удивлением обнаружил, как быстро разрасталась рукопись. И если сначала он думал, что напишет рассказ, то через месяц склонился к мысли, что рукопись тянет уже на повесть, но не прошло ещё и двух недель, как он начал себя убеждать, что теперь ему по силам и роман, который наполнялся все новыми действующими лицами, историческими событиями, житейским опытом. Ощущение романа сделало его жизнь значительнее и важнее, хотя он не бросал основное свое производственное дело, которым кормилась семья.
Писательство наполнило его жизнь новым содержанием, но не лишило здравого смысла. При этом внешняя жизнь ушла в сторону, отдалилась, выполнялась на автомате, а внутренне Воробьёв жил своим литературным произведением, в которое страница за страницей проникала вся его прошлая жизнь, пронизанная единым сюжетом. Впрочем, Воробьёв уже замечал, что сюжетные линии разветвлялись и двигались в разные стороны помимо его воли, обрастая какими-то вымышленными деталями, которых не было в его собственной жизни. При этом обнаруживалось: то, что он хотел написать, куда-то исчезало в его подсознании и не ложилось на бумагу, а на этом месте появлялся текст, содержание которого было мало понятно автору. К тому же Воробьёв стал ощущать, что рукопись не приближается к концу, а наоборот, непомерно наполняется и разрастается калейдоскопом чужих событий, чужих диалогов, и понимал, что как писатель живёт под чужим влиянием, его рукой водит кто-то другой…
Воробьёв стал уже всё чаще и чаще мечтать добраться до последней точки, когда можно было бы перевести творческое дыхание. Но заветная точка никак не проявлялась под его рукой, потому что литературный текст как-то сам двигался по неизвестному автору направлению, как будто кто-то другой из внешней среды включился в процесс создания романа. Но при этом и Воробьёв не был посторонним в процессе, через него работала неизвестная ему сила, которая ломала всё, что автор задумывал днём, и наполняла его литературный труд совершенно иным содержанием, с которым у Воробьёва рождалось несогласие. Это была как бы его жизнь, но она становилась или излишне приглаженной, или очень драматичной, в неё проникали и вовсе незнакомые детали, которых становилось всё больше и больше. Хотя события, новые герои и картины природы, которые рождались под его рукой, но явно по чужой подсказке, ему временами нравились, но они всё же были какими-то чужими, нарушали его представление и понимание жизни. И когда однажды текст пошел уже заведомо по не запланированному ещё днём руслу, Воробьёв стал в сердцах рвать последние страницы рукописи.
5. ИУДИНЫ ДЕТИ
И сказал первый:
– Ты – иуда!
И возразил ему второй:
– Иуда – ты!
– Я первый сказал! – возмутился первый.
– Ты первый продал! – был непреклонен второй.
Достаточно всего тридцати сребреников, чтобы нанять Иуду для предательства, но никаким золотом мира не заставить держать язык за зубами желающих доносить.
– Это уже не жизнь! – возмутился Воробьёв-писатель.
– А что же? – ухмыльнулся Воробьёв-роман.
– Литературный глянец, – настаивал Воробьёв-писатель. – И к тому же написанный кем-то другим, который не имеет ко мне никакого отношения.
– Это же и прекрасно, если в авторе пробуждается другой автор. Только другой способен переработать из несознательного потока такого неопытного писателя, как ты, нетривиальные образы, сюжеты и мысли, – изрёк роман.
– Я не для массового читателя пишу.
– Неужели для элиты?
– И для неё тоже.
– Элитных произведений много, а читающей элиты мало. Кто сегодня станет читать твои воспоминания, переходящие в философские максимы? Запомни – элитарного творчества, на которое ты претендуешь, в избытке, читателя для таких текстов маловато. Быть гением нерентабельно. Роман должен нести в себе коммерческое предложение, и оно у тебя есть, а я готов его развить и обеспечить…
– Пусть читателей будет мало…
– Ой, ой, давно наслышаны: пусть мне Бог пошлёт хоть одного читателя! Это вы так только для публики говорите, а сами мечтаете о миллионе новых читателей, крупных счетах в банках и продолжительной славе, переходящей в бурные, нестихающие аплодисменты.
– Да, мечтаем, но не ценой же плагиата.
– Какого плагиата? Ты где видел плагиат?
– А последние страницы романа – это откуда? Разве этого не писали в средние века?
– Ты имеешь в виду Данте или Шекспира?
– Я имею в виду Рабле!
– Да боже мой, каждый новый писатель переписывает предшественников. Роман-сюжет всего один, а опубликованных произведений сотни тысяч.
– Но это не мой роман, а чужой, противный душе текст, – возмутился Воробьёв.
– Писатель – это человек, который создаёт из одного романа другой роман, из другого – третий, из третьего… Ну, ты, надеюсь, понял, – ответил ему известным чужим афоризмом на это роман.
– Но я не хочу творить вымыслом!
– В большой литературе всегда присутствует вымысел правды! И только вымышленное – бессмертно!
– Но не плагиат же?
– Конечно, нет! Плаги-АРТ – вот наш новый жанр, который мы с тобой освоим первыми! Если хочешь доходчивей, то роман-цитата!
– Роман-цитата?! Не понимаю, о чём ты говоришь. Я хочу нормальный народный русский роман, который бы был всем в мире интересен.
– Какой? Русский?! Русская литература давно не имеет после Достоевского, Толстого и Чехова международного хождения.
– А Пастернак?
– Заблуждение!
– А Шолохов?
– Ошибка!
– А Булгаков?
– Плаги-АРТ!
– И что ты предлагаешь?
– Работать над рукописью дальше! А лучше говорить, ведь “всякое великое движение на земле обязано своим ростом великим ораторам, а не великим писателям”. Конец цитаты. Писатель-оратор, писатель-трибун.
– И кто это сказал?
– Я! Правда, устами Адольфа Гитлера. А хочешь в этом убедиться – полистай “Mein Kampf”.Это туда я вписал эту мудрую мысль на века.
– Да, с тобой не поспоришь. А не пора ли ставить точку? – решительно напомнил Воробьёв-писатель.
– Попробуй! Ты же основной автор, я только так, сбоку припёка, – усмехнулся Воробьёв-роман.
“Я интересовался книгами. Знакомая молодая учительница сказала, что в их школе валяются старинные книги.
– Где? – не на шутку разволновался я.
– На чердаке хранятся, – спокойно ответила собеседница.
– Покажи немедленно! – потребовал я.
И она повела меня на чердак школы. Действительно, среди разного бестолкового хлама лежала небольшая стопка запылившихся книг, выпущенных в Х1Х веке. Я просто потерял дар речи – прежде в нашем провинциальном городе я таких столь редких книг не видел. Поэтому очень долго старательно перебирал их, гладил твёрдые переплёты, очищал от пыли, чуть не сказал вековой, но было видно, что недавно фолианты кто-то держал в руках.
– А они чьи? – почти задыхаясь, наконец-то нашел в себе силы вымолвить я.
– Ничьи! – ответила учительница. – Можешь даже себе забрать.
– Правда, что ли? – не поверил я своему великому счастью, неожиданно свалившемуся мне на голову.
– Правда, правда, бери, – легко рассталась с этой драгоценностью учительница.
Я даже оторопел от такой щедрости.
– И я ничего за это не должен школе? – посмотрел внимательно на учительницу.
– Ничего! – с улыбкой сказала она.
– …и тебе?
– А мне тем более, ведь книги не мои, я всего лишь здесь их обнаружила.
– Значит, они ничьи? – ещё отказывался я верить своей удаче.
– Почему ничьи – твои! – собрала книги и положила мне в руки учительница.
– Спасибо! – ответил на щедрый жест я и попытался улыбнуться, но не получилось, книги вывались из рук и хлопнулись шумно об пол, подняв тучи пыли. Я нагнулся быстро и стал собирать.
– Ну, пошли, а то как-то жутко здесь, – сказала моя попутчица и быстро пошла к выходу чердака.
Я торопливо собрал книги и пошёл следом, учительница браво шла впереди, что-то напевая. Я видел только её затылок, который притягательно белел, заставляя мысли сбиваться с книг на учительницу. Я не понимал, почему она так поступила, и торопился как можно быстрее уйти с книжным богатством, пока она не передумала. На первом этаже мы попрощались. Я был угрюм, а учительница весела.
– Заходи, – с улыбкой сказала она на прощание.
На работе я показал коллегам книги и рассказал, где их взял. Книги одобрили, а потом один из старых работников, из тех, кто каждый день заканчивал бутылкой дешёвого вина, ехидно спросил:
– Ты, надеюсь, даму отблагодарил?
– Да, сказал спасибо! – ответил я.
– Тебя на чердак, думаешь, только за книгами заманили?
– За книгами! – уверенно парировал. – Зачем же ещё?
– Книги – предлог… Дурак ты!
И все вокруг рассмеялись. Я смотрел на книги и вспоминал: а был ли какой-то сигнал со стороны учительницы? Не помню – удаляющийся белый затылок помню – но между нами были только книги и чердачная пыль вокруг. Хотел сказать об этом, предъявив в качестве доказательства, но промолчал.
Прошло с тех пор больше тридцати лет. Те старинные книги до сих пор со мной. А как зовут учительницу, которая их так легко подарила, даже не помню. Не помню – и всё тут! И мне становится стыдно оттого, что не помню…”
6. ПЕРВАЯ ГОДОВЩИНА ВЕЧНОСТИ
Один человек во мне по утрам идет в сферу материального производства – его одобряют государство, жена и дети. Другой человек во мне вечером возвращается домой – его ждут дети, жена и терпит государство. Третий человек во мне ложится смотреть сновидения – его осуждают все за эгоизм. Четвёртый человек во мне всё это знает, но ценит сновидения больше, чем жену, детей и особенно государство. Но никак не решается вывесить над кроватью плакат: “Да здравствует 1-ая годовщина вечности!” Для этого нужен пятый человек, но он не успевает родиться из-за частых моих пробуждений.
Воробьёв сел за письменный стол, и его рука заново повела текст, из-за которого у него с романом возникли разногласия и вспыхнула перепалка. Но и на этот раз Воробьёв-роман оказался сильнее и управлял рукой Воробьёва-писателя, слово за словом восстанавливая то, что совсем недавно в сердцах было разорвано в клочья:
“Она жила сама в себе счастливо и беззаботно. Время её жизни всегда было занято, но уже через полчаса она не помнила, что делала в эти самые полчаса, устремившись к новому важному и намеченному её резвым умом в данный момент делу, которое она исполняла охотно и быстро. С такой женщиной мне было легко, она не помнила моих оскорблений, измен, уходов. И когда я вновь появлялся после продолжительного отсутствия на пороге её дома, то получалось, как будто я никуда и не уходил из окружающей среды её мира.
– А, это ты?! – она не удивлялась и не радовалась, а тут же убегала по своим домашним делам, которые она никак не могла переделать за всю свою продолжительную жизнь со мной и особенно без меня.
Но в её доме мне было сытно и тепло, имелся угол, где я мог спрятаться от суеты сует с какой-нибудь мыслью и думать ее несколько дней кряду, не заботясь о том, что меня потеряют или забудут. В стране, где я жил, нужно обдумывать одну-единственную мысль, и, если в этом наступит необходимость, изложить её деловой запиской на бумаге. Вторую мысль лучше не начинать, потому что государство наше такое злопамятное, что не даст её додумать и сделает всё, чтобы новая мысль не получила развития, а тем более завершения. Особенно это касалось людей с аналитическим складом ума, которым меня наделило наше всеобщее образование.
И моя мысль вращалась как юла вокруг того, откуда эти дела у неё набирались? Жизнь её протекала беззаботно, ведь я никогда не обременял её своими бытовыми проблемами. Она ничего не ела, не пила, и я рядом с ней жил впроголодь. Но при этом не забывал дважды в день менять носки. Менял их после обеда, аккуратно заворачивая грязные в целлофановый пакет, где они хранились до той поры, пока мне не приходило в голову это полное собрание пропотевших носков постирать. Ей не приходилось штопать мои носки, поскольку как только они рвались, я их выбрасывал. Она не стирала мои рубашки – их было у меня множество, на каждый день жизни. И когда к концу года скапливалось, согласно григорианскому календарю, 365 рубашек, я относил их в прачечную и через неделю получал назад четыре чемодана чистых отутюженных рубашек, которые я носил до високосного года, когда нужно было прикупить ещё одну. После високосного года я выбрасывал рубашки на улицу, и их разбирали бедные люди, если им подходил мой размер. У меня было две дюжины брюк и костюмов, носовые платки на каждый день. И она никакого отношения к моему гардеробу не имела, но при этом всё время что-то штопала, чистила, убирала. Я не мог рассмотреть, чем конкретно она занимается, потому что был озабочен только своим исполинским всемирно-историческим значением, которое никогда не переходило хотя бы в одно маломальское деяние. Мы только сходились с ней в ночной постели, когда я был у неё дома, воспринимая друг друга на ощупь, по запаху кожи и внутреннему состоянию, переливаясь друг в друга всем своим внутренним содержанием, обмениваясь взаимным дыханием и запахом.
Я не задавал ей вопросов, но единственное, что меня иногда мучило и на что я не находил в её жизни при мне ответа – для кого она все это делала? Ведь по сути она имела дело с мертвецом, который жил только своими воспоминаниями, прокручивая их каждый день, как на каруселях, с утра и до вечера. Да, да, это не оговорка, я родился мёртвым. Но мои родители этого даже не заметили, потому что я был подвижным мальчиком. Мама кормила грудью, а отец поставлял всё новые и новые игрушки, которыми я их забавлял.
Когда я подрос – меня пристроили в детский сад, где приучили играть с детьми, над которыми я быстро взял верх. Несмотря на то, что был от рождения мёртв – быстро рос, опережая своих сверстников в развитии.
Потом меня начали учить в школе, где я сидел на последней парте и производил на учительницу Раису Ивановну тягостное впечатление. Как-то, гладя меня по русой головке, учительница шёпотом спросила у мамы: “Как вы думаете – с мальчиком всё в порядке?!” На что мама ответила: “А вы разве не заметили, что он очень умный ребенок?!” “Неужели?” – заглянула мне в глаза учительница и, рассмотрев, видимо, что-то диковинно страшное, отвела взгляд. А я стоял такой равнодушный: мёртвого словом не обидеть.
Я быстро освоил преимущества мертвеца перед живыми одногодками и захватил лидерство во дворе и в школе – командовал пионерами и комсомольцами, дрался с пацанами, доказывая свою силу, учился “на отлично”, и многие учителя ставили мне пятёрки, даже не спрашивая урока… Потом служил в армии, где погибло много моих товарищей, но я выходил сухим из воды, потому что не боялся быть убитым. Мёртвому смерть не страшна.
На свадьбе я был единственный мертвец. А позже удивился, что от меня начали рождаться живые дети. Всю долгую-предолгую жизнь строчил в газеты заметки, и, как со временем выяснилось, их содержание понимали только мертвецы, среди которых я стал знаменитым.
А когда я скончался, то, рассматривая меня в гробу, все воскликнули: “Как живой!”. А я действительно ожил, потому что родившиеся мёртвыми не умирают, а оживают. Я впервые глядел на мир из гроба и поражался его краскам, что раньше было недоступно. Все стоящие вокруг гроба видели, что я ожил, и перешёптывались друг с другом, не веря своим глазам. Но пришли другие мертвецы и потащили меня на кладбище, где закопали в тёплую землю.
– Вот ещё один живой! – радостно встретил Пётр у райских ворот.
– Очень хорошо! – обрадовался Господь. – Наконец-то опять повеяло и у нас жизнью.
– Господи, отпусти меня жить, – взмолился я.
– Поздно! – был непреклонен Бог. – Так давно не приходили к нам живые…
– О, Господи, как остро чувствуешь жизнь в первые минуты смерти!
– Понимаю, – посочувствовал Бог и, взяв меня за руку, повёл за собой. – Вживайся!
И я вживался. Вживался рядом с ней, хотя она не имела ни имени, ни отчества, ни лица, ни тела…”.
7. ВНЕ ЗАКОНА
Если бессмыслицу поставить вне закона и автору под барабанный бой отрубить голову, то бессмысленность, обагрённая кровью, наполнится смыслом страдания. И тогда под её знамена встанут миллионы людей, чтобы первым делом захватить власть и начать казнить тех, кто не сумел понять смысл бессмыслицы. Недаром смысл ищет форму, бессмыслица – содержание.
“Зачем в моём романе этот чужой текст? – весь день на работе возмущённо кипело в душе Воробьева. – Я ничего не понимаю в нём. Мало того, что мужик какой-то странный, хоть весь от начала до конца выдуманный, но его я могу понять, так ещё и подруга у него сумасшедшая. Конечно, сумасшедшая! Где ты видел такую бабу, чтобы не интересовалась: откуда пришел мужик и чем занимался, а тем более, никогда не интересовалась хотя бы его карманами? Нет таких в мире женщин. Даже последние дурочки любят шарить по мужским карманам”.
Ход практичной мысли Валерия Александровича оздоравливал его затуманенные от общения с романом мозги и по-военному наталкивал на принятие скорых решений. Надо ставить точку – опять закружилось спасительной мыслью в голове мастера. Валерий Александрович давно заметил, что в мастерской он мог свободно рассуждать сам с собою, и роман никогда не участвовал в этой дискуссии. Рабочее место Воробьёва, которое кормило семью, было под запретом, роман никогда не переступал его порог. Поэтому Воробьёву было легко здесь выстраивать новые сюжеты и спорить, поскольку ответы всегда рождались понятные и правильные. Он помнил, как один известный советский писатель полушутя, полусерьёзно говорил, что когда он не знает, как развивать сюжет дальше, то, не мудрствуя лукаво, ставит жирную точку. И даже если казалось, что сюжет в голове не закончился и требовал продолжения, то потом выяснялось, что точка поставлена вовремя, именно на этом месте книга закончена своевременно и правильно. Воробьёву нравилась эта мысль, он в себе её грел и лелеял, хотя понимал, что взявший над ним силу роман не позволит так решительно поступить. Но точка была нужна – и с этой продуктивной мыслью Воробьёв провёл весь день и с ней же возвращался вечером домой.
В мыслях Валерий Александрович держал только одну точку, которую он задумал поставить, не вступая с дискуссию с романом. Воробьёв был уверен, что сегодня ему это удастся. Представлял, как ловко он это сделает: пройдёт в комнату, не станет мыть руки, не попьет чаю, а сразу сядет за стол и там, где вчера закончил текст, напишет слово “КОНЕЦ”. Именно напишет “КОНЕЦ”, и это послужит сигналом, что автор ставит в своей работе последнюю точку и продолжать работу над произведением не будет, разве только поправит некоторые места да решительно вычеркнет лишнее, что успел вписать роман его рукой.
Обдумывая, как ловко он сегодня справится с романом, Воробьёв приближался к своему дому, который стоял в однообразном жилом массиве однообразного города. Воробьёв любил подшучивать, что среди такого серого бетонного однообразия и примитивного тополиного озеленения не может родиться большой писатель. Но тут же мысль пошла в обратную сторону, как отточенный палиндромон, что ему как раз и удастся опровергнуть эту занозистую мыслишку и впервые в их заштатном городке появится значительный русский писатель.
В ту минуту, когда он думал о возможном появлении значительного русского писателя, на подходе к своему дому Воробьёв столкнулся с человеком, который показался ему очень знакомым. Воробьёв точно знал, что прежде они никогда не виделись, а значит, не были представлены друг другу. Так часто бывает в провинциальных городишках: встретишь человечка, как будто бы даже знаешь его, но точно припомнить, откуда знаешь, не можешь. Но в этой встрече было нечто другое. В лице, и в одежде, и в походке незнакомца было что-то родное, узнаваемое. И в том, как он с не меньшим удивлением посмотрел на Воробьёва, в его пристальном взгляде читалось нечто даже родное, от чего Воробьёву стало и тепло, и одновременно щемяще-тревожно. Прохожий так же пристально рассматривал Воробьёва, и в его взгляде читалось желание что-то неуловимое вспомнить. Но, обменявшись пристальными взглядами, они разошлись, оставшись наедине со своими мыслями. И только в минуту расхождения Воробьёв ощутил, как что-то пронзительно кольнуло в груди, заставило сбавить шаг. Но Валерий Александрович был в таком возрасте, когда всяческие неожиданные покалывания в слабых мужских телесных местах означали только, что человек жив и в нём бродят токами все ещё крепкие признаки жизни, давая о себе знать всё чаще и чаще болезненными симптомами. И всё же Воробьёв остановился, замедленно оглянулся и обнаружил, что прохожий тоже смотрит на него. Но как только под пристальным взглядом незнакомца Воробьёв сделал шаг навстречу, тот резко повернулся и быстро пошёл дорогой, которая вела человека во двор Валерия Александровича, и скрылся за каменным забором. Воробьёв задумчиво смотрел ему вслед, а потом резко сорвался с места, убыстряя шаг в надежде догнать незнакомца и уточнить его имя …Но с удивлением обнаружил, что прошёл мимо своего двора и резво зашагал дальше по улице, направляясь в другую сторону, куда повела его новая мысль. И чем быстрее он шёл, тем ощутимее внутри него крепло чувство голода, которое он хотел как можно быстрее удовлетворить…
8. МУСОРНАЯ ВОЙНА
Нести ведро до мусоропровода и неожиданно высыпать содержимое соседу под двери. Все очистки, внутренности рыбы, шкурки колбасы и бумагу от черновиков.
Но, словно почуяв неладное, сосед откроет дверь и остолбенеет от такого хамства.
– За что? – удивлённо спросит у тебя.
– А тебе разве не хотелось вот так нести мусорное ведро и неожиданно вывалить кому-нибудь из соседей под дверь? Не хотелось?..
– Хотелось! – признаётся он и пугается потаённых мыслей.
– Вот за это и получил то, что тебе хотелось дать другим. Я знал твои подлые мысли, я выследил их у себя за письменным столом. Получай, – и ногой разбрасываю мусор.
Он попадает в квартиру, на стены и ему в лицо. А я бегу прочь…
Я знаю, что он тоже побежал за своим мусорным ведром и сейчас навалит мне кучу под дверь.
Так у нас начнётся мусорная война, в которую мы втянем наших соседей и всю местную общественность, которая не поверит, что я на это способен. А я такой, я всё могу, если выслежу, что там у вас за потайными мыслями.
Как только Воробьёв трижды порывисто нажал за кнопку звонка, давая знать, что мужчина пришёл в дом, дверь распахнулась и на пороге его встретила жена с полным ведром мусора. За долгие годы совместной семейной жизни это была святая и единственная бытовая обязанность Валерия Александровича по дому – вынести мусор. Каждый день жена встречала его с полным ведром, и супруг подхватывал его, унося к мусоропроводу. И Воробьёв безропотно, на автомате протянул руку, чтобы перехватить ведёрко, но жена прошла мимо, бросив на ходу: “Ужин готов”. Где-то глубоко в подсознании Воробьёв фиксировал смену декораций в его жизни, но с не меньшим удивлением обнаруживал, что всё происходящее в момент его возвращения домой было ежедневно знакомым. С кухни пахло любимой гречневой кашей, поджаристыми морковными котлетками, а жена источала приятно обогревающую улыбку, и было ясно – его здесь ждали. И хотя всё в этом доме пугало знакомой незнакомостью, но внутреннее оцепенение Воробьёва скрашивало уютное тепло и бытовая гармоничность этого дома, которая сразу пришлась по душе Валерию Александровичу. Она соответствовала его представлениям о семейной жизни. Он смутно помнил, что ещё вчера всё было по-другому. Хотя он уже и не помнил, как это по-другому. Но уже сегодня дом, в который он пришел после тяжёлой изнурительной работы, раскрыл перед ним тёплые объятия, и Воробьев всем своим телом, в которое была укутана измождённая от трудов праведных душа, окунулся в новое бытовое пространство, не задавая себе лишних вопросов, не взращивая всходов сомнения, которые ему в данную минуту и не были нужны. Валерий Александрович любовался женой, лицо которой сияло радостью, а не подавлялось тенью повседневных забот. После ужина она не ускользнула от него в свою комнату, а наоборот, прильнула, приласкалась, вольно распуская руки по телу мужа, от чего тот встрепенулся и вместо того, чтобы тащиться к письменному столу, поспешил за женой в спальню, где давно забытые ласки довели его до приятной неги…
Впервые за последние месяцы Воробьёв вечером ничего не сочинял, он даже забыл о своём желании поставить в романе жирную точку из крупно набранного слова “КОНЕЦ”. Проваливаясь в сновидение, Воробьёв не только уже не помнил, а напрочь забыл, что несколько месяцев подряд сочинял художественное произведение, которое должно было его сделать знаменитым. Да и зачем сочинять, думал во сне Воробьёв, ежели с этого дня вся его жизнь пошла по сценарию, который диктовал прежнему Воробьёву его неутомимый роман? Он стал жить жизнью своего литературного героя или почти той жизнью, потому что даже большим объёмом слов никому не по силам с точностью и достоверностью описать реальную жизнь человека. И утром, получив завтрак в постель, Воробьёв больше не сомневался, что он занял чужое место – место своего лирического героя, которое ему навязывал роман. И он подумал: а кто же занял его, Воробьёва, место, кто был тот, с кем он вчера встретился на тёмной улице города, кто пошёл его натоптанной тропкой в его дом, где осталась лежать на письменном столе его рукопись, в которой не была поставлена последняя точка?
9. ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА
– Он не такой как все! – восхищена женщина, растворяясь в полёте мужской фантазии.
– Он? Он – не такой как все… – разочарована всё та же женщина, перебираясь к маме с вещами.
Выспавшись и впервые позавтракав в постели, Воробьёв неспешно пошёл по квартире в надежде найти своё рабочее место – письменный стол и на нём рукопись. Но в этом доме письменного стола не оказалось.
– А где же мой письменный стол? – спросил Воробьёв жену.
– На твоей работе! – улыбнулась жена, принимая его вопросы за игру, к которой её муж был всегда склонен.
– А наши дети где занимаются? – приняв её тон, продолжил расспросы Валерий Александрович.
– А наши мальчики давно закончили институт, удачно женились и уехали работать на Север.
– Мальчики? На Север? А у нас вроде была девочка?
– Девочка у тебя в другом месте, если ты соскучился, то можешь позвонить. Надеюсь, номер не забыл… – впервые за их совместное общение со вчерашнего вечера холодок пробежал по лицу жены.
– Хорошо, позвоню как-нибудь. А ты не знаешь, куда я сунул свою большую рукопись романа?
– Рукопись? Романа? Ты меня удивляешь. Разве ты писал роман? – жена внимательно посмотрела на Воробьёва.
– Да чёрт его знает, мне помнится, что писал, но куда засунул, не могу вспомнить…
– Господи, Николаша, ты письма матери ни разу не написал. Ты на похороны к ней даже не поехал, отделался телеграммой.
– Ты что несёшь? Я же ездил к ней перед смертью, долго жил, похоронил достойно.
– Коля, мне неприятно тебе об этом напоминать, но ездил к ней, долго жил и похоронил её твой старший брат, которому, между прочим, как оказалось, мать ничего в наследство не оставила, всё тебе.
– У меня есть брат?
– А куда ж он денется? На месте. Знаешь, с тех пор как ты бросил пить, с тобой происходит что-то странное, какие-то провалы памяти.
– Я – пить?
– Понимаю, что тебе это неприятно вспоминать, но мне кажется, что уже пора приходить в себя. Старое зачёркнуто, мы живем с тобой, Коля, новой жизнью. Ты хочешь жить по-новому?
– А почему ты меня постоянно называешь Колей?
– Да потому, что ты – Николай Васильевич Гоголь, и ты всегда гордился этим именем. Я твоя жена Ирина Михайловна. У нас два сына, а у тебя есть ещё дочь. Ты работаешь редактором городской газеты.
– Надо же, я – журналист! – Воробьёв покачал головой. Странное совпадение: он хотел стать писателем, а стал журналистом. Подумал вслух: – Где-то рядом.
– Нет, Коля, ты редактор. Ты уже лет десять ничего не пишешь, ты только раздаёшь задания, определяешь темы и расставляешь запятые в безграмотных статьях своих сотрудников. Пунктуацию ты всегда знал назубок.
– А чем занимаешься ты?
– Я воплощение твоей эгоистической мечты – домохозяйка. До сих пор тебя это устраивало и, если быть честной, меня тоже. Писать в твоей газете мерзко-подхалимские статьи мне тоже не очень уже хочется. Ведь над нами снова сложилась власть, широко открытая для панегириков…
– И ты закончила журфак?
– Нет, я закончила философский факультет МГУ, но когда-то неплохо владела пером и вслед за тобой в романтическом порыве приехала в этот город комсомольских строек, послушав на одном из вечеров в университете твои стихи.
– Послушала стихи и поехала?
– Не только стихи, попутно ты мне заделал ребенка, а потом уж я поехала к тебе…
– Ну, общая картина ясна, – подвёл итог Воробьев. Разговор приобретал неприятный характер, разрушая идиллию вчерашнего вечера, когда Воробьёв впервые пришел в этот дом. – Пора и на работу.
– Пора, только не на работу, а на дачу. Шагай за машиной, – уточнила планы жена и протянула ключи от гаража и автомобиля.
Воробьёв машинально взял ключи и вслух подумал:
– Кстати, если мне не изменяет память. Николай Васильевич Гоголь – это известный русский писатель, который сошёл с ума, впал в летаргический сон и был заживо похоронен. Я правильно восстановил ход истории литературы?
– К счастью, Николай Васильевич, Вы не повторяете его судьбы! На дачу, хочу загородного воздуха! Шевелись, и побыстрее, – Воробьев услышал в голосе жены знакомые командные нотки, но на этот раз они его не раздражали, а даже нравились.
10. ХОДОКИ И МУДРЕЦ
Пришли к мудрецу ходоки и сказали:
– Мы хотим, чтобы ты управлял нами.
– А я уже и так вами управляю, – ответил им мудрец.
– Не поняли, – переглянулись удивлённо ходоки.
– А как вы нашли ко мне путь?
Уже которую неделю Воробьёв жил под фамилией Гоголь. Новое положение его смущало, но, к своему удивлению, он обнаружил, что легко справляется с возложенными на него редакторскими обязанностями. Даёт темы сотрудникам для написания статей, точно расставляет запятые и даже, чего, говорят, давно уже не было, существенно правит тексты. Да так правит, что даже самое бестолковое играет новыми гранями. Бездарные сотрудники только чмокали от удовольствия, когда Николай Васильевич проходился по их писанине оригинальной мыслью, обсуждая в курилке, что редактор вновь набирает форму, надеялись, что скоро и сам возьмётся за перо.
И Воробьёву, он же Гоголь, нравилось занятие редактора. Он справлялся с ним легко, даже играючи, всё больше входя во вкус. Вот только весь день не давала покоя, а всё больше по ночам мучила мысль, что там, за дверью его прежней квартиры, где на письменном столе лежит не дописанным им роман? И что делает с этим романом человек, который занял его место? Ведь он догадывался, что место возле его рукописи, его романа занял настоящий Николай Васильевич Гоголь, человек, судя по описаниям, напоминавшим мифы, крупного творческого дарования. Получив его роман в руки, он ведь может с ним такое сотворить, – эта мысль обрывалась всегда на полпути недосказанности, но при этом радовала и одновременно пугала Воробьёва-Гоголя.
Эта мысль притягивала Воробьёва-Гоголя к дому, где теперь вместо него обитал настоящий Гоголь Николай Васильевич, где каждый вечер, закончив работу в гараже, он мог свободно проводить за рукописью романа, поскольку ему не нужно было больше заниматься газетной подёнщиной, которая высасывала из него последние творческие силы. Воробьёв-Гоголь кружил возле дома, заглядывал в окно комнаты, где стоял письменный стол, а на нём лежала оставленная им рукопись, и завидовал счастью настоящего Гоголя. И на пятый день блуждания он вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж и трижды нажал на кнопку звонка. Со знакомой ему медлительностью за дверью прошуршали, долго гремели замками, что-то при этом говорилось в сторону мужа-бездельника, наконец-то дверь открылась с размаху и его старая жена испуганно вскрикнула, увидев незнакомца.
– Чего ж не интересуетесь, кто за дверью? – Воробьёв-Гоголь на удивление обрадовался прежней своей жене, хотя за годы совместной жизни он уже не помнил за собой таких чувств.
– Вам кого? – пристально смотрела на него жена.
– Известное дело, супруга вашего.
– Валерк, а Валерк, тебя клиентура уже дома донимает, – прокричала себе за спину женщина и, не закрывая двери, скрылась в глубокой темноте коридора.
Из комнаты вышел тощий голубоглазый мужик в состоянии лёгкого вчерашнего подпития. Воробьёв-Гоголь сразу узнал в нём того незнакомца, с которым встретился в тот странный вечер перемен.
– Все заказы в гараже, я дома никого не принимаю, – резко начал Гоголь-Воробьев с порога.
– У меня не машина, – перешёл с ходу к делу Воробьёв-Гоголь. – Вы пишете роман?
– А тебе какое дело? – напрягся Гоголь-Воробьёв. – Ты кто такой?
– Вы прекрасно знаете, кто я!
– И что?
– Значит, вы знаете, кто я?
– И чего ты хочешь?
– Сжечь роман!
– Ишь, чего захотел! А ты его писал?
– Ну…
– Скобы гну!
– Вас дома ждёт законная жена.
– Сам живи с этой стервой. Нравится, небось, – и Гоголь-Воробьёв многозначительно подмигнул. – Она поначалу всем нравится. Поживи, поживи, ещё нахлебаешься. А меня эта Ирина Михайловна устраивает.
– Дело не в жене, но роман не ваш… – попытался вернуть разговор к главному Воробьёв-Гоголь.
– Почему же не мой? Он почти весь про меня и обо мне. Я тут его перечитывал долго, вчера взялся за переделку и продолжение.
– Бог с вами, не нужно никакого продолжения. Там нужно поставить только точку.
Последнюю точку.
– Последнюю точку! – передразнил посетителя Гоголь-Воробьёв. – И это ты, не знающий правил правописания, будешь учить меня ставить знаки препинания? Какую точку? Я половину твоей галиматьи уже вычеркнул и начал все сочинять наново.
– Как вычеркнули? – оторопел от такого редакторского нахальства Воробьёв-Гоголь.
– Известно как – шариковой ручкой. Мне не привыкать. Да, бред там был написан. Что ж ты с первых страниц мать свою срамишь?
– Почему вы считаете, что это моя мать?
– Брось прикидываться! А то мы не знаем, откуда берутся лирические герои, которые страдают неполноценными комплексами воспоминаний.
– Драматургия вымысла позволяет создавать тексты, не имеющие ничего общего с реальными фактами жизни автора.
– Эко ты накрутил! Сам-то хоть понимаешь, что и кому сказал? Ты у нас что закончил?
– Мореходку, – честно ответил Воробьёв-Гоголь.
– А я знаешь, где учился?
– В МГУ.
– Ну, тогда чего лезешь советовать.
– Я не советую, я – прошу! Очень вас прошу не губить роман, и верните мне мою рукопись.
– Какой там твой роман! Скажу тебе прямо: первая часть написана хреново, даже очень хреново и переделке не подлежит. А вот вторая сильно, – дал оценку Гоголь-Воробьёв. – Видно руку мастера.
– Именно эту вторую часть и надо сжечь! – с запалом выкрикнул Воробьёв-Гоголь.
– Слушай, тебя не поймёшь: вычеркнул – плохо, а жечь – пожалуйста. Ну, это же плагиатом попахивает. Жечь в русской литературе получил право только один человек, и он это сделал, у нас не спросил. И сколько раз типа тебя после него жгли рукописи, но никто в историю не попал. Так что жги, не жги – всё напрасно.
– Отдайте мне рукопись, очень вас прошу.
– Думал ли ты о самоубийстве? – неожиданно спросил Гоголь-Воробьёв.
– Да, размышлял, и много раз. Но, кажется, только благодаря этому долго сохранял себе жизнь.
– Ну и думай дальше, это тебе поможет жить дальше.
И тут Гоголь-Воробьёв резко захлопнул дверь. Воробьёв-Гоголь остался стоять на лестничной клетке с мыслями о незавершённом разговоре и не знал, что делать дальше. Он попал в нелепое положение, из которого не было видно выхода. Ломиться в дверь своей прежней квартиры бессмысленно, уходить с пустыми руками он боялся, потому что вряд ли он смог бы вернуться сюда второй раз. Да и судьба рукописи его тревожила: этот непризнанный гений, с неистребимым даром вычеркивать всё неугодное, мог легко на корню загубить литературный труд Воробьёва. В голове стучала одна мысль: верните рукопись, верните рукопись!
Тут дверь шумно распахнулась, и его бывшая жена, размахнувшись, бросила в него исписанные листы, которые веером разметались по подъезду. Дверь сразу же закрыли. Воробьёв-Гоголь метнулся по полу собирать рукопись, весь внутренне дрожа и боясь, что какой-нибудь листочек потеряется. Но при этом он чувствовал всем своим содержанием, как в дверной глазок, который когда-то он хитроумно врезал таким образом, что была видно все пространство подъезда, за ним наблюдает пара любопытных женских глаз.
11. ОБМАНУТЬ ИЛИ ОБМАНУТЬСЯ?
– Лучше быть обманутым, чем обмануться! – часто наставлял такими словами учитель будущего мудреца.
– Но кем бы хотели оказаться вы? – окрепнув умом, спросил у говорившего наставляемый.
– Поступать нужно по обстоятельствам, но лучше быть обманутым, чем обмануться! – настаивал на своём учитель.
Расхристанный, с лохматой, как кочан капусты, рукописью под мышкой, Воробьёв-Гоголь вышел из подъезда. Он с удивлением и тревожной настороженностью обнаружил, что уже темно. Туго затянувшие небосвод тучи усугубляли мрак, и лишь два чистых крохотных небесных клочка демонстрировали светлые проталины из звезд, а в углу между горизонтом и тучами вылупилась полнолицая луна, окрашенная красно-кровавым цветом. У мусоропровода была небрежно свалена стопка книг. Воробьёв-Гоголь в сердцах толкнул её ногой, и она рассыпалась. Среди глянцевых кирпичей типичной масс-кулатуры обнаружил серые томики Андрея Белого и Михаила Кузмина. Они сиротливо клянчили забрать их из этой компании и унести куда-нибудь подальше от этого отхожего места русской цивилизации. Валерий Александрович наклонился, чтобы поднять книги, но тут рукопись рассыпалась, он нервно пытался её подхватить, но листы не удержались в руках и вывалились в газетно-мусорную грязь. Второй раз перепуганно и судорожно Валерий Александрович начал собирать страницу за страницей, сминая их крепкими, но дрожащими от волнения пальцами. Один листок, подхваченный ночной прохладой, полетел дальше всех, в погоне за ним Воробьёв-Гоголь ушёл от книжного развала у мусорки. Подхватил листок, прижал к груди, чувствуя, как внутри колотится сердце. Теперь он боялся вновь рассыпать рукопись и за книгами классиков не вернулся. Пошёл по родной улице Приморской в сторону своего нового дома, перекатывая в голове расхожую полуфразу:
– Призрак бродит. Призрак бродит. Призрак бродит, – и уже где-то на середине пути знаменитый марксистский тезис логично заполнился в голове Воробьёва-Гоголя новым содержанием: – Призрак бродит по жизни, и этот призрак – литература.
Новый, отредактированный острым умом тезис динамично вводил Воробьёва-Гоголя в новое состояние ритмичности. Повторяя без конца сначала мысленно, а затем вслух эти слова, он бодро шагал мало освещёнными улицами и переулками своего города в точно назначенное судьбой место, куда на днях он завёз письменный стол, приставил к нему стул. И теперь нёс туда свою рукопись, которую намеревался закончить, чтобы поставить запланированную точку. В подъезде столкнулся с соседом, несущим лицо не выспавшегося после затяжного перепоя гражданина Российской Федерации. Вяло поздоровались и стали расходиться. Но тут сосед спохватился:
– Э-э-э, – видимо, не мог вспомнить имя, а попросить денег у безымянного соседа ему ещё сложно. – Слушай, дорогой, ты… в Бога веришь!? – наконец-то он выдавил из себя свою первую главную мысль, от которой Воробьёв – Гоголь запнулся и тщательно оглядел пропитое лицо невнятного человека. Лицо как лицо – скованное синдромом мучительного похмелья.
– Нет, не верю! – выпалил Валерий Александрович.
– Вот и я тоже не верю! – поддержал мысль сосед. – И нас таких неверующих в подъезде только двое – ты и я.
– А ты откуда знаешь? – проявил заинтересованность Валерий Александрович.
– Я всех уже опросил, остался только ты! Сомневающихся, правда, много, но все они склоняются больше к тому, что верят в Бога. А ты первый сказал, не задумываясь, – не верю! И баста. Молодец!
– Но о Боге, хоть и не верю, всё-таки думаю, – решил Воробьёв-Гоголь уточнить и расширить свою мысль.
– Я тоже много о нём думаю. И чем больше думаю, тем больше не верю. И теперь нас двое! – настаивал сосед, покидая подъезд.
Потрясённый этим эпизодом Воробьев-Гоголь поднимался по лестнице, остановился, задумался – не каждый день его встречали таким простым, но все же неординарным вопросом. Странные люди живут в этом доме, где первый встречный спивающийся мужик задает вопросы о боге, и к чему бы это? Но не найдя в тот же миг ответа, Валерий Александрович решил обдумать это позже.
Жена с удивлением наблюдала, как Воробьёв-Гоголь пронёс в дом мятую большую рукопись и смачно шлёпнул ею о столешницу, при этом сказав:
– Вот! Смотри!
– Что это?
– Мой роман!
– А чего так воняет? – насторожилась жена.
– Это не важно. Ты меня убеждала, что я давно ничего не писал. А вот доказательство!
– Что ж, я должна воскликнуть вслед за классиками: новый Гоголь народился!
– Не ёрничай! Теперь, милая моя женушка, не спрячешься, не скроешься, вся гражданская и семейная жизнь наша по литературе ходит, всё будет напечатано, прочитано и оценено…
– Что-то пафоса в словах господина нового Гоголя многовато, – съязвила Ирина Михайловна. – В оригинале, у Федора Михайловича, это было сказано как-то с осуждением: из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают… Редакторский навык ты не потерял, умеешь лишнее отсекать, тень на плетень наводить…
– Новый Гоголь не может быть тенью старого, – самодовольно сказал Валерий Александрович.
– Ну, теперь я могу только сожалеть, что на дачу мне придётся ездить общественным транспортом.
– Милая, твоя практичность губит душевные порывы моей музы.
– А роман у тебя хоть о чём, почитать когда дашь?
– Потом, когда будет поставлена последняя точка.
– О, тогда это будет не скоро.
– Смотри фактам в глаза. Вот рукопись…
– От которой сильно почему-то воняет.
– Ну что ты заладила одно и то же. Это запах подлинной русской жизни…
– Она что, у тебя на свалке валялась?
– Кто валялся?
– Да рукопись или жизнь подлинная. Тебе, как новому Гоголю, виднее.
– Ты напрасно иронизируешь в адрес рукописи. Да, воняет, потому что это не роман-штамп, расцвеченный затасканными словами, не роман-карамелька из системы бытового обслуживания, которыми заполонили страну гладкоперы из бригады “чего изволите?”. Это роман-объявление, роман-проекция, роман-передвижник…
– Эк тебя понесло на манифесты… Тебе, Николай Васильевич, не романы сочинять надо, а перед народом выступать, большой вождь в тебе погибает.
– Все вожди – писатели, все писатели – вожди! И во мне писатель проснулся.
– С добрым утром, Николай Васильевич! Хотя чего тут доброго – на дворе ночь. Значит, спокойной ночи!
12. ЛУЧШЕЕ ВЫХОДИТ ИЗ ТЬМЫ
У мудрого спросили:
– Сможешь ли ты осветить весь наш путь?
– Нет! – скромно оценил свои возможности знающий все наперёд. Но, увидев на лицах спрашивающих разочарование, добавил: – Но светить буду – идите вперёд!
С тех пор мы находимся в пути множество лет, но не можем достичь предела, где сияние первозданной мудрости граничило бы с тьмой неведомого.
И нам кажется, что яркость изначального прокладывает дорогу.
На самом деле – это всё лучшее выходит из тьмы на свет.
Обещающий светить предвидел это.
Мир Валерия Александровича заострился и сузился до белых листов бумаги, за пределами которой с ним больше не происходило ничего важного. Главное нарастало и приумножалось словесным потоком в границах белых квадратов, которые он страница за страницей заполнял каждый день отработанным убористым почерком.
Хотя ежедневно, гладко выбритый, вкусно пахнущий и хорошо одетый, он ходил на службу в редакцию, ставил в рукописях подчинённых недостающие запятые, но как только выдавалась свободная минутка, доставал из портфеля рукопись и вписывал в неё новые события романа. Только в эти минуты, когда время теряло ход движения, он становился самим собой, вымысел правды делал его ожившим лирическим героем, который двигался только по видимому автору коридору бытия небытия. В такие минуты он напевал задушевную песенку, состоящую всего из одной строчки: “Коль все правы, тогда никто не прав!”
Воробьёв-Гоголь с удивлением обнаружил, что творческая мечта о последней точке снова стала неосуществимой. Всё, что он написал в прежней своей жизни, действительно никуда не годилось, а особенно после того, что Гоголь-Воробьёв оставил себе половину рукописи, значительную часть, образовавшую в рукописи лакуны, которые предстояло восполнить новым текстом. Но, к великой радости Валерия Александровича, новый текст восстанавливался и составлялся легко, в любую свободную минуту он садился и продолжал заполнять образовавшиеся пустоты, возвращая его мир к знакомым очертаниям жизни. Впрочем, время от времени кто-то чужой брал над ним верх и снова появлялись тексты, к которым у Воробьёва-Гоголя не было доверия:
“Он был стар и немощен настолько, что уже никого не осталось рядом, кто ложился бы с ним вместе в постель. Поэтому, когда за окном опускалась темнота, он одиноко добредал после продолжительного затяжного, мучительного, бессмысленного дня к койке и, кряхтя, залезал под тёплое мягкое одеяло, замирая в ожидающем оцепенении. Он был стар крайней старостью плоти настолько, что в любой момент ждал: ход его судьбы может неожиданно оборваться на вдохе или выдохе. Поэтому дышал он с большой осторожностью.
Но в кровать его всё же тянуло, он испытывал к ней неподдельный интерес, потому что уже давно в прежде одинокой и холодной постели он каждый раз обнаруживал, что находится не один… Две удивительные персоны окружали его здесь. Одна была иссохшая и закоченевшая Жизнь, другая – Смерть, юная и тёплая. Жизнь еле теплилась и сама нуждалась в том, чтобы её тщательно укрывали, гладили, баюкали, но старику этого делать давно уже не хотелось. А Смерть была пышной, хорошо пахла и жадно льнула к старику, ласкала его, шепча на ухо нежные слова, которые радовали вялое сердце уставшего от своих лет человека. Старик невольно отодвигался от костистой Жизни, которая не сулила ему ничего хорошего, и прижимался одряхлевшим телом к Смерти, от которой тянуло теплом и уютом. Жизнь вела себя беспардонно, сама старалась потеплее укрыться, стаскивая со старика единственное одеяло, а Смерть раскрывалась, обнажая всю себя, и манила его своими прелестями, казавшимися старику в эти минуты восхитительными.
Но старик всё ещё думал о Жизни. Она провела с ним целое столетие, прошла революции и войны, построила не один дом, посадила много деревьев, которые выросли в большой пышный сад, успевший на его веку засохнуть и погибнуть, и вырастила детей… И в этих трудах так истончилась, так обезобразилась и обезлюдела родными лицами, что надоела, и старику хотелось, чтобы быстрее исчезла навсегда. Исчезла в любую из его бессонных ночей, а он остался бы наедине со Смертью, которая верно ласкала его, трогала усохшее тело, подтверждая, что ещё не всё потеряно и можно продолжать своё существование, уходя глубоко в себя, так далеко, куда уже никто, кроме него самого, дойти не сможет.
Но как бы ни была во сне привлекательна Смерть, уже готовый крепко обнять её старик всё же в последнюю минуту ночного отдыха поворачивал свое пропахшее мертвечиной лицо в сторону постылой Жизни. Той Жизни, которая, несмотря на свою опустошённость и запущенность, освещалась окном, откуда проникали первые лучи утреннего солнца, пробегавшие по морщинистому лицу старика ещё одним новым оттаявшим днём надежды.
И снова у окна старик Фицджеральд смотрит во двор на проходящих мимо людей. Прохожие каждый день видят старика в окне и радуются: “Вот опять старик смотрит на нас!” Радуется и старик им в ответ: “Вот опять меня видят, а пока меня видят, значит, я существую” – оправдывает он свое затянувшееся существование на земле. И он безотрывно стоит у окна, глядя на протекающую мимо него активную чужую жизнь, и демонстрирует малые возможности своей. И жизнь за окном не заканчивается, и старик все живёт и живёт. “Жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь её из единственного окна”, – и сегодня повторяет про себя самую важную мысль старик Фицджеральд”.
Но ничего вычёркивать и уничтожать Воробьёв-Гоголь больше не стал. Вперед, к заветной точке! Каждый день его гнала мысль, что Гоголь-Воробьёв тоже пишет этот же роман и может выполнить задачу раньше него. Поэтому появление странных героев больше не смущало Валерия Александровича. Теперь он полностью отдался стихии вольного письма, не ставя под сомнение появление чуждых ему людей, картин, природы, и даже радовался, что роман набирает обороты быстрее, чем это было раньше, словно его пишут сразу в две руки, в два пера, в две души. При этом он всегда пытался угадать, о чём пишет Гоголь-Воробьёв, куда его ведет их общий роман? Мысли эти были бесполезными, потому что угадать, о чём думает в эту минуту другой, малознакомый тебе человек, которого волею тайной судьбы поменяли с тобой местами, бессмысленно. Но одно всё же тревожило Валерия Александровича: а не пишут ли они одно и то же, ведь, как он теперь понимал, ими руководит, ими управляет один и тот же роман, у которого были какие-то потаённые запасы исторической воли, способной руководить и управлять каждым пишущим. Зная за романом эту силу, Воробьёв-Гоголь понимал, что тот позволит поставить Гоголю-Воробьёву точку раньше, чем она созреет в голове подлинного автора. И всё-таки Воробьёв-Гоголь надеялся, что в его рукописи он главный, он будет ставить последнюю точку там, где решит его душа, а не по команде романа. Он возвращался с работы, навязчиво думая о последней точке, внутренне понимая главную мысль романа: литература не поддается окончанию, никакой роман не имеет последней точки, а лишь многоточия, за которыми следует новое коммерческое предложение Бога или Дьявола. Это кому как угодно.
Воробьёв-Гоголь близко подошёл к своему дому. И тут ему навстречу из подворотни выскользнул лохматый, дурно пахнущий человек. В руках он нёс авоську, полную пустых бутылок. Гремя бутылками и шатаясь, бомжеватый мужик поскользнулся и толкнул в грудь Воробьёва-Гоголя, да так больно, что у Валерия Александровича потемнело в глазах. Валерий Александрович замер от неожиданности, потом ухватился за ствол дерева. Простояв так неопределённое время, он огляделся по сторонам. Бомжа уже и след простыл, в небе светили звёзды, а в руках Воробьёв-Гоголь обнаружил авоську с пустыми бутылками. Он рассматривал её, не понимая, откуда она взялась, потому что всегда он носил портфель, а в ней рукопись. Но ни портфеля, ни рукописи теперь у него не было. Впрочем, такой неожиданной перемене Воробьёв-Гоголь не опечалился. Он медленно побрёл с авоськой по сырой тропинке. Она привела его в подвальное помещение, где прокисшая грязь человеческого жилища была знакомой и понятной. Из освещённого костерком угла выползла тень человека, которая спросила осипшим голосом, принёс ли он пузырь. Воробьёв-Гоголь громыхнул пустыми бутылками, давая сигнал, что надеяться не на что, и тень вернулась к огню. Воробьёв-Гоголь подсел рядом, протянул руки для обогрева. Он видел, как сосед подкидывал в печурку исписанные листы бумаги. При слабом освещении Воробьёв-Гоголь увидел свой почерк на них и догадался, что на этот раз он угодил в другой, неизвестный ему роман, со знакомой каждому русской фабулой, только автором на этот раз уже был не Воробьёв-Гоголь, а кто-то третий. Валерий Александрович посмотрел на подкидывающего в огонь листы его рукописи человека, напряжённо пытаясь восстановить в памяти его имя, но не смог.
– Тебя как зовут? – спросил он человека.
– Фицджеральд! – пробурчал тот.
– Надо же! – удивился Воробьёв. – И давно ты здесь?
– Всегда!
– А я здесь давно?
– И ты здесь всегда!
– А других здесь нет?
– Ждём!
– А кто придёт-то?
– Придут мужики – будем с выпивкой, придут бабы – будем с едой!
– Понятно! И долго нам быть здесь?
– До самой смертушки!
– До самой смертушки!? – вяло переспросил Валерий Александрович, припоминая, что это он уже где-то слышал или, может быть, читал. Но где именно и когда, не вспомнил, да и не хотел, переключая мысль на ожидание еды и возможную выпивку, которую ждал Фицджеральд, а теперь вслед за ним и Воробьёв-Гоголь. Впрочем, Валерий Александрович усомнился, а так ли его зовут, и имеет ли теперь значение в этой другой жизни его прошлое имя, отчество и фамилия?..
РУССКАЯ СКАЗКА
Прибежала соседка, закричала:
– Идите, смотрите – ваш отец опять летает по небу, распугивая птиц!
Мама заплакала, запричитала:
– Господи, за что нам такое наказание? Лучше бы он напился и валялся в канаве, как все люди. И зачем показывать, что у тебя есть крылья? Соседка удивлённо посмотрела на маму:
– И чего так убиваешься? Налетается мужик досыта, так хоть домой вернётся чистым!
– Да когда он добровольно возвращался? – негодовала мама. – Мне же за ним и лететь! А сколько ещё дел в доме!
– А можно мне? – спросил я у мамы.
– Глядите, и этот туда же, – всплеснула руками мама, доставая из темного чулана пыльные крылья.
г. Братск